Текст книги "Стоход"
Автор книги: Андрей Дугинец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
Оляна уже подбежала к речке, когда позади услышала топот коня, ломившегося сквозь чащобу. Она рванулась изо всех сил. Но тяжелый топот неумолимо приближался. И когда Оляна одной ногой уже стояла в лодке, ее опрокинуло, оглушило…
Очнувшись, Оляна долго не могла понять, что с нею и где она. Лежала она на мокрой земле в абсолютной тьме. Воняло сыростью глубокой ямы. В голове гудело, шумело, вызванивало. Повернулась на бок, больно придавила руку. Попыталась вытащить ее из-под себя, но она оказалась крепко привязанной к другой руке. Превозмогая боль, все же повернулась на бок и долго, безуспешно пыталась сесть. Потом смирилась, поплакала от сознания своего бессилия и уронила голову на мокрую, осклизлую землю. Откуда-то вдруг всплыли в затуманенной памяти слова Сюсько: «Ты еще пожалеешь, что осталась жива. Тысячу раз пожалеешь!..»
* * *
Нескладно шла до сих пор жизнь пана Суеты. Несмотря на недюжинную хитрость, ему постоянно приходилось, как говорится, «пасти задних». Все он кому-то должен был подчиняться, кому-то угождать, кого-то бояться. При панах старался, из шкуры лез, а выше секвестратора не поднялся. При Советах пришлось с бандой прятаться по корчам да хуторам. И только теперь, с приходом фашистов, Яков Шелеп достиг того, о чем даже не мечтал. У него были власть, деньги, дом. Оставалось одно – сделать красавицу Олесю женой.
Об этом он мечтал дни и ночи. И надеялся, что лестью или насилием, а достигнет цели.
Но вот на пути его встал Сюсько. Несколько раз уже пан Суета видел коменданта полиции рядом с Олесей. И ему было ясно, что перевес, безусловно, на стороне молодого. С каждым днем Сюсько все больше мозолил глаза и наконец встал на пути Шелепа тяжелым, болотным камнем. Терпение лопнуло, и Шелеп решил столкнуть со своего пути эту помеху. Он сдружился с Левкой Гирей, мечтавшим о должности коменданта, стал следить за каждым шагом Сюсько, искать момента встречи один на один где-нибудь за пределами села. И вот он, кажется, близок, тот долгожданный момент. Завтра Сюсько едет в город. По дороге в лесу с ним можно покончить одним выстрелом, а похоронить потом как героя, погибшего от партизанской пули. Да, так можно убить двух зайцев…
Но день завтрашний принес пану Суете совсем неожиданное. Только пригрело солнце, к зданию районной управы подкатила сверкающая никелем легковая машина. Таких машин в Морочне еще не бывало. Шелеп выскочил без шапки, чтобы встретить какое-то необычайно высокое начальство. Выбежав на крыльцо, он увидел молодого щеголеватого эсэсовца и пышно одетую даму, только что выбравшихся из машины.
– Вот я и приехала проведать вас, пан Суета! О-о-о, простите, господин Шелеп, это глупое прозвище застряло в зубах! – услышал голова знакомый голос дамы, которую все еще не узнавал. – Да вы что, не узнаете? – женщина самодовольно ухмыльнулась. Придерживая подол длинного белого платья из прозрачного воздушного материала, она быстро поднялась по ступенькам крыльца.
– Ганночка? Пани Зозуля? – Шелеп широко раскинул руки. – Милость пани! Какими судьбами! К нам прямо с небес в ангельском одеянии в колеснице Ильи пророка!
– Поистине правы были вы, говоря, что неисповедимы пути господни!
Эсэсовец прошел мимо хозяина, даже не ответив на его низкий, подобострастный поклон.
Подхватив под руку Ганночку, Шелеп повел ее в свой кабинет. Шепотом спросил, кто этот важный.
– Потом расскажу, – таинственно подмигнув, ответила Ганночка.
Гитлеровец первым, будто бы все здесь давно знал, вошел в кабинет головы и, удобно развалясь на диване, стал насвистывать.
– Он ни бельмеса по-русски, – с насмешкой сказала Ганночка и презрительно махнула пухлой, холеной рукой в прозрачной перчатке. – Можно свободно говорить… Времени мало. Ганс может ждать меня только час, поэтому я сразу к делу. Мне нужна ваша помощь.
– О-о-о! Буду счастлив услужить вам по старой дружбе, милость пани.
– Это очень хорошо, что головой здесь назначены именно вы. Я вас знаю как человека благоразумного и надеюсь…
– Да-а, настало наше время, – самодовольно протянул Шелеп и барски откинулся на спинку кресла, похожего на царский трон. – Господь бог, слава ему вовеки, услышал наши молитвы, послал отдохновение за все наши скорби и треволнения.
Ганночка заметила большую перемену не только во внешнем облике Якова Шелепа, но и в голосе, и в манере держаться. Он стал подчеркнуто спокойным, уверенным. Волей-неволей Ганночка приходила к выводу, что теперь этого типа дешево не купишь, и соответственно готовилась к атаке.
– Я надеюсь, что дело, о котором вы, милость пани, хотите меня просить, будет служить на благо нашим освободителям.
– О-о, безусловно! Безусловно! – охотно подтвердила Ганночка и, открыв сверкающий позолотой миниатюрный ридикюльчик, начала пудриться. – Видите ли, новый порядок требует обновления всей жизни.
– Понимаю, понимаю, – одобрительно кивал Шелеп.
– В городах, откуда изгнаны большевики, восстанавливается нормальная жизнь на европейский лад: открываются парки, рестораны, кабаре и прочие увеселительные учреждения, – тут Ганночка сделала многозначительную паузу, – учреждения, без которых ни один нормальный мужчина обойтись не может…
Голова сладко сощурил глаза:
– Да вы европейски мыслящая женщина!
Ганночке некогда было выслушивать комплименты, да и толку от них мало, поэтому она продолжала:
– В Бресте я открыла такое заведеньице. Соответственно его обставила. И уже подобрала десяток дикарочек, отмыла, откормила ну и научила… уму-разуму…
– А пани такому уму-разуму может научить даже опытную красотку, – подмигнув на слове «такому», вкрадчиво протянул Шелеп.
– Будете в Бресте, задумаете поразвлечься с девочками, милости прошу… Вы убедитесь, что не ошиблись в моих способностях из ничего делать настоящих женщин. Ведь пан понимает, что быть женщиной – это большое искусство.
– О-о да!
– Вот вам адресок, – Ганночка положила перед Шелепом свою визитную карточку. – В моем заведении полный покой и порядок. А ночью, когда в гости приходят господа офицеры, выставляется охрана. Все честь честью. Правда, стоило мне это… – Ганночка тяжело вздохнула. – Даже не знаю, окупятся ли все мои расходы и заботы.
– О, я в этом не сомневаюсь! Милостива пани не из тех, кто обсчитывается!
– Э-э, пан Су… – Ганночка спохватилась и поправилась: – Пан голова, вы не знаете всех неожиданностей этого сложного дела. Я вон одну лапотницу целый месяц откармливала, отмывала. Только на духи да кремы истратила целую тысячу… Готовила для одного генерала. А пришло время выйти к гостю, она, подлюка, удавилась. Мало того, что все мои расходы как в воду канули, так гость этот так рассвирепел, думала, тут же пристрелит меня или закроет заведение. Вот вам обратная сторона этого, на первый взгляд, выгодного и верного дела. Ну, а теперь скажу, зачем ехала к вам.
– Парочку красивых дикарочек, – догадался Шелеп.
– Я же говорила, с вами легко делать большие дела, вы человек необычайно благоразумный! – еще раз похвалила Ганночка. – А главное, у вас вкус. Вы настоящий мужчина, это видно даже по тому, каких подобрали вы девушек в управу. Вот хотя бы ваша секретарша, как ее, Олеся?
– Да, Олеся, – глотая что-то вдруг застрявшее в горле, подтвердил Шелеп и с затаенным страхом глянул па безучастно сидящего немца, и не так на него самого, как на его форму и целую дюжину орденов. – Но у нас есть получше. Это мы вам…
– Вы что, Олесю куда-то услали? – продолжала Ганночка свое. – Вы ее нам все-таки покажите…
– О-о, пани! – молитвенно сложив руки па груди, протянул Шелеп. – Вы хотите меня на старости совсем обездолить.
– А-а, – снисходительно ухмыльнулась Ганночка и тоже почему-то глянула на своего шефа. – Понимаю, понимаю: пан бережет этот болотный цветочек для себя. Ну что ж, нет граблей, которые гребли бы от себя, а все к себе… – Ганночка вдруг угрожающе посерьезнела: – Вот она, ваша готовность служить новой власти! – И она резко встала.
– Милость пани! Одну минуточку, – вскочил Шелеп, сразу превратившись в прежнего угодливого пана Суету. – Милость пани, мы же свои люди, сговоримся без вмешательства наших… почтеннейших господ! Конечно сговоримся. Все это суета. Все суета сует! – Вдруг его осенила счастливая мысль, и он заговорил неторопливо и внешне спокойно: – Видите ли, милость пани, вам известно, что всю жизнь я живу в одиночестве. Ни кола, ни двора, ни теплого угла…
– На все разговоры у нас остается семь минут, – нетерпеливо перебила Ганночка. – Сами знаете, немцы умеют ценить время.
– Гнездышко. Свое гнездышко я хотел свить на старость! – умоляюще заговорил Шелеп. – Я женился на Олесе.
Ганночка нарочито громко расхохоталась и, сняв прозрачную перчатку, начала обмахиваться ею, как веером. А хозяин продолжал скороговоркой:
– В воскресенье свадьба назначена. Очень прошу оказать честь, милость пани, с господином…
– Короче говоря, мы с бароном зря гнали машину в такую даль! – Ганночка особо подчеркнула титул фашиста.
Голова подбежал к ней и заговорщически зашептал:
– Милость пани, еще два слова! Только два слова. Вчера привезли семью евреев. Завтра расстреляют. Семья интеллигентная.
– Ну и что же? – Ганночка брезгливо скривила толстые, густо накрашенные губы.
– Так вот у того еврея дочка. У-ух!..
– Вы очумели, пан Суета! – уже не стесняясь, Ганночка назвала его по-уличному. – Если барон узнает, кого вы ему предлагаете, да он вас тут же…
Шелеп побелел и залепетал:
– Не знал, милость пани! Не знал! Сбит с толку. Слышал, что господа немецкие офицеры в таких делах красивыми евреечками не брезгуют. Впрочем, что я плету своим дурным языком. Прости меня господи! Не судите, да не судимы будете!
– Вы все такой же набожный.
– Как же! Как же, милпани! Без бога ни до порога, – подхватил Шелеп, вплотную подходя к Ганночке и загораживая собою немца. – Но вы посмотрите, милпани, что то за евреечка. Во-первых, блондиночка. Одним словом, кудри золотые, как у типичной немки. Глаза, что небо вечером, темно-синие. Утонешь!
– Хорошо! – Ганночка хлопнула всею ладонью по столу. – Эта будет в придачу. А помните, тут у нас была медсестра, такая довольно смазливая девчонка.
– Блондиночка? Зося? – обрадовался Шелеп, как утопающий, завидевший спасательную лодку. – По секрету вам скажу: она прячется на хуторе, тут всего с километр.
– Но не думаете ли вы, что барон погонит машину на какой-то там хутор, в лапы партизан. Мы сюда и то под конвоем ехали…
Шелеп позвонил в комендатуру и распорядился, чтобы срочно привезли с хутора Самойла бывшую комсомолку Зосю Ткачук. Положив телефонную трубку, Шелеп опять подсел к Ганночке и, по-собачьи заглядывая ей в глаза, облегченно вздохнул:
– Вот мы и договорились.
– А я и верила, что вы все решите благоразумно. У вас дома телефон есть? Прикажите Олесе собираться. А чтоб по дороге не вздумала бежать, придумайте какое-нибудь служебное дело в Бресте.
– Ка-ак! – тяжело плюхнулся в кресло Шелеп. – Так вы все-таки и Олесю?..
– Она будет буфетчицей. И грамотная, и честная. Уж эта меня не обсчитает. Ну так звоните.
Быстро сообразив, к чему может привести упрямство, пан голова, деланно расхохотался:
– Ваша взяла. Ваша взяла, милость пани! Не думал, что вы меня перехитрите. – Он вдруг умолк, задумался: – Вы говорите, что она будет у вас буфетчицей?
– Да.
– Значит, моих планов это не разрушает?
– С полгода поработает, пока я окрепну, а там забирайте ее в эту вонючую глушь, если уж вам так хочется! – Ганночка пренебрежительно махнула перчаткой.
– Милость пани! Да о чем же мы толковали битый час! – обрадовался Шелеп. – Ну, пусть поживет в городе, культуры наберется, а потом вернете ее мне.
– Так вы с ней все-таки всерьез? – прищурив глаз, спросила Ганночка.
– Конечно же! Конечно! Я женюсь…
– Десять тысяч!
– Что десять тысяч? – не понял Шелеп.
– Десять тысяч марок выкуп, – хладнокровно растолковала Ганночка.
– Я дам пятнадцать, только чтоб все по-честному, – строго подняв палец, предупредил Шелеп и, подумав, добавил: – Так, пожалуй, будет еще лучше. Я ее заберу у вас, когда она уже поймет, какое будущее ее ожидало. И тогда она будет благодарна мне всю жизнь.
– Вы совершенно правы! – живо подхватила Ганночка. – Лучше уж принадлежать одной такой развалине, – и она бесцеремонно шлепнула перчаткой по сизому, как подпорченная груша, тяжелому носу Шелепа, – чем каждый день десятку пьяных солдат или офицеров, даже если это высшая раса! Я лично, как женщина, понимаю это так.
Через полчаса автомашина, в которой теперь кроме шофера, эсэсовца и Ганночки сидели еще три девушки, быстро умчалась из Морочны.
Машина была открытая, комфортабельная, с тремя сиденьями. Шофер сидел впереди один. Девушки на среднем сиденье. А немец и Ганночка позади.
Олеся сидела между Зосей и незнакомой еврейкой. Еврейка испуганно молчала, даже не назвала своего имени. А Зося все время плакала. За селом Зося сквозь рыдания тихо спросила:
– Куда они нас везут?
– В Брест.
– Знаю, что в Брест. Зачем?
– Я по делу. С пакетом. А вы…
– С пакетом! Дурная! Не видишь, что подобрали самых красивых! Насильничать будут.
– Бронь боже! – отмахнулась Олеся.
– Дурочка! – со злобой бросила Зося. – Ты еще веришь, что они люди!
– Что вы там шепчетесь? – наклонилась к ним Ганночка. – Сидите себе!
Еврейка отпрянула от нее и поднялась, словно собралась перелезть на переднее сиденье, к шоферу. И вдруг легко переметнулась за борт машины. Олеся и Зося тоже поднялись, но Ганночка дернула одну за руку, другую за подол, и они упали на сиденье.
Шофер начал было тормозить, но барон крикнул, чтоб не сбавлял скорости, и выстрелил вслед еврейке, уже бежавшей от дороги в лесок. Но белое платье бежавшей потонуло в зелени молодого ельничка.
– Молодец! – закричали Олеся и Зося, радуясь за незнакомку.
– Как ее хоть зовут? – спросила Зося.
– Не знаю, – ответила Олеся, обреченно глядя на черный пистолет, который немец теперь держал все время перед ними.
– Повезло ей! Счастливая…
Дорога круто повернула, и Морочна скрылась. За ольховым кустарником виднелся только крайний старенький домик с аистом, стоявшим на высоком гнезде.
Глядя на этого аиста, Олеся невольно вспомнила, как после смерти матери увозили ее из родного уголка в дом управляющего. Тогда вот так же последним провожал ее аист.
И вдруг она вздрогнула то ли от воспоминания своего страшного прошлого, то ли от предчувствия не менее страшного будущего. Вздрогнула всем телом, и ей стало холодно, хотя на небе светило еще довольно теплое сентябрьское солнце.
Была глубокая ночь, когда в узкий залив графского озера тихо вошла лодка, в которой сидело двое – мужчина и женщина. Причалив к берегу, лодка долго стояла, люди прислушивались, присматривались. Потом женщина вышла на берег.
– Ну, Зоя, в добрый путь! – сказал оставшийся в лодке. – Будь осторожна. Кругом враги…
– За меня не бойтесь, товарищ Ефремов, – ответила Зоя. – Не подведу!
Лодка бесшумно отчалила и растаяла во тьме.
Зоя осторожно, чтобы не хрустнуть веткой, пошла по траве.
Лес, который в сплошной тьме сначала казался непроходимым, постепенно светлел, все отчетливей вырисовывались огромные развесистые ели, высокие стройные сосны. Тишина.
И вдруг совсем близко раздался звон железа. От неожиданности Зоя вздрогнула. А звон все нарастал, наливался силой и стремительно, как тугой весенний ветер, несся по лесу, будоража и разгоняя тьму.
«Да что там такое? – недоуменно сама себя спросила девушка. – Неужели немцы заняли имение? Но чего бы они гремели в полночь?»
Прислушалась к звону внимательней, и он перестал ей казаться сплошным. Все отчетливее слух ее улавливал равномерные, тяжелые удары железа о железо. И только эхо сливало эти удары в сплошной звон и гул. Сначала ее удивляло, что этот звон железа очень скоро перестал ее пугать, а наоборот, потянул к себе, напоминая что-то милое, родное. И вдруг Зоя поняла, что это тот самый звон, который с малолетства привыкла она слушать в кузнице своего отца. Значит, это не война. Это просто-напросто кто-то бьет молотом о наковальню. Но кто? Бойцы Миссюры не могут этого делать, чтобы не привлекать внимания полиции. Ведь этот звон слышно до самой Морочны. Но и не фашисты. Что им, дня не хватит для работы, если что и понадобилось выковать.
Страшное больше всего пугает своей неожиданностью, неизвестностью. А привыкаешь, и оно перестает быть страшным.
Мало-помалу Зоя освоилась и пошла по берегу, ногами угадывая тропинку.
А звон взбудораженной наковальни сплошным гулом, как набат, разливался по всему лесу, от начала и до конца, и всему живому возвещал что-то чрезвычайно радостное, победное.
Наконец Зоя подошла к закрытым воротам старой кузни, из дырявой крыши которой валил густой, пряный дым.
Когда заглянула в щель ворот, звон вдруг оборвался. В ушах долго, словно удаляющееся по лесу эхо, стоял глухой ватный шум.
В правом углу старой, продымленной кузни полыхал и гудел горн, разбрызгивая иссиня-красные искры. Кто-то то одной, то другой рукой качал рычаг, раздувавший мехи. Он был без рубашки, весь в поту, словно только что вышел из бани. Мускулистое тело блестело, отливало то бронзой, то светлой сосновой смолой.
И Зоя невольно залюбовалась им. Она никогда не видела такого красивого, сильного тела!
«Увидеть бы его лицо. Интересно, какие у него глаза. Наверное, такие же горячие, как эти искры, вылетающие из горна…»
Возле горна с длинными железными клещами в руках, стоял другой парень – лохматый, суровый, и пристально смотрел на длинный кусок железа, накалившегося докрасна.
– Антон! – крикнул он и, выхватив из огня красное железо, дальний конец которого был уже белым, одним махом перенес его на наковальню, стоявшую посредине кузни.
Словно коршун, подлетел к наковальне огромный человек, тоже раздетый до пояса, и со всего маху саданул молотом по белому концу раскаленной железяки. Молот у него был, наверное, пудовый. Но в руках такого силача он казался очень легким. С какой-то буйной яростью этот человек замахивался от самого пола до потолка и обрушивал молот с такой силой, что земля вздрагивала под ногами, а белое железо разбрызгивалось огненными снопами во все стороны. По наковальне полз к двери быстро темнеющий заостренный конец поковки.
Перехватив клещи в левую руку, лохматый парень взял молоток и начал им постукивать, сбивать окалину. Поковка от каждого удара молота удлинялась и заострялась.
– Омар! – крикнул лохматый.
И парень, которым так залюбовалась Зоя, кивнул: мол, все понятно. Подбросил угля в горн и сильнее закачал длинный деревянный рычаг. Мехи завздыхали глубже, тяжело захрипели, точно им не хватало воздуха. Но вот над черным горном взвился голубоватый огонек, легко, словно перья птицы, полетели искры, и дыхание мехов стало свободнее, чище.
– Санько, хорош? – кивнув на горн, спросил Омар лохматого.
Зоя наконец увидела лицо Омара: бронзовое, улыбающееся и счастливое. Блеснули снежно-белые зубы, а в глазах и на самом деле вспыхнули огоньки, похожие на искры, летевшие из горна. На пилотке, сдвинутой на ухо, красным огоньком сверкнула красноармейская звездочка.
«Красноармеец! – обрадовалась девушка. – Может, они?»
Санько снова воткнул железяку в горн, и Омар так приналег на рычаг, что искры полетели по всей кузне, как снежная вьюга.
«Загорится кузня, и выскочить не успеют», – мелькнуло в голове Зои. Она хотела приоткрыть ворота, чтоб тяга стала больше, но побоялась скрипом выдать себя.
– Антон! – опять крикнул Санько.
И снова Антон с еще большей яростью налетел на раскаленное брызжущее железо. Зое казалось невероятным, что полупудовым молотом можно так легко и с таким упоением разгуливать по огромной, торжественно поющей наковальне.
Светало, когда в железяке, принявшей форму стрелки длиной метра в полтора, кузнецы начали пробивать отверстия.
И даже во время этой, более сложной работы они ни о чем не говорили, только, изредка выкрикнув имя другого, кивали или что-то указывали жестом. И тот все понимал без слов и делал именно то, что от него требовалось.
Последний удар молота – и Антон, широко проведя рукой по мокрой от пота шее, погрозил черным кулачищем:
– Ну, проклятые гитлеряки, берегись!
Теперь Зоя уже не сомневалась, что это люди свои, через которых она сможет найти того, к кому послана, и вошла в кузню.
– О, а это еще что за комиссия! – удивленно воскликнул Антон. – Эй, часовой!
В кузницу вошел Моцак, которого Зоя не заметила раньше.
– Александр Федорович, как вы ее пропустили? Откуда? Кто такая? – спрашивал Антон.
– Не волнуйся. Я ее заметил еще издали. Но пропустил, чтоб без лишних расспросов понять, кто такая, – спокойно ответил Моцак.
– Ну и что узнали? – недоверчиво спросил Антон.
– Своя, – улыбнулся Моцак, – своя, раз не побоялась твоих пудовых кулачищ. Так что принимай пополнение, товарищ Миссюра.
– Миссюра? – обрадовалась Зоя. А я вас ищу. Думала, придется месяц по болотам лазить, а вы сами помогли мне звоном наковальни.
Антон и Моцак переглянулись.
– Зачем ты нас искала?
И, видя, что девушка не решается говорить при всех, Миссюра отошел с нею и Моцаком в угол.
– Меня послал товарищ Ефремов.
– Секретарь райкома партии? – удивился Моцак. – Где он сейчас?
– Я помогу вам связаться с ним… – ответила девушка.
Подошел Омар и сказал с упреком:
– Киргизский закон не знаешь!
– Теперь уже знаю, Омар: сначала гостя накорми, а потом спрашивай, кто он и откуда.
– В войну получается немножко иначе, – заметил Александр Федорович, – но все равно это хороший закон.
* * *
Через неделю после того как Ганночка увезла Олесю, пан Суета поехал в Брест. Он был уверен, что Олеся уже поняла, какая участь ждет ее в доме Ганночки, и сама запросится домой. Но Ганночка, усадив его в уютном кабинетике, рассказала такое, что пришлось только руками развести.
Олеся, по мнению Ганночки, просто-напросто умом помешалась. Буфетчицей она работать отказалась, будто бы деньги считать не умеет. Не захотела даже официанткой. А пошла судомойкой.
– Вы представляете? – негодовала Ганночка. – Самая красивая, и вдруг – только судомойкой!
– А вы ее потихонечку-полегонечку приобщайте к европейской культуре, милость пани, – подсказывал Шелеп.
– Приобщишь ее! – возмущалась Ганночка. – Послала вечером на танцы в офицерский зал, так убежала оттуда и вот уже седьмой день не ест, ни пьет. Проклинает и немцев, и вас, и меня.
Пан Суета выслушал Ганночку со свойственным ему спокойствием. Без приглашения сел в голубое плюшевое кресло и тяжело вздохнул:
– Суета, все в мире суета! Но вы не огорчайтесь, милость пани! Ругаться ей надоест да и кушать захочется. Все пройдет, как все в этом мире проходит…
Пан Суета оставался верным себе, говорил привычным, библейским языком, обо всем стараясь судить глубокомысленно, с точки зрения «вечной истины».
До Ганночки речи его не доходили, да она почти и не слушала его. Она думала только о том, как бы выудить из его кармана больше того, сколько запросила сначала. И вдруг пошла напропалую.
– Прогорела я с вашей дикаркой, пан Суета. – Ганночка нарочно назвала гостя старым, оскорбительным прозвищем. – Что на других заработаю, на ней изведу. Так что двадцать тысяч марок, милостивый женишок, и забирай свое добро к чертовой матери!
Ганночка посмотрела на часы и спросила, за какое время можно добраться до Морочны.
– К вечеру не доберешься, теперь дорога опасная: партизаны, – ответил Шелеп. – Но зачем в Морочну, милость пани, деньги у меня есть.
– Деньги – чепуха, бумага! – отвернувшись, отрезала Ганночка. – Привезете серьги, что сняли с жены врача, и золотые часы с еврейской артистки!
– Вы хотите разорить меня в дым! – с лютостью процедил Шелеп и подумал: «Откуда она все знает?»
Ганночка вышла, бросив с порога:
– Если завтра не привезете, что прошу, я отдам вашу тигрицу солдатам. Они ее живо обломают…
– Аспид! Змеюка! – прошипел вслед Шелеп.
Но на следующее утро был у Ганночки.
Она не спеша, придирчиво осмотрела драгоценности. Потом накормила гостя и соврала, что Олеся сдалась и один офицер хочет весь отпуск провести с ней.
– Пусть поживет месячишко, – небрежно бросила Ганночка. – Хоть окупит себя… А уж потом женитесь на ней или что хотите.
Зная, кто стоит за спиной содержательницы публичного дома, гость молча повернулся и уехал.
Партизаны лежали в густом ольшанике и с нетерпением смотрели на высокую насыпь железной дороги. Прошло пять часов, как привинтили к рельсу стрелку, ночь уже на исходе, а поезда все нет и нет.
– Бедному жениться – и ночь коротка, – вздохнул Ермаков. – Вдруг не пойдет до утра?
– Тихо! – остановил его Антон. – Чую.
Затаив дыхание, Миссюра слушал. Кто-то шевельнулся, задел ветку. И он строго махнул рукой.
Только слух лесного жителя мог уловить далекий, едва различимый шум идущего поезда.
Но вот услышали и другие. Однако доносился он не оттуда, откуда его ждали. Он гулял где-то по лесным чащобам – то справа, то слева, то забегал наперед, словно его бросало по волнам. А потом этим шумом наполнился весь лес, и казалось, не один, а множество поездов мчится по лесу со всех сторон.
Сжимая в руках оружие, народные мстители затаили дыхание. Приближалась минута, которую так долго ждали.
Из темноты вырвался огромный желтый глаз паровоза. Земля задрожала от грохота. Поезд мчался быстро, уверенно. Он шел с запада на восток. Что он вез? – Бомбы? Танки? Солдат? Ясно было одно – этот поезд везет смерть и разрушения.
С каждой секундой паровоз приближался к стрелке, наглухо привинченной к рельсе. Грохот уже заглушал все вокруг.
Семь пар глаз неотрывно смотрят в одну точку на железнодорожной насыпи. А что, если колеса сомнут железную стрелку и паровоз промчится мимо?
– Да поворачивай же! – нетерпеливо выкрикнул Егор Погорелец.
И в этот момент из-под правого колеса паровоза брызнули искры. И сначала только колесо, а потом половина всего паровоза приподнялась над высокой насыпью. Показалось, что паровоз, задрав трубу, собрался перепрыгнуть болотце, тянувшееся вдоль пути. Соскочив с рельсов, паровоз с разгону пошел под откос и влетел в вязкое болото, увлекая за собою вагоны.
– Назад! – крикнул Александр Федорович. – Отползать!
С грохотом, с треском, со взрывами вагоны грудились в огромную кучу металла и дерева.
– Не вставать! Ползком!
И только прозвучала эта команда, раздался взрыв. Ухнуло тяжело, словно из-под земли. Все невольно припали к земле. Но и сама земля дрогнула. Лес ярко осветился. Потом все провалилось во тьму.
– Товарищи! Все живы? – раздался тревожный голос Александра Федоровича.
Один за другим откликнулось шесть голосов.
– Егор Иванович! – позвал Моцак. – Что с вами?
– Да что же со мною, лежу себе и думаю, что после такого и умереть не жалко.
– Наоборот! – бодро сказал Александр Федорович. – Теперь-то нам жить да жить.
Все заговорили радостно, возбужденно, словно сбросили с плеч общий непосильно тяжелый груз. Встали, начали отряхиваться. И только теперь заметили висящие на деревьях щепки, обломки железа.
– Быстро уходим, товарищи: взрывы могут повториться!
– Наверное, попался вагон с авиабомбами! – заметил кто-то.
– Полутонки.
– Хорошо, что далеко лежали, а то были бы нам полутонки!
Огонь разгорался. В лесу потянуло густой кисловатой гарью. А когда прошли с километр, опять послышались взрывы, более глухие и тяжелые. И вдруг небо вспыхнуло так ярко, что все невольно оглянулись. Один за другим в небо взлетали огромные огненные шары. Высоко в черном поднебесье они лопались и разлетались ослепительно яркими брызгами огня.
– Здорово! – восхищался Санько, высоко задирая голову.
– Крэпко! – соглашался Антон.
– Что оно такое? – недоумевал Егор.
– Цистерны с бензином рвутся, – пояснил Ермаков. – Они всегда так. Это салют нашему успеху.
– Да, товарищи! Большое дело мы совершили для Родины, – сказал Александр Федорович, шедший позади всех. – Вот мы и партизаны.
– Партизаны? – изумленно и недоверчиво переспросил Санько.
– Да, мы теперь самые настоящие партизаны, – подтвердил Ермаков.
– Вот здорово! – восхищался Санько.
– Запомните этот день, он будет днем рождения нашего отряда, – сказал Моцак.
– А как мы назовем наш отряд? – живо спросил Санько.
– Та просто: «Смерть гитлерякам!» – ответил Егор.
– Правильно, Егор Иванович! – поддержал Моцак. – Так и назовем: «Смерть фашизму!»
– Вы будете командиром, а Ермачок помощником, он самый грамотный, – сказал Санько.
– Нет, товарищи! – возразил Александр Федорович. – Я предлагаю выбрать командиром того, кто все это начал, вокруг кого мы собрались.
Все посмотрели на Антона. Но тот отмахнулся:
– Такое скажете, Александр Федорович! И какой же из меня командир. Совсем неграмотный. – Антон коромыслом расставил руки, и его нескладная фигура стала еще более неказистой, но довольно внушительной.
– Ну, насчет грамотности, то немцам видней, – заметил Егор. – Они народ образованный, а вот же возвели тебя в генералы. Значит, признают.
Александр Федорович обратился к отряду:
– Так голосуем, товарищи?
При свете разгорающегося и постреливающего пожара поднялось шесть рук.
– А вы ж? Ну как же оно… – неловко чувствуя себя, заговорил Миссюра. – Лучше б вы, Александр Федорович.
– А я буду как Фурманов при Чапаеве, – ответил Моцак.
– Про Чапая слыхал. А про Фурмана не, – сознался Антон.
– Узнаете, товарищ Миссюра. Одним словом, вы командир, я комиссар. А Ермакова назначим командиром диверсионной группы. Со временем подберем ему самых выносливых ребят, человек пять-шесть. Пусть ходят по дорогам.
– Наводят жаху на немцев! – закончил Миссюра, взмахнув тяжелым, железно-черным кулаком.
– А что ж нам, старым? – с обидой спросил Егор.
– Всем найдется дело большое и важное, – ответил комиссар. – Для порядка теперь командира называйте по должности или по фамилии, да и меня так же.
Небо пылало и дымилось. Рвались снаряды. По лесу неслась стрельба, словно вокруг было расставлено не меньше сотни пулеметов, – это горели ящики с патронами. Где-то выла сирена – немцы спешили к месту крушения.
Сырой, холодный ветер гнал по небу окровавленные пожарищем тучи, их рваные тени бежали по лесной поляне, где отдыхала группа отважных людей, которым суждено было стать душой большого отряда народных мстителей, грозой фашистов.
– Надо скорее уходить отсюда! – глядя на пожар, с тревогой сказал Егор.
– Далеко. Не страшно, – возразил Ермаков. – Да и вообще, теперь пусть они нас боятся, а не мы их.
– Через час-другой снег пойдет, следы будет видно, – не успокаивался Егор.
Видя, что никто не решается первым уходить с поляны, а Миссюра, еще не освоившийся со своей должностью командира, молчит, Моцак приказал отряду построиться лицом к пожару. Достав из кармана сложенную вчетверо потертую листовку, сброшенную советским самолетом, комиссар начал громко, торжественно читать. Содержание листовки партизаны знали почти наизусть. Но здесь она звучала как приказ Главного Командования Красной Армии громить врага, создавать фашистам невыносимые условия.
