Текст книги "Стоход"
Автор книги: Андрей Дугинец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)
«Ну, хвост мне пока что не обрубили, – размышлял Бергер. – Но дело может дойти и до этого…»
В комнату неслышно вошла мать и спросила, чем он так расстроен.
– Я разведчик, а не каратель! – вырвалось у Бергера. – А они не понимают.
– Кто?
– Берлинские выскочки!
Мать зашикала:
– Мой бог! Тише! У нас вслух такого не говорят. И стены уши имеют…
– В том-то и беда, что живете вы тут шепотом! А я так не могу.
– Замолчи! – рассердилась мать. – Твое дело служить рейху, а не обсуждать, кто прав, кто виноват.
Когда мать ушла, Бергер долго еще ходил по кабинету и возмущался: у них чины, ордена, слава, а я опять Крысолов!..
* * *
К весне отряд Миссюры вырос втрое. Запасы продуктов кончились, и, как только сошел с речек лед, Антон отправился с двумя бойцами в бывшее поместье. Там у него были закопаны картошка и рожь. Плыли не по протокам, а напрямик, по сплошному, бескрайнему озеру. Весна в этом году была многоводная, затопило все болота и луга. Только перелески стояли островками, по которым тоже можно было плыть, ловко лавируя между деревьями. Путь сократился вдвое, и в графское озеро старый човен попал в полдень, а не ночью, как надеялись партизаны.
Уверенные, что в имении никого нет, партизаны направились прямо по озеру на другую сторону. Но, еще не доезжая до островка с березками, заметили дымок над крышей дома, в котором жил когда-то Крысолов. Вернулись в лозняк и стали присматриваться к противоположному берегу, до которого было километра два по воде. Ставни в доме оказались открытыми. А в начале войны Иван Петрович их заколотил досками. Это Антон помнил хорошо. Значит, в доме кто-то есть.
Оставив бойцов в лодке, вооружившись автоматом и гранатами, Антон пошел глухим, поросшим лозой берегом. Вскоре он услышал какой-то стук возле дома Крысолова и подумал, что это чужие люди забрели. Морочанские сюда теперь не пойдут, знают, что полиция может нагрянуть.
Долго стоял Антон в сотне метров от дома Крысолова по звукам стараясь понять, сколько там людей и что они делают. Он слышал, как тесали дерево топором. Потом вбивали гвоздь молотком. Все это были знакомые, привычные звуки. Потом провжикала ножовка или лучковая пила. Значит, человек не дрова пилит, а что-то мастерит.
Это совсем озадачило Антона. Кто и что может мастерить в это время в чужом доме?!
Вдруг топор гулко хлопнул, видно, его вогнали в колоду. И тотчас из-за дома по направлению к озеру вышел…
«Иван Петрович!» – чуть не вскрикнул Антон. Но сдержался.
Крысолов нес на плечах огромную, только что сделанную им клетку для ондатр, какие ему обычно мастерили деревенские плотники. Сгибаясь под тяжестью, Иван Петрович шел быстро и попыхивал неразлучным чертиком.
Пользуясь тем, что под ногами Крысолова шуршали прошлогодние листья, Антон подошел поближе и спрятался за густым ольховым кустом, уже начавшим зеленеть.
Крысолов бросил свою ношу на мягкий, торфянистый берег и сам сел на нее отдохнуть.
– Вы здесь одни, Иван Петрович? – тихо, но очень внятно спросил Антон.
Крысолов спокойно слегка повернулся туда, откуда раздался голос, пыхнул трубкой и, тяжело вздохнув, ответил:
– А я теперь вообще один на всем белом свете! – Сказав это и даже не посмотрев туда, где стоял еще невидимый ему Антон Миссюра, Крысолов начал о каблук сапога выколачивать пепел из своей черной трубки.
Солнце уже зашло. С озера потянулся сырой сизый туман. «В такое время полиция уже не приедет в эти места», – рассудил Антон и вышел из своего укрытия.
Увидев его, Крысолов вскочил и в радостном изумлении расставил руки:
– Антон! Боже мой! Жив! Живой!
Они крепко, по-медвежьи, обнялись и долго молчали.
– А где ж… – Антон повернул голову в сторону дома и кивнул, боясь назвать имя хозяйки, которой, может быть, нет в живых.
Иван Петрович понял его вопрос, опустил голову, и указав трубкой на клетку, пригласил сесть. Оба сели рядом, как на скамейке, лицом к озеру, затянутому быстро темнеющим туманом. Глядя в этот туман, Иван Петрович долго набивал трубку. И лишь раскурив ее, вымолвил:
– На линии фронта осталась.
– Так вы все же ушли на родину, в Поволжье! – сокрушенно качнул головой Антон.
И уже чуть слышно Крысолов добавил:
– Хоронить было нечего. Бомба разнесла ее.
Миссюра снял свой треух с красной ленточкой. Положил на колено, и опять они долго молчали.
– А я тогда как раз ходил в Морочну, – первым заговорил Миссюра. – Вернулся, вижу следы машин около вашего дома. Зашел – никого. А бульба на столе еще горячая. Я понял, что схватили вас. Депутатов и коммунистов они ж сразу начали вылавливать.
– На счастье, мы с женой заранее увидели в окно машины и ушли через заднюю дверь, – коротко пояснил Крысолов. – Собак у них не было, по лесу не пошли. Мы постояли в лозняке, пока они не уехали. А потом я вбежал в хату, взял жене одежонку да еды, а сам вот в чем был, в том и отправился.
Антон только сейчас обратил внимание на костюм Крысолова. На нем была та же кожаная тужурка, в которой ходил он в начале войны, только она так вытерлась, что стала серой, похожей на полотняную. На плече и на рукаве уже были заплаты, наложенные неумелыми руками самого хозяина. Сапоги, которым когда-то, казалось, и износа не будет, теперь только чудом держались на ногах. Лишь по верхушкам голенищ можно было догадаться, что пошиты они из добротной яловичной кожи. Носок правого сапога был скреплен проволочкой.
Заметив, что собеседник смотрит на сапоги, Крысолов помотал рваным носком и сказал, что у него тут оставались старые, но еще добрые сапоги да резиновые где-то валялись, но кто-то без него неплохо похозяйничал.
– А те немцы, что приезжали к моему дому, кого-нибудь забрали в Морочне? – осторожно спросил Иван Петрович.
– В селе их не видели. Они откуда-то прямо из города, – ответил Миссюра.
– Может быть, это и не за мною. Может, сам граф приезжал в свои владения на разведку.
Антон задумчиво, насупив черные с густой сединой брови, кивнул:
– Алэ. Может, и так.
– Может, зря я испугался, ушел. Остались бы, жена не погибла бы.
– Э-эх… Если б знал, где упал, так соломки б подостлал. – Миссюра встал и, повернувшись к озеру, которое уже окуталось сплошной, непроницаемой пеленой тумана, трижды протрубил лосем. – Там мои хлопцы, они сейчас приплывут сюда, – пояснил он удивившемуся Крысолову и сел.
– Мы здесь, товарищ командир! – раздалось совсем рядом в молодом березнячке. – Мы пришли пешком. Боялись, что с-вами что-нибудь случится.
– Как же вы подкрались, что даже я не слышал? – спросил Миссюра.
– Сами учили ходить по-кошачьи, товарищ командир! – ответил тот же голос.
– Гоните сюда лодку.
– Есть, гнать лодку, товарищ командир!
– Командир?! – в изумлении отодвинулся Крысолов.
– От так, – застенчиво пожал плечами Миссюра и с горькой улыбкой добавил: – А немцы еще генерала присвоили.
– Ни-ч-чего не понимаю в этой дурацкой войне! – с отчаянием взмахнув трубкой, сказал Крысолов. – Из батрака сразу в генералы.
Пока бойцы ходили за лодкой, Миссюра коротко рассказал обо всем, что произошло с ним за время войны. Ивану Петровичу Антон верил, как самому себе, и надеялся, что он если и не станет партизаном, то обязательно будет во всем помогать отряду. Рассказав о себе, Антон задал вопрос, который вертелся на языке с первых минут встречи:
– Что вы тут мастерили?
– Да клетку для ондатр, – ответил Крысолов. – Из старых осталось только две, остальные кто-то разломал.
– Кому они теперь нужны, те крысы! – с досадой махнул Миссюра.
– Теперь не нужны, а придет время…
– Ат! Когда оно еще придет!
– Смотри вперед! – в приподнятом тоне ответил Крысолов, и это очень понравилось Антону. – Жизнь-то на этом не кончается, – развивал свою мысль Иван Петрович. – Эти вандалы откуда пришли, туда и канут. А хозяйство восстанавливать нам придется самим. И опять начинать с хвоста?
– То все так, Иван Петрович, – тепло отозвался Миссюра. – Все так. А только, если вы еще не совсем забыли немецкий язык, я бы просил вас лучше заняться более нужным сейчас делом – перейти к нам в отряд.
– Антон, ты же мне еще не сказал, кем ты командуешь, что делаешь.
– Та никем я не командую. Собрались боевые хлопцы и ведем кой-какие разговоры с фашистами.
– Разговоры? Есть у вас люди, что и язык знают?
– Нет, мы с оккупантами говорим на языке, который они хорошо понимают, – то автоматом, то гранатой, а где случается и ихней же бомбой, если у них она не взорвалась.
– Хороший набор слов! – отметил Крысолов.
– А если б еще был и человек, знающий немецкий язык, мы придумали б кое-что и покрепче.
– Ну раз ты командир, то мое дело солдатское: приказывай – подчинюсь.
Миссюра смущенно ответил:
– Нет, Иван Петрович, мы с вами будем без приказов, по дружбе. Вот сейчас наберем картошки да муки и едем с нами. Там не видели, бугорок за беседкой не раскопали? Никто не пронюхал нашего погреба?
– Нет, следов никаких, – ответил Крысолов и, глянув на подплывающую лодку с партизанами, добавил: – Но сейчас вот, сразу, я не могу оставить дом.
– А! – махнул Антон. – Что он вам, тот дом! Полицаи налетят, спалят. Забейте, и едем.
– Не могу так сразу. У меня там больная. Без памяти лежит. Когда поздней осенью по лесу бродила, искала партизан, заболела, и уже в горячке прибилась на дымок.
– Морочанская?
– Да это ж та девушка, что с вами у Рындина батрачила.
– Олеся?! – привскочил Антон, явно намереваясь бежать в дом.
– Не беспокойте ее. Она недавно уснула. Может, это перелом наступает. В бреду все вас звала, по лесу аукала.
И все же пришлось оборудовать вторую лодку и везти больную в лагерь. Здесь полицейские да и сами немцы могли нагрянуть в любой момент.
Миссюра, конечно, не знал, что морочанской полиции свыше было приказано не вмешиваться в дела вернувшегося в свой дом Крысолова и даже не появляться близ графского озера.
Партизаны уплыли, а Иван Петрович пока что остался дома. У него теперь будет партизанская застава. Это рискованно. Но удача сама плывет в руки.
Как только лодки скрылись за мыском, Крысолов вошел в дом и спустился в бетонированный подвал. Передвинув ящик с картошкой, ломиком приподнял одну из плит, которыми был выложен пол. Отложив эту плиту в сторону, спустился в яму, присел возле радиопередатчика и удовлетворенно подумал: «Никогда еще не работалось так привольно: никаких пеленгаторов…»
– Гриша, в окно, в окно! – закричала Олеся и соскочила с постели.
– Олеся, милая, ложись, ложись! – успокаивала Соня. И, держась за голые бревна стены руками, поспешила к топчану, где лежала больная. Левую, перебинтованную ногу Соня переставляла, как что-то инородное. – Ну что ты? Ложись.
Сидя на краю топчана, Олеся устало отерла рукавом лицо, словно смахивала сон. И слабым голосом, с остановкой после каждого слова, рассказала, что ей приснилось, как в ресторан, где играет Гриша, пришли гестаповцы. А Гриша не видит, что окно у него за спиной открыто, и стоит ждет, пока его схватят.
– Ложись, сестричка, ложись, – твердила Соня. – Тебе еще нельзя вставать.
И вдруг Олеся очнулась совсем и со страхом спросила:
– Соня, а где это мы? Немцы далеко?
– Мы у партизан.
– А как называется отряд? Кто командир?
– Партизанский отряд «Смерть фашизму!», – ответила Соня. – А командир Миссюра.
– Он живой? Живой?! – Олеся соскочила с постели и, закачавшись от слабости, упала бы, если бы Соня не подставила ей под руку свое плечо.
Тут уж без слов Олеся покорно легла и тотчас уснула.
Соня рукой вытерла потный лоб больной и с радостью отметила про себя: «Поправляется». И опять, так же волоча ногу и перебирая руками по стенке, направилась к печке. Вчера подрывники принесли для Олеси молока. Надо согреть его и, когда проснется, напоить.
Вечером с помощью Ермакова Олеся вышла из дому и ахнула: здесь, оказывается, целый городок партизанский – пять домиков, еще больших, чем тот, в котором она жила. Правда, все домики наполовину врыты в землю, но с окнами, дверями и трубами. Ермаков провел ее в домик, где жили командир, комиссар и где обычно партизаны собирались вечерами подумать, что дальше делать с фрицами.
Когда Олеся вошла в домик, там сидело трое – Миссюра, Моцак и незнакомый, очень смуглый худой человек с тяжелыми, низко опущенными седыми бровями. Он один не поднял головы, густо усеянной сединой, когда вошла Олеся. Моцак же радостно кивнул ей, а Миссюра вышел навстречу и, бережно взяв за плечи, подвел к столу и усадил на свое место.
– Не надо было вставать, тебе еще лежать да лежать, – строго сказал он.
– Мне нужно вам сказать очень важное, – поглядывая то на Миссюру, то на Моцака и боясь глянуть на незнакомца, сказала Олеся.
– Мне Соня говорила. Мы сами пришли бы, – ответил Моцак, – но, уж раз пришла, рассказывай, что у тебя. Это товарищ Ефремов из партизанского штаба. Если очень секретное у тебя, рассказывай ему одному, мы выйдем.
– Бронь бо… – Олеся осеклась: опять эта поговорка вернулась к ней. – Нет, при всех…
И она рассказала о своей встрече с Гришей, о его мечте связаться с партизанами…
Когда она кончила свой рассказ, в землянке было совсем темно. За оконцем, прямо на подоконнике, лежала, как только что отрезанный ломтик яблока, белая ущербленная луна. Все долго молчали. Наконец Ефремов заговорил, казалось, о чем-то совсем далеком от темы.
– Да. Конечно же, фашистам не удастся разбить нашу армию, – и, помолчав, сам себя поправил, – наш народ. Армия, в которой за всех думает один человек, фюрер, будь он трех пядей во лбу, не может победить армию, в которой умеют думать и соображать все, от главнокомандующего до вот такого ребенка.
И хотя уже стемнело, Олеся почувствовала, что этот суровый на вид человек посмотрел на нее тепло, по-отечески, как, может быть, никто никогда еще на нее не смотрел.
– Надо же! – восхищался Ефремов. – Вместо того чтоб, ухватившись друг за друга, как дети, бегущие от грозы, бежать от фашистов, они, эти совсем еще дети, прежде всего подумали о своем месте в войне, в общей борьбе всего народа. И главное, что подумали очень правильно. – Ефремов попросил зажечь свет, так как разговор предстоит серьезный и долгий.
Когда в коминке затеплилась, затрещала смолистая лучина и комната стала быстро наполняться светом, Ефремов встал, прошелся из угла в угол. Потом указал Миссюре на свое место, а сам, придвинув свободный чурбан, сел рядом с Олесей и спросил, как, по ее мнению, Гриша и сейчас еще ходит на встречу с ней или потерял веру, поскольку она так долго болела и не являлась, как условились.
– Прошло ж много времени, – пожала плечами Олеся. – Он, видно, думает, что я погибла. Но можно пойти вдвоем, я подожду за речкой, а другой сходит в город.
– Важно, чтоб он был жив, а связаться с ним сумеем. – И, уже обращаясь к командиру и комиссару, Ефремов продолжал: – По-моему, вот и решение нашего вопроса, над которым мы так долго ломали голову. – Ефремов стал рассказывать Олесе, о чем у них в этот вечер шла беседа.
Говорили они о геройской гибели Омара Темиргалиева и Санька Козолупа, которые поставили «нахальную» мину.
– Вот, Олеся, я считаю, что в гибели этих товарищей мы виноваты сами. Мы не знаем, что делается на железной дороге. А должны наперед знать, куда какой поезд идет, во сколько он будет на нашем участке. Есть у нас свои люди на некоторых станциях. Но этого мало. А вот вы с Гришей подсказали нам замечательное решение этого вопроса… – Теперь он говорил, уже обращаясь то к одному, то к другому, и Олесе было даже неловко, что она наравне с этими серьезными, пожилыми людьми обсуждает такой важный вопрос. – В Бресте, как известно, расходятся пути на Барановичи, Гомель и Киев. Нам надо бы знать, куда и во сколько отправляются поезда с этой узловой станции. А главное – с чем они. А то нашим подрывникам иногда приходится пускать под откос всякую чепуху. Шуму много, а толку не очень. Вот у нас и будет теперь в Бресте свой человек, так сказать, диспетчер. Кстати, работает он на очень бойком месте. Ресторан – это хороший узел информации. Радистка у вас есть.
– Она не может ходить, – напомнил Моцак.
– Она будет здесь принимать. А вторую надо будет срочно подготовить, – и Ефремов вопросительно посмотрел на Олесю.
Девушка вспыхнула от радости.
– Займетесь учебой? – спросил Ефремов, ободряюще глядя в глаза Олеси.
– Я уже немножко училась у Сони, когда на лодке плыли.
– Командир, как хочешь, но обеспечь Олесе лечение и питание, чтоб скорее поправилась и смогла учиться.
– Я уже могу, могу! – подхватила Олеся.
– Не спеши, – охладил Ефремов. – Выучишься, пошлем в Брест… Ну, дочка, спасибо тебе за добрую весть. – Ефремов обеими руками бережно пожал слабую, бледную руку девушки. – Иди отдыхай. Антон, ты отведи ее, а то она еще видишь какая голубенькая.
* * *
Когда через некоторое время Миссюра приехал к Крысолову с немецкой газетой, в которой была статья о «дикарском» методе ведения войны полесскими партизанами, Иван Петрович жил уже не один.
– У меня для тебя подкрепление! – похвалился он и представил трех «приблудных» – белокурую, худенькую девушку с большими внимательными глазами и двух ничем не приметных парней. Девушка осталась у Крысолова за кухарку. А парни уехали с Миссюрой в отряд…
* * *
Однажды на базаре Гриша услышал разговор двух сидевших на повозке мужиков.
– Зря ты так за своего Степана трясешься! В лесу партизан такая сила, что немцы носа туда показать боятся, – говорил один так, будто бы уговаривал другого.
– Все одно долго не продержутся. До первого снега, – угрюмо отвечал второй. – Летом, конечно, в лесу, как на воде, никакого следа. А зимой…
– Ну, что ж поделаешь, там не один твой, там их много… А главное, я думаю, до зимы и Красная Армия что-то скажет проклятым гитлерякам.
Тут второй заметил Гришу и толкнул под локоть собеседника. Оба сразу умолкли.
Гриша ушел, переполненный радостью: «Все-таки партизаны есть! Бежать. Немедленно бежать. С Олесей, видимо, что-то случилось. Чего ж ее ждать, время терять…»
Он уже выходил из ворот рынка, как к нему подошла седая и очень худая женщина в стареньком сером платье. Она предлагала свежую рыбу. Раскрыв перед Гришей небольшую кошелку с мелкими золотисто-рыжими карасями, она тихо, но повелительно сказала:
– Сделай вид, что ты меня не знаешь! Покупай рыбу, громко торгуйся и слушай меня.
И только тут Григорий, внимательно глянув женщине в глаза, узнал Анну Вацлавовну. Несмотря на предупреждение, он с трудом удержался, чтобы не назвать ее по имени.
– Я пришла с Олесей, – продолжала женщина. – Она осталась в лесу. Я живу за причалом, в домике под черной дранкой. Там одна такая развалюха. Иди туда.
Через полчаса Григорий был в доме старого рыбака на самом берегу Мухавца. В маленькой комнатушке с крохотным оконцем было темно, как в погребе, и сыро. Но разговор о большом деле, которое поручали партизаны, так согревал и радовал Григория, что не замечалась убогость этого жилья. Боевое задание на первый взгляд показалось Грише очень простым и легким: узнавать, куда какой поезд идет из Бреста, с каким грузом, в какое время. И все это сообщать Анне Вацлавовне.
С этого дня он должен будет чаще ходить по перекидному пешеходному мосту, с которого видны все стоящие на путях эшелоны. Ловить момент, когда поезда отправляются на восток, и сообщать Анне Вацлавовне направление важных эшелонов. Необходимо будет завязать дружбу с железнодорожниками.
– Сюда придешь только, если что случится, – предупредила Анна Вацлавовна. – А вообще-то я сама буду к тебе подходить в разных местах города, чтоб не обратили внимания. Но об этом потом договоримся… А с Олесей вам пока что видеться не придется.
Григорий готов был ждать встречи до конца войны, только бы делать что-то нужное, чем-то помогать партизанам…
* * *
Несмотря на неудачи в борьбе с партизанами, немцы комендантом полиции Сюсько были довольны: тот умел преподнести начальству и выпивку, и угощение, и удовольствия. Несколько раз он вывозил гостей в лес на охоту.
Для большей безопасности жил Савка в каменном доме, левое крыло которого занимала комендатура. Три роскошно обставленные комнаты он постоянно держал для начальства.
– Начальству угодишь раз, оно тебе дважды пригодится, – рассуждал Сюсько.
Здание комендатуры он обнес высоким забором из толстых досок. Внутри двора вдоль всего забора протянута была густая сеть из колючей проволоки.
Но после первой зимы, когда и немцы поняли, что снег не поможет избавиться от партизан, Сюсько приказал обнести двор еще двумя рядами колючей проволоки в три метра высотой.
– Обгороди так, чтоб и мышонок не пролез! – приказал он Левке Гире, а сам занялся другими делами, которых у него с каждым днем становилось все больше и больше. Там обнаружили заминированный мост. Надо ехать самому. А то вдруг начальство вздумает наведаться в Морочну – и подорвется. На дороге в Пинск партизаны отбили скот, который полицейские гнали для немецкой армии. Скот неизвестно куда делся. Целое стадо коров как в воду кануло. Надо осмотреть местность.
Миссюра опять взорвал железнодорожный мост, и на усиление охраны железной дороги каждый район обязан прислать десяток надежных полицаев. А где их взять? В морочанской комендатуре из тридцати лоботрясов надежных не наберешь и десятка. Да и те по вечерам вместе с другими распевают советские песни. Сюсько не сделает себе зла и на железную дорогу отсылает таких, на которых сам почти не надеется. А с «настоящими» хлопцами едет по селам разыскивать скот на мясопоставку.
* * *
В Морочанском районе еще с первой мировой войны осталось много колючей проволоки. Ею были обнесены не только дворы и огороды, но и поля и пастбища. Некоторые хозяйства напоминали передовые позиции – все обмотано, заяц не проскочит. А у особо запасливых мужиков под стрехами клунь и сараев висели целые рулоны, покрытые многолетней ржавчиной.
И вот холодным весенним утром потянулись к комендатуре подводы, груженные колючей проволокой.
Получив повестку на сдачу проволоки и узнав, что Сюсько выехал куда-то, дед Конон решил воспользоваться моментом, пробраться во двор комендатуры и хоть что-нибудь узнать о дочери, которая после неудачного побега словно канула в воду. Обувшись в постолы на теплую онучу, одевшись потеплее, Конон Захарович пошел снимать проволоку с частокола.
Возле комендатуры было, как на ссыпном пункте в день сдачи хлеба. Принимал проволоку сам Левка Гиря. Он отмечал в своей книжке и указывал, где сваливать проволоку. С каждого двора полагалось по три рулона, поэтому все привозили проволоку на бричках. И только дед Багно свой рулон доставил самокатом. Пока он катил проволоку по улице, изъеденные ржавчиной шипы нахватали соломы, сена и всякой трухи, какой в Морочне всегда полно.
Увидев Багно с лохматым соломенным колобом, Гиря крикнул со смехом:
– Что, комендатуру хочешь подпалить?
И, не поленившись, встал, кнутовищем ударил по рулону так, что труха немного осыпалась и стало видно, что в проволоке ничего не спрятано.
– Тут у тебя не поймешь, ржавчина или взрывчатка. Ну, да кати вон туда, за сарай.
Сарай, за которым указали место деду Конону, стоял в левом углу двора, далеко от здания комендатуры. Конон Захарович покатил рулон не спеша и все время оглядываясь на мрачный деревянный дом, в котором томилась его дочь.
Где она там? На какую сторону выходит ее окно? Может, она даже видит его сейчас? Только ж нет! Сколько раз там бывал он сам, то все камеры выходили окнами к лесу.
Конон Захарович подкатил к стенке рулон и, прислонив его к куче остро заточенных осиновых кольев, снял шапку, чтобы вытереть вспотевшую голову.
– Сдал и уходи! – вдруг услышал позади себя злой окрик.
Старик оглянулся и, увидев возле сарая незнакомого полицая, которого, идя сюда, не заметил, виновато развел руками, мол, я что ж, я уйду, вот только отдышусь. И вдруг ни с того ни с сего заботливо спросил:
– Так вы чего ж не просмолили колья?
– Зачем их смолить?
– Э-э, так непросмоленные они ж за два-три года и подгниют! Хотя бы обожгли концы.
В ответ на это полицай посмотрел на старика так недоуменно, словно хотел спросить: «Что ж ты думаешь, нам век вековать в этой колючей крепости?» Но ничего не сказал, а, немного подумав, спросил, не может ли дед сам обжечь колья. Конон Захарович охотно взялся за это дело и потребовал дров.
– За дровами я в лес не поеду, – ответил полицай. – Собирай по двору, вон сколько валяется всякого хлама.
Деду Конону только это и было нужно. Он тут же вытащил торчавший под стрехой сухой горбыль и, засовывая в щели бревенчатого сарая, разломал на мелкие щепки и сложил в кучку.
– Э, дед! Ты тут сарай подожжешь, – возразил полицай. – Погоди, я с Гирей посоветуюсь, а то он, может, еще и не разрешит разводить костра во дворе.
Испарина снова покрыла дедову лысину, и он опять снял свою шапку, да так и простоял, пока полицай ходил за разрешением, будто молился, чтобы заместитель коменданта дал свое согласие. Полицай вернулся и с кривой улыбкой махнул:
– Давай, техник, действуй, только огонь разводи в самом дальнем углу.
Старик с готовностью поднял кучку дров, приготовленных для растопки, и быстро пошел в «дальний угол» двора. Дальним этот угол был только для полицая, а для деда Конона он оказался самым близким: из того угла видны будут окна всех камер.
Но дед пока что на окна и не смотрел. Он старался завоевать авторитет, усыпить бдительность полицая, приучить его к тому, что он, как и подобает технику, свободно ходит по двору.
Собирая хлам, дед то и дело спрашивал полицая, можно ли палить эту доску или этот «совсем еще добрый горбыль». И расчет его оправдался – полицаю надоели эти вопросы, и он махнул:
– Ты техник, вот и соображай, что можно, а чего нельзя.
Постепенно дед протоптал дорожку до самой середины ограды и носил теперь дрова мимо зарешеченных окон комендатуры. Идя за дровами, он не смотрел в сторону мрачного здания, чтобы не привлечь внимания часового, мерно ходившего по черной блестящей тропе, протоптанной под самыми окнами. А возвращаясь назад и волоча длинную доску или горбыль, дед нарочито сдвигал треух набок и из-под старого отвислого козырька неотрывно смотрел в окна, из которых сквозь решетки с вопиющей тоской смотрели знакомые и незнакомые глаза. Женщину он увидел пока что только одну, в самом дальнем окне. Но это была не Оляна и даже совсем не знакомая.
Костер уже пылал вовсю. Можно было стаскивать колья, обжигать. Но Конону Захаровичу было не до того. Он все носил и носил дрова, теперь уже не жалея даже самых хороших досок. Остановился он, лишь когда его окликнул полицай.
– Эй, техник, ты чего ж зря дрова палишь? Носи колья, обжигай.
Дед опять не спеша снял шапку, вытер лысину и ответил, что он свое дело сделал, заготовил дрова, развел костер, а остальное пусть делает кто-нибудь посильнее, помоложе.
Полицай понял, что одному этому шкарбуну и впрямь не справиться с такой затеей, и прислал мужика, который начал подносить колья и втыкать заостренным концом в огонь.
Теперь у деда Конона руки развязались. Дров он натаскал столько, что хватило бы изжарить всю полицию. Заметив, что за оградой мужики уже начали долбить мерзлую землю, копать ямки для кольев, он посоветовал угрюмому полицаю заранее разнести рулоны проволоки вдоль забора, чтобы потом быстрее шло дело.
– Ты что ж думаешь, я во двор комендатуры могу пустить целую банду? – возмутился полицай. – Вот сам и раскатывай, раз придумал.
Дед огорченно почесал в затылке и, делая вид, что берется за дело через силу, натянул вконец изодранные рукавицы и пошел в закуток, заполненный рулонами колючей проволоки. Он с трудом скрывал свою радость, что удалась еще одна задумка.
Взяв самый высокий, но не очень толстый рулон, дед покатил его в угол, в котором еще не бывал. Катить по не просохшей еще грязи было тяжело, и дед выкатил рулон на тропу, по которой ходил часовой, охранявший зарешеченные окна. Часовой крикнул было на него, куда он прет. Но Конон Захарович примирительно сказал:
– Да чего вы боитесь, пан начальник, то ж не бомба!
– Не хватало мне еще тебя бояться! – ответил полицай. – Но проваливай дальше от окон да не заглядывай в них.
Дед оставил быстро обросший грязью рулон, с трудом распрямил спину и, скривившись от боли в пояснице, сказал:
– Да тебе и самому туда не хочется попасть, не только мне. Чего ж мне завидовать на те окна?
Во время этого короткого разговора Конон Захарович все же глянул в окно и узнал прильнувшего к решетке лесника из соседней деревни. Тот делал ему какие-то знаки, что-то чертил на стекле.
Нагнувшись опять к своему колючему колесу, дед Конон глянул мимо спины застывшего на месте полицая и понял, что лесник чертит на окне стрелку вправо и вниз, будто хочет сказать, что ему, Конону Багно, нужно смотреть не в окна, а куда-то пониже.
«В подвале?!» – в холодном поту догадался Конон Захарович, невольно вспоминая сырое, словно вырытое в мерзлоте зловонное подземелье, в котором он при панах пролежал однажды целую ночь.
– Эй, чего рот разинул? – опять раздался окрик часового.
Конон Захарович, ни на что уже не обращая внимания, смотрел на чернеющее под углом дома подвальное оконце. Оно было настолько маленькое, что в него нельзя было бы даже головы просунуть. Однако старику показалось, что за оконцем мелькнула женская рука. Услышав вторичный окрик полицая, дед Конон подхватил отяжелевший от грязи рулон и, напрягая все силы, быстро покатил его дальше. А когда поравнялся с подвальным оконцем, рулон, словно бы нечаянно, вильнул вправо, к стенке и упал почти возле самого окошка. Полицай снова закричал. И по топоту тяжелых сапог слышно было, что он быстро идет к деду. Но Багно, наклонившись над злополучным рулоном, прошептал в оконце, где уже ясно видел заплаканное, позеленевшее в подземелье лицо дочери.
– Крепись, дочка!
– Тату, где Гриша? Гриша где? – отчаянно жестикулируя, видно изо всех сил, кричала Оляна.
Вдруг зеленое стеклышко звякнуло и вылетело: Оляна выбила его ударом кулака.
– Гриша? Где Гриша? – вместе с клубком пара вырвалось на вольный воздух.
– Живой. Гриша помогает… – и, оглянувшись на приближающегося полицая, дед все же успел сказать: – Гриша помогает Антону, бьет супостатов. Скоро придут на помощь. Крепись, дочка! – Подняв тяжелый рулон, дед быстро покатил его прочь.
Теперь Конон Захарович уже не обращал внимания на ругань полицая, который, конечно, заметил выбитое стекло.
Возвращаться прежним путем полицай не разрешил. Но дед Конон не очень и огорчился – главное он сделал, увидел дочь и заронил в ее сердце хоть какую-то искру надежды на будущее.
Конон Захарович надеялся растянуть работу дня на три-четыре. Но заместитель коменданта, увидев, что с обжиганием столбов дело затягивается, пригнал целую бригаду и потребовал все сделать за три часа. Деваться было некуда. Пришлось выполнять приказание. Сам дед Конон теперь работал с прохладцей. Но Левка Гиря все равно называл его техником и обо всем с ним советовался.
