Текст книги "Стоход"
Автор книги: Андрей Дугинец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)
Какой-то высокий, писклявый тенор голосил переведенную на русский язык немецкую песню:
Мы пройдем от Карпат
До Урала-а…
Пьяный Левка опять выкрикивал то, что арестованные слышали каждый вечер:
– Я требую! Я буду комендантом. С Миссюрой я расправлюсь в два счета. У меня ни один полицай не погибнет на каком-то там гнилом мосту! Савка? Чем я хуже Савки? Хлопцы, хлопцы, вы только послушайте, у него ж даже фамилия не подходит для коменданта. Сами подумайте: Савка Сюсько… Черт зна что! Собачья фамилия! А теперь послушайте другое: комендант морочанской полиции Лев Гиря!
Левку, наверное, никто не слушал, потому что ответа на его речи не было. Полицейские дошли уже до той степени опьянения, когда все говорят, но никто не слушает.
Этим решили воспользоваться арестованные и хоть поговорить о том, о чем днем говорить нельзя даже шепотом.
Молодой парень, Сильвестр Заруба, попавший сюда за то, что перевез на лодке через Стоход раненых красноармейцев, в который раз просил лесника рассказать про Миссюру.
– А то правда, будто Миссюра – советский генерал? Говорят, вроде бы его оставили тут специально.
– Значит, правда, раз говорят, – нехотя отвечал лесник, которого уже допросили и завтра обещали отвести в «Хвоинки». – Видно ж, правда, раз ни днем ни ночью он не дает покоя немцам да полицаям.
– Говорят, и то правда, – продолжал лесник, не видя в темноте, как жадно слушают его. – Вот же два раза попадался он и каждый раз уходил. Да так ловко, что дай бог каждому.
Оляна вздрогнула, услышав слово «попадался». А Сильвестр заинтересованно переспросил:
– Неужели ж попадался? Ну ты так, потихонечку расскажи. Не бойся, мы ж никому…
– А мне теперь чего бояться? «Хвоинки», считай, мои. А больше ж нечего бояться. Ну, так слушай… Армия у Миссюры очень крепкая, целая дивизия. Стоит она в лесу.
– В нашем?
– В лесу от Пинска до самого Ровно.
– Ого-о-о!
– А только Миссюра любит сам все увидеть и разузнать. Один раз и пришел он в Дрогичин посмотреть, что немцы везут на фронт. Да тут его кто-то узнал. Пришел он под видом простого мужика, в постолах. Да кто-то по родинке узнал. У него над правым глазом родинка, большая такая. Вот она-то и спасает его от пуль и всякой напасти.
Оляна облегченно вздохнула: значит, речь не об Антоне, у того нет никакой родинки на лице…
– Ну, забрали его и повели. Он, ничего себе, идет, улыбается, шутки рассказывает.
– Вот человек!
Привели его в дрогичинскую полицейскую управу. Комендант обрадовался. Звонит в Пинск: так и так, поймали красного генерала Миссюру. «Того самого Миссюру?» – удивляются немцы. «Того самого!» – «Ну, вези его сюда. Мы ему дадим перцу. Да смотри конвой надежный организуй». Комендант двух полицаев послал. Таких лоботрясов подобрал, что и от одного не уйдешь! Поехали они на пароконной подводе. Дорога дальняя, задумали перекусить и выпить. Остановились, уж не помню, кажется, в Броднице, совсем под Пинском. Там уже не страшно, что миссюровцы нападут и отобьют своего генерала. Лесу ж там нет, так себе: ольшинка, лознячок. Ну, заехали во двор до какой-то солдатки. «Давай сала!» «Какое теперь сало!» – отвечает баба. «Ну, давай чего-нибудь другого, жрать хотим. Красного генерала целый день везем».
Наварила им хозяйка бульбы в мундире. Поставила ночву на стол. Кинула огурцов десяток. Ешьте, ироды окаянные.
– Ну, думаю, так она не сказала, – возразил Сильвестр.
– Не сказала, но подумала, – настаивал на своем лесник. – Едят бульбу полицаи. Генерал тоже чистит картошку. Макает в соль. Не торопится. А сам все присматривается к ночевке. Чего он присматривается, кто его знает?! Да полицейские этого и не заметили. Они сидят себе возле стола, уплетают. Ночевка пустеет, пустеет…
Видит Миссюра, что выдолблена та ночевка из крепкого дерева. Дно у нее тяжелое, бока толстые…
Когда бульбы стало совсем мало, он начал делить ее между полицаями поровну. А то вы, говорит, быстро едите, а я тихо, не успею за вами. Ну, те ничего. Только ж поделил он не поровну. Одному пять, а другому две картошины. Тот, что получил пять, загородил руками свое и, разумеется, поскорее уплетает. А тот, которого генерал обделил, отодвинулся от стола, даже есть не хочет. «Ну ладно, – говорит Миссюра, – я вас уравняю». Схватил ночевку да по голове недовольного. А потом и другого…
– Ото здорово! – обрадовался Сильвестр. – Каждый думал о своей картошке, а он… Ну, а потом? Забрал оружие – и в лес?
– Да оружия-то у него своего хватает. Ему только до лесу добраться! Он одного коня отвязал и ускакал.
– А полицаи?
– Полицаев повязал, на бричку сложил, как дрова, и велел хозяйке отвезти их в Дрогичин. Не стал убивать, их немцы и сами повесят за такое дело.
Долго молчали, каждый завидовал удаче Миссюры и мечтал о необычайном способе спасения.
Послышался стон и кряхтенье. Это зашевелился новичок, которого все считали уснувшим.
– Водички. Водички бы, – простонал он.
Кто-то в темноте подал кружку. Слышно было, как об нее цокали зубы. Видно, пил человек очень жадно и руки дрожали.
– От спасибо, – облегченно вздохнул он. – Ох, каты! Ох, людоеды. Что ж делают? Семьдесят лет живу, не видел и не слышал, чтоб так били скотину, не только людей!
Отупевшая от всего пережитого, дремавшая Оляна встрепенулась. На нее словно леденящим ветром повеяло от слов новичка. По голосу она поняла, что это старик. Но еще не узнала, вернее, всем существом не хотела узнать в этом старике знакомого, близкого, родного. Нет, это просто голос похожий!
– Японец добре катовал. Петлюровцы шомполами умели кожу снимать, как ножом. А эти всех перещеголяли…
– Тато! Тато! – закричала Оляна и бросилась к отцу. – Боже ж мой! За что ж на нас такая напасть!..
С большим трудом, но все же рассказал Конон Захарович обо всем, что с ним произошло.
Схватили его вчера полицаи прямо на огороде, привели к коменданту, и тот стал требовать, чтоб указал дорогу к партизанам.
– «Там внук твой, веди!» У-у, проклятые! – старик заговорил злобно, непримиримо, словно полицаи и сейчас стояли перед ним. – Будто я повел бы, даже если б там и не было моего внука! Да мне теперь все внуки, все, кто в лес уходит, кто бьет этих кровопийцев…
Утром, когда в камеру заглянули первые лучи солнца, загремели ключи. Рывком распахнулась дверь.
За порогом, заложив руки за спину и раскачиваясь на носках остроносых сверкающих сапог, стоял Гамерьер. Высокий, длинношеий, с зеленовато-бледным лицом, похожим на череп, нашитый на тулье высокой фуражки. Только вместо глазниц, черневших на эмблеме, на арестованных смотрели выпуклые, как у жабы, огромные стеклянные глаза. Тонкие губы его брезгливо скривились, когда в нос ударило из камеры густым, спертым духом. Шеф быстро обвел взглядом арестованных и крикнул высоким фальцетом:
– Сулявэ!
Сильвестр соскочил с нар и, растерянно посмотрев на остающихся в камере, быстро направился к двери.
Дверь камеры осталась открытой, и заключенным волей-неволей пришлось смотреть на полицаев, которые, как на параде, выстроились вдоль коридора. Шеф остановился в стороне и, закурив, смотрел в окно, за которым светило веселое осеннее солнце.
Когда Сильвестр вышел на середину коридора, сквозь строй полицаев прорвался мальчишка лет четырех. Заливаясь слезами, он подбежал к Сильвестру:
– Татко! Татко мий! Таточко!
Савка схватил мальчонку за ворот серой домотканой рубашки и одной рукой поднял выше себя. Он нарочито сделал это тем жестом, каким силачи «выжимают» гири.
– О-го-го-го! – загоготали сослуживцы. – Вот это сила!
После такого комплимента Савка решил блеснуть своей силой и с размаху, через головы полицаев, бросил ребенка к ногам стоявшей у двери матери. Мать кинулась было навстречу, но не успела. Мальчишка упал на пол и, громко екнув, затих…
Сильвестр с кулаками бросился на Савку, готовый растерзать его. Но Гамерьер ударом резиновой дубинки сбил арестованного с ног. И как только тот пытался встать, фашист ловким ударом опять валил его на пол. Резиновую дубинку, что была в руке Гамерьера, даже видавшие виды морочане встретили впервые. В Картуз-Березе били шлангом, палкой, плеткой, сплетенной из четырех, а то и из шести долей. А этот вот привез новинку – черную, отлитую из резины тяжелую змею. Говорили, что в Германии есть специальный завод, выпускающий эти дубинки и прочие принадлежности, необходимые для установления и поддержания «нового порядка».
Результат удара этой резиной поразительный. Палка отскакивает от человеческого тела. Она может перебить кости, ребра, но к телу не «прилипает». Шланг гулко и неловко шлепает и тоже отскакивает.
А отлитая из резины змея, если она «в добрых», «умелых» руках, валит человека с одного удара, а главное – оставляет глубокую, до самых костей, черную полосу.
Гамерьер был молодой, сильный, он в совершенстве овладел ударом «наповал». Савка и другие ретивые полицаи завидовали шефу. У них это пока что не получалось.
Жена Сильвестра, схватив ребенка, выбежала из комендатуры, видно, надеялась на воздухе откачать сына…
Голова Сильвестра была разбита в нескольких местах и сильно кровоточила.
Наконец шеф устал. Эффектно отбросив дубинку на середину коридора, он отошел к окну. Вынул из кармана белый платочек, не спеша вытер вспотевший лоб. Заметив на пальцах левой руки брызги крови, быстро вытер пальцы и брезгливо бросил окровавленный платок на пол.
Пальцем подозвал переводчика и велел сказать коменданту, что, если тот ничего не добьется от этого скота, будет вместе с ним болтаться на виселице.
Выслушав перевод, Савка скрипнул зубами и подошел к Сильвестру:
– Если ты не скажешь, где партизаны, мои хлопцы на глазах у тебя жинку твою до смерти замордуют…
Сильвестр вздрогнул. И послушно, почти заискивающе, ответил:
– Пане коменданте, да я же сразу сказал, что они где-то в лесу. А лес большой, откуда мне знать, где они там. Я ж их перевез только на ту сторону.
– Какое у них оружие?
– Оружие известное, у всех автоматы, ручной пулемет и за поясом гранаты.
– Как, по-твоему, кто их снабжает оружием?
– Известно, кто может их снабжать оружием, – Советы.
Гамерьер выхватил пистолет и выпустил всю обойму в голову Сильвестра.
– Я не дозволиль этот слоф произносить в мой комендатур! – пряча пистолет в кобуру, сказал Гамерьер так громко, что слышали даже заключенные в открытой камере. – Я не любит этот слоф!
– Брешешь ты, собацюга! – надеясь, что в коридоре его слабого голоса не слышно, зло проговорил дед Конон. – Мало сказать, не любишь. Ты боишься того слова. Боишься как огня, как смерти боишься!
Эти слова услышал раньше всех Гамерьер. Однако он не накинулся тотчас на дерзкого старика со своей дубинкой, как ожидали заключенные. Нет, он многозначительно кивнул Савке и, заложив руки за спину, медленно, размеренно, словно в гору, пошел к открытой двери камеры.
Сюсько подбежал к шефу и, звонко щелкнув каблуками, услужливо, по-собачьи ждал распоряжения. Но шеф молчал. Он стоял у порога и, держа руки за спиной, равномерно раскачиваясь на носках, пронзительно смотрел на старика, словно хотел уничтожить его одним взглядом. Наконец указал на стоявшую в углу скамью, жестом позвал Сюсько и ушел в соседнюю камеру.
В один миг полицейские поставили скамью на середину коридора. Левка Гиря и другой такой же здоровенный полицай за руки и ноги вынесли Конона Захаровича и бросили на скамью. Левка сел на голову старика, его напарник – на ноги, а двое с резиновыми дубинками встали по сторонам. Не спеша, деловито засучили рукава, поплевали на ладони.
Как цепы на току, засвистели резиновые дубинки. Послышался скрежет зубов, потом стон и крик, глубокий, животный.
Еще когда волокли отца, Оляна потеряла сознание. Очнулась она от какой-то жуткой тишины, установившейся в коридоре и камере. Арестованные застыли на нарах, прижавшись друг к другу, и в ужасе глядели в открытую дверь. Полицейские стояли на прежних местах по стойке «смирно».
Отец лежал теперь на полу, залитый почерневшей кровью. Рядом с ним никого не было. И Оляна решила, что отца убили. Но услышала слабый стон и заметила, что пальцами далеко отброшенной левой руки он скребет деревянный пол, словно хочет уползти. Оляна, пренебрегая опасностью, бросилась к нему. Но Савка, знавший, что она это сделает, стоял за дверью и не дал ей даже выскочить из камеры. Резким ударом дубинки, рассекшим лицо, он опрокинул ее навзничь.
И опять тишина. Только слышалось, как скребут, царапают пол старые скрюченные пальцы замученного Конона Багно.
Вдруг в смежной комнате голодно заскулила собака. Потом, как в старом, заброшенном сарае, заскрипела дверь. Гамерьер вывел на серебряном поводке огромную, взъерошенную, словно только что вырвавшуюся из кровавой собачьей драки, овчарку. Рукой в белой перчатке он указал псу на лежащего старика и, что-то крикнув, отпустил поводок.
Алчно, как волк на загнанного коня, набросилась овчарка на человека. С лаем кусала мечущегося по полу старика.
Когда обреченный перестал метаться в безрезультатной попытке защититься, пес умолк и отвернулся. Разинув окровавленную пасть, подошел к хозяину и лизнул его белую перчатку.
Ласково погладив загривок овчарки, Гамерьер участливо спросил:
– Ну, шьто, усталь?
Собаку увели. Полицейские вылили два ведра воды на неподвижное окровавленное тело. Савка захлопнул дверь камеры.
Вслед ему старуха, сидевшая в углу камеры, выкрикнула:
– Злейший! Будь проклята утроба, извергнувшая тебя!
* * *
Истерзанного, истекающего кровью Конона Багно полицейские привезли домой. Привезли уверенные, что старик тут же умрет, но, может, хоть своей смертью привлечет скрывающегося где-то внука.
Но живучий, много видавший на своем веку дед Конон и на этот раз поборол смерть, не поддался ей ни в первый день после пытки, ни через два дня, ни через неделю. Да и люди не оставили его сиротой. Тот принесет хлеба, горшочек каши или кусок сала, а тот просто забежит, доброе слово скажет. Так и выжил…
* * *
– Пльохо, Зюзька, отшень пльохо! – говорил шеф, не сделав ни одного движения. И эта неподвижность больше всего пугала Савку. Лучше бы шеф метался по кабинету, кричал, притопывал ногой, делал все, что обычно делает, когда рассержен. Но это молчание говорило о том, что шеф принял решение. Хорошо, если только разжалует. А ведь может и расстрелять. Он это обещал уже два раза, а третьего не жди.
И вдруг Савка ни с того ни с сего улыбнулся, просветлел. Глядя на него, Гамерьер даже удивился.
– Шьто?
– Герр шеф! Я и забыл! – Савка полез левой рукой в карман, подошел к столу и торжественно выложил волшебно сверкнувший кулон. – Я и забыл. Это вашей жене!
Гамерьер небрежно, большим пальцем и мизинцем, взял кулон, но тут же быстро поднес его к глазам.
– О-о, Зюзька! О-о-о! – И, спрятав подарок во внутренний карман френча, шеф откинулся в кресле, поднял лежавшую на столе дубинку и, держа за конец, начал ею медленно помахивать.
– Герр шеф! – немного осмелев, подступился Сюсько. – Дайте мне две недели, – он показал два пальца для большей ясности, – только две недели – и Миссюра будет тут! – Сюсько зажал в кулаке воображаемого Миссюру.
Гамерьер, положив ногу на ногу, продолжал помахивать резиновой плетью, словно пробовал ее на вес. Он смотрел в потолок. Лицо его, зеленовато-бледное, без единой кровинки ничего не выражало. Но покраснеют щеки шефа, глаза нальются кровью, когда начнет «работать» дубинкой. Собирается ли он это делать сейчас? Как узнать?
Концом дубинки Гамерьер вдруг слегка ударил по звонку, стоявшему на краю стола, и тотчас вбежал переводчик, маленький человек с огромными оттопыренными ушами.
Все так же глядя в потолок и помахивая дубинкой, шеф отрывисто бросил переводчику несколько слов и, встав, быстро ушел.
Пришибленно глядя ему вслед, переводчик молчал. И лишь когда дверь гулко захлопнулась, выдавил:
– Плохо. Сказал, что, если через пятнадцать дней Миссюру не поймаешь, всех угонит в концлагерь, а тебя… – он изобразил петлю на шее. – Ну, ты на меня, Савва, не сердись. Я что. Я только перевожу готовое. Плюй. Все уладится. Поехали в город, к девочкам!
– Нет, пока не поймаю Миссюру, из Морочны – ни шагу, – стукнув кулаком по столу, поклялся Сюсько.
– А как ты его поймаешь? – развел руками переводчик.
– Есть у меня одна думка. – И Савка решительно вышел…
Солнце еще не зашло, а над речкой уже потянулась сизая полоса тумана. Дело к осени – туманов все больше и больше.
– Потянуло… – кивнув в сторону речки, сказал Антон, выстругивавший еловую палочку. – Егор, туман пошел, затапливай.
Егор только и ждал этого сигнала. Он тут же поднес спичку к печке, на которой уже стояло ведро с рыбой. Сухой хворост вспыхнул, в печке затрещало, загудело.
– Тяга в твоей печке сумасшедшая! – восторгался Егор уже не в первый раз.
– Тяга что! Главное, что ни дыма, ни огня не видно ниоткуда, – заметил Моцак, выходя из шалаша к печке, выкопанной под развесистым кустом ольхи. – Насчет маскировки Антон великий мастер.
Антон не отозвался: «Знали б, сколько ломал голову над этой печкой… Это сейчас кажется просто, а тогда… сколько ночей не спал, пока додумался…»
Днем далеко виден дым. Ночью костер выдает себя искрами и пламенем. А как сварить ужин без дыма и пламени на такую семейку? Ну, пламя можно упрятать в печку. Слепил ее из вальков глины и все. А дым? Его не зажмешь в кулаке. Наконец Антон решил пустить дым по реке и топить печку лишь тогда, когда над водою стелется туман. Печку он сделал по образцу землянки. Выкопал в земле ямку по длине и ширине плиты, привезенной из бывшего панского паласа. Плиту закрепил на круто замешенной земле. И даже дверцу поставил. А для дыма прокопал под дерном ход к речке. Затопил печку, дым пошел под землей к речке, вышел под густым тальником и смешался с туманом. Пробовал свое изобретение Антон один, боялся опозориться. А когда в печке хворост разгорелся, а дыма так и не было видно возле лагеря, Миссюра благодушно улыбнулся и подмигнул себе. Друзья готовы были его качать. Тогда это было событием. А теперь вот просто. Потянуло – и все выползают из шалаша к огоньку, к запаху варева.
Опираясь на палку, первым появился Александр Федорович. Правая нога у него уже хорошо сгибалась. Но левую, забинтованную в колене, он еще тащил, как деревянную. На лице синяков уже не было. Только глубокий шрам краснел от глаза до уха. На костылях, сделанных Антоном, вышел Ермаков, не расстававшийся с ручным пулеметом, даже когда еле держался на ногах.
К отряду прибился и политрук Бугров, что организовал побег из Картуз-Березы. Он был тяжело ранен и все же пробрался по адресу, данному Александром Федоровичем. Голова Бугрова была перевязана, издали он был похож на мусульманина в чалме.
И последней к печке подползла Соня, волоча ногу, к которой была привязана доска для срастания перелома.
Антон посмотрел на друзей и, сощурившись, как-то горько усмехнулся. А так как улыбка на его лице была очень редким явлением, Моцак вопросительно посмотрел на него.
Антон молча достал из кармана бумажку и подал Моцаку.
– Новый приказ коменданта? – догадался Александр Федорович и развернул большой серый лист. – Ну, Антон, базар только еще начинается, а цена на твою голову повышается с каждым днем! Уже две тысячи. Вот только дом по-прежнему непонятно, какой обещают, – новый или старый. Ясно, почему ты так скептически улыбался.
– Не, – качнул головой Антон, не отрываясь от своей работы. Он вырезал какой-то желобок на длинной еловой палочке. – Я смеялся над другим. Вот, думаю себе, видели бы фашисты нашу дивизию, какая она в самом деле, вдвое сбавили бы цену.
– Ничего, ничего! – ободрил Александр Федорович. – Скоро мы эти бинты бросим в печку, Бугров вместо чалмы наденет пилотку и начнет обучать нас военному делу.
– Да я не про бинты. Я просто, что нас тут совсем мало. А там думают…
– Не меньше полка! – подхватил Егор, помешивая уху самодельной березовой поварешкой.
– А где ж Омар? – поинтересовался Антон.
– Омар? – спохватился Моцак и грустно улыбнулся. – Омар опять ушел в степи… – И он кивнул в сторону ольшины за шалашом.
Под большой, наклонившейся к речке ольхой сидел на корточках Омар. В руках он держал пучок сухой сизоватой травы. Время от времени нюхал. А потом подолгу с тоской смотрел через речку в гущу лозняка. Это ковыль. Омар носит его третий год. Уходя в армию, он сорвал этот пучок возле юрты и вот теперь в минуты раздумий смотрит на него и вспоминает родные края, «уходит в степи»…
Антон посмотрел на Омара с каким-то особым уважением и сказал:
– Не тревожьте его. Потом поест…
– Ты что опять мастеришь? – с интересом спросил Александр Федорович.
Антон долго молчал, продолжая что-то вырезать. Наконец, когда довел желобок до конца палочки, показал:
– Похоже на рельсу?
– Да, – ответил Моцак, озадаченно глядя на мастера. И хотя он привык к неожиданным вопросам этого необычайно любознательного человека, все же показалось странным, что Миссюра вдруг заинтересовался моделью железной дороги. – Но зачем тебе этот рельс?
– Вот же никак не пойму, как паровоз с одной колеи переходит на другую, – сокрушенно качнул давно не стриженной головой Миссюра. – Я и колесики делал, и стрелки, чтоб попробовать, как оно. Ат не получается! – И он показал два колесика, отпиленных от березового кругляка и надетых на ось.
– Очень похоже на железнодорожные колеса, – заметил Александр Федорович. – Ну что ж, время у нас есть. Нарежь палочек чуть подлиннее этой оси. Это будут шпалы. Положим рельсы на шпалы. И я тебе все покажу. – И вдруг Моцак недовольно присвистнул: – Э-э, дружище! А колеса-то у тебя не совсем такие. Нет, нет!
И, забрав нож у Антона, Александр Федорович ловко срезал на колесиках наружную кромку.
– А как же оно будет держаться на рельсе? – спросил Миссюра. – Я ж старался, вырезал ручеек по всей шине, чтоб колесо обнимало рельсу и не соскакивало…
– Твои колеса с рельсов не соскочат. Это так, – согласился Моцак. – Но зато их и на другой путь не переведешь никакой стрелкой.
– Чего ж то так? – Антон совсем пал духом, словно эти колесики решали проблему всей его жизни.
Уха уже сварилась, а Моцак и Миссюра никак не могли оторваться от своей затеи. На «рельсах» стояли колеса, спаренные осью. Их гоняли туда и сюда. И вдруг во время одного такого прогона Антон радостно засмеялся.
– Скоро вы там? – окликнул Егор, сидевший с товарищами возле дымящегося на траве ведра.
– Начинайте без нас! – отмахнулся Моцак.
– Детей еще нет в отряде, а игру для них придумали! – доставая из-за голенища свою ложку, пробубнил Егор.
Антон тем временем еще и еще раз прикреплял стрелку к рельсам и пускал колесики. Он делал это до тех пор, пока Александр Федорович вдруг не воскликнул:
– Голова! И как я сразу не понял, почему тебя интересуют эти колесики да стрелки! Ты хочешь знать, сойдет ли поезд с пути, если к рельсу прикрепить стрелку? Сойдет, обязательно сойдет!
– Ермаков! Бугров! Скорее сюда! – позвал Моцак. – На консультацию! Может, я ошибаюсь…
Уха стала холодцом, в котором тускло отражалась луна, уже прошедшая половину неба. А спор о задуманной Миссюрой диверсии на железной дороге, захваченной фашистами, только разгорался.
Лишь на рассвете, когда была сооружена еще одна деревянная «железная дорога» с четырехосной платформой, все поняли, что выдумку Антона следует испробовать на деле. Но где взять стрелку? Одни предлагали украсть ее на какой-нибудь маленькой станции. Другие поддерживали намерение Антона отковать ее самим.
– Отковать не трудно, – заметил Ермаков, – и кузню можно смастерить в два счета, только ж гром молота о наковальню куда денешь? Это не дым, по воде не пустишь!
– А в имении кузница есть? – спросил Бугров.
– О, там целая мастерская, – ответил Егор. – Там Антон колдовал дни и ночи.
– Ну, днем туда теперь нельзя. А ночку пусть поколдует.
– А что, Бугров прав, – согласился Александр Федорович. – За ночь успеет отковать эту штуку. Поплывем с ним все, кто может держать оружие. Обложим лес. А он пусть с Саньком кует!
* * *
Со скрежетом распахнулась железная дверь. Полицай, открывший ее, молча застыл за порогом, видно ожидая кого-то.
– В «Хвоинки», – прошептал один из заключенных.
– Опять.
– Скорей бы уж всех.
И только Оляна молчала, с замиранием сердца прислушивалась к четким шагам в коридоре. Кто-то приближался не спеша, уверенно.
«Это моя смерть», – догадалась Оляна.
Гулко постукивая новыми сапогами, к открытой двери подошел Сюсько с бумагой в руках. Остановился у порога. Заложив за спину руки, щеголевато покачался на носках сверкающих сапожек. И злорадно произнес:
– Ульяна Багно, мать комсомольца-бандита, выходи! Швайнэ-ррайнэ!
Голубое небо, на которое Оляна с тоской смотрела сквозь решетку, вдруг вспыхнуло ослепительной белизной, закачалось и на какой-то миг показалось той снежно-белой лилией… А потом сразу же все погасло. И белая колышущаяся лилия, и лица заключенных, со слезами смотревших на обреченную, и все вокруг растаяло, померкло, ушло куда-то…
До сознания Оляны не доходило ни ворчание полицейского, которому было поручено отвести ее в «Хвоинки», ни веселый хохот Савки Сюсько, ни чей-то плач в камере. И только выйдя на улицу, на свежий воздух, она пришла в себя. Посмотрела на дома, знакомые с детства и в эту роковую минуту какие-то необычайно уютные, родные, на лес, зеленевший за селом, на желтовато-серую песчаную дорогу – и ей так захотелось жить! Хоть один день да пожить бы! Увидеть Гришу. Приласкать его. Встретиться с Антоном.
– Ну, кто еще со мною? – услышала она за спиной голос конвоировавшего ее незнакомого полицая.
– Что, бабы не расстреляешь?! – зло бросил в ответ Савка, вышедший на крыльцо.
– В том-то и дело, что баба! – пробубнил полицейский.
– Швайнэ-ррайнэ! – срывающимся голосом закричал Сюсько. – Может, сам хочешь на ее место?!
Полицейский взял винтовку наперевес, дулом отпихнул Оляну вправо и повел ее узким переулком, по которому раньше гоняли скот на пастбище, а теперь уводили людей в «Хвоинки».
Оляне почему-то вдруг вспомнился черный теленок, зарезанный еще покойным Харитоном. Целое утро спорила Оляна с мужем, не соглашалась резать своего выкормыша. Но нужно было платить за землю, и пришлось согласиться с доводами мужа и отца. Оляна сама повела теленка в сарай. Он шел охотно, облизывал ее руку, терся об ее ногу теплой мягкой шейкой, покорно шел… на убой. Вспомнив этот случай, Оляна чуть не закричала: «Так я ж вам не теленок!»
И неожиданно для нее самой родилось решение бежать. Пусть убьют в спину, но убьют не как покорного, бессловесного теленка!
Надутый, мордастый полицай не очень охотно вел ее в «Хвоинки», что-то ворчал.
По обеим сторонам проулка стоял невысокий плетень. «Если рвануться, прыгнуть через него… А там огород, подсолнечник… Нет, все равно убьет».
Полицейский идет след в след, а штык его винтовки торчит на уровне груди с правой стороны. Оляна косится на холодно поблескивающий ножевой штык.
«А что, если схватить винтовку одной рукой за штык, а другой за ствол да рвануть из рук? Если сделать это неожиданно, можно и отнять…» Оляна оглянулась, посмотрела на дом, где решилась ее судьба. Во дворе на бревнах сидели полицейские, играли в карты… «Эти заметят, пристрелят, добежать не успеешь до лесочка. А если сразу, как кончится плетень? И потом пригнуться да огородами?..»
– Чего оглядываешься? – громко сказал полицейский. – Соскучилась? – И вдруг шепотом: – Слухай, баба, а если я тебя отпущу, заступишься за меня перед партизанами?
– Не знаю я никаких партизан! – огрызнулась Оляна, считая, что полицай выпытывает.
– Да ты меня не бойся. Я правду говорю, – продолжал свое полицай. – Все одно я уйду в лес, но хотелось сперва что-то доброе сделать, чтоб партизаны не расстреляли.
Плетень кончился, и возле «Хвоинок» показалась свежая кучка земли.
«Это моя могила!» – догадалась Оляна.
Желтая кучка быстро приближалась. Уже видна стала и яма, вырытая в двух-трех метрах от большой одинокой сосны, высоко поднимающей макушку над молодым, но густым ельничком.
«Вот тут броситься в ельник!»
И вдруг за сосной Оляна увидела человека. Вздрогнула, обомлела: «Теперь поздно. От одного можно было бежать, а от двоих…»
Посмотрела на человека пристально, враждебно и узнала старого бобыля Устыма. Он стоял опершись подбородком на лопату, которой только что выкопал яму. Это был одинокий, всеми в селе забытый человек. Многие считали его даже придурковатым, больше всего за то, что жил на кладбище и кормился только тем, что копал могилы.
Вглядевшись внимательно, Оляна вдруг заметила на его землистых, почти черных щеках слезы.
Оляна шла, держась поближе к старику: у него лопата, черенок толстый и, видать, тяжелый…
Теперь эта новая, увесистая лопата заслонила весь свет. Оляна еще не знала, как можно ею спастись. Но лопата влекла ее, как утопающего влечет внезапно вынырнувшее из воды бревно. Теперь для Оляны существовал только один, самый необходимый предмет – большая сверкающая острием, огромная лопата деда Устыма.
Оляна неестественно весело поздоровалась с дедом Устымом. Тот молча кивнул.
Полицейский угрюмо буркнул:
– Уходи, дед! После обеда еще одного приведу, тогда и зако…
Он не договорил: обеими руками ухватившись за дуло винтовки, Оляна дернула вниз. Полицейский упал грудью на воткнувшуюся штыком в землю винтовку. Раздался выстрел.
Оляна метнулась к Устыму, намереваясь выхватить лопату и оглушить ею полицая по голове. А пока тот придет в себя, бежать.
Но могильщика на месте не оказалось. Оляна растерянно глянула назад. Конвоир уже встал и готов был повернуть винтовку на нее. Оляна, еще не зная, что она сможет сделать, бросилась снова к полицаю. И в это время в воздухе сверкнула лопата. Полицай упал с рассеченной головой. Оляна вскрикнула от неожиданности.
– Чего стоишь! – крикнул дед Устым. – В лес!
– А вы? Вас же…
– Я! Кому я нужен! Мне одинаково, на каком свете жить, на этом чи на том…
Вбежав в ельничек, Оляна оглянулась. Дед еще закуривал.
– Убегайте ж и вы! – крикнула она. – В комендатуре уже заметили.
Старик прикурил, потарахтел спичечным коробком, проверяя, много ли осталось спичек, и, положив лопату на плечо, пошел следом. Однако в ельничке остановился, воткнул лопату в землю и, сказав Оляне, чтоб забрала лопату, вернулся к яме – за винтовкой.
Перебегая болотце, отделявшее ельничек от большого смешанного леса, Оляна еще раз оглянулась. За нею широким шагом, но спокойно шел дед с винтовкой на плече.
А в селе уже поднялась беспорядочная стрельба, послышались свистки полицейских, ругань.
– Ты беги, беги! Пробирайся на протоку. Там у меня лодка. Беги! – повелительно сказал старик и прибавил шагу.
Из окна кабинета Савка увидел, что произошло в «Хвоинках», и поднял на ноги всю полицию. Вскочив на коня, он первым поскакал догонять беглянку. Догнать ее он должен, даже если это будет стоить ему жизни. Она разрушила все его планы. Она отдала его на растерзание шефу! Ведь на расстрел ее вел полицай, привезенный из другого района и специально проинструктированный. Этот вахлак должен был сразу же, как войдут в лесок, предложить Оляне совместный побег и таким образом пробраться в лагерь Миссюры. Это был тот самый план, на осуществление которого Сюсько просил две недели. Но все дело испортил этот дурак – могильщик. Нахлестывая коня, Савка ругал себя за то, что не предусмотрел случая с могильщиком, но больше всего клял разиню полицая.