Текст книги "Стоход"
Автор книги: Андрей Дугинец
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
– Бредишь! Или сошел с ума!
– Так этот же… то есть Григорий Крук часто говорил это слово… Ей-боженьки! Я хорошо слышал. Еще мне хотелось его поправить, он все время ошибался и говорил не Катерина, а Каталина.
– А может, там так и написано «Каталина», а не Екатерина. Ну!
– Так вот же ж… Кончил он про Спартака. Все молчат. А один и говорит: «Вот если б и мы были такими же храбрыми, чтоб за народ стоять».
– Кто это сказал? Фамилия!
– Я, проше пана коменданта, этого не понял. Как раз тут я не удержался, чихнул маленько… Совсем немножечко чихнул. А они услышали и камнями в кусты запустили… Да прямо меня по голове… Так я насилу домой добрался. Сперва, признаюсь, проше пана, даже на карачках полз.
– Кто слушает эту агитацию?
– Ну вот же, я сказал вам, что узнал пока только двоих… Там же темнота, пане коменданте. Месяц же теперь не светит. Хоть в глаз коли, кругом темнота.
Комендант, еле сдерживая бешенство, прошипел:
– Пошел! Вызову… Если потребуешься.
– Проше пана коменданта, я и сам понимаю, что не стою такой дорогой платы. Ей-бо, понимаю! Ну, то вы мне хоть половину, чтоб на хуторок стянуться. Бардзо проше ласкового пана коменданта.
* * *
Санько обслуживал то отделение конюшни, где стояли девять рабочих лошадей и двухгодовалый жеребчик. Вначале работа казалась ему постылой. Приходилось от зари до полуночи убирать в конюшнях, носить сено, поднимать журавлем воду из колодца, чистить лошадей. И не было в его жизни ни одной светлой минуты. Но, когда начали читать книгу про Спартака, жизнь повернулась к нему другой стороной. Незаметно для себя Санько привязался к вороному белокопытому жеребчику. Стал ухаживать за ним лучше, чем за другими лошадьми, говорить с ним и даже назвал его Везувием. Теперь самым близким другом Санька стал этот молодой, норовистый и сообразительный конь. Санько старался работать быстрее и лучше, чтоб сберечь время для чтения. А начитавшись, чувствовал неутолимую потребность с кем-нибудь поговорить, помечтать. С хлопцами на разговоры времени не оставалось, и он говорил с быстроглазым, беспокойным Везувием. Санько холил коня, как собственного, и надеялся, что он ему еще пригодится…
В мечтах Санько видел себя на черном горячем скакуне, вооруженным двумя пистолетами и шашкой. Скачет он от поместья к поместью. А за ним отряд бесшабашных рубак на таких же быстроногих горячих скакунах. Вот, словно стог соломы, вспыхнул дом помещика Скирмунта и горит вместе со всей сворой пузатых владельцев. А отряд Санька Козолупа уже окружил имение самого графа Жестовского.
А там Гришка отдал приказ поймать и живьем привести лесопромышленника Рабинюка, купца Мейзеля и других спекулянтов-буржуев. Санько пришпоривает своего Везувия. Конь взвивается на дыбы.
– Вперед, на Пинск! – чуть не вслух командует размечтавшийся конюх.
А спохватившись, робко озирается по сторонам. К счастью, кругом ни души. Единственный свидетель его дум тихо водит ушами да похлестывает себя ровно обрезанным хвостом. Он любит, чтобы Санько мечтал, особенно когда чистит спину, тогда это удовольствие длится намного дольше обычного…
Сегодня, очень поздно возвратившись с тока, где молотили овес, Санько все же забежал к своему Везувию. Жеребчик заржал от радости, заплясал, готовый сорваться с привязи. Санько нежно обнял его за шею.
– Тебя тут никто не чистил. Голодом морили, – приговаривал он, разглаживая свалявшуюся на боках шерсть.
* * *
Почему горе и беда никогда не готовят человека к своему приходу? Чаще всего бывает наоборот: несчастье врывается в жизнь человека в такое время, когда он настроен только на хорошее, когда он беспечно грезит о чем-то прекрасном, далеком от всего окружающего…
Олеся убирала в горнице хозяев и беспечно пела свою любимую: «У поли дубочек». На душе у нее было светло и радостно. Сегодня окончательно рассеялся страх, под которым жила она последние дни. Прошло три дня после ее ночной поездки в Морочну, а ни в полицию ее не вызывали, ни даже хозяин ничего не сказал. Значит, ничего они не знают. Первый день после ночного происшествия Антон все время слонялся по двору, прислушиваясь, не позовет ли его Олеся на помощь, если хозяин начнет нападать или позвонит коменданту. А сегодня Антон смело уехал из дому: повез хозяйку в город за покупками ко дню рождения хозяина.
И как только закрылись ворота за черной коляской, Рындин позвал Олесю к себе.
«Опять начнет приставать…» – со страхом подумала девушка, входя в кабинет.
– Убери на моем столе, – буркнул хозяин, глядя в окно с видом серьезно задумавшегося человека.
– Игорь Вячеславович, я ж убирала. Только сейчас все перетерла, – ответила Олеся. Но вспомнив, как ей однажды влетело, когда забыла до блеска начистить пепельницу, подошла к столу и начала заново перетирать ветвистые рога оленей, везущих на саночках чернильницу и ручки.
А хозяин тем временем закрыл дверь на замок, неслышно подошел к ней сзади и, взяв ее за руки, вдруг поцеловал.
Олесе показалось, что в губы ей ткнули куском сырой свинины. Она присела и, верткая, как вьюн, выскользнула из рук хозяина.
Но дверь заперта! Пока откроешь, он схватит опять. Поняв это, девушка перебежала в столовую. Остановилась за огромным овальным столом на середине комнаты. Рындин сейчас же появился в столовой и бросил на стол отрез ярко-голубого шелка.
– Это тебе! Спрячь, пока не видела жена! Олеся, я еще тебе подарю. Только… только будь умницей…
В ответ на него с ненавистью сверкнули черные, жгучие глаза.
Рындин остановился посредине комнаты и, картинно подбоченившись, Сказал, словно холодной водой окатил:
– За помощь беглому учителю тебе положено уже третий день сидеть в Картуз-Березе. А я тебе все простил. Коменданту внушил, что конь сорвался сам. – Сказав это, Рындин пошел к столу, за которым стояла бледная, с дрожащими губами девушка.
Но как только приблизился к столу, Олеся закричала:
– Лучше Картуз-Береза, чем такое!.. – и снова убежала в кабинет. Однако открыть дверь ей не удалось. Рындин схватил ее и бросил на диван. Олеся закричала на весь дом. Рындин зажал ей рот. Но девушка укусила его за руку и вырвалась. На туалетном столике она схватила тяжелый золоченый подсвечник и разбила им окно. Однако выскочить не успела – хозяин рванул за платье. Отмахиваясь, Олеся нечаянно ударила его подсвечником по голове. Рындин сразу же выпустил платье, ухватился рукой за подоконник, но не удержался и навзничь рухнул на пол. Олеся спрыгнула с подоконника.
– Игорь Вячеславович! – закричала она в ужасе.
Немного постояв над неподвижным телом хозяина, убежала в свою комнатку и заперлась. Упала на колени перед иконкой божьей матери. Но тут почудился стук в дверь и басистый голос коменданта полиции. Глянув на разорванное голубое хозяйское платье, Олеся торопливо сбросила его и надела свое старенькое, полотняное, в котором пришла в этот дом. Схватила платок, открыла окно, выходящее в лес, и выскочила…
Был веселый солнечный день. С гармошкой на плече Гриша сидел на берегу запущенного поповского пруда. «Что-то долго Санько не идет. Обещал прийти еще до обеда, а вот нет. Ну все равно девчата и хлопцы придут сюда сразу же после церкви», – рассудил Гриша и решил ждать. Сегодня он свободен, можно отдохнуть. Положив гармонь себе на колени, Гриша прислушался к шуму деревьев.
Над ним радостно лепетала березка. Немного дальше шушукались две старые развесистые сосны. Они чуть заметно покачивали кудрявыми, высоко поднятыми головами и, казалось, старались хоть на минутку заглянуть в глубокий таинственный пруд. Да куда там, разве подступишься! Тесной толпой, как девушки осколок зеркала, вделанного в печь, старый пруд окружили кудлатые, растрепанные вербы. Ухватились за руки, переплелись длинными косами, и каждая старается как можно дальше просунуть голову к зыбкому зеркалу воды, будто бы от этого станет красивее. Но сколько ни смотрятся, а так и остаются непричесанными дикими растрепами. Вдруг на той стороне пруда послышался тихий протяжный запев:
Мылый у России,
А я на Вкраини.
Грустный, сильный голос пронесся над водой и замер где-то за прудом в зарослях ольшаника. Потом хор чистых девичьих голосов дружно подхватил:
Роскроилось сэрцэ
На дви половыни.
И еще раз, но уже голосистей и протяжней, девушки пропели вторую половину куплета.
Гриша вскочил, растянул гармонь и пошел навстречу. За прудом он увидел хоровод. Девушки шли не спеша, прогуливаясь. Чтоб не прерывать песню, они поздоровались только кивком головы, под руки подхватили гармониста и так же не спеша продолжали свой путь, Теперь уже дружнее, под аккомпанемент гармошки над прудом взлетела протяжная грустная песня:
Раньше любылыся,
Як горобци в стриси.
Тэпэр разийшлыся,
Як туман по лиси.
Вдруг по тропинке за домом показался встревоженный разлохмаченный Санько.
– Что случилось? – Девушки сразу притихли, глянув на Санька. Гриша сомкнул свою гармонь.
– Хлопцы, девчата! – с трудом переводя дыхание, еще издали заговорил Санько. – В больницу привезли управляющего. Олеся пробила ему голову.
– Ее посадили? – испуганно спросил Гриша.
– Нет. Она убежала. Но вся полиция и служащие выехали в лес искать ее.
Гриша бегом направился домой.
– Гришка, постой! – крикнул Санько и заговорщически прошептал: – Девчата, собирайте всех и – тоже в лес. Найдем ее и получше спрячем от полиции.
* * *
Целый день бродили по лесам и болотам парни и девушки с корзиночками, кошелками, будто бы ягоды собирали. Обшарили все самые глухие места, но Олесю не нашли.
Гриша вернулся домой на рассвете. Но дома еще не спали. Дед и мать думали, что он попал в какую-нибудь беду. Мать сразу же набросилась:
– Где тебя носило? Ушел, не сказал ничего, а ты тлей да млей за него!
– Хватит тебе! – оборвал ее дед. – Тут полиция приходила. Откуда-то узнали, что ты пошел искать Олесю.
– Не нашли ее? – с тревогой спросил Гриша.
– Где там! – видимо радуясь за девушку, махнул дед. – Лес большой. У нее одна дорога, а у них сто. Ее все село искало. Может, хлопцы и нашли да сховали. Ну, то и добре…
– Не вмешивался бы не в свое дело! – продолжала мать. – Кто поднял руку на пана, все равно что замахнулся на бога.
– И что ты плетешь! – оборвал ее Конон Захарович. – А ты, Грыць, переобувайся, а то весь в грязи…
Утром дед сам пришел в сарай будить Гришу. Этого никогда не бывало, поэтому Гриша испугался, думал, что-нибудь случилось.
– Поговорить хочу с тобой, – сказал дед. Залез на сеновал и сел рядом на старой, слежавшейся осоке.
На сеновале было темно. Только в одном месте пробивался сквозь щель узенький голубой луч света.
– Про Олесю ничего не слышно? – спросил Гриша.
– Да я ж еще не ходил на село… Ты вот что… Может, полиция придет, то, если что-нибудь знаешь, держись крепче.
Гриша тяжело вздохнул:
– Ничего я про нее не знаю…
– Да я не только про нее. И про учителя… – Заметив, что Гриша хочет что-то возразить, дед поднял руку: – Я не выпытываю. Мое дело дать тебе добрый совет. Ты уже большой и понимаешь не меньше, чем другой в сорок лет. Ну, то я пошел…
* * *
Вспоминая последний разговор с Олесей, Антон понял, что она убежит в Советскую Россию, не зря же так расспрашивала дорогу. «Пропадет в болотах!» – подумал он и, запасшись едой, в тот же день отправился в долгий путь. Помня, что каждое воскресенье Олеся ездила на могилу матери, Антон решил, что и на этот раз она обязательно туда выйдет. Она не может уйти, не попрощавшись с единственным, что осталось у нее в этом краю. «Но застану ли ее там? – размышлял Антон. – Всегда она ездила на лодке. Пять часов туда, пять обратно. Сейчас на лодке она побоится. А пешком тут вдвое дальше. Если она и доберется сегодня, то ночью на кладбище не пойдет. Ну а до утра я ее догоню…»
* * *
Гриша вернулся домой в полночь и удивился, что мать с дедом не спят, молча сидят у невесело горящего коминка. Три дня молодежь всего села искала убежавшую Олесю. И вот сегодня обнаружилось, что вслед за нею исчез и Антон Миссюра. Мать, видно, об этом тоже узнала, сидит грустная, словно после похорон. Гриша боялся, что она опять, как и вчера, будет ругать его за то, что забросил работу и бродит по болотам. А она, увидев его, молча подала на стол закрытую полотенцем, видно недавно сваренную, бульбу. И лишь когда он так же молча принялся за еду, сказала печально:
– Не ищи больше Олесю. Она с Антоном ушла в Советы.
– Кто сказал? – привскочил Гриша.
– Антон, – односложно ответила мать. – Только никому не говори. Он приходил ко мне прощаться.
– За Антона не переживай, – спокойно заговорил Конон Захарович. – Ему давно надо было пробираться в Советы. Там он станет человеком. Тут он все равно жил, как на чужине́.
* * *
Смеркалось, когда, закрыв ворота конюшни, Санько пошел в барак. Следом за ним катился черный мохнатый щенок. Мелкими острыми зубами щенок хватал Санька за длинную разорванную штанину, урчал и злился.
– Дурень! Думаешь, я для забавы ношу такие рваные штаны? – говорил Санько, оглядываясь. – Соберу денег, куплю настоящие, по своему росту… А эти брошу на плетень: играй… – Вдруг Санько заметил, что кто-то вошел в его комнатушку. Махнул рукой: – Шарик, отстань.
Открыл дверь, а там Гриша с ребятами.
– Вы чего притаились? – громко спросил Санько.
– Тихо! – прошептал Гриша. – Завешивай окна, чтоб никто не знал, что мы тут. Я достал новую книжку. Можно у тебя читать?
– Давно бы. Не додумались раньше!
– Я додумывался, – возразил Иван Параныця, живущий в этом же бараке. – Да тут тонкие стенки, все слышно соседям.
– Санько, ты что-нибудь стругай или пили, чтоб не разобрали наш разговор, – предложил Гриша. – Вон у тебя потолок провалился…
– Ага! – Схватив небольшую, почерневшую от времени доску с нар, на которых спал без всякой постели, Санько ткнул в обвисший угол потолка. Глина и прелая соломенная труха обвалились на нары и сырой земляной пол. По комнате клубами закружилась горькая, затхлая пыль. Санько сбегал во двор и принес два метровых чурбака.
– Читай, – сказал он и старой заржавелой пилой начал медленно водить по сучкастому дереву.
Зажгли на шестке лучину. Уселись на поленьях вокруг Гриши.
И сначала долго говорили о побеге Олеси и Антона. Теперь все село об этом говорило. Завидовали им, вздыхали. А наговорившись, начали читать «Овод».
* * *
В солнечное июльское утро гости из Варшавы совершали прогулку по владениям графа Жестовского. Ехали по лесной просеке. Граф говорил об охоте в этом старом, окруженном болотами лесу. В ногу с его вороным жеребцом шагал молочно-белый конь с лебединой шеей. На нем в голубой амазонке с фотоаппаратом через плечо и записной книжкой в руке сидела княжна Тереза, дочь давнего варшавского друга графа. Княжна выдавала себя за журналистку, хотя никакого отношения к журналистике не имела: два года назад она окончила Берлинский юридический институт. Граф это знал и ее увлечение журналистикой принимал снисходительно, как очередной каприз. Княжна записывала и фотографировала все, что видела и слышала. Мужчины, следовавшие за хозяином на таких же холеных рысаках, старались окружать вниманием и заботой веселую, говорливую княжну. Но Тереза все время держала своего коня рядом с хозяйским и слушала только графа. Пан Жестовский был польщен ее любопытством и вниманием и говорил с вдохновением подвыпившего салонного поэта.
Княжна слушала графа, как прилежная ученица. Для нее это был очень интересный урок с живыми наглядными пособиями, урок о европейских джунглях, о крае болот, колдуний, диких кабанов и угрюмых оборванных крестьян.
Выехав из лесу, остановились перед Чертовой дрягвой.
– Отсюда до самого Пинска идут болота, – показал плетью граф.
– Это и есть знаменитые Пинские болота? – высоко подняв тонкие, полумесяцем изогнутые брови, протянула княжна. – А что там, в самой середине болот?
– И там болота.
– Как болота! – удивилась княжна. – Я вижу, там что-то живое копошится в земле.
– Это полещук пашет на островке.
– А они что, эти полещуки, крылатые?
Граф посмотрел на княжну, ухмыльнулся.
– Как же он на островок забрался с конем и этой тяжелой железной штукой, которой землю ковыряют?
– Наверно, на гидросамолете, – в тон ответил граф. – Они по болоту ползают, как мухи. Привычка!
– А что делают эти люди с палками?
– Это косари. В этом году я продал им сенокос наполовину дешевле, чем раньше, – рисуясь своей добротой, сказал граф, не зная, что управляющий сделал наоборот – увеличил цену.
– Гра-аф! – вдруг зардевшись, воскликнула княжна. – Я не могу туда смотреть, они, эти ваши косари, совершенно не одетые!
– Чего же особенного?! Они к этому привычны. Видно, так удобнее работать. Они не стесняются своей наготы. Да и понятно, ведь лошади тоже не стесняются ходить голыми.
– Сравнили! То животное, а это люди!
Граф громко, театрально рассмеялся:
– Люди! Ха-ха-ха! Люди!
И он рассказал старый анекдот, применив его к себе.
– Приехал я впервые на эти болота. Увидел холопа. И так ласково говорю ему: «Эй, человек! Скажи, как тебя зовут?» А он исподлобья смотрит на меня диким кабаном и отвечает: «Я не человек, я полешук».
Вся графская свита, кроме Терезы, покатилась со смеху.
– Не вижу ничего смешного! – сердито нахмурилась княжна.
Не знали паны, как они мелко плавают в своем рассуждении об ответе полешука!
«Эй, человек! Живо!», «Человек! Два пива!» – таким окриком подзывали господа официантов или слуг, которых на самом деле не считали людьми. Слово «человек» употреблялось вместо имени, так удобнее, не надо запоминать.
А полешук, долгое время проживший вольным, как запорожец, без панов и господ, не хотел быть ничьим слугой. Вот почему, когда и его окликнули унизительным: «Эй, человек!», он ответил: «Я полешук, а не человек. Я тебе не слуга, которым можно помыкать, я вольный полешук!»
После неловкого молчания княжна сказала нравоучительно:
– Надо просвещать этот край, чтобы человек осознал самого себя.
– Осознал! Громкие слова! Дикарь осознает самого себя! – Граф вздохнул и с сожалением посмотрел на княжну: – О, Тереза! Как испортил вас Берлин!
– Граф, вы не оригинальны. То же самое сказал мне и отец, – ответила та. – Но вы просто отстали от нового века! Впрочем, не будем спорить об этом. А вот болота я на вашем месте обязательно осушила бы.
– Что вы, княжна! – в ужасе отшатнулся граф. – Тогда этот край потеряет свою первозданную прелесть, свою дикую красоту! А главное – богатейшую охоту! Ведь такой охоты на уток, как на моих двенадцати озерах, вы не найдете больше нигде!
– Искусственное замораживание! – воскликнула Тереза. – Я что-то слышала о таких опытах!
Граф заерзал в седле.
Тереза и сама удивлялась своей дерзости. Это случалось с нею и раньше. И совсем не от каких-то убеждений, а просто она любила подразнить тех, кто хвастается своим богатством, потому что у ее знатного отца не осталось ничего, кроме титула.
Граф хотел уже предложить быструю скачку к охотничьему домику, как Тереза вдруг попросила показать ей козочек, о которых слышала, что живут они в имении пана Жестовского как домашние.
Граф огорченно вздохнул:
– Козочки мои привычны к людям. Но такой большой отряд их испугает…
– Вы скажите, где они. Я сама, – натягивая повод, решительно сказала княжна.
– Одна вы заблудитесь в лесу. А уж если хотите, поезжайте с моим главным егерем. – И граф кивнул ехавшему все время сзади Крысолову: – Пан Волгин, покажите княжне первый заповедник. А потом приезжайте в охотничий домик.
Крысолов вынул из зубов дымящегося чертика и, молча повернув своего коня, поехал с княжной по лесу.
И только граф со своими гостями скрылись за опушкой, княжна заговорила по-немецки:
– Господин фон Бергер! Вами довольны. И кроме орденов, которые вы в свое время получите, вам присвоено звание майора.
Фон Бергер, привстав на стременах, ответил, что он готов и дальше служить верой и правдой на благо Великой Германии.
Княжна снисходительно кивнула:
– Вы немного отстали от жизни в этой глуши. У вас на родине в таких случаях отвечают теперь иначе. В Германии существует боевой клич и магический жест. – И княжна, выбросив правую руку вперед, воскликнула: – Хайль Гитлер! Но здесь вы, к сожалению, этим воспользоваться не можете.
– Когда же, когда же, наконец, на родину! – в нетерпении воскликнул Бергер-Крысолов.
– Всему свое время, господин Бергер! Всему свое время, – ответила княжна, вглядываясь в лесную чащобу, где что-то мелькнуло. – Возьмите в моей комнате голубой чемодан. Там деньги и новая, более совершенная радиостанция.
– Неужели я должен здесь оставаться? – воскликнул Бергер.
– Гордитесь, майор, вы прокладываете путь фюреру на восток.
Бергер молча привстал на стременах.
– Устройте мне поездку в имение Скирмунта. Я должна встретиться с вашим соседом…
– Ему вы тоже везете голубой чемодан?
– О-о-о! – строго подняв пальчик, воскликнула Тереза.
– Виноват!
– Ну а теперь все же покажите этих козочек или хотя бы расскажите о них, чтоб я знала, что говорить графу, – попросила княжна и как бы между прочим добавила: – Потерпите еще месяца два…
Крысолов кивнул и спросил, зачем она злит графа.
– Пусть считают меня вольнодумной, ветреной, только бы не догадались, кто я на самом деле, – ответила Тереза. – Так инструктировал шеф.
– Что ж, разумно…
* * *
К охотничьему домику княжна и Крысолов приехали в полдень, когда там уже хлопотал повар у походной кухни и по всему лесу распространялся аромат искусно приготовленной дичи.
Но даже сытный обед на коврах, расстеленных под развесистым дубом, не укротил злоязыкую княжну. Во время обеда граф Пшепадский, северный сосед пана Жестовского, рассказывал об охоте в африканских джунглях. Сам он никогда в джунглях не бывал, но врал так складно, что слушали его затаив дыхание.
– Представляете себе охоту на дикого кабана в джунглях? – по-женски расширив голубые глаза и расставив белые пухлые пальцы, говорил он, сидя на корточках. – Кабан ковыряет в болоте, ищет рожки. К нему подкрадывается волк. Охотник стоит под деревом и целится в волка. А ягуар уже сидит на этом дереве, приготовился к прыжку на спину человеку.
– Вот это действительно охота! – воскликнул совсем еще юный брат Жестовского. – Мне бы туда на недельку!
– Зачем? – лениво повела бровями Тереза. – У вас тут свои джунгли. Даже ягуары есть!
А в блокноте она записала:
«Полешук роется в болоте, добывает графу Жестовскому какие-то там рожки, или рожь. Граф охотится за ними. За графом следят жадные глаза его «верных» слуг. Каждый норовит отхватить лакомый кусок. А добрый сосед Скирмунт, как ягуар, приготовился к прыжку, чтобы захватить сразу все, что видит».
Закончив запись, Тереза озорно сверкнула на графа темно-синими глазами, полными смеха.
– Господа! Гениальную мысль подал мне пан Пшепадский своим рассказом о джунглях! – задорно воскликнула Тереза. – Теперь я свои очерки назову так, что все ахнут!
– Осмелюсь спросить, как именно, если это не секрет? – осведомился пан Пшепадский.
– Пожалуйста! Могу поделиться заранее. – И, высоко подняв маленькую ручку с длинными алыми коготками, княжна торжественно воскликнула: – В джунглях графа Жестовского!
Пан Жестовский умоляюще протянул руки:
– Но, Тереза, Тереза! Название это столь двусмысленно!
– Тем лучше! Пусть каждый толкует по-своему! – княжна даже привстала. – Господа, вы только послушайте, как это звучит: «В джунглях графа Жестовского!»
Это случилось в сентябре.
Рындин разбирал счета за лес, когда в комнату вбежала жена и, ломая руки, завопила:
– Война! Война!
– Что за ерунда? С кем война?
– Немцы напали на нас.
– На нас? – ухмыльнувшись, переспросил Рындин. – На нас с тобой?
– На Польшу!
– Но мы же не поляки. Это пусть граф боится, а нам все равно, что немцы, что турки, только бы не большевики…
– Как все равно! Пани телеграмму получила от сестры с границы: немцы все уничтожают – и дома и людей.
– В нашу глушь они не придут, если даже завоюют всю Польшу. У них, безусловно, более дальний прицел. На большевистскую Россию их путь. Да ты успокойся, расскажи по порядку, что и от кого слышала… А что там гудит?
– Гидросамолет. Граф улетает в Варшаву.
– С семьей?
– Один. Он ведь почетный член польского сейма! Они, оказывается, еще ночью все узнали, а нам ни слова. Вот они, твои ясновельможные покровители! – Рындина замолчала, услышав стук в дверь.
Вошел приказчик и подал маленький голубой конверт. Управляющий молча прочел письмо, ушел в свой кабинет и начал звонить Барабаку.
– От графа? Что он хочет? – спросила жена, заглядывая в кабинет.
– Продать весь скот, а если можно, то и землю. Советует не дорожиться.
– Значит, правда война?
– Вероятно, да, – все так же спокойно кивнул Рындин.
Закончив разговор, он прилег на диван и, мечтательно глядя в потолок, сказал тихо, торжественно:
– Вот оно то, о чем мечтали мы двадцать лет!
– О чем ты говоришь? – недоуменно спросила жена.
– О великом освободительном походе. Гитлер возьмет Польшу. Укрепится. Подтянет армию и – на Москву! – Сжатым кулаком Рындин стукнул по валику дивана. – Радоваться надо, а ты плачешь! Зови на вечер всех эмигрантов. Батюшку и Волгина обязательно.
* * *
Приказчик распорядился не гнать коров на пастбище, а кормить в хлеву клевером и свекольной ботвой, поэтому Грише вдвое прибавилось работы. И все равно он за полдня навалил в кормушки столько, что не поедят и за ночь. А после обеда отправился домой. Этим летом он еще не видел родного села в середине будничного дня, потому что уходил на заре и возвращался после заката. И теперь приветливо здоровался со всеми, кто попадался на пути. А подойдя к дому, решил сейчас же залезть на грушу и потрясти ее. Большой урожай в этом году на гнилушки. Дедушка тоже почему-то оказался дома. Он сидел на своем излюбленном месте, под грушей, и чинил старое, долгие годы лежавшее под стрехой кремневое ружье.
– Дедушка, зачем ружье достали? – спросил Гриша, взбираясь на грушу. – На охоту?
– А ты что ж, не слыхал? Немец войной пошел на нас… – не отрываясь от дела, ответил дед Конон.
– Что нам немец? У нас нечего брать. Это панам надо бояться, у них добра много.
– Э-э, хлопче… Вот тут ты опять прошиб. Крепко прошиб. Паны твои разбегутся, как мыши перед котом, если мужики не выйдут наперед. Защищать родную землю от чужаков – это наше, мужицкое дело… Э-э-э, понадейся мы на панов, так еще Наполеон надел бы нам ярмо на шею. И было б нам вдвое горше, чем только под своими панами.
– Дедушка, так то ж на Польшу напали, пускай поляки и воюют, а мы украинцы.
– Опять не дело говоришь. От же совсем не дело. – Дед с упреком покачал головой. – Немец одинаково палит и польские, и украинские, и белорусские села. Пока не прогоним его, нельзя считаться, что это хата поляка, а это наша. Сообча надо. А то уже потом будем разбирать, где твое, где мое… Ты вот что, принеси мне маленький подпилок.
Радуясь, что после долгих месяцев угрюмого молчания дед разговорился, Гриша быстро принес напильник и опять полез на грушу. Сидя верхом на толстой ветке, он наклонился как можно ниже и прошептал:
– Дедушка, а может, нам теперь удастся отнять у пана свою землю?
– Нет! – строго ответил дед. – Грех теперь думать только о своем ковалке земли… Обо всей земле надо думать, пока тот ирод не отнял и то, на чем стоим… Теперь кучкой держаться надо. Всем за одно стоять до самой смерти, как мы когда-то за Порт-Артур стояли… А паны… что ж паны… На них надежды мало. Им все равно, где жить. Вон у нашего – и в Париже дома свои, и в Лондоне, и в Неметчине. У него везде родня найдется. Может случиться и так, что мужики тут будут кровь проливать за панскую землю, а сам пан будет себе вино попивать с немцами в Берлине. Пан везде останется паном. С золотом его в любой державе примут такие же, как он… Э-э, хлопче! Ворон ворону глаза не выклюет.
– Дедушка! К нам люди идут! – быстро слезая с дерева, сказал Гриша.
– Так, может, не до нас?
– Нет, прямуют сюда.
– Добрый вечер, Конон Захарович, – учтиво поклонился Егор Погорелец, первым входя во двор. Он сел на суковатое, трухлявое бревно под стенкой, заменявшее завалинку. Один за другим уселись и пришедшие с ним Петро Бондарь, портной Мойша, печник Степаныло и Крысолов с чертиком в зубах. Гриша ушел в сарайчик и оттуда решил послушать, о чем будут говорить.
Солнце зашло. С болота дохнул прохладный ветерок. Листья на груше залопотали. Мелкие, но толстые и тяжелые листья дикой груши не шумят, не шелестят, а басовито лопочут. Тихий вечерний ветер перебирает их, как бандурист перебирает струны бандуры, и глухое лопотанье то затихает, то снова усиливается, словно старинная грустная песня, словно дума про что-то всеми забытое.
Мужики курили на бревне и молчали, будто бы только для этого и собрались. Наконец Петро Бондарь рассказал то, что слышал в Пинске от человека, бежавшего с немецкой границы. Мойша достал письмо от брата, живущего за Краковом, и два раза перечитал то место, где брат просил больше не писать ему и не надеяться на встречу в этой жизни…
– Быстро идет проклятый немчура, что на параде! – заметил Бондарь. – Скоро и до нас доберется.
– А что ж им мешкать? – удивился Мойша. – Там, говорят, граница была совсем голая. Ясновельможные ж боялись только красных.
– Так, так, – подтвердил дед Конон. – Прятались от красных, а попались черным.
– А что, немцы себя черными называют? – спросил Мойша.
– Сам же говорил, палят все дотла. Значит, черные.
– А у немцев хомуты засупонюются не по-нашему… – вдруг ни с того ни с сего сказал Егор Погорелец и, помолчав, веско добавил: – Наверху.
– Наверху? Как это? – удивился Петро.
– Вот же так. Наверху.
– О деле пришли говорить, а он – хомуты… – проворчал Степаныло.
– И я дело говорю. Панский хомут засупонивается снизу. А немец наденет еще и свой да засупонит сверху. И так тебе зажмут дых… ни тпру ни ну!
– Это ты правду говоришь, – согласился Конон Захарович. – Только куда ж нам деваться от той правды?..
Опять долго молчали и курили так, что треск самосада в цигарках слышал даже Гриша, притаившийся под навесом сарая. А потом тихо, почти шепотом, заговорил Егор:
– Вот затем и пришли мы к вам, Конон Захарович. Посоветоваться, куда нам теперь деваться. Раньше вы все говорили про вольные земли, про Сибирь, а теперь уже и вы молчите.
– Э-э, Ягор, моя песня кончилась, – ответил дед.
– А что, если нам оставить все на свете да целым обозом – в Советы? – спросил Егор. – Неужели не примут?
– Алэ! – почти вскрикнул Петро. – Мы ж тоже украинцы. Хлеборобы, а не паны.
– Грыць! – громко окликнул дед Конон, уверенный, что внук в хате.
Было уже темно, и Гриша незаметно выбежал из своего укрытия.
– Принеси мне там какую лопотину, что-то ветер холодный.
– Оно ж уже осень. Половина сентября, считай, прошла, – сказал Петро.
