Текст книги "Учебка. Армейский роман (СИ)"

Автор книги: Андрей Геращенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 48 страниц)

При построении на обед перед ротой предстал полностью экипированный Калинович, готовый барабанить по первому сигналу Атосевича. Вся экипировка исчерпывалась барабаном, висевшим с правой стороны на широком белом ремне, переброшенном через левое плечо.

– Рота, напра-во! Правое плечо вперед. Шагом марш, – скомандовал Атосевич.

Предварительно проинструктированный Калинович ударил палочками по коже старого, но еще прочного армейского барабана. И барабан, словно соскучившись за годы вынужденного безделья, благодарно отозвался веселым, задорным грохотом. Левую ногу нужно было ставить под глухой, сильный звук. Марш, который выстукивал Калинович, очень сильно напоминал пионерский. Калиновичу приходилось не сладко – нужно было идти впереди всей роты и, естественно, задавать строю ритм движения. Вместе с тем, нужно было еще и стучать в такт собственной ходьбе. Рота равняла свой шаг по Калиновичу, и курсанту стоило большого труда выдерживать нужную скорость ходьбы. Увесистый барабан удобств тоже не добавлял и задачу не облегчал. Глядя на красного от напряжения Калиновича, Кротский от всей души простил своего более «удачливого» товарища и поблагодарил судьбу за то, что она уберегла его от столь обременительной обязанности. В середине пути Атосевичу показалось, что курсанты недостаточно усердно тянут ноги вверх и он, приказав Калиновичу замолчать, остановил роту и заорал:

– Делай раз!

Это был один из излюбленных приемов (как Атосевича, так и сержантов) вдалбливания нудной техники строевой ходьбы. По команде «делай раз» все курсанты выбросили левую ногу вперед и неподвижно застыли посреди аллеи. Ноги оставались на вису, и через несколько минут мышцы устали настолько, что потребовались невероятные усилия для их удержания. Игорю казалось, что пройдет еще несколько секунд, и он не выдержит и опустит ногу. Но за это неминуемо должно было последовать наказание. Однако Атосевич тонко почувствовал момент всеобщей усталости и в самый последние миг скомандовал:

– Делай два!

По этой команде левый сапог следовало поставить на асфальт, а с правой ногой вновь проделать то же самое, что и с левой – по команде «делай раз» вновь удерживать ее над тротуаром.

– Делай раз!.. Делай два!.. Делай раз!.. Делай два!

Тищенко начало казаться, что это уже никогда не закончится. За каких-нибудь пять минут он устал сильнее, чем за всю строевую.

– Я вижу, что вы поняли свои ошибки. Рота, шагом марш!

Старания Атосевича принесли свои плоды. Первые девять метров курсанты поднимали ноги почти до поясных ремней, затем, правда, пыл несколько ослаб, но до конца пути сапоги взлетали вверх не менее чем на тридцать пять сантиметров от асфальта – никому не хотелось повторных «процедур» старшины роты.

За весь путь от казармы до столовой Калинович ни на минуту не смог расслабиться и уже проклинал тот миг, когда он сообщил Атосевичу о своем умении барабанить.

Игорь был рад нововведению, и даже придирки Атосевича не испортили общее благоприятное впечатление, которое произвел на курсанта барабан. Идти стало интереснее и как-то романтичнее – сразу вспоминались суворовские полки, идущие под барабанные марши.

После обеда должны были быть занятия в учебном центре, но пришел Атосевич и приказал выделить два взвода для работы в парке. Первый был в нарядах по роте, штабу и КПП, пятый – по столовой, а третий еще раньше отправили на уборку наташи. Осталось всего два полноценных взвода, и именно их Атосевич отправил на работу. С четвертым пошел сержант Миневский, а со вторым – Шорох. День выдался жарким, и Гришневич не захотел зря торчать посреди пышущего асфальтовым жаром парка. Миневский рассудил иначе – во время работы от взбалмошного и веселого, но совершенно бестолкового при решении серьезных вопросов Булькова будет мало толку, и лучше сходить самому.

Как бы то ни было, а в половине четвертого Атосевич построил оба взвода перед казармой и повел их в парк. Когда прошли ворота паркового КПП, Игорь справа от себя увидел склады, в которых ему выдали форму в первый день службы. Тищенко вдруг до мельчайших подробностей вспомнил тот день. Вспомнил и то, что ему не нашлось подходящих сапог, и первое время пришлось ходить в вельветках. Вельветки к приезду матери сохранить не удалось. Все так же приходили сержанты и «деды», но никто не мог в них влезть, пока в одно прекрасное утро вельветки не исчезли самым таинственным образам. Это было всего за два дня до приезда матери, так что Тищенко даже проникся уверенностью, что вельветки удастся спасти. Засунув их подальше под тумбочку, Игорь побежал на зарядку. После зарядки вельветок уже не было. Тищенко бросился с расспросами к уборщику. Уборщиком бал Бытько, и по его бегающим глазам и испуганному виду Игорь понял, что вряд ли сможет узнать что-либо существенное. Так оно и случилось – Бытько клятвенно заверил Игоря, что никаких вельветок не видел и ничего про них не знает. «Скорее всего, или кто-то забрал, или Гришневич просто приказал их выкинуть, а этот тормоз зашугался и молчит. Пойти, что ли, в туалете посмотреть… Вообще-то мусор уже выносили и вельветки давно на наташе», – с потерей пришлось смириться, потому что другого выхода все равно не было. «Что-то я много теряю – то футляр для очков, то вельветки…», – лишь у одного Игоря среди «очкариков» взвода не было футляра для очков – он уронил его в щель между нарами и стеной еще в Витебском облвоенкомате.

Или Тищенко плохо себя чувствовал, или на него неприятно подействовали воспоминания о мелких потерях, но на место работы курсант пришел без настроения. Впрочем, особенно радостных лиц не было ни у кого – предстояло долбить асфальт и рыть достаточно длинную траншею. Пришел какой-то майор и отправил десять человек за лопатами и ломами к ближайшему складу. Остальные тем временем присели на траву.

– Уф – жарко! Что-то мне не очень хочется работать, – уныло произнес Гутиковский.

– Ха, работать ему не хочется! Вы и так опухли. Мы уже с апреля здесь – почти три месяца службу тянем, а он только пришел, и ему уже работать надоело! – раздраженно сказал Семиверстов из четвертого взвода.

– Они вообще припухли! А еще считается, что они одного срока службы с нами! Какой тут один срок, если мы присягу в мае приняли, а они только в конце лета собираются?! Они – не весенний призыв, а летний! «Душары», одним словом! – ехидно поддержал Галкин.

– Да ладно вам. Мы ведь не виноваты, что нас позже забрали. Вы ведь тоже месяц-другой дома не отказались бы задержаться? – Гутиковскому не хотелось вступать в конфликт.

Игорь же вообще промолчал, слушая уже порядком надоевший спор между «новыми» и «старыми» взводами. Но Галкин не желал успокаиваться, и если бы лопаты принесли чуть позже, мог бы разгореться конфликт.

Ломы дали Петренчику и Брегвадзе, чтобы каждый взвод имел персонального крушителя. Не заставляя себя долго ждать, курсанты принялись долбить асфальт. Но их энергия быстро иссякла, и вскоре оба стали махать увесистыми ломами с гораздо меньшей силой, чем раньше. Майор не поленился расставить всех сорок с лишним курсантов вдоль намеченной траншеи и отмерить каждому участок длиной в два шага. Каждый курсант должен был вырыть свой отрезок траншеи на сорок сантиметров вглубь, а затем мог идти отдыхать на траву. Это было разумно и довольно необычно – в армии чаще всего не делают индивидуального подхода и из-за уравниловки страдает дело, потому что никому не хочется работать больше других. Игорю было интересно наблюдать за своими соседями – одни из них рьяно взялись за лопаты и, не дожидаясь изрядно уставших Петренчика и Брегвадзе, принялись долбить лопатами асфальт. Другие же, не веря в искренность майора, решили не торопить естественный ход событий и невозмутимо дожидались «ломовой» помощи. Тищенко майору поверил, но лопатой не долбил (потому что после нескольких пробных ударов понял, что просто физически не в состоянии с этим справиться). Наконец, пришел Петренчик и тремя мощными ударами расколол асфальт, да так, что трещины расползлись далеко в стороны.

– Кто же так бьет, мерин ты необъезженный?! Научи дурака молится, так он лоб расшибет! Да если бы ты даже свой лоб разбил, было бы не так жалко! Неужели ты не видишь, что весь тротуар расколол? Надо было только узкую полоску выдолбить! – майор с досады хотел сказать что-то еще, но лишь плюнул в сторону Петренчика и, махнув рукой, ушел проверять работу дальше по цепочке.

Заметив, что Петренчик собирается переходить дальше, Игорь недовольно спросил:

– Ты что – уже дальше?

– Конечно. А что, может быть, мне яму вместо тебя вырыть?

– Я сам выкопаю. Но ты хоть края аккуратнее оббей – я ведь их лопатой не возьму. А если и возьму, то придется все равно не меньше часа провозиться.

– Ничего – сам сделаешь! Если, конечно, захочешь. Вас целый взвод, а я один. Да и бить уже опасно – все еще сильнее может расколоться. Мне тогда майор голову оторвет. Так что, Тищенко, я пошел.

– Ну и катись, скотина! Я и без тебя справлюсь! – первое предложение Игорь сказал почти шепотом, а второе – в полный голос.

Петренчик услышал только второе, поэтому в ответ лишь снисходительно улыбнулся:

– Давно бы так.

Обозленный на Петренчика Тищенко принялся за работу. Лопата судорожно пробивала асфальт и втыкалась в лежащий под ним щебень, высекая пучки искр при каждом втором ударе. Вначале удавалось сравнительно легко выбивать куски асфальта, но со временем это стало получаться у курсанта все хуже и хуже. Тищенко думал, что от, усталости и не придавал этому значения. Лишь минут через десять Игорь догадался взглянуть на штык лопаты. Штык покрылся большим количеством всевозможных неровностей и зазубрин и напоминал скорее не лопату, а что-то среднее между напильником и пилкой по металлу. В армии в связи с рабской формой работы солдаты не очень-то заботятся о сохранности своих орудий труда. Игорь же, наоборот, огорчился порче лопаты. Огорчался потому, что уважал любой человеческий труд, в том числе и труд тех, кто сделал эту лопату, и ему было неприятно, что из-за собственной бестолковости он весь этот труд испортил. К тому же затупленная лопата не позволяла надеяться на быстрое завершение работы. Чтобы хоть что-то делать, Тищенко принялся выгребать щебень. Работа продвигалась туго, и Игорь уже отчаялся, было, догнать своих далеко ушедших вперед товарищей, как вдруг после слоя плотного щебня наткнулся на мягкий, желто-оранжевый песок. Тем более, это было неожиданно еще и потому, что вокруг у всех остальных курсантов была сплошная глина. Геология, изученная Игорем в институте, утверждала, что природа такого фокуса выкинуть не могла. «Значит, вначале тут что-то выкопали в глине, а затем привезли песок и засыпали яму. Только бы до нужной глубины глины не было», – подумал Тищенко.

– Эй, боец!

Игорь повернулся в сторону майора и увидел, что тот обращается к нему. С минуту Игорь никак не мог решить – представляться или нет. С одной стороны, если офицер подзывает курсанта, то курсант должен представиться. С другой же, здесь была совершенно иная ситуация. Но, все же Тищенко решил на всякий случай представиться и после секундного замешательства нерешительно выдавил:

– Курсант Тищенко.

– А хоть Грищенко! Не спи, боец! Отстаешь – надо быстрее работать! Будешь живее работать? – голос майора показался Игорю неестественно веселым и от этого неприятным.

Тищенко решил, что майору не очень-то весело, но он хочет изобразить из себя эдакого отца-полководца, дающего советы на все случаи жизни. Поэтому Тищенко не стал улыбаться в ответ и лишь весьма сухо ответил:

– Так точно, товарищ майор.

К большой радости Игоря песок залегал до нужной глубины, и Тищенко десятью взмахами лопаты завершил свою работу. Подравняв края траншейки, Тищенко стал дожидаться майора. Тот подошел и, даже не взглянув на работу Игоря, первым делом, спросил:

– Солдат, ты опять спишь?! Надо, видно, тебя пошевелить, а? Может, тебе еще один участок дать?

– Никак нет. Товарищ майор – я уже все закончил, – ожидавший похвалы Игорь обиделся на офицера.

Майор удивленно посмотрел вниз и негромко пробормотал:

– Вот это да! Значит, можешь работать, если захочешь! Раз закончил – иди отдыхать, как я и обещал. Молодец!

Несмотря на «молодца» от беседы с майором у Игоря остался неприятный осадок, но возможность побездельничать, да еще тогда, когда многие еще работают, все же перевесила эмоции курсанта в положительную сторону. Из закончивших работу курсантов все были из четвертого взвода, и Игорь после некоторых раздумий подошел к Семиверстову.

– Что – уже закончил? – лениво спросил Семиверстов.

– Закончил.

– А что это майор все время к тебе приколебывался? Я думал, что ты медленно копал, а ты ведь раньше всех из своего взвода закончил?

– А кто его знает – работа у него такая, – о песке Игорь умолчал, чтобы не портить впечатления о своем ударном труде.

– А ты сам, откуда? – спросил Семиверстов.

Игорь рассказал о себе и, в свою очередь, поинтересовался у собеседника:

– А ты?

– Я из вольного града Новгорода. Слыхал, наверное, как говорят – Господин Великий Новгород?!

– Слыхал. По-моему, у вас даже «Садко» снимали?

– Снимали. У нас много фильмов снимали, особенно исторических. Город красивый – много церквей, соборов старинных осталось. Кремль тоже сохранился. А ты в Новгороде не был?

– Нет. Я в Смоленске был. Там тоже много церквей и кремль есть.

– Приезжай обязательно в Новгород – не пожалеешь!

– Надо будет съездить после армии – тем более что это не слишком далеко от Витебска. А у вас многие во взводе из Новгорода?

– Только трое. Галкина знаешь?

– Знаю.

– Он и еще один парень, который сейчас рядом с Атосевичем стоит.

Пришедший Атосевич принялся подгонять еще работающих курсантов лавиной сомнительных шуток и выражений. Он выбирал себе жертву и долго направлял «прицельный огонь» именно на нее, вызывая у окружающих настоящий шквал хохота. На этот раз жертвой стал кто-то из четвертого взвода. Курсанты постепенно начали заканчивать работу. К Игорю подошел Лупьяненко. Он тяжело дышал от усталости, и капли пота, выступившие у него на лбу, свидетельствовали о том, что Антону пришлось гораздо труднее, чем Игорю. Увидев Тищенко, Лупьяненко широко раскрыл удивленные глаза и растерянно пробормотал:

– Ты что, Тищенко, уже закончил?!

– Да.

– Давно?

– Минут восемь назад.

– Не может быть! Я серьезно спрашиваю – тебе что, плохо стало?

– Почему плохо – мне стало хорошо. Просто надо было лучше работать! – разозлился Игорь.

– Ну, ты и бульдозер! Самый первый из всего взвода!

Валяясь на траве, Игорь разглядывал кирпичную, белую кладку гаражей и хранилищ и размышлял о том, почету эти каменные стены кажутся настолько чужими и неприветливыми, насколько родной и притягательной была для него точно такая же кладка родного дома. «А ведь и для Шороха, и для Атосевича, и даже для майора эти гаражи кажутся чужими. Они ведь ничьи. Как будто бы бесхозные. Будь у гаражей души, они бы осязательно страдали от недостатка заботы и человеческой теплоты – ведь вряд ли кто-нибудь любил эти гаражи или тосковал по ним. Как будто бы и они, каменные и неприступные, лишены воли», – Игорю стало жалко строения, но потом он улыбнулся своей странной мысли.

Когда последний курсант закончил свою работу, майор построил людей, объявил благодарность и отпустил всех под командой Атосевича назад в казарму.

Была еще только половина шестого, и Гришневич, встретивший взвод внизу, повел его в учебный центр изучать уставы. Вновь отправив Коршуна в телеграфный класс, сержант принялся спрашивать у курсантов обязанности дневального по роте. И на этот раз все происходило точно так же, как обычно – никто, кроме Бытько, не рассказал текст полностью, как обычно, дремал Фуганов и, как обычно, Гришневич запустил ему в лицо уставом. После уставов написали письма, и в семь часов взвод вернулся из учебного центра.

Подходил к концу еще один день службы, подходил к концу первый месяц армейской жизни Игоря. Чувствовал Игорь себя все хуже но, поверив Вакуличу, терпеливо ожидал присягу. Точные сроки присяги никак не могли наметить, и это раздражало Игоря.

Глава семнадцатая
Лучшая фуражка во взводе

^{Что будет, если убежать из части до присяги. Получение парадной формы. Одна пара носков на два года? У Тищенко – самая лучшая фуражка, а свою Бытько едва не приводит в негодность. Игорю не хочется подписывать форму номером военного билета. Принесли фотографии. Странное совпадение – строевая всегда бывает во время жары. Строевые приемы с оружием. Нужно ли вырубать виноградники.}

Приближение присяги чувствовалось во всем – в усилении и учащении строевых занятий, в суете сержантов и нервозности офицеров.

После завтрака Денисов объявил, что сегодня все три взвода получат парадную форму и до обеда будут приводить ее в порядок – то есть пришивать погоны, петлицы и тому подобное. Это не было новостью, потому что еще накануне сержанты повзводно собирали списки с размерами и фамилиями и выдача парадки была лишь делом времени. И вот это время наступило и могло означать лишь одно – скоро присяга Присягу ждали все без исключения курсанты (в том числе четвертый и пятый взводы). Два последних взвода хоть и приняли уже присягу, но не прочь были повторить праздник, когда в часть съезжаются родители, когда можно по человечески провести хоть один день: сходить в кино и в чайную, когда вместо однообразно-квадратных лиц цвета хаки на территории части можно будет увидеть очаровательные лица хорошеньких девушек. Минчане ожидали присягу потому, что после нее можно будет сходить в увольнение к себе домой.

– Раз сегодня будем парадку получать – значит, числа одиннадцатого будет присяга, – заметил Каменев.

– Почему именно одиннадцатого? – спросил Игорь.

– А потому, что если четвертого августа, например, то многие домой сообщить не успеют. А такое западло никто делать не станет.

– Примем присягу и все – мы уже не вольные люди, – философски сказал Гутиковский.

– А ты что – сейчас много воли видишь? – рассмеялся Лупьяненко.

– Ну, все-таки… Вот убегу домой и мне ничего не будет, потому что еще присягу не принимал.

– Ну и беги, попробуй! Что – не хочешь?

– А зачем мне бежать? Я просто, к примеру, сказал.

– И ты думаешь, что ничего не будет, если сбежишь?

– Конечно, не будет до присяги, – как-то не очень уверенно ответил Гутиковский.

– Будет! Заведут на губу и резиновым шлангом по почкам – тогда будет! Сразу бегать расхочется, – торжествовал победу Лупьяненко.

– Там не шлангом бьют! – возразил Тищенко.

– А ты откуда знаешь? – удивился Антон.

– Да так – рассказывали, – невнятно хмыкнул Игорь.

Никто ему ничего не рассказывал, но хотелось казаться сведущим в обсуждаемой теме.

– Ну и чем же там бьют, если не шлангом? – не унимался Лупьяненко.

– Я тоже про это слышал. А на губе мало ли чем бить могут – если кирзачем в морду, то тоже мало не покажется! – подытожил Гутиковский.

Гутиковский точно так же, как и Тищенко, не имел абсолютно никакого представления о гауптвахте, но решил тоже не быть профаном. Зачастую именно так и рождаются в армии самые ужасающие истории и рассказы, от которых кровь стынет в жилах у непосвященных слушателей. Справедливости ради нужно отметить, что особо циничные зверства в армии встречаются не так уж и редко, и именно потому самые жуткие басни выглядят вполне правдоподобно и долго гуляют по стране. В последнее время появилось целое полчище журналистов и кинорежиссеров, собирающих эти басни и монтирующих из них самую невероятную смесь в стиле «Кошмаров на улице Вязов», выдавая весь собранный бред за «правду об армии». Армия – гораздо более сложное явление и в социальном, и в психологическом плане, чем все эти дешевые поделки. Более того – настоящие корни деформации нравственности и порядочности лежат гораздо глубже: они кроются в самой армейской тоталитарной и до предела консервативной системе, выгодной лишь генералитету.

Парадку опять повзводно получали в каптерке, где Черногуров выдавал ее под наблюдением неусыпного ока прапорщика Атосевича. Парадка оказалась обыкновенным темно-зеленым костюмом. Внизу брюк были пришиты шлейки, чтобы штаны не вылезали из сапог, если их нужно было обувать в сочетании с парадкой: для караула, присяги и некоторых парадов. Игорю, как он и сказал вчера Гришневичу, Черногуров выдал парадку сорок шестого размера, зеленую защитную рубашку, темно-зеленый галстук и разную мелочь – заколку для галстука, погоны, петлицы, шеврон и эмблемки. Игорь обратил внимание на то, что и погоны, и петлицы были гораздо более высокого качества, чем у него на хэбэ. Погоны были сделаны из более плотной ткани и к тому же нанесены на картонную основу, петлицы же имели блестящую, желтую, металлическую окантовку, что придавало им гораздо более привлекательный вид. Впервые Игорь получил и шеврон – специальную нарукавную нашивку, рисунок на которой был копией эмблемки и также служил отличительным знаком рода войск.

– Идите и пока все пришивайте, а потом выдадим вам фуражки и ботинки, – объявил Атосевич.

На этот раз Тищенко, наученный предыдущим горьким опытом, пришил все на совесть. Несмотря на сильно исколотые пальцы (эти погоны гораздо труднее проколоть, чем те, которые на хэбэ). Тищенко остался доволен качеством своей работы. Петлицы на парадке пришивать было даже легче – так как у них была металлическая основа, нужно было всего несколько раз попасть иголкой в специальные дырочки. Сложнее всего было пришить шеврон. Пока не пришел Щарапа, никто толком не знал, на каком расстоянии нужно пришивать шеврон. Щарапа несколько секунд подумал и довольно воскликнул:

– Так – вспомнил! Надо согнуть руку и примерить шеврон. Он должен где-то на спичечный коробок быть выше локтя. А чтобы он не кривой был, надо вначале отутюжить рукав и потом точно по линии приложить шеврон. Все это нужно делать на левой руке – смотрите, не перепутайте!

После столь подробной консультации пришить шеврон оставалось лишь делом техники. Но именно «техника» была далеко не самой сильной стороной курсанта. Поэтому Игорю пришлось дважды перешивать капризную эмблему. Можно было перешить и в третий, потому что Тищенко все же чуть закосил шеврон назад, но было просто лень и, так как никто не проверял, Игорь не стал этого делать.

Вновь Атосевич позвал всех в каптерку. Через десять минут второй взвод получил ботинки, носки, фуражки и кокарды к ним. Игорь впервые видел армейские носки и был рад, что они все же есть в армии. Возможность походить в носках и ботинках после месяца в сапогах и портянках была просто потрясающе желанной. Не беда, что все носки были одного зелено-серого цвета и одного трудноустановимого размера. Они показались Игорю самыми красивыми и удобными в мире. Тищенко даже подумал, что своим строгим видом армейские носки больше подходят мужчине, чем их радужно-разноцветные гражданские собраться. Смущало только одно – выдавали вроде бы только по одной паре на все время службы. «Одно из двух – или я прорву их до дыр, или же мы почти не будем ходить в парадке» – подумал Тищенко. Ботинки тоже показались Игорю вполне приличными, хоть и обходились государству сравнительно дешево. Белые нитки, которыми была пришита подошва, ярко контрастировали с черной поверхностью ботинок, как бы подчеркивая их новизну. Ботинки тридцать девятого размера на этот раз нашлись без проблем. Приятный сюрприз ожидал Игоря при получении фуражек. Многие курсанты, почти не задумываясь, заказывали себе большие размеры, а Игорь, ничуть не смущаясь, назвал пятьдесят третий. Фуражка, только что полученная Тищенко, выгодно отличалась от таковых у его товарищей. Во-первых, она была из более темной ткани, которая к тому же была сильнее натянута, а во-вторых, из-за небольшого размера она смотрелась на Игоре лихо и вместе с тем изящно. Остальные фуражки были более блеклыми и несколько опавшими. «Словно блины на головах», – усмехнулся Игорь.

– Чего ты улыбаешься? – спросил Лупьяненко.

– Фуражки ваши слабоваты по сравнению с моей! – довольно ответил Игорь.

– Подумаешь – не у всех ведь такая цыплячья голова, – «уколол» Антон.

Тищенко, было, обиделся, но тут подошел Кротский из третьего взвода и восхищенно заметил:

– Ух, ты – четкая фура! Какой размер?

– Пятьдесят третий.

– А у меня пятьдесят пятый. Зря его заказал – мне бы тоже пятьдесят третий подошел. Дай померить?

– Возьми, – Игорь расплылся в улыбке от похвалы своей фуражки и совершенно забыл, что еще минуту назад дулся на Лупьяненко. Померив фуражку, Кротский снял ее с головы, но возвращать Игорю не спешил, восхищенно вертя и оглядывая со всех сторон. Несколько раз нерешительно взглянул на Игоря и вдруг неожиданно выпалил:

– Слушай, Тищенко, давай поменяемся, а?

Игорь растерянно промолчал, не ожидая такого поворота событий.

– Ну, давай махнемся! Тебе пятьдесят пятый лучше пойдет. Хочешь – на, померь мою, – наседал Кротский, приняв молчание Игоря за нерешительность.

– Не буду я ничего мерить! Надо было тебе тоже пятьдесят третий заказывать, – пришедший в себя Тищенко решительно оттолкнул от себя фуражку Кротского.

Тот надулся и недовольно пробурчал:

– А я и сам расхотел меняться – возьмешь, а потом она при любом ветре будет с головы слетать. Мне и моя нравится.

– Тем более тогда давай мою фуражку сюда, – Игорь поспешно выдернул из рук Кротского свой головной убор, да так, будто бы боялся, что тот его украдет.

На это Кротский обиделся еще больше и ушел, бубня что-то себе под нос.

Приятный ажиотаж вскоре улегся, и к обеду курсанты подготовили свою форму.

После обеда было приказано пометить хэбэ, парадки, сапоги, фуражки, пилотки…, словом все, что было в солдатском гардеробе (кроме трусов и маек, которые все равно были общими). Шорох отправил Стопова к Черногурову и вскоре тот, сияя своей постоянной улыбкой, появился с небольшим газетным пакетиком.

– Стопов улыбается, как какой-нибудь деревенский поп Стасик, – сказал Резняку Петренчик.

В последнее время Петренчик и Резняк сблизились, и это явно не нравилось Игорю. Тищенко понятия не имел о том, кто такой деревенский поп Стасик и потому счел шутку грубой и примитивной. Стоявший рядом Коршун тоже услышал, о чем сказал Петренчик, и весело крикнул:

– Эй, Стоп!

– Чего тебе?

– Ты улыбаешься, как Стасик – значит, и будешь теперь Стасик.

– Счас как дам па шэе! Сам ты Стасик! – добродушно огрызнулся Стопов.

– Ха! А что – ты, Коршун, тоже, как Стасик улыбаешься. Так что тоже Стасиком будешь! А?! Хочешь быть Стасиком? – Резняк толкнул Коршуна.

– Сам ты Стасик! – ответил Коршун, но на всякий случай отошел подальше.

– А что – и, правда! Га-га-га-га! – захохотал Петренчик.

– Решено – Коршун у нас теперь Стасиком будет! – завопил Резняк.

– А как же мы их будем различать, если они оба Стасиками будут? – спросил Каменев.

– Очень просто: Стопов будет Стасик Большой, а Коршун – Стасик Маленький, – предложил Резняк.

– Резняк, харош трепацца! Беры хлорку или я пошел, – прервал Резняка Стопов, которому уже начала надоедать пустая болтовня.

– А куда я ее возьму, Стоп? В задницу, что ли?! – недовольно буркнул Резняк.

– А хоть и в задницу! Или берыте, или я пашел, – Стопов вполне серьезно собрался уходить в противоположный угол кубрика, где его ожидала другая часть взвода.

– Давайте какой-нибудь пакет сделаем и отсыпем себе хлорки, – предложил Доброхотов.

– Во-во – ты и сделай! – обрадовался Резняк.

Доброхотов достал из тумбочки тетрадь, вырвал оттуда двойной лист клетчатой бумаги, свернул из него пакет и подал Стопову:

– Сыпь.

Стопов отсыпал половину хлорки и ушел. Что нужно было делать дальше, курсанты представляли себе смутно и решили подождать Гришневича. Конечно, можно было сходить посмотреть к Шороху или в третий взвод, но так уж заведено в армии, что солдат не стремится выполнить приказ быстро в постоянной надежде, что его отменят, и это превращается в определенный стереотип поведения. Именно благодаря этому стереотипу никто даже с места не сдвинулся.

– Смирно! – крикнул над самым ухом Игоря Гутиковский.

Тищенко от неожиданности вздрогнул и уронил поясной ремень на пол. Поднимать было некогда, и Игорь застыл посередине кубрика без ремня.

– Вольно. А что это вы ничего не делаете? Я не понял?! Что – хлорки нет? – недовольно спросил Гришневич.

– Никак нет – хлорка есть. Ее Стопов принес, – Доброхотов показал сержанту пакет.

– Тогда я не понял, Доброхотов, почему мы не чешемся? А?

– Виноват, товарищ сержант – мы не знали, что нужно делать дальше.

– А что – спросить было нельзя? Негде, может быть?! Посмотреть не у кого? Во второе отделение сходить было трудно?!

Доброхотов молчал. Подошел Шорох.

– Вот младший сержант Шорох стоит. Неужели у него спросить не могли?!

– Виноваты, товарищ сержант, мы думали… – Доброхотов замолчал на полуслове, не зная, что сказать дальше.

– Тищэнка! – ни с того ни с сего крикнул Шорох.

– Я!

– Галовка ад х…! Што – у камандира атделения спрасит было нельзя, а?

– Виноват, товарищ младший сержант, – поспешно ответил Игорь.

Но Гришневич был в хорошем настроении и вместо репрессий совершенно спокойно заметил:

– Шевелиться надо, а не шланговать! В следующий раз спрашивайте, смотрите сами – здесь нянек нет.

Отчитав Тищенко, Шорох счел свою миссию завершенной и ушел, а Гришневич принялся объяснять, что и как нужно помечать:

– Надо налить куда-нибудь воды, растворить хлорку и затем, макая спичкой в раствор, писать ею по ткани. Когда написанное высохнет, оно станет белым и будет хорошо видно. Если будет плохо белеть – или хлорки добавьте, или еще пару раз обведите надпись. Но смотрите – долго по одному месту не водите – иначе буквы получатся слишком расплывчатыми. Хэбэ и парадку пометьте на внутренних карманах. Запомните, что нужно проставлять номер своего военного билета, а не фамилию, как это некоторые делают. Штаны хэбэ и парадки – с внутренней стороны пояса, пилотку и фуражку тоже изнутри, отвернув кожаную прокладку. Думаю, что ясно. Если не ясно, лучше еще раз спросите, но не дай Бог кто-нибудь не так, как надо, сделает! Вопросы есть?

– Товарищ сержант, а сапоги надо помечать? – спросил Туй.

– А ты что, боишься, что их сопрут? – пошутил сержант.

– Никак нет, товарищ сержант. Просто вроде бы говорили, что нужно и сапоги помечать, – оправдывался Туй.

– Все правило, Туй! Хорошо, что ты мне напомнил об этом. И не только сапоги, но и ремни, и ботинки. Вверху у самого голенища сапога пришито по две шлейки-петли. Если они черного цвета, можете хлоркой фамилию написать, если белого – напишите ручкой. Ботинки лучше всего где-нибудь так пометить, чтобы поменьше стиралось, и потом нужно будет подновлять время от времени надпись. Брючной ремень – тоже хлоркой, а поясной – на внутренней стороне ручкой надпишите.