Текст книги "Учебка. Армейский роман (СИ)"

Автор книги: Андрей Геращенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 48 страниц)

– Не надо так говорить. Какой же он начальник – слишком мелкая рыбешка. Вот ты врешь, а ведь детей начальников не любят.

– Почему это вру? Не такой уж отец и мелкий. А насчет любят – не любят… У нас тут половина роты из Минска, и у всех родители какие-нибудь шишки.

– Неужели половина роты?! А я слышала, что нельзя дома служить.

– Ну, может, и не половина, но треть роты точно наберется. Чем человек солиднее, тем больше ему можно. Вот и я не хочу быть хуже других – пусть думают, что и я попал сюда по блату.

– По какому блату? Мы с отцом за всю нашу жизнь ни одного военного не знали! – возмутилась Елена Андреевна.

Ей была оскорбительна сама мысль о том, что могут подумать, будто она устроила сына – ведь все было совершенно иначе.

– Ну, чего ты обижаешься? Я ведь пошутил. Зато теперь у вас есть знакомый военный – это я.

– Да я не обижаюсь. Просто любишь ты болтать лишнее. Смотри, хоть с командирами не спорь.

Поспорить Тищенко действительно любил. Но сейчас была совершенно иная ситуация, и Игорь улыбнулся, представив, как он спорит с Гришневичем.

– Чего ты улыбаешься? Наверное, уже поспорил? – спросил Славик.

– Да нет, здесь особенно не поспоришь. Здесь надо не спорить, а приказы выполнять.

До обеда Игорь еще раз сходил в казарму и хотел доложить Гришневичу, но того не оказалось на месте. Тогда Игорь доложил Шороху.

Во время обеда Игорь ничего не ел – после жареной курицы сечка вызывала отвращение.

После обеда Игорь вновь пришел к своим. Солнце стояло почти в зените. На тополях за забором пели невидимые глазу птицы. Весь воздух был наполнен каким-то ленивым простором и летним, слегка пыльным оцепенением. На площадке перед клубом не было тени, а асфальт раскалял и без того нагретый воздух.

– Может быть, Игорек, в ваш клуб перейдем? Там все-таки тень и люди почти все домой разъехались. Пойдем? – предложила мать.

– Пошли, – согласился. Игорь.

В клубе и в самом деле было значительно прохладнее, чем на улице. Людей почти не было, лишь в дальнем углу на скамейке сидели мужчина, женщина и солдат. Солдат о чем-то весело рассказывал родителям.

– Смотри, какой веселый! Ему, наверное, здесь нравится, – показал на солдата Славик.

– А кому не нравится, когда родители приезжают? Это – во-первых. А во-вторых, он из бригады, уже на втором году службы – чего ему печалиться?! Скоро домой уедет, – пояснил Игорь.

– А до сколько тебе с нами можно?

– Ты думаешь, Славик, я это знаю?! Может, пока вы здесь будете, а может, и раньше позовут, – неуверенно ответил Игорь и тут же вспомнил: – Да, мама, а вы мне часы привезли?

Если читатель помнит, часов Игорь с собой не брал, опасаясь «экспроприации дедов», но, убедившись в том, что никого не трогают, попросил Елену Андреевну их привезти. Без часов было неудобно – не знаешь, сколько времени осталось до построения, завтрака, отбоя, скоро ли подъем. А так как жизнь в армии расписана буквально по часам, без них приходится плохо.

– Привезли.

– Дедовы?

– Да.

Часы эти достались Игорю от деда, которому, в свою очередь, подарил их один из его многочисленных зятьев.

– Как там дед с бабушкой поживают? – поинтересовался Игорь.

– Недавно письмо от них получили. Все вполне нормально, но вот дышать им летом в Донецке тяжело – жара и сплошной уголь в воздухе.

Игорь явственно вспомнил донецкий «сплошной уголь» и подумал, что сейчас он был бы совсем не против им подышать.

– От Игоря Жалейко писем не было? – спросил Игорь.

– Было, вот оно.

Игорь взял письмо и спрятал его в карман.

– Что же ты не читаешь? – удивилась Елена Андреевна.

– Потом прочту, а пока лучше с вами поговорю.

– Это у тебя пару минут займет. Прочти. Мне тоже интересно.

Игорь пожал плечами и разорвал конверт. Он сразу же узнал мелкий почерк одноклассника:

«Здравствуй, Игорь.

Привет из Печей. Наверное, ты уже слышал про Печи? А если не слышал, то обязательно еще услышишь. Это рядом е Борисовом. Здесь у нас целая куча военных частей. Я попал в учебку связи, так что буду связистом. Пока что тащу службу, освоившись с новой для себя ролью «духа». Сержант у нас из Харькова – хохол. Он – порядочная скотина, но пока придется немного потерпеть. Присягу будем принимать двадцать первого июля. Должна мама приехать. Может и еще кто-нибудь из родственников с ней. Пока «успешно» готовимся к присяге – учим текст, ходим с автоматами. Завтра должны выдать парадку. Времени почти нет. Сейчас я стою на тумбочке в наряде по роте и благодаря этому пишу тебе. Напиши, где ты служишь? Как у тебя дела? Пиши. Жду!

Игорь Жалейко. 9 июля 1985 года».

Вкратце пересказав письмо, Игорь отправился на очередной доклад к Гришневичу. Сержант «для порядка» заставил доложить Игоря два раза и с миром отправил назад.

В пять вечера мать и Славик должны были уехать, и Игорь помимо воли время от времени поглядывал на часы.

– Что ты, сынок, все на часы смотришь? Может, тебе идти куда-нибудь надо, а мы тебя задерживаем? – озабоченно спросила Елена Андреевна.

– Что ты, мама – мне никуда не надо! Просто мне с вами хорошо, но скоро вы уедете… А жаль…

– Теперь мы знаем, где ты. Не так уж и далеко – не в последний раз приехали. На присягу к тебе обязательно приедем.

«Когда она будет, та присяга», – подумал Игорь.

Пролетел последний час. Мать начала складывать оставшиеся продукты в пакет.

– Не ложи слишком много, – попросил Игорь.

– Почему не ложить? Мы ведь тебе все это везли.

– Нам просто нельзя в тумбочке ничего из продуктов держать.

– Ничего, сынок, ты все равно все возьми – что сам съешь, чем ребят угостишь.

– Хорошо, ложи, – согласился Игорь.

– Ну, все, сынок. Не болей здесь! Сходи обязательно в ваш медпункт. До свидания. Идем, Славик, – мать поцеловала Игоря и открыла дверь КПП.

– До свидания, солдат! – прокричал Славик на прощание.

– До свиданий, – едва слышно прошептал Тищенко.

После того, как за мамой и Славиком закрылась дверь КПП, Игорь впервые ощутил, что с уходом родных для него людей чужой, враждебней мир почти физически надвинулся на него, грозя раздавить курсанта своей агрессивностью и жесткостью. Тищенко почему-то непреодолимо захотел еще раз увидеть своих и поспешил в казарму. В казарме он вошел в умывальник и посмотрел через окно за забор. Из-за забора торчали головы прохожих, но Елену Андреевну и Славика Игорь так и не увидел.

– Что ты так к окну прилип? – спросил Черногуров.

– Мама и брат приезжали. Хотел посмотреть – прошли они по тротуару или нет, – пояснил Тищенко.

– А… Ясно. А что это у тебя за пакет?

– Продукты, – Игорь раскрыл пакет, достал два яблока и протянул их Черногурову. – На, возьми.

– Спасибо.

Высматривать было больше нечего, и Игорь пошел к себе в кубрик. В кубрике его тотчас же окружила толпа курсантов. Тищенко достал из пакета большую часть его содержимого, разложил на своей кровати и предложил обступившим его товарищам:

– Берите яблоки, конфеты, печенье. Угощайтесь.

– А как же – угостимся, – сказал Резняк и первым запустил руку в небольшую кучку конфет.

Его примеру последовали остальные, и через несколько секунд кровать Тищенко опустела.

– Ты что, все роздал? – спросил Лупьяненко.

– Не дурак, вроде бы. Конфет часть и штук пять яблок оставил. Пока в тумбочку положу, а вечером съедим, – ответил Игорь.

– Я не к тому. Видишь, Гришневич на нас косится?

– Ну?

– Надо и ему что-нибудь отнести.

– Тогда два яблока и конфеты. Может, и Шороху надо?

– Конечно надо – он же твой командир отделения.

– Если я еще и Шороху отнесу, нам на вечер ничего не останется.

– Он все равно после обеда в увольнение ушел, так что перебьется, – радостно вспомнил Лупьяненко.

– Ему вредно много есть, – пошутил Игорь.

Отобрав шоколадных конфет и два самых больших яблока, Игорь подошел к Гришневичу и предложил:

– Угощайтесь, товарищ сержант.

– Спасибо, – Гришневич откусил треть яблока и, проглотив почти не пережеванный кусок, спросил у Игоря: – Тищенко, а конфеты и печенье ты куда высыпал?

– На кровать.

– Больше так же делай – не положено. Понял?

– Так точно. Разрешите идти?

– Иди.

Перед ужином вся рота, как и в прошлое воскресенье, вновь сходила в кино. На этот раз показывали фильм «Коммунист». Фильм, в общем-то, Игорю нравился, но он не мог понять, каким образом человек после десяти пулевых попадании может драться. И вообще, главный герой производил на Игоря впечатление благородного, но какого-то прямолинейного и даже неумного человека. Это был один из пропагандистских фильмов, призванных укрепить коммунистические идеалы в душах и умах солдат. На Игоря фильм подействовал, и он с негодованием подумал о Резняке, который минуту назад пробурчал Тищенко на ухо:

– Показали бы что-нибудь штатовское. А то сплошная мура какая-то! Про эту туфту дома по телеку насмотрелись.

– Почему туфта? Со смыслом фильм! – заспорил Игорь.

– Специально для таких, как ты! – заржал Резняк.

Игорь ухмыльнулся, но ничего не ответил, а про себя подумал: «Что с него возьмешь – только водка и бабы на уме!»

– Рты пазакрывали! – прикрикнул Шорох.

Курсанты испуганно притихли.

– Кто это там шумит? Я не понял! – грозно спросил Гришневич.

Через несколько минут Игорю показалось, что сержант забыл о шуме, но это ему только показалось. После фильма нужно была отправить четырех человек подметать листья на плацу (не ради самих листьев, разумеется, а ради общественно-полезного труда). Тут то Гришневич и припомнил злосчастный фильм. На стадион сержант отправил Резняка и Каменева, а на плац – Тищенко и Лупьяненко. Каменев и Лупьяненко попались на том, что «громко и нецензурно выражались». В то время как взвод получил крупицу свободного времени, четыре курсанта получили у Черногурова метла, целлофановые пакеты и отправились на «труд благородный». Впрочем, подметать оказалось не так уж и неприятно. Солнце висело на западном краю огромной синей чаши и лениво освещало асфальт угасающими вечерними лучами. Жара давно спала. Приятное воздушное щекотание ласковых ветровых струек бодрило и придавало сил. Лупьяненко лениво смахнул несколько листьев метлой, остановился и философски заметил:

– Слушай, Тищенко, а ведь хорошо, что нас с тобой сюда отправили? Тихо. Даже приятно здесь. А то сидели бы сейчас в роте, Гришневич бы к чему-нибудь приколебался и запросто улетели бы очки чистить. И слушали бы вместо шороха листьев бульканье канализации.

– Может и хорошо, но ведь мы могли бы и не попасть на очки…

– Да ладно, чего ты бубнишь?! Перерабатываешься здесь, что ли?

– Нет, конечно.

– Вот и стой, жизни радуйся.

– Я и радуюсь.

Теперь уже Тищенко сделал несколько взмахов и так же быстро остановился, как и начал работать, чуть слышно засмеявшись.

– Чего ты тащишься? – спросил Антон.

– Месяц назад мне бы и в голову не пришло, что можно радоваться тому, что тебя посылают подметать листья в воскресенье, – пояснил Тищенко.

– Ха – сравнил! Это тебе не дома. Кстати, мои скоро должны придти. Хорошо, что сам смогу сбегать – надоело этому козлу про все докладывать.

– А если он придет и спросит, где ты?

– Скажешь ему, что я пошел листья на наташу выносить.

– А если он подождет?

– Чего ты пристал, как лист к жопе?! Подождет… А если… Если подождет, тогда до двух ночи будем плитки вокруг очек чистить. Не бойся, он сюда не попрется – делать ему больше нечего, что ли?

– Как знаешь, – неуверенно согласился Игорь.

Лупьяненко отложил свою метлу в сторону и пошел к КПП. Ждать его пришлось недолго. Антон вернулся и, не доходя десяти метров до Игоря, сообщил:

– Приехала мать. Я с ней минут двадцать побуду, а ты пока помети. Я потом пайку порубать принесу.

Игорь терпеть не мог слова «пайка». «Пайка» – чисто тюремный жаргон, и в армию проник где-то в семидесятые годы, когда стали призывать всех, кого только можно было призвать, в том числе и бывших уголовников. Как и все дурное, слово «пайка» быстро вошло в обиход и прочно закрепилось в армейском сленге. Игорь же не хотел сливаться с чуждой ему средой и слово «пайка» старался произносить пореже. Пока Антон разговаривал с матерью, Игорю больше ничего не оставалось, как добросовестно подметать листья. Неизвестно почему, Игорь вдруг представил, что он не метет, а косит траву. Тищенко улыбнулся, так как косить не умел. Весь его опыт общения с косой сводился к тому, что когда-то в очень далеком детстве Игорь косил в течение часа (вернее, держался за козу) с дедом в маленькой украинской деревушке Ожаровке. Прошло минут сорок. Лупьяненко не возвращался, и Игорь в одиночку подмел весь плац. Делать было нечего, и Тищенко, расстелив целлофан на асфальте, принялся грузить на него листья. Подождав еще немного, Игорь скрутил из всего этого подобие мешка, взвалил его на плечи и отправился к наташе (еще одному образчику армейского сленга). Листья были тяжелыми. Игорь чувствовал, что его руки слабеют при каждом шаге, и мешок постепенно сползает вниз. Чтобы, не уронить листья, Тищенко попытался, было, ускорить шаг, но неожиданно зацепился сапогом за бордюр тротуара и грохнулся вместе с мешком прямо на асфальт. Проклиная все на свете, а в особенности Лупьяненко, Игорь с большим трудом вновь собрал все в одну кучу и пошел дальше. Злость придала курсанту дополнительные силы, и он без особых происшествий добрался до наташи. Наташу кто-то поджег, и она распространяла вокруг себя отвратительный густой запах жженого дерьма и горящих отбросов. Когда Игорь выбрасывал листья в это адское варево, его чуть не стошнило, но он все же сдержался и, стараясь поменьше дышать, поспешил прочь.

Возле брошенных метел его уже поджидал Лупьяненко:

– Ты уже все закончил?!

– Как видишь. Говорил, что через полчаса придешь, а сам больше часа гулял. Знаешь, как паскудно одному листья тащить! И на наташе тоже такая вонь, что я едва же обрыгался – ее кто-то поджег.

– Ладно, не злись. Я принес целый пакет жратвы.

– Лучше бы к нам по раздельности приезжали.

– Это почему?

– Я уже ел сегодня, а вот в прошлое воскресенье кишки марш от голода играли.

– А ты про запас наедайся, – предложил Лупьяненко.

– Что же я – верблюд или свинья какая-нибудь?

– Так ты что – есть не будешь? – разозлился Антон.

– Почему это не буду? Это я просто так сказал.

– Только надо бы какое-нибудь место найти, чтобы не очень светиться.

– Может, за деревья зайдем?

– Пошли.

Курсанты зашли за старую липу, но все равно было еще слишком светло, и площадка перед деревом просматривалась, как на ладони, особенно со стороны противоположного тротуара. Лупьяненко повертел головой и недовольно проворчал:

– Опасно здесь. Надо бы другое место найти.

– Где ты его найдешь?

– Думай.

– Я думаю, только что-то ничего путного не придумывается.

– А, может, за столовую, сходим?

Игорь вспомнил аромат наташи и решительно замотал головой.

– Ну, тогда даже не знаю, куда. Хоть на трибуну! – проворчал Антон.

– Слушай, а это мысль! – обрадовался Тищенко.

– Трибуна слишком хорошо просматривается.

– Так ведь мы не будем там во весь рост стоять, а присядем, и нас никто не заметит.

– Соображаешь. Сколько до ужина осталось?

– Двадцать минут.

– Пошли быстрее. Захвати метла, чтобы зря не валялись.

Обложенная цветной плиткой, бетонная трибуна оказалась надежным укрытием от чужих глаз. Присевшие курсанты были практически незаметны и, ощутив себя в безопасности, они принялись безмятежно опустошать содержимое пакета. Но как ни старались, осталось еще не меньше половины.

– Ничего не поделаешь, придется Гришневича угощать, – театрально вздохнул Лупьяненко.

– Придется, – согласился Игорь.

Выбрав конфеты получше и один оставшийся апельсин, Антон принес все это Гришневичу.

Тот взял, поблагодарил, но тут же подозрительно спросил:

– А откуда это у тебя, Лупьяненко?

– Мать привезла, товарищ сержант.

– А почему не докладывал, что ходил к ней? Тем более что ты был наказан.

– Товарищ сержант, я только на пять минут к забору сбегал.

– Все равно, в следующий раз доложишь.

– Так точно.

– А плац подмели?

– Так точно.

– Хорошо. Иди, готовься к ужину.

«Подготовка к ужину» означала чистку сапог и поясных ремней. Треть роты шла на ужин без всякого аппетита, и остальные вволю поели за счет своих более сытых товарищей.

Глава четырнадцатая
ЗаСовцы

^{Шорох всегда сам чинит телеграфные аппараты. Как курсанта Стопова ударило током. Какие телеграммы печатают в учебке. Коршун и Молынюк – потенциальные шпионы. Гришневич готов помешать разглашению военной тайны любым способом. В каких странах и в какой форме служат ЗАС-телеграфисты. Учимся включать ЗАС-аппаратуру. Не очень хорошо или не очень плохо? Кохановский едва не впускает в класс лазутчика. Уставные и неуставные фотографии. Сержант Петраускас учит курсанта Петрова правильно отвечать на вечерней поверке.}

Так прошло еще несколько дней, похожих друг на друга, как две капли воды. Лето перевалило через свой экватор, дни постепенно становились короче, но установившаяся жара не спадала уже седьмую неделю. Отгромыхав два часа строевой на плацу, Игорь мечтательно вспоминал об озерах, морях, речках, где сейчас капаются все нормальные люди. Игорь никак не мог понять, как это ему могло надоесть отдыхать в Жданове на берегу Азовского моря – купайся себе целыми днями, загорай, никакой тебе строевой, никаких идиотских построений.

После строевой отправились в учебный центр. Там уже третий день подряд учились печатать на телеграфных аппаратах. Аппараты были старые – их выпустили еще в шестьдесят седьмом году. Ломались они часто, но Шорох был известным знатоком их «внутренностей» и успешно «лечил» все их «болезни». За каждым курсантом был закреплен свой персональный аппарат, на котором и нужно было все время печатать. При поломке можно было спросить с «хозяина». Но так как курсанты все равно ничего не умели, Шорох ничего не говорил, а сразу садился сам чинить сломанные механизмы. Занимался этим он почти все то время, которое взвод проводил в классе, поэтому занятия всегда вел Гришневич. В первые дни Игорь с трудом находил нужные клавиши, так как никак не мог запомнить их расположение. Клавиши располагались в особом порядке для того, чтобы можно было быстро отработать все нажатия букв до автоматизма. Печатать нужно было обеими руками, и это тоже давалось Тищенко не просто. Пальцы обеих рук никак не хотели двигаться независимо от своих соседей. Отрабатывалась и посадка. Иногда телеграфисты долго должны передавать и принимать информацию, порой по нескольку часов подряд и, если поза неудобна, делать это довольно тяжело. Гришневич показал всем, как нужно сидеть – не заваливаться назад, не класть руки на столы, не колотить по клавишам, а едва касаться их пальцами, не горбиться и не ложиться на аппарат. Запоминанию клавиш служила целая система. Руки должны лежать всегда на среднем ряду клавиатуры. Под каждым пальцем находится своя определенная буква – для этого были отобраны десять наиболее часто встречающихся букв: а, о, е и т. д. На верхнем и нижнем ряду располагались остальные буквы, причем те, что встречаются реже, были вынесены на самый край клавиатуры. Каждый палец имел свой номер: указательный – один, средний – два и т. д. Если нужно было нажать какую-нибудь букву из верхнего ряда, курсанты вначале смотрели на карточки. Например «к – л1лв». Это означало, что букву «к» нужно искать левым указательным пальцем чуть левее и выше обычного положения на среднем ряду. И так для каждой буквы. В самом верху был специальный ряд с цифровым шрифтом. Путем нажатия клавиши-переключателя можно было менять русские буквы на латинские. В общем виде клавиатура армейского телеграфного аппарата похожа на клавиатуру обычных пишущих машинок. Больше всего Игоря раздражали буквы «Ш», «Щ», запятая, всякие кавычки и цифры, так как все это нажималось не прямо, а лишь через переключатель, на что, естественно, тратилось дополнительное время. Но пока Гришневич не требовал от курсантов слишком многого, и работать было сравнительно легко и даже интересно, Аппараты были электрическими, и каждый из них был укреплен на толстой резиновой основе. Иногда все же напряжение «пробивало на корпус», и первым все прелести небольшого электрического разряда испытал на себе Стопов. Самое интереснее, что Стопов сразу никому ничего не сказал и лишь тогда, когда курсант в третий раз неестественно быстро отдернул руку от аппарата, Гришневич заметил, что что-то неладно, и спросил:

– Что там такое у тебя, Стопов?

– Не знаю, товарищ сержант, он что-то бьется.

– Током, что ли?

Стопов кивнул.

– Сядь пока за свободный аппарат. Василий!

– Што? – отозвался Шорох.

– Посмотри аппарат у Стопова, он что-то на корпус пробивает.

– Счас.

Через каждые сорок пять минут звенел звонок и Гришневич объявлял:

– Встать! Смирно! Вольно… Перерыв.

Все по команде выходили на улицу через черный ход на другую сторону корпуса, разминали затекшие от долгого сидения тела и рассаживались на траве в тени старых яблонь, неизвестно кем и когда здесь посаженных. Многие курили. Игорь не курил, но перерывы любил. Выйдя на улицу, Тищенко упал на мягкую зеленую траву и принялся лениво рассматривать окрестности. Взгляд помимо воли стремился за забор, и Игорь задумчиво рассматривал недавно построенный минский микрорайон, видневшийся за бетонной оградой в промежутке между двумя кирпичными складами. «Интересно, что там сейчас люди делают? Многие на работе, а кто дома – музыку слушают или книги читают. А вдруг кто-нибудь сейчас смотрит из окна и думает: «Что там солдаты за этим забором делают?» Хотя, скорее всего, он о нас ничего не думает. Какое ему дело до незнакомых солдат, особенно если не был в армии», – размышлял Игорь. Перерывы были десятиминутными, и всегда казалось, что резкий звонок созывает курсантов в душный класс раньше времени. И опять начиналось бесконечное щелканье клавиш, напоминавшее пулеметную стрельбу.

На третий день занятий курсанты понемногу освоились, и Гришневич начал учить их передавать телеграммы. Справа к каждому аппарату прикреплялась катушка узкой бумажной ленты, одна сторона которой была смазана клеем, похожим на клей, наносимый, на обратную сторону почтовых марок. Ленту по мере печатания текста нужно было обрывать и приклеивать на телеграммный бланк. Справа к аппарату крепилась еще одна катушка с широкой бумажной перфолентой без клеевой основы, на которой информация дублировалась при помощи дырочек, но Гришневич только рассказал о ней, а пользоваться запретил, чтобы не поломали.

Перепечатывать нужно было телеграммы самого разного содержания с пометками «особо секретно», «совершенно секретно», «секретно». Вся информация была, естественно, вымышленной и представляла собой примерно следующие тексты: «Совершенно секретно». Начальнику штаба шестой армии. Противник перебросил в район Авдеевки дополнительный танковый полк, произвел ядерный взрыв в глубине нашей обороны и провел лобовую атаку. Атака отбита. Противник понес значительные потери. Просим оказать помощь в дезактивации техники. Ком. полка полковник Фролов». Вначале Игорю было интересно, но потом надоело постоянно смазывать языком кусочки ленты. Клей был горьким, и после приклеивания пары текстов во рту появлялось ощущение, что все внутри смазано смолистым древесным раствором. Впрочем, вскоре сержант отправил Валика за водой, и ленту стали сказывать не языком, а смоченным в воде пальцем. Это обрадовало Тищенко, так как он, было, подумал, что язык будет служить для этой цели все два года.

Этим занимались еще сорок пять минут, а затем вновь вернулись в класс, где стояла ЗАС-аппаратура, и где проходили политзанятия. Но вошли в класс не все – у Коршуна в личном деле и военном билете не оказалось допуска, и его пришлось оставить в телеграфном классе. Допусков не было у всех вэвэшников, прибывших в роту, поэтому та же участь постигла и Молынюка из третьего взвода. Не долго думая, Щарапа отправил его к Коршуну. Поначалу земляки обрадовались, что остались только вдвоем (а это значит, что у них появилось гораздо больше шансов улизнуть в «чепок»), но потом с неудовольствием узнали, что вместе с ними остается и Шорох.

Уладив дело с потенциальными шпионами, Щарапа и Гришневич разошлись по своим взводам. На этот раз Гришневич был точно уверен, что все присутствующие имеют допуск к работе, поэтому смело сдернул чехлы с двух ЗАС-аппаратов. Игорь с любопытством взглянул на прибор, работа на котором должна была стать его специальностью. Оба аппарата были изготовлены из металла. Каждый из них представлял собой три ящика, стоящих в общей раме друг над другом наподобие лотков с хлебом. Два верхних ящика были поуже и имели много всевозможных кнопок, тумблеров и переключателей, изредка разбавленных какими-то непонятными шкалами. На нижнем ящике было всего пять тумблеров, зато шкал и счетчиков было гораздо больше, чем на двух верхних вместе взятых. Выдержав паузу и дав курсантам возможность оценить технику, Гришневич приступил к объяснению:

– Прежде, чем я начну объяснять, раздадим тетради. Фуганов!

– Я.

– Раздай тетради по ЗАС-устройству.

– Есть.

Фуганов роздал тетради, подписанные, прошнурованные и опечатанные накануне. Когда он закончил, сержант продолжил:

– Сразу же напомню вам, что все, что вы здесь услышите и запишите – военная тайна СССР. Из тетрадей листы не вырывать, тетради из класса не выносить! Это категорически запрещается! За нарушение этого приказа вы попадете под трибунал и, как минимум, в дисбат. Запрещается также писать что-либо об аппаратуре домой и разговаривать на эту тему за пределами класса. Даже между собой, потому что всегда могут найтись любопытные уши. Это только кажется, что вы говорите полунамеками – на самом деле опытный человек даже по отрывочным сведениям поймет истинное положение вещей. И эти нарушения также пахнут военным трибуналом. И караются куда более строго, чем первые. Если я хоть слово услышу за пределами класса, вам обеспечена губа, как минимум. Насчет писем – не все, но они выборочно читаются в особом отделе, а наши письма, я имею в виду письма засовцев, гораздо чаще, чем другие. Что до вас не дойдет сейчас по-хорошему, придется доводить потом другим языком. И в этом случае вас уже никто не защитит – если я ПОМЕШАЮ ВАМ ЛЮБЫМ СПОСОБОМ (Гришневич особо выделил интонацией это словосочетание), это будут не неуставные взаимоотношения, а защита военной тайны, и я вместо наказания получу поощрение. Поэтому уже сейчас старайтесь следить за собой и не болтать ничего лишнего. Если все будет нормально, у вас не будет никаких проблем. Само собой, что Коршун сюда входить не должен и с ним нельзя вести разговор о ЗАС-телеграфе.

Оглушенный взвод, почти физически ощутивший на себе жесткое дыхание ветра тайны, прилетевшего откуда-то из конца тридцатых, напряженно молчал, слушая каждое слово сержанта. Довольный произведенным впечатлением, Гришневич сказал гораздо более мягким тоном:

– Что это вы приуныли? Не так страшен черт, как его малюют.

Несколько курсантов криво усмехнулись, остальные же сосредоточенно молчали.

– Да говорю вам – все далеко не так страшно! После нашей учебки у вас отличные перспективы для дальнейшей службы. Кто-то из вас станет сержантом и поедет в войска командиром аппаратной, кто-то попадет в какой-нибудь военкомат и будет там жить. Правда, это лишь в том случае, если очень повезет. ЗАС-телеграф есть только в Минске и областных военкоматах. На моей памяти таких случаев не было, но капитан Мищенко рассказывал, что в восемьдесят третьем одного отправили в брестский облвоенкомат. А он из Бреста. Представляете? Жил он, правда, в военкомате, но каждые выходные бывал дома, а в городе – так почти ежедневно. Некоторые из вас могут попасть за границу – или в Сирию, или в Анголу, или во Вьетнам. Там засовцы живут в общежитиях, военной формы вообще нет – носят для маскировки гражданку. Вдобавок ко всему они еще получают зарплату от этих стран в валюте. Некоторые попадут в Афганистан, правда, не так уж и много. Так что каждого ожидает своя дорога. А от ваших знаний и умений, которые вы получите к ноябрю, и будет зависеть этот выбор. Поэтому в ваших же интересах, я уже не говорю о нарядах, учиться как можно лучше.

Байраков поднял руку.

– Что тебе? – спросил сержант.

– Товарищ сержант, разрешите обратиться – курсант Байраков?

– Обращайся.

– Товарищ сержант, а как из загранки на дембель едут? И еще – а в Европу попасть нельзя?

– На дембель? Вначале самолетом до СССР, а там – хочешь в гражданке домой, хочешь в парадке. Кстати – из загранки увольняются раньше других. А в Европу вы вряд ли попадете. Для Европы своя система учебок – на месте. Но вы туда не очень то стремитесь – уставы там требуют сильнее. Но зато можно шмотки закупить. Ладно, что будет – осенью увидим, а пока приступим к изучению аппаратуры. Кое-что, что именно – я скажу, будете записывать в тетради.

Ничего конкретного о принципе работы аппаратов Гришневич не сказал. Вся «учеба» сводилась к запоминанию порядка включения и выключения тумблеров и рычагов и к замене вышедших из строя блоков, а также к правильному присоединению кабелей и шнуров. Оказалось, что металлические ручки на каждом из трех ящиков-блоков (Игорь не сразу их заметил) служили для того, чтобы вытащить из рамы поврежденный блок и вставить точно такой же на его место. Это было достаточно остроумное решение, втрое повышающее надежность всей системы. В противном случае из строя выходил бы не отдельный блок, а целый аппарат. Самым секретным и, вместе с тем, простым был шифровой ключ, расположенный в центре верхнего блока. Ключ был почти точной копией шифра камеры хранения. Игорь сразу понял, что в зависимости от положения пяти колесиков с цифрами проходила шифровка и кодирование информации. Тищенко удивился, что столь простая конструкция неизвестна американцам. После набора пятизначного числа шифр закрывался специальной защитной металлической пластинкой. Рядом с шифром находилась специальная кнопка сброса. Если в помещение проникал враг, можно было нажать кнопку, и на коде выскакивали пять нулей, сам же шифр оставался в тайне.

– Если у вас на шифре – «59 632», то у того, кто ведет с вами переговоры, должно быть «23 695». То есть, наоборот. Иначе переговоры не состоятся, – объяснял Гришневич.

Записали порядок включения: «а) клавиша № 1, б) тумблер «6В», в) тумблер»4С» и т. п. Когда записали, сержант спросил:

– Кто более-менее запомнил?

После некоторой нерешительности руки подняли Байраков и Петренчик. Первым начал работать Петренчик. Но получалось у него из рук вон плохо и Гришневичу постоянно приходилось его поправлять. В конце концов, сержанту это надоело, он посадил Петренчика на место и вызвал Байракова. У Байракова получалось лучше, но не так, чтобы уж очень и Гришневич опять остался недоволен: