Текст книги "Аппассионата. Бетховен"

Автор книги: Альфред Аменда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Нет, пальцы его больше не дрожали. Наоборот, они отлично повиновались ему. Теперь Людвиг сумеет подчинить себе даже то таинственное и непостижимое, которому он сознательно бросил вызов.

Он сразу почувствовал, что сегодня играет с особым вдохновением, ибо все сомнения разом куда-то исчезли.

Потом он вдруг понял, что черпает своё вдохновение отнюдь не из сильных порывов ветра, не из потрескивания дров в огне и не из шума орлиных крыльев. Нет, он просто способен вдохновиться сухими текстами учебников Иоганна Йозефа Фукса и Кирнбергера.

Людвиг вздрогнул и откинул голову, ибо мозг снова будто пронзило раскалённым кинжалом. Он вновь испытал невыносимую боль, впервые начавшую мучить его несколько дней тому назад.

До сознания Людвига постепенно дошло: уши, его замечательные уши. Они вдруг утратили способность воспринимать звук. Случилось самое страшное. Теперь у него остались только глаза, которыми он в отчаянии взирал на окружающий, разом изменившийся мир.

Дальнейшее сидение у рояля теряло всякий смысл. Теперь нужно было встать, спрыгнуть со сцены и... и бежать туда, где можно будет хоть немного смягчить невыносимые боли.

И тут он вдруг услышал музыку, но играл её вовсе не оркестр. Её донесло к нему дуновением постепенно усиливающегося ветра. В уши вновь ворвался шум крыльев его орлов, который сегодня был сильнее, чем когда-либо. Он понял, что они принесли ему горестную и вместе с тем утешительную весть.

Весть?..

У Людвига не было времени произнести вслух эти слова. На него повеяло дыханием «великого духа», и он почувствовал себя уносимым бурей листком. Вновь заиграл оркестр, и Гартелльери, этот ни о чём не догадывающийся глупец, счёл необходимым даже махнуть в его сторону рукой.

Князь Лихновски наполнил до краёв бокалы и, как всегда, громко сказал:

– Голосом, который называют «Иерихонской трубой из Вены», я объявляю: Бетховен сегодня играл так, что вполне может быть удостоен короны. Так выпьем же за неё!

Людвиг протянул к камину дрожащие руки и вдруг снова приложил их к вискам. Раскалённое лезвие вновь начало тихонько покалывать их.

– Разумеется, я имею в виду не терновый венец, – улыбнулся князь. – Я пью за вашу грядущую славу, за ваше счастье.

– Опять болит голова, Людвиг? – участливо спросил Вегелер.

– У вас что-то с ушами, господин ван Бетховен? – присоединилась к нему Мария Кристина.

Он вздрогнул, и от неукротимого гнева его лицо покраснело. Он как-то сразу люто возненавидел эту влюблённую кошку, которая не только случайно затронула его больное место, но и объявила о нём на весь мир.

Он смерил Марию Кристину презрительным взглядом.

– Но мне ещё на концерте показалось...

– Что именно тебе показалось, Мария Кристина? – осведомился князь, в глазах Людвига теперь ничем не отличавшийся от недалёкого, добродушного, заросшего жиром крестьянина. – Я, например, ничего не заметил.

– Значит, я ошиблась, – дрожащим голосом ответила Мария Кристина.

– Полностью согласен с вашей супругой, ваше сиятельство.

Он никогда ещё с такой издёвкой не обращался к князю. Мария Кристина даже побледнела от полученного ею нового удара от любимого. Но он ничего не мог с собой поделать – теперь уже не один, а множество маленьких кинжальчиков буравили его мозг, не давая возможности ясно мыслить и вообще лишая его разума.

Лакей начал расставлять тарелки с едой в соответствии с давно укоренившейся традицией. Сперва он подал суп хозяйке дома, затем князю и уже потом Бетховену.

Людвиг в ярости вскочил и покинул комнату. Лихновски повернулся к Вегелеру:

– У него, вероятно, желудочные колики, доктор?

– Нет, – грустно усмехнулся Вегелер. – Я знаю моего доброго друга Людвига несколько дольше, чем вы, ваше сиятельство. Его очень часто прямо-таки трясёт от ярости, и моя тёща, госпожа фон Бройнинг, называет такое состояние приступами бешенства. Тут может помочь только одно лекарство – снисхождение. Постепенно Людвиг приходит в себя, искренне раскаивается за своё поведение и просит прощения.

– И такие приступы продолжаются довольно долго? – еле слышно спросила Мария Кристина.

– К сожалению, Очень долго, ваше сиятельство.

На следующий день Людвиг вновь появился в доме Лихновски и, узнав, что князь и доктор Вегелер уехали в город, попросил отвести его к Марии Кристине.

– Всего доброго, ваше сиятельство. Благодарю вас и вашего супруга за оказанное гостеприимство.

– Оказанное?..

– Я уезжаю от вас. Подённый слуга как раз сейчас пакует мой скарб.

– Людвиг! Вы попросту бежите!..

– Я?.. – Он встрепенулся и с каким-то испугом посмотрел на неё. – Но от чего или от кого?

– Может быть, от меня?

Наверное, она хотела этими словами удержать его. Поэтому Людвиг в отчаянии опустил голову и тихо сказал:

– Да нет, Мария Кристина, не от вас. Я бегу от себя самого. Если можете, простите меня.

После его ухода княгиня долго сидела неподвижно, глядя прямо перед собой. Сгущавшиеся за окном сумерки казались ей столь же непроницаемыми и пугающе-таинственными, как и окружавший Людвига мистический ореол.

Тереза и Жозефина хихикали, как школьницы, и графиня Анна Барбара заставила себя укоризненно взглянуть на дочерей.

В трюмо на противоположной стене отразился модный шиньон, умело собранный парикмахером. Он, однако, совершенно не подходил к искажённому мучительной гримасой лицу. А может быть, всему виной была эта ужасная мигрень.

– Жозефина! И ты, Тереза!

Тереза тут же приняла нужную позу. Она была самым старшим ребёнком в их семье и отличалась спокойным нравом. Сегодня на ней было простое ситцевое платье. Вуаль она завязала на затылке узлом так, чтобы конец её опускался до стягивающего бёдра широкого шарфа. Тереза страдала от небольшого искривления позвоночника, и этого увечья никто не должен был заметить.

Жозефина сразу же почувствовала угрозу, прозвучавшую в словах матери. Ведь она назвала её не «Пепи», а именно Жозефиной. Но она была слишком возбуждена открывшейся за окнами гостиницы «У золотого грифа» картиной майского утра. Красота его заставила её дрожать от возбуждения, её тёмные глаза на очаровательном лице сверкали, а на лоб кокетливо ниспадала одинокая прядь.

Она спрыгнула со стула и низко склонилась перед матерью с грацией опытной придворной дамы и приложила руку к сердцу.

– Не могу не выразить сожаления, ваше превосходительство, что меня отзывают в мой кабинет по изучению изящных искусств.

Она очень хорошо подражала недавно покинувшему комнату придворному скульптору Мюллеру. Вчера они посетили только что открывшуюся и уже успевшую наделать много шума его галерею возле Красной башни. Их привели к чрезвычайно, даже слишком изящно одетому господину, представившемуся им придворным архитектором Мюллером, владельцем кабинета изящных искусств, создателем прекрасных восковых фигур, многие из которых были изготовлены по античным образцам. Под конец он предложил дамам показать не только свою галерею, но и сводить их на экскурсию по Вене.

Адальберт Рости захлопал в ладоши. В своё время он учился вместе с Францем Брунсвиком в школе, неоднократно проводил каникулы в замке Мартонвашар и считался уже чуть ли не членом семьи.

– Великолепно! Тебе пора выступать на сцене, Пепи.

Она медленно подошла к двери. Вид у неё был весьма величественный и вместе с тем довольно смешной. Рости пришёл в большой восторг.

– Браво! Ну просто раненая утка.

– Жозефина! Рости! – Из уст матери на них вылился поток французских слов. – Не забывайте, что мы находимся в наиболее изысканной гостинице Вены. И пусть сейчас в столовой никого нет, всё равно Янош может в любую минуту зайти.

Девочка присела на стол и, изобразив на лице раскаяние, отпила глоток шоколада.

– Мама, я знаю, что ни к чему не пригодна, а уж Рости... Правда, Рости? Уж прости нас обоих.

– Хорошо, Пепи. Какие у вас на сегодня планы?

– Я лично уже безумствую в предвкушении нашей первой экскурсии по Вене. Подумать только, огромный город, двести тысяч жителей! А собор Святого Стефана, а Пратер, а Шёнбрунн... а ещё... – Тут она вскочила и закрутилась на одном месте. – ...А ещё я хочу, чтобы нас отвели к Бетховену.

– Как же вы с ним все носитесь, с этим Бетховеном. – Графиня задумчиво покачала головой. – Он действительно превосходный пианист, Рости?

– Мне трудно судить, ваше сиятельство. Единственное, о чём я хотел бы предостеречь вас, так это от намерения вызвать его в гостиницу, пусть даже такого класса, как «У золотого грифа». Насколько я знаю, он никогда не позволит себя унизить.

– А ты его знаешь, Рости?

– Как же ты меня испугала, Пепи. – Он тщетно пытался унять дрожь в пальцах. – Набросилась на меня, как ястреб на добычу. Я лишь имел счастье видеть и слышать его.

– Он красив?

– Увы, очень уродлив.

– Жаль, но, по здравом размышлении, это ничего не значит. Красавцы мужчины обычно слишком тщеславны и любят только себя.

– Уж больно ты мудрая в свои восемнадцать лет.

– В девятнадцать, Рости. А сколько ему лет?

– Где-то около тридцати.

– Отличный возраст. Как раз пора стать мужчиной. А что ты ещё знаешь о нём?

– В нём есть какая-то трагическая тайна. Точно не скажу, но вроде бы он ненавидит людей.

– Ой, как интересно! Я уже заранее влюбилась в него...

– Пепи!.. – Графиня снова с укором посмотрела на неё. – Не говори глупости, дитя моё.

– Тогда тебе придётся иметь дело с множеством соперниц, – засмеялся Рости, – ибо его демонизм просто сводит красавиц с ума.

– Я лично не боюсь. – Жозефина посмотрела на себя в зеркало. – Мы ещё никогда не боялись соперниц, правда, сестра?

– Чего только тебе в голову не взбредёт... – пробормотала Тереза.

– Вот именно, «взбредёт в голову». Не забудь, дорогая сестричка, что меня прозвали гениальным отпрыском семьи Брунсвик. Мама, ты пойдёшь с нами?

– Ну уж если вы так настаиваете, дети. Надеюсь, ты не возражаешь, Тереза?

– Ну что ты, мама, только... он ведь захочет увидеть, на что мы способны. И что мне ему сыграть? Его сонату? Да об одной только мысли об этом у меня руки трясутся.

– А у меня нет. – Жозефина встала перед трюмо и как-то особенно лихо завила свой локон. – Я сыграю ему своё любимое произведение. Спою фортепьянным голосом трио для фортепьяно до минор. Думаю, он будет восхищен.

– А кто ещё споёт? И где скрипка и виолончель?

– Какая же ты трусиха, Тереза! Неужели не подпоёшь? Янош!..

– Да, сударыня? – в дверях немедленно появился лакей.

– Немедленно надеть парадную ливрею! – приказала она. – Ты понесёшь мои ноты, Янош. Я не против, если с нами пойдёт также Бранка. Только соблюдайте расстояние в шесть шагов. И чтоб лица были – как из морского дуба. Вы ведь не просто лакеи, вы сопровождаете царицу Савскую, которую изображаю я. Кинжал у тебя с собой?

Янош кивнул и вопросительно посмотрел на неё.

– Кто его знает, может, он не только ненавистник людей, может, он ещё и людоед. Защитишь меня?

– Да я готов жизнь за вас отдать, сударыня! – Глаза старика венгра сверкнули огнём.

– Пока не нужно. – Жозефина обнажила в улыбке ослепительно белые зубы. – Пойдёшь с нами, Рости?

– У меня, к сожалению, лекция.

– Отлично. Я иду охотиться на мужчин, и мне не нужны свидетели. Особенно если они тощие мальчики.

– Ты ведьма...

Жозефина небрежно махнула ладонью.

– Успехов в учёбе, Рости!

Дом на Санкт-Петер-платц не отличался красотой. Штукатурка на стенах осыпалась, во многих местах зияли провалы, а распахнутая входная дверь с вытоптанным порогом походила на скривившийся в уродливой гримасе рот.

Их глаза после яркого солнечного света с трудом привыкли к царившей в прихожей темноте. Подниматься на четвёртый этаж по узкой, неудобной лестнице мешал к тому же затхлый воздух.

Лакей и служанка тяжело ступали впереди, шедшая следом графиня Брунсвик внезапно остановилась:

– Здесь прямо-таки лестница в небо! У меня может сердце не выдержать. Ты опять втравила нас в авантюру, Пепи.

– Я чувствую себя так, словно иду к зубному врачу, – робко откликнулась Жозефина. – Мне очень страшно.

В коридоре, куда выходило много дверей, было также темно. Отчётливо слышалось жужжание бьющейся о стекло мухи.

– Надеюсь, его нет дома, – прошептала Жозефина.

– А кто меня называл трусихой?

Тут за одной из дверей мощно прозвучали несколько аккордов, и опять стало тихо.

– Постучи, – сказала графиня.

Тереза постучала, но в комнате никто не откликнулся.

– Да нет, он здесь. – Тереза кивком подозвала сестру и ткнула пальцем в табличку на плохо выкрашенной двери. – Небось сам написал.

Тут дверь внезапно распахнулась, и из большой, ярко освещённой солнцем комнаты свет хлынул прямо в коридор, озарив чуть наклонившуюся девичью головку. За порогом обозначился силуэт мужчины, чьи всклокоченные волосы отбрасывали на окно причудливую тень.

– Господин ван Бетховен... – любезно начала графиня.

– Кто вам нужен? – грубо прервал её человек, голос которого напоминал скрежет опускаемой решётки. Маленькие глазки смерили враждебным взором трёх дам и их сопровождающих. Внезапно Бетховен без видимых причин изменил своё поведение и вежливо сказал:

– Я – Бетховен. Чем могу служить? Заходите, пожалуйста.

Он вихрем ворвался в комнату и сбросил со стульев носовые платки, табакерку, халат и несколько галстуков.

– Позволю себе предложить дамам сесть. Прошу прощения за беспорядок, но подённый лакей приходит, когда ему вздумается – раз в два, а то и в три дня. Сам же я человек неопрятный.

– В свою очередь, мы также просим прощения за вторжение... – Графиня осторожно коснулась платком носа и краешков рта.

– Позволь мне сказать, мама, – поспешила вмешаться Тереза, заметив на лице матери отчуждённое выражение. – С вашего разрешения, я сразу же расскажу генеалогию нашей семьи, чтобы потом не было никаких недоразумений. Мы родом из Венгрии. Наш отец – его сиятельство граф Брунсвик – занимал весьма высокую должность, и потому к нашей маме также следует обращаться «ваше сиятельство». Мыс сестрой можем обойтись без титулов.

– Очень мило с вашей стороны, сударыня.

– Отец умер, иначе он также был бы здесь. – Она мельком взглянула на развешанные на стенах картины и гравюры. – Собственно говоря, он ценил только четырёх композиторов. Трое из них уже изображены здесь – Гендель, Бах и Моцарт. Но где же самый его любимый из них – Людвиг ван Бетховен?

– Я?.. – На кофейно-смуглом лице выступил яркий румянец.

– Он познакомил мою сестру Жозефину и меня – имя моё Тереза – со всеми вашими композициями. Я ещё забыла сказать о моём брате Франце, который довольно хорошо играет на виолончели. И потому мы просим вас дать нам несколько уроков.

– Выходит, сударыням пришлись по вкусу мои сонаты?

– Да вообще-то... – ответила Тереза, – исполняю сонаты больше я. Жозефина играет ваши трио для фортепьяно, особенно до минор.

– Не может быть. – Бетховен резко повернулся к Жозефине: – Ведь его отверг сам Гайдн!

– Меня это ни в малейшей степени не интересует, – надменно бросила в ответ Жозефина. – С некоторых пор я многое оцениваю сама.

– Да...

В душе у неё всё ликовало. Как же изменились его глаза! Они от смущения и расширились, и потемнели. И смотрел он на неё как на настоящее чудо.

Тереза! Она решила вновь напомнить о себе, села за рояль и тяжело вздохнула:

– Вы, безусловно, хотите немного испытать нас?

– Ну нет, конечно, разве что несколько тактов.

Щёки Терезы пылали, пальцы быстро бегали по клавишам. Пусть не спешит, Жозефина вовсе не собирается брать уроки у её кумира. В конце концов, в Вене есть и другие виртуозы пианисты, например, ученик Моцарта господин Вольфль.

– Благодарю, сударыня, достаточно. Я беру к себе в ученицы.

– А ты, Пепи? – Тереза отошла от рояля.

– Очень жаль, но у меня приступ мигрени.

– Сестра играет гораздо лучше меня, – ехидно улыбнулась Тереза, – но когда не хочет, говорит, что у неё мигрень.

– А может, вы нам тоже что-нибудь сыграете? – с не менее коварной улыбкой спросила Жозефина.

– Может быть, мою недавно сданную в типографию сонату? – Он сел за рояль и с хрустом размял пальцы. – Я назвал её «Патетической»... Ах нет, ничего не получится. Инструмент слишком расстроен. Но дело не в этом. Где живут дамы?

– «У золотого грифа».

– Я готов завтра в девять прийти туда и начать занятия. Вас это устроит?

– По-моему, ты ещё не спишь, Тереза?

– Да, Пепи.

– И поэтому я захожу к тебе, словно леди Макбет[36]36
  ...леди Макбет... – героиня трагедии В. Шекспира «Макбет».


[Закрыть] после жестокого убийства, в ночной рубашке с горящей свечой в руке. Я хочу пожелать тебе спокойной ночи и вообще помириться с тобой.

– Что случилось, Пепи? Может, присядешь?

– Охотно. – Жозефина осторожно села на край кровати. – Когда мы в последний раз целых два часа обижались друг на друга? Я даже не помню. – Она покачала свечой и задумчиво взглянула на колыхнувшееся пламя. – Я лучше буду брать уроки у господина Вольфля. Знаешь, я не завистлива и не тщеславна, но это меня сильно задело.

– Что именно?

– Милая, я пришла не затем, чтобы попрекать тебя, все, забыли об этом.

– Нет, Пепи, так не пойдёт. – Сестра рывком приподнялась в кровати. – Ты сегодня не давала ни малейшего повода для упрёков в высокомерии. Напротив...

– Напротив... – Глаза Жозефины вновь сверкнули недобрым блеском. – Не хочу говорить, как ты себя сегодня вела.

– Нет, скажи.

– Как базарная торговка, навязывающая свой товар. Ты не давала ему возможности даже взглядом меня удостоить. Меня волнует отнюдь не господин ван Бетховен, нет, мне горько из-за того, что сестра предала меня.

– Ты с ума сошла, Пепи. – На губах Терезы мелькнула странная улыбка. – Нет, не так. У тебя просто глаз нет, а у него есть. Он сразу заметил, что я... калека.

– Не говори так, не делай мне больно. – Жозефина крепко обняла сестру.

– Нет, Пепи, я вынуждена говорить об этом. Уж я-то знаю, что такое быть калекой, и потому твёрдо решила помочь моим ещё более изувеченным братьям и сёстрам. А ведь он глухой, но может читать по губам. Вот потому-то я и кричала, как базарная торговка.

На её красивом, с классическим профилем лице появилось выражение обречённости. Затем она чуть растянула рот в хитрой усмешке:

– Видишь, я даже сумела обмануть свою чрезмерно умную сестру Пепи, которая всё видит, как василиск.

– Извини меня, Тереза. – Жозефина закрыла лицо руками. – Я не имела права так плохо думать и говорить о тебе и о нём.

– А вот это не надо. – Тереза на какое-то мгновение задумалась, затем в голосе её зазвенела сталь. – Он всё время глаз не сводил с моих губ, ибо иначе бы он ничего не понял, но вообще-то, кроме тебя, для него в комнате никого не существовало. И потому тебе действительно лучше брать уроки у господина Вольфля.

– Но почему?

– Ты без всякого умысла можешь сделать его ещё более несчастным.

Кожа на лбу сестры собралась в мелкие морщинки, она тихо рассмеялась:

– Ты просто Кассандра и Пифия семьи Брунсвик. Я уже привыкла ко многим твоим предсказаниям, но последнее твоё изречение мне совершенно непонятно.

– Пойми, он тщательно скрывает свою глухоту, подобно мне, прячущей своё не слишком сильное увечье под шарфами и поясами. И вот теперь мы проникли в его тайну.

Жозефина напряглась и вдруг судорожно зарыдала, приговаривая:

– Несчастный, какой несчастный человек...

На следующее утро Тереза совершила ответный визит. Она внезапно открыла дверь, соединявшую их комнаты, и застыла на пороге.

Было ещё очень рано. В широко распахнутое окно, возле которого Жозефина сонно щурилась в лучах утреннего солнца, доносилось чириканье первых воробьёв.

– Что ты так скрипишь зубами, Пепи?

– Пожалуйста, не мешай мне. Я недавно прочла очень мудрую книгу под названием «Noblesse oblige»[37]37
  Положение обязывает (фр.).


[Закрыть]. Вот и меня мой титул ко многому обязывает. Сейчас я хочу заштопать дырку. – Она с силой дёрнула нить. – Я обратилась к Аристотелю, Архимеду, Платону, Сократу и Гомеру, одним словом, ко всем запомнившимся мне философам и мудрецам. Я спросила их: «Месье, что делать, если кто-то обольёт моё ситцевое платье шоколадом или малиновым соусом?» Философы, застыв в недоумении, дружно покачали головами, и только сведущий в законах Солон изрёк: «Тогда всемилостивейшей сударыне надлежит три дня оставаться в постели, пока платье не будет вымыто, высушено и выглажено». Я спросила: «А если тем не менее пятно останется?» Мудрый Солон долго смотрел на небо, а потом заявил: «Ответ знают только звездочёты».

– Что там у тебя в голове творится, Пепи? – рассмеялась Тереза.

– Очень многое, сестра. Я хочу иметь новое платье, и не из жалкого дешёвого хлопка. И я хочу знать, о чём думает наша мама. Уж больно она надменная.

– Пепи...

– А разве не так? Мы въехали вчетвером в Вену в сопровождении двух вооружённых до зубов людей. За столом нас обслуживают наши лакеи, ибо обычные официанты для её светлости и её не менее высокопоставленных подруг не подходят. При этом у нас гардероб как у нищих, и высокородная графиня Жозефина фон Брунсвик вынуждена собственноручно штопать единственное платье.

– Может быть, мама руководствуется вполне разумными соображениями. – Тереза в раздумье приподняла плечи. – Может быть, вся эта показная роскошь с лакеями, экипажами и проживанием в «Золотом грифе» делает для неё возможным переговоры с кредиторами и банкирами... А если ничего не получится? Ты можешь предугадать наше будущее, Сивилла?

– Сейчас нет, Пепи.

– А я попробую. Сперва мы продадим лошадей и экипажи вместе с Яношем и Бранкой, чтобы оплатить гостиничный счёт. Потом вернёмся пешком в Мартонвашар, где отцовский замок уж точно будет продан с аукциона. Знаешь... – Она задумчиво прикусила губу.

– Я тебя внимательно слушаю, – улыбнулась Тереза.

– Пожалуй, если я останусь здесь, возвращение обойдётся дешевле. Конечно, ни о каком замужестве даже речи быть не может. Брак по расчёту мне не по душе. Вчера ты, моя дорогая Тереза, предположила, что я влюбилась. Хотелось бы, но вряд ли. Он же уродлив, как ночная тьма. Так сказала мама. – Она пренебрежительно хмыкнула. – Но разве тьма уродлива? Поэты и влюблённые так не считают. Значит, эта причина отпадает. Второе: он принадлежит к не слишком чтимому сословию музыкантов. Был бы он хотя бы бедным надворным советником. И наконец, в-третьих: ты всерьёз полагаешь, что он в меня влюбился?

– Я... я этого опасаюсь, Пепи.

– И это говорит моя сестра! Прекрасно, значит, ни о какой взаимной любви даже речи быть не может!

– А я так не считаю. И вообще, когда встречаются две такие сильные личности...

– Ты меня вгоняешь в краску, Тереза! – выкрикнула Жозефина. – Я даже палец себе уколола! Сильная личность! Ты даже не представляешь себе, каким ничтожеством я сама себе кажусь в его присутствии. И потом, любовь – это нечто иное.

– Глупышка, – хихикнула Тереза, заметив весёлые огоньки в глазах сестры.

– А ты вспомни историю с нашим капелланом. Чтобы пробудить в нём любовь, я вставила иголку в его сиденье в исповедальне. Как же он заорал! А вообще, ты знаешь, что я уже целовалась с мужчиной.

– Ты, Пепи?

– Да, несколько лет тому назад с Яношем. Я уже в юные годы была сильно испорчена. – Она резко поднялась с места и задёрнула штору. – Ох уж этот старый полоумный развратник. Видел бы он меня сейчас полуголой!

– Ты имеешь в виду господина придворного архитектора Мюллера? – осторожно осведомилась Тереза и, чтобы скрыть дрожь в теле, отошла к окну.

– Этот увядший трубадур действует мне на нервы. Вполне возможно, что уже завтра утром он начнёт у моих окон петь серенаду. А как он на меня похотливо смотрит. Отвратительно. Но я не хочу ни на кого злиться. А хочу я сесть к роялю и упражняться, упражняться, упражняться. Надеюсь, ты мне одолжишь подаренную им «Патетическую сонату». Я хочу сделать ему сюрприз.

Лакеи уже ждали графиню, и она перед тем, как покинуть гостиницу, решила заглянуть на минутку в музыкальную комнату, откуда доносились бравурные звуки.

– Пепи!..

– Проклятье! До мажор! Это же самое трудное.

– С тобой стало невозможно разговаривать, Жозефина.

– Знаю, мама, но ничего не могу с собой поделать.

– А где Тереза?

– Где-то там.

– Поскольку я не могу быть рядом с вами, когда придёт учитель музыки...

– Кто? О Господи!

– ...вы должны встретить его вместе. Ты понимаешь меня?

– Конечно, мама. Можете быть совершенно спокойны. Я присмотрю за Терезой.

Сестра появилась сразу же после ухода графини, и Жозефина встретила её словами:

– Запомни, я обещала маме не оставлять тебя с господином ван Бетховеном наедине. И не вздумай что-нибудь выкинуть. Я тебе все волосы выщиплю.

– Слышишь? На колокольне собора Святого Стефана пробило девять.

– Любопытно, насколько он пунктуален, – высокомерно произнесла Жозефина. – Если нет – значит, у него нет никаких шансов.

– Слышал бы он тебя сейчас...

В коридоре послышался скрипучий голос:

– Мне к благородным девицам Брунсвик.

– Пепи!..

Но она уже спряталась в небольшой нише рядом с музыкальной комнатой.

– Доброе утро, сударыня, – учтиво поклонился Бетховен. – Вы желаете в одиночестве брать уроки музыки?

– Нет-нет, только вместе с сестрой. Она где-то здесь.

– Прошу простить меня за некоторый беспорядок в одежде. – Он снял шляпу и пальто и попытался пригладить непокорную гриву волос. – После вашего ухода я фактически не вставал из-за рояля.

Беспорядок во внешности?

Он был одет по самой последней моде. Сшитый из тончайшего сукна сюртук до колен, правда, галстук несколько небрежно повязан.

– Дамы принесли мне счастье. В последние дни я очень страдал от... от ужасного душевного расстройства. Мой близкий друг уехал в Курляндию, работа не ладилась...

Непостижимая перемена произошла в его глазах! Какое невыносимое одиночество выражали они, но затем вдруг сверкнули задорным юношеским блеском.

– Я понапрасну исписал совершенно неимоверное количество превосходной нотной бумаги, и... вчера в полдень звуки разлетелись, как пчёлы.

Только сейчас Тереза заметила у него под глазами чёрные круги:

– Вы так и не ложились?

– Нет. – Он скривил побитое оспинами лицо в улыбке, больше похожей на гримасу. – Но зато готова первая часть моей Первой симфонии. А... другая сударыня не придёт?

– Моя сестра Жозефина? Нет, почему же. – Тереза вскинула брови и последние фразы произнесла так, чтобы их точно услышали за альковом: – Если она в ближайшее время не появится, я сама приведу её. А пока не желаете ли присесть, господин ван Бетховен?

– Благодарю. А вы не желаете познакомиться с первой частью моей симфонии?

– О, это большая честь для меня.

Несколько минут он играл, а затем недовольно буркнул:

– Нет. Фортепьяно не позволяет полностью выразить разнообразие оркестровки.

Он вновь плавно опустил пальцы на клавиши. Через несколько минут Жозефина лёгкими неслышными шагами подбежала к роялю, и словно солнечный луч внезапно озарил эту полную мотивами безнадёжной горечи музыку.

Непонятно было, как он угадал приближение Жозефины. Во всяком случае, он вдруг отдёрнул руки и рывком встал со стула:

– И вот и вторая сударыня. Мы начинаем.

– А вы не хотите продолжить? – спросила Жозефина.

Ответа на свой вопрос она так и не получила. Он резко дёрнул головой и воскликнул:

– Только не бойтесь сфальшивить. Я тоже не без греха. Даже у Моцарта я нашёл фальшивые тона. Безупречно играют только пианисты, но они ничем другим и не занимаются. Начинайте, сударыня. Стоп! Вы играете в старой манере растопыренными пальцами. Ну-ка соберите их... Ещё больше. – Он подошёл и сам согнул Терезе пальцы.

– Но так очень трудно.

– Это с непривычки. А пока играйте только правой рукой. Я левой сыграю октавой ниже.

Через какое-то время Бетховен спросил:

– Вы не устали, сударыня?

Тереза мельком взглянула на стоявшие на каминной полке часы и испуганно встрепенулась:

– Господи, прошло уже два часа! Извините, господин ван Бетховен, но было так увлекательно, что я забыла обо всём на свете. Надеюсь, вы дадите также урок моей сестре Жозефине?

– Для этого я и пришёл.

Когда Жозефина села к роялю, поведение Бетховена сразу же изменилось. Теперь он говорил подчёркнуто сухим тоном: – Угодно ли сударыне воспользоваться моими услугами как преподавателя фортепьянного трио до минор?

Это прозвучало как вызов, и Жозефина приняла его. Глаза её сверкнули, но голос был строгим и равнодушным.

– Нет. Разрешите обратиться к вам со следующей просьбой. Моя сестра дала мне сонату под названием, если не ошибаюсь, «Патетическая», и если вы не против...

– Ну, разумеется, нет. – Он поклонился и мельком взглянул на Терезу. – Таким образом я смогу впервые услышать свою сонату в чужом исполнении.

«Нет, я точно обезумела, – подумала Жозефина. – Следовало бы, как и сестра, предложить сыграть чужое произведение, например, сонату Филиппа Эмануэля Баха[38]38
  Бах Карл Филипп Эмануэль (1714—1788) – немецкий композитор, клавесинист, сын И.-С. Баха. Он учредил в Гамбурге публичные концерты, был одним из первых представителей гомофонного стиля, и его влияние испытали Гайдн и Бетховен.


[Закрыть]. А на его поле меня ждёт неминуемое поражение. Но может, всё же рискнуть?..»

Она вдруг вспомнила бурные воды реки и Яноша, бегущего по берегу с криком: «Сударыня! Сударыня!» Он в ужасе заламывал руки, наблюдая, как лихо она переплывает реку верхом на лошади, не боясь пучины, грозящей их поглотить. Тогда она тоже очень многим рисковала, но зато какой триумф ожидал её в конце...

Она поставила папку с нотной тетрадью на пюпитр, раскрыла первую страницу, затем вторую, третью, и полились тяжёлые торжественные звуки. Именно такой и должна быть мелодия, пронизанная духом борьбы с неизлечимым пороком, – печальная, весёлая, снова печальная и внезапно превращающаяся в вихрь.

Когда она закончила, он не произнёс ни слова. Лицо его покрылось серыми пятнами, он глубоко вздохнул, напомнив ей стенания и вздохи Яноша.

Потом он кое-что объяснял Жозефине, ни разу не коснувшись её рук и пальцев.

На пороге возникла тощая как жердь Бранка. Откуда она вообще взялась?

– Чего тебе? – резко спросила Жозефина.

– Её сиятельство просит передать, что вернётся позднее и всемилостивейшие сударыни могут пообедать без неё.

– Пообедать? Неужели уже три часа? – Она резво спрыгнула со стула. – Скажите, господин ван Бетховен, вы хоть завтракали?

– Завтракал? – Он задумчиво потёр лоб. – По-моему, нет. Будьте любезны, сударыня, давайте попробуем ещё раз это место...

– Ну уж нет. – Жозефина решительно захлопнула крышку рояля. – Мы с голоду умрём! Сегодня ты хозяйка, Тереза! Эй, Бранка, быстро накрой в саду стол на три прибора.

Перед едой обе девушки ещё раз поднялись в свои комнаты, чтобы умыться и причесаться. Жозефина крикнула сквозь приоткрытую дверь:

– Знаешь, о ком я думаю, Тереза? О Казимире!

– О нашем бывшем мальчике-садовнике?

– Да, ибо он был первым существом мужского пола, признавшимся мне в любви. Мне тогда было лет десять – одиннадцать, а ему, кажется, тринадцать. Он ворвался ко мне с искажённым лицом, швырнул на стол букет роз и тут же исчез. По-моему, господин ван Бетховен такой же неотёсанный мужлан, и, если я действительно в него влюблюсь, мне будет очень тяжело. Я ведь весьма своенравное создание.

– И благородное...