Текст книги "Аппассионата. Бетховен"

Автор книги: Альфред Аменда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

– Мой вам совет: освободите «Фиделио» из заточения.

– Нет.

– Но поймите, Людвиг, в конце апреля вы сами признаете правоту моих слов, но будет поздно. Вы же начнёте рвать на себе волосы.

– Карл был прав. – Он уставился мутными, слезящимися глазами на её переносицу и воинственно вскинул подбородок. – Табак кружит голову, и мир словно растворился в тумане.

– А что на вашем месте ответил бы Карл, если бы ему вдруг предложили поставить «Фиделио»? – осторожно осведомилась княгиня.

– О, женщины, имя вам – коварство! – Бетховен в наигранном ужасе вскинул руки. – Несколько мест в опере нуждаются в серьёзной переработке. Когда свежим глазом видишь, что там далеко не всё совершенно, есть шероховатости. Но на одном я буду стоять твёрдо: третья часть «Увертюры Леоноры» никогда не будет больше исполняться. Боюсь, её могут испортить, а она мне слишком дорога.

Господи, как же его утомила увертюра к «Фиделио»!

Генеральная репетиция должна была состояться 22 мая, но днём раньше автор либретто Трейчке появился в «Римском императоре», где Бетховен с аппетитом ел запечённую в тесте баранью ногу. Он мог теперь позволить такое каждый день, и даже купил восемь акций. Трейчке он даже словом не удостоил.

Тот вопросительно взглянул на Бетховена, Людвиг в ответ перевернул меню, разлиновал его и небрежно набросал ноты. На лице Людвига было ясно написано: «С вас и этого достаточно...»

И Трейчке, как-то сразу обмякнув, покорно удалился.

Увертюру к «Афинским развалинам» – далеко не лучшее его произведение – приняли без всяких возражений, ибо кто осмелится спорить с победителем при «Виттории»? К назначенному на 26 мая концерту он за ночь сотворил новую увертюру, хотя вполне мог взять «Лошадиную музыку». Так он называл марш, написанный по просьбе Рудольфа для курсантов кавалерийской школы. «Ваше императорское высочество, видимо, желаете испробовать воздействие моей музыки на лошадей», – язвительно написал он ему тогда.

После исполнения этими тремя певцами в их бенефис «Фиделио» он с набитыми деньгами карманами уехал в Баден. У него было ощущение: нужно что-то отыскать, но только что именно?..

Здесь его начали постоянно тревожить сообщения о том, что в Вену подобно стаям воронья слетелись политические миссии, представлявшие державы-победительницы, и что сами монархи прибудут сюда в сентябре. Так пусть же господин Бетховен готовится к торжественному представлению «Фиделио», а уж без «Битвы при Виттории» точно не обойтись.

Торжественное представление «Фиделио» было назначено лишь на 26 сентября, и ему не нужно было сломя голову мчаться в Вену. Уже начало темнеть, но даже если бы тьма сгустилась до чернильной темноты, её всё равно бы прорезывал яркий свет многих иллюминированных витрин и домов.

Он попытался было встать на цыпочки и взглянуть через головы людей, толпившихся возле книжной лавки. Тут кто-то отошёл, он немедленно протиснулся на его место и замер от изумления.

Множество горящих свечей, и среди них портреты императора Франца и императрицы, императора Александра и его супруги, короля Пруссии... Все они увенчаны лавровыми венками. Даже Бернадот, когда-то яростно отстаивавший революционные идеалы, был представлен среди победителей. Ныне он считался основным претендентом на шведский престол.

На переднем же плане был выставлен его портрет, снабжённый белой карточкой с витиеватой надписью: «Людвиг ван Бетховен, сочинитель «Битвы при Виттории». Кое-кто из стоявших рядом, узнав его, почтительно снял шляпу.

Интересно, появятся ли те, чьи изображения соседствовали сейчас в витрине с его портретом, на торжественном представлении «Фиделио»? На его бенефисе в июле присутствовали лишь немногие члены австрийской императорской фамилии, хотя он передал им всем свою настоятельную просьбу через эрцгерцога Рудольфа. Каждое слово из этого послания, казалось, навсегда врезалось ему в память:

«Было бы просто замечательно, если бы его императорскому высочеству удалось уговорить других членов императорского дома присутствовать на представлении моей оперы. Заранее покорнейше благодарю».

Униженно просить ещё раз? Нет, пусть всё идёт своим чередом.

После начала представления в ложах сидели император и короли, которым он поклонился с достоинством, как и подобает «генералиссимусу музыки».

Потом он взял дирижёрскую палочку и сделал вид, что управляет оркестром, хотя в действительности музыканты подчинялись невидимым для публики движениям рук капельмейстера.

Ему хотелось побыть одному, закрыть глаза и ни о чём не думать. Обильная сытная еда наполнила тело усталостью. Кельнер Фриц быстро убрал пустую посуду, поставил на стол бутылку вина, стакан и принёс Бетховену пенковую трубку с длинным чубуком, табакерку и жестянку с вкрученной в неё бумажкой для фитиля.

Он с удовольствием набил трубку, вытянул ноги и, пуская густые клубы дыма, хотел было вновь вернуться мысленно к аплодирующим государям или к мышам, обгрызшим партитуру «Фиделио».

– Что вам угодно?

У внезапно оказавшегося возле его столика субъекта было испещрённое морщинами, добродушное, несмотря на грозно возвышающийся орлиный нос, лицо. Тем не менее у Бетховена создалось ощущение, что этот человек пришёл поиздеваться над ним.

– Что вы хотите от меня? – ещё более резко повторил он.

– Вы доставите мне несказанное удовольствие, если позволите присесть за ваш столик. – Подошедший отогнул вперёд ушную раковину. – Кельнер, принесите сюда моё вино. Меня зовут Алоиз Вайсенбах. Вам же, господин ван Бетховен, представляться не нужно. Ваши портреты вывешены во всех витринах. Желаете знать моё звание? Профессор и доктор, но для своих просто Вайсенбах. – Он присел и сразу же выпалил: – Как вы относитесь к врачам?

– Очень плохо, – хриплым голосом отозвался поражённый таким вопросом Бетховен.

– Прекрасно, значит, встретились две родственные души! – Вайсенбах от радости даже хлопнул ладонью по столешнице. – Я тоже их терпеть не могу. А вообще-то я из Зальцбурга.

– По-моему, вы хирург.

– Совершенно верно. Вместе с моими повелителями в настоящее время пребываю в Вене. Должен сказать откровенно, что хирурги ещё более-менее порядочные люди. Мы честно вспарываем пациенту живот или отпиливаем ему ногу. Если у вас вдруг возникнет потребность, я сделаю вам это бесплатно, из чистого уважения.

– Благодарю, господин профессор, – с несколько наигранной беззаботностью усмехнулся Бетховен.

– Просто Вайсенбах. Что я хотел сказать? Да, кстати, вы заметили, что я несколько глуховат? Так вот, все остальные наши коллеги по медицинскому цеху сплошь невежи и бездари. Но зато какой же вы могучий талант, господин ван Бетховен! Этот ваш «Фиделио», о-о-о! – Вайсенбах для убедительности загнул уже обе ушные раковины. – Вот так я стоял у оркестровой ямы! Я восхищен вашей музыкой, и это не голая лесть. Посмотрите, может, вам пригодится. – Он осторожно положил на стол рукопись. – Это кантата, написанная специально для Венского конгресса. Истинной поэзией её, конечно, не назовёшь, так, набор стихотворных строк, необходимых композитору. Назвал я её достаточно претенциозно: «Славный миг».

За ночь они успели подружиться и договориться в первой половине следующего дня встретиться в квартире Бетховена.

Хирург остановился на пороге, прижал сжатую в кулак правую руку к груди и показал оттопыренным пальцем левой ладони сперва вверх, потом вниз.

Таким жестом во времена римского императора Нерона определяли судьбу поверженного на арене гладиатора: если большой палец устремлялся вверх, бойцу даровали жизнь.

Бетховен искоса взглянул на Вайсенбаха, подошёл к роялю и взял обеими руками аккорд ля мажор. Затем он заорал:

– Стоит Европа непоколебимо!

Затем последовали октавы и аккорды ре мажор.

– Партия для первого хора, Вайсенбах, – сухо отчеканил он. – Я положил на музыку ваш «Славный миг», но, между нами, это очень плохо.

– Я же вам говорил, Бетховен, что мой Пегас хромает если не на все четыре, то уж точно на две ноги... – Чуть надтреснутый голос Вайсенбаха даже захлебнулся от радости.

– Я знаю праздничную программу конгресса, – что-то прикидывая в уме, сказал Бетховен, задумчиво глядя на замершего в ожидании хирурга. – Бесконечные балы, выезды на охоту, парады, и всё лишь с одной целью: пустить пыль в глаза народу... Ну хорошо. – Он небрежно пролистал текст кантаты. – С точки зрения композиции здесь шесть номеров для смешанного хора, солистов и оркестра. Следовало бы напечатать текст финала и раздать слушателям, пусть подпевают.

– Превосходная идея, Бетховен.

– Слишком уж вы расточаете похвалу коронованным особам. – Бетховен презрительно выпятил толстые губы. – Но понятно, плыть по течению легче...

Он встал в позу и продекламировал:

 
Женщины толпами вышли вперёд,
Хор государей их блеском своим приманил.
 

– А теперь ещё вот. Нет, вот... Если не ошибаюсь, речь идёт здесь о Божьем оке:

 
Сей глаз есть Страшный суд,
Он нам моргнул,
И вся Европа
В море крови захлебнулась!
 

– Признайтесь, Вайсенбах, что муза вас так и не посетила, а заодно ответьте: вы умеете играть на фортепьяно?

– Что-что? – Хирург приложил ладонь к уху.

– Вы умеете играть на фортепьяно?

– Никоим образом.

– Вот видите, а я то же самое могу сказать о поэзии. Я даже двух строк не смогу зарифмовать. Тем не менее нам обоим придётся бесстрашно взяться за работу и хорошенько почистить ваш текст, доведя его до блеска.

Когда первые тонкие нити паутины заблестели в лучах не по-осеннему яркого солнца, на стенах и витринах появились афиши, сразу же привлёкшие к себе толпы любопытных.

«По высочайшему повелению во вторник 12 ноября 1814 года в Большом танцевальном зале состоится грандиозный концерт с исполнением следующих произведений господина Людвига ван Бетховена:

Во-первых, новая симфония.

Во-вторых, новая кантата «Славный миг».

В-третьих, новая многоголосая инструментальная композиция, написанная в честь победы Веллингтона в битве при Виттории.

Часть первая: Битва.

Часть вторая: Победная симфония».

В день, когда должен был состояться концерт, Бетховен постарался одеться как можно более изысканно. Тщательно завязать галстук ему снова не удалось, он этого никогда не умел делать, но зато его праздничный голубой сюртук сидел безупречно. На нём не было ни одной пылинки. Нанетта Штрейхер, добрая душа, выгладила сюртук и прошлась по нему щёткой. Через спинку стула был перекинут новый плащ.

Что же он ещё забыл? Правильно, монокль! Так как он уже не мог полагаться на свой слух, то должен был хотя бы, управляя оркестром, видеть каждое движение музыканта.

Он набросил на шею шёлковый шарф, вставил в правый глаз монокль и посмотрел в зеркало. Вроде бы вполне пристойное впечатление. Продано шесть тысяч билетов, значит, людям интересна его музыка...

Время уходить. Пальто, цилиндр, бамбуковая трость – и вперёд... Люди, всё ещё потоком устремлявшиеся в танцевальный зал, почтительно приветствовали его.

Он в ответ вежливо кивал и делал вид, что очень спешит.

– Мы готовы, Умлауф?

– Так точно, мой генерал, – любезно улыбнулся тот.

Почему-то всё вокруг раздражало Бетховена.

– Сколько их величеств сегодня присутствует?

– Нет только лже-Наполеона, зато есть настоящий.

– Это кто же?

– Это вы, Наполеон музыки.

– Чёрт бы вас побрал, Умлауф! – Бетховен даже выпучил глаза от возмущения.

– А что я такого?..

Бетховен сбросил плащ и торопливо провёл ладонью по волосам.

– Ладно, извините, Умлауф. Я просто нервничаю. И потом, мой слух...

– Не беспокойтесь. Я за фортепьяно и буду наготове, господин ван Бетховен.

Стены гигантского танцевального зала даже вздрогнули от аплодисментов, когда Бетховен, быстро пройдя по сцене, взошёл на дирижёрский подиум и поклонился публике. В ложах поражало обилие горностаевых шуб, а бриллианты сверкали не только на монарших звёздах.

Он постучал дирижёрской палочкой. Внимание. Но что-то тревожило и смущало его.

Нет, дело не в слухе. Может быть, кровь, от волнения прилившая к голове и теперь непрерывно стучавшая в висках. Сегодня он слышал лучше, чем обычно, а оркестр играл просто великолепно. Умлауф кивнул ему, изобразив на лице разочарование: дескать, я вам сегодня совсем не нужен, господин ван Бетховен...

Дольче... дольче!.. Пусть сперва начнут гобои, кларнеты и фаготы, постепенно меняя темп – сперва ля, затем до мажор...

Аплодисменты – так, чуть наклониться вправо, влево и особенно верхним ложам. Дальше! Солисты и хор готовы? Сколько они ещё будут настраивать инструменты и сколько мне как «генералиссимусу» ждать? Другую партитуру, Умлауф! Тишина в зрительном зале! И не трогать текст либретто, хватит его листам мелькать, как белым крыльям!

Начали! Хор:

 
Стоит Европа непоколебимо!
 

И ещё раз:

 
Стоит Европа непоколебимо!
И прошлое взирает удивлённо...
О Боги древние! Чудесным
Вашим блеском озарён,
Явился к нам с Востока
Светлый образ
На радуге мира...
 

Разумеется, в кантате нашлось место не только императору России, но и другим государям.

 
Король со Шпрее берегов.
Страну утратив,
Позже пределы он её расширил...
 

Не был забыт и император Франц. Ваш голос, госпожа Мильднер.

 
Свершилось величайшее событие...
 

Фортиссимо!..

 
О мир! Твой славный миг.
 

Теперь ваш черёд, господин Вильд.

 
И вновь вернулись времена,
Казалось, канувшие в Лету.
 

Чушь какая, а как же быть с Французской революцией?

 
Теперь уж счастье точно суждено,
О мир, твой славный миг настал!
 

Публика неистовствовала от восторга, а с верхней галереи упал букет красных роз, брошенный рукой её величества российской императрицы.

– Это ещё не всё! Англичане и французы здесь? – крикнул Бетховен приплясывающему на месте Умлауфу. – Готова издающая гром машина?

– Дайте же передышку, господин ван Бетховен... Публика может не выдержать колоссальной мощи этого произведения.

– Чушь... – Бетховен плотнее зажал глазом монокль. – Запускайте!

И вновь потрясённые императрицы и королевы засыпали сцену цветами.

Русский посол Разумовский[113]113
  Разумовский Андрей Кириллович (1752—1836) – светлейший князь, дипломат. В молодости принимал участие в Чесменском сражении. Был послом в Неаполе, Копенгагене и Стокгольме. В 1790 г. – посол в Вене, а в 1801 г. Александр I вновь назначил его послом в Вену. Прославился там своей знаменитой картинной галереей и музыкальными вечерами. В Вене его иронически называли «эрцгерцог Андреас».


[Закрыть] после торжественного въезда своего императора в Париж получил княжеский титул, и тут же его дворец в Вене превратился в гудящий пчелиный улей. Сотни рабочих придавали ему гораздо более импозантный внешний вид и отделывали по-новому внутренние помещения.

Из Италии прибыли мраморные плиты и огромные ящики со статуями скульптора Кановы[114]114
  Канова Антонио (1757—1822) – итальянский скульптор, представитель классицизма.


[Закрыть], под которые отводился целый зал. Пристройка же предназначалась для императорской четы, ибо Разумовский, узнав одним из первых о назначаемом конгрессе, намеревался достойно принять её. Ходили слухи о поистине сказочном, поражавшем немыслимой роскошью зале, который предназначалось торжественно открыть 30 декабря. Появление в нём в этот день российской императорской четы и других коронованных особ должно было не только завершить достойно славный 1814 год, но и как бы ознаменовать наступление ещё более славных времён. Предполагалось устроить банкет на более чем семьсот персон.

Около восьми вечера Бетховен вихрем, под чистый серебряный звон колокольчиков, подвешенных к сбруям лошадей, подлетел к дворцу. Сквозь широко распахнутые ворота виднелись шеренги замерших неподвижно лакеев в шитых золотом ливреях. За ними возвышалась долговязая фигура в дипломатической униформе с княжеской звездой на груди. Разумовский, казалось, сомневался, стоит ли ему ещё ждать опоздавших гостей.

Из полутьмы парка вышел хромой человек и униженно протянул изрядно потрёпанную фуражку. Зашевелились ещё какие-то тени, и в отблесках огней факелов на пилонах стали видны изорванные мундиры, костыли и глубокие отпечатки на снегу.

Нищие, от них нигде не скроешься, повсюду нищие. Но внезапно эти несчастные исчезли, словно призраки.

– Бетховен! Ну наконец-то! – Разумовский стоял в воротах. – Я уже почти утратил надежду! Вас очень ждут.

Бетховен подал лакею плащ, цилиндр и трость и небрежно бросил через плечо:

– Я хотел как можно быстрее сочинить новую фортепьянную сонату, дорогой князь, и потому...

– Бетховену не нужно извиняться. Ему всё позволено. – Разумовский низко поклонился. – Это я виноват, ваше императорское величество.

Высокий статный человек благожелательно посмотрел на Бетховена:

– Император всероссийский обращается к вам с нижайшей просьбой.

– Как?.. – Бетховен по привычке поднёс ладонь к уху.

– Ваше императорское величество, – поспешил вмешаться в разговор Разумовский, – движения моих губ уже знакомы господину ван Бетховену, и потому я хотел бы попробовать себя в качестве переводчика. Господин ван Бетховен, устраиваемому мной небольшому празднику должный блеск может придать лишь ваше искусство. Будет выступать балет придворного театра, и мой государь также выразил желание...

– Просьбу, Разумовский, – перебил его император.

– Я уже понял, несмотря на мою глухоту, – подтвердил Бетховен и усмехнулся. – В чём она заключается, ваше императорское величество?

– Если бы вы нам сегодня сыграли, господин ван Бетховен. – Ещё немного, и, наверное, император сказал бы: «согласились бы сыграть».

– Разумеется. Но что именно?

– Ну, во-первых, «Аделаиду», – опять заторопился Разумовский. – Его императорское величество познакомился с ней благодаря вашему покорному слуге, и с тех пор она стала его любимым произведением.

– Не стоит её слишком высоко оценивать, ваше императорское величество. Так, пустячок, юношеская забава. Что ещё?

– В этот раз по желанию его императорского величества канон из «Фиделио» «Мне так чудесно», – вновь ответил за Александра I Разумовский. – Состав тот же, что и на премьере. Разумеется, я также пригласил Умлауфа.

– Конечно, я исполню все пожелания его императорского величества. – Бетховен отвесил короткий поклон.

– Благодарю вас. – Император Александр взял Бетховена за руку. – А теперь пойдёмте, ибо я хочу пройти парадным маршем рядом с победителем при Виттории. Как видите, государи также не чужды честолюбия.

Позднее Бетховен занял место рядом с эрцгерцогом Рудольфом за четвёртым столом.

Тысячи горящих свечей превращали зал в море огня, который отражался нестерпимым блеском в мраморных, увешанных картинами в золочёных рамах стенах. Не менее ослепительно сверкали шитые золотом мундиры, эполеты, аксельбанты, бриллиантовые диадемы и ордена.

Появившийся на сцене Умлауф изогнул спину в глубоком поклоне, сел за рояль, и тут же из-за кулис выпорхнули балерины придворного театра и впереди примадонна.

Бетховен машинально пошевелил рукой, и тут же к нему приблизился один из стоявших вдоль стены лакеев.

– Спасибо. Ничего не нужно.

Короли добивались его благорасположения – по-другому это теперь никак нельзя было назвать, – князья, фельдмаршалы и дипломаты выстраивались в очередь, чтобы пожать руку ему, достигшему высшей цели, ради которой стоило проделать долгий путь с Рейнгассе и терпеть выкрики мальчишек «Шпаниоль! Шпаниоль!», а также пьяные выходки отца. И вот теперь он, отмеченный каиновой печатью, сидел здесь...

Умлауф так старается. Славный добрый малый... Примадонна просто восхитительна, как ловко и быстро она взлетает и как медленно и плавно опускается, подобно умирающей белой птице...

Так, теперь его черёд. Когда он встал, то сразу почувствовал, что все взгляды направлены на него. На сцене он сыграл несколько пассажей, давая понять сиятельной публике, что перед ними «король фортепьяно».

Кивок в сторону кулис, и из-за занавеса немедленно вышел певец. Потерпите, господин Вильд, сперва вступление. А теперь начали.

 
Одиноко бродит твой друг
По весеннему саду,
Где звучит соловьиная трель.
 

Теперь аллегро мольто.

 
Наступит день, и – о чудо, о чудо
На моей могиле
Пепел сердца моего расцветёт.
Аделаида! Аделаида!
 

«Эти аплодисменты адресованы исключительно вам, господин Вильд. Мой вклад здесь слишком незначителен».

Прекрасно, а теперь сразу же канон из «Фиделио».

Обе певицы уже замерли, сделав книксен, певцы же застыли в поклоне.

Импровизированное вступление, и начинает Марцеллина:

 
Мне так чудесно,
Что сердце сжимается...
 

И так далее. Очередь Элеоноры.

 
Как велика опасность
И как слаба надежда.
 

Почему певцы и певицы так смущённо смотрят на него? Неужели?..

Внезапно ему показалось, что кто-то мягко, но очень настойчиво поглаживает уши, и вдруг словно открылись ворота, и он всё понял. Он слишком спешил.

Они начали ещё раз и довели канон до конца.

Все снова начали кланяться, и самый изысканный поклон отвесил Бетховен. Он прощался, но не с императорами и королями, а с публичными выступлениями. Ни один из присутствовавших здесь государей не мог ему помочь.

К утру тело его, словно свинцом, налилось усталостью, и он как бы провалился в склеп забвения. Тут кто-то затряс его за плечо:

– Господин ван Бетховен! Господин ван Бетховен!

Он с трудом разлепил веки. У кровати стоял господин Паскуалати. Но ему в полудрёме казалось, что он всё ещё в Бонне, и непонятно было, откуда в родном городе взялся его венский домовладелец...

– Господин ван Бетховен, вы ведь вчера, хотя можно сказать, уже сегодня были на банкете во дворце Разумовского?

– Да. Ну и что?

Паскуалати махнул рукой со свечой, и на стекле промелькнул багровый блик, сразу напомнивший Бетховену о той страшной ночи, когда в Бонне загорелся замок.

– Пламя охватило весь дворец Разумовского, и спасти уже ничего было нельзя, даже зал со статуями Кановы. А начался пожар в банкетном зале. Вскоре от всего этого великолепия останется лишь покрытая пеплом груда обгорелых развалин и целая куча долгов.

– Как долгов?

– Дворец Разумовского – это лишь потёмкинская деревня, – неодобрительно хмыкнул Паскуалати, – обманчивый фасад, не более. Правда, если в родных краях ты можешь черпать из казны и имеешь крепостных...

После ухода Паскуалати Бетховен медленно встал, накинул халат и подошёл к окну.

Рассвет занимался мучительно долго, но и в полутьме были отчётливо видны взметнувшиеся к покрытому чёрной копотью небу зыбкие языки пламени.

Трагический случай и случай ли?

В поисках образов для своих произведений он недавно пролистал Библию и наткнулся на историю пророка Даниила. Книга и сейчас лежала раскрытая на его секретере.

Он взял Библию, снова подошёл к окну и в отблесках пламени прочёл:

«Валтасар царь сделал большое пиршество для тысячи вельмож своих и перед глазами тысячи пил вино.

Вкусив вина, Валтасар приказал принести золотые и серебряные сосуды, которые Навуходоносор, отец его, вынес из храма Иерусалимского, чтобы пить из них царю, вельможам его, жёнам его и наложницам его.

Пили вино и славили богов золотых и серебряных, медных, железных, деревянных и каменных.

В тот самый час вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога царского и царь видел кисть руки, которая писала».

Число пировавших почти совпадало с числом участников недавнего банкета. Но здесь крылось ещё кое-что. Только что именно?

И тогда он постепенно пришёл к мысли подвести некоторые итоги своей жизни. Он действительно притязал на то, чтобы быть равным среди вельмож, цифры, которые он одновременно складывал и вычитал, должны были упорядочить ход его мыслей и внести определённую ясность. Российский император наконец распорядился вручить ему пятьдесят дукатов за посвящённую ему скрипичную сонату многолетней давности. Тогда его ожидания были совершенно безнадёжными. Со своей стороны, императрица передала ему за полонез сто дукатов. Столь солидные гонорары казались теперь совершенно ничтожными при нынешней его славе.

Короли и императоры искали его благорасположения, прося взамен лишь немного музыки. Однако все ли его музыкальные произведения так хороши?

Он не осуждал себя за посвящение князьям и прочим правителям своих прежних сочинений, ибо творец обычно всегда нуждался в покровителях, и приходилось стучаться в украшенные гербами двери, даже почти наверняка зная, что они не откроются. А теперь?

Тут он почему-то вспомнил о Меттернихе, его вялом небрежном рукопожатии и его несколько загадочную улыбку. Он понял её смысл.

Да-да, господин ван Бетховен, каждого человека можно купить, всё зависит только от цены.

Уж не эту ли цену он заплатил за отказ от прежних идеалов любви к человечеству? Он, подобно библейскому герою, предал своё первородство за чечевичную похлёбку, ибо чем ещё можно считать бурную овацию за дурацкие трещотки и гром литавр в честь его псевдопобеды при Виттории.

С другой стороны, он, по крайней мере, стал знаменитым.

Он взял книгу с описанием так поразившего его знаменитого пира Валтасара и хотел было положить её обратно на секретер.

Тут на стекло вновь лёг багровый отсвет, и вновь отчётливо стала видна древнеегипетская надпись: «Ещё ни один смертный не приподнял мой покров».

Минула ночь его триумфа и низвержения в новую пропасть. Но и предрассветный, окрашенный огненным цветом полумрак не принёс избавления от душевных мук. Словно от прежней жизни, как от дворца Разумовского, остались только дым и пепел.