Текст книги "Аппассионата. Бетховен"

Автор книги: Альфред Аменда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Он ткнулся пылающим лбом в холодное стекло и вспомнил, что сегодня непременно должен присутствовать на репетиции «Фиделио». Интендант фон Браун обещал ему доходы от первых десяти представлений, и тут, несомненно, набежит такая сумма, что он сможет позволить себе жениться. Это его Трафальгар, а победа будет называться Жозефина.

– Император поселится в Шёнбрунне.

А почему нет. Даже бывшие революционеры, став императорами, поселяются в подобных дворцах.

– Генерал Улен конфисковал для своих нужд дворец Лобковица. В городе вообще будут расквартированы только генералы. Император поступил весьма великодушно. Офицеров и солдат разместят в пригородах.

Ничего не скажешь, весьма великодушно! Просто младшим офицерам и солдатам, представлявшим в глазах императора, в сущности, «плебейский сброд», полагается только охапка соломы в каком-нибудь сарае. Тем не менее ради него они готовы в огонь и воду. Вот и пойми человеческую душу.

Венские красавицы тоже поспешили проявить великодушие. Многих из них уже видели прогуливающимися под руку с французскими офицерами.

Репетиция была в самом разгаре, и выполнявший обязанности дирижёра скрипач Клемент как раз собирался вытереть обильно струящийся по лбу пот.

– Мадемуазель Мильдер, пожалуйста, ещё одну партию, и вы, господин Майер, тоже.

Певица Мильдер, исполнявшая роль Элеоноры – Фиделио, гневно топнула ногой:

– Мою партию невозможно исполнить. Её нужно изменить.

– Я поговорю с господином ван Бетховеном, – согласно кивнул Клемент. – Но сейчас я очень прошу вас, мадемуазель Мильдер, и вас, господин Майер...

Через какое-то время он снова раздражённо опустил дирижёрскую палочку:

– Господин Майер, мне очень жаль, но вы опять сфальшивили.

– Я?! – возмущённо воскликнул Майер. – Да здесь вся музыка фальшиво написана!

Музыканты дружно рассмеялись, кое-кто даже зааплодировал. Несколько скрипачей тут же принялись корябать смычками струны и устроили настоящий кошачий концерт. Трубачи, в свою очередь, протрубили диссонанс из «Героической симфонии».

– Прислушайтесь к мнению остальных, господин Клемент. – Майер дрожащей рукой показал на оркестровую яму. – Я до конца дней своих не устану повторять, что мой покойный свояк никогда бы не позволил себе написать такую мерзость, лишь по недоразумению именуемую музыкой.

В зрительном зале было темно, и никто не заметил появления Бетховена.

Этой Мильдер ещё даже нет двадцати, а она уже изображает из себя примадонну. Да перед любым известным оперным композитором, скажем, перед тем же аббатом Фоглером, она бы ползала на коленях.

А исполнитель роли Пизарро Майер получил известность исключительно как свояк Моцарта. Других талантов за ним вроде бы не числится.

Стефан фон Бройнинг положил Бетховену руку на плечо и величественно повёл головой в сторону двери. В фойе взад-вперёд расхаживался взволнованный Зоннляйтнер. Заслышав их шаги, он обернулся и глухо пробормотал:

– Мы с Трейчке, как полагается, представили либретто в цензуру, но не учли злобы и коварства ваших соперников. Кто-то из них начал заранее плести хитроумную интригу, и в итоге нам разрешили исполнять со сцены только музыку. Надеюсь, вы понимаете, куда именно нацелен удар?

– Что же такого предосудительного нашли в либретто? Вроде вполне невинный текст, ничего подозрительного.

– А образ губернатора Пизарро, в нарушение всех законов бросающего Флорестана за решётку? Впрочем, господин ван Бетховен, почему бы вам не обратиться лично к императору?

– К какому именно?

– К Наполеону.

Бетховен изобразил на лице раздумье и через минуту-другую твёрдо сказал:

– Неплохая мысль, но у творческого человека должен быть хоть какой-то характер.

– Что я вам говорил, Зоннляйтнер? – сочувственно улыбнулся Стефан фон Бройнинг. – У моего друга Людвига много недостатков, но никто не упрекнёт его в слабоволии. Он никому не привык кланяться. Так пусть же за дело возьмутся оба сведущих в юриспруденции проныры, я уже вижу свет в конце пещеры, только до него ещё нужно докопаться. А теперь, Людвиг, ну-ка быстро возвращайся к Клементу, а то они ещё, чего доброго, убьют его. Это не репетиция, а поле боя, где друг против друга выкатили заряженные пушки канониры Майер и Бетховен.

Через две недели Людвиг сидел в квартире Лихновски на софе, подложив левую ногу под правое колено, и растирал берцовую кость так, как это обычно делают страдающие ревматизмом.

– Ну всё, конец. Опера выдержала только три представления. Полный провал, Стефан...

Бройнинг стоял у окна, глубоко засунув руки в карманы.

– Да?

– Я рассчитывал за счёт «Фиделио» не только поправить свои финансовые дела, но ещё и жениться.

Стефан равнодушно пожал плечами.

– Впрочем, я от души благодарен тебе за разбросанные в театре листы с твоим стихотворением.

Он встал в позу и с пафосом прочёл:

 
Приветствую тебя, вступившего на
путь великий,
Услышь же голос громкий знатока
И робость в сердце ты преодолей!
 

– На этом «великом пути» я уже ухитрился поскользнуться и разбить нос. – Он хрипло рассмеялся. – Только три вечера. На первом представлении хотя бы присутствовали французские офицеры с их венскими приятельницами, на втором зал был наполовину пуст, а про третье лучше умолчать. Что, впрочем, говорят французы о «Фиделио», Стефан?

– Они выражаются примерно теми же словами, что и рецензент «Элегантного мира». Дескать, истец не в состоянии написать оперу.

– А Моцарт?

– Если исходить из этого посыла, он тоже.

– Неверно! Я сейчас прочту тебе отзыв из «Прямодушного». – Бетховен вытащил из кармана газету. – Слушай. «Новая опера Бетховена «Фиделио, или Супружеская любовь» мне не понравилась. Музыка совершенно не оправдала ожиданий как знатоков, так и любителей. В ней отсутствует то искреннее, яркое выражение страсти, которое так привлекало нас в произведениях Моцарта и Керубини[74]74
  Керубини Луиджи (1760—1842) – французский композитор, педагог, музыкально-общественный деятель, итальянец, в 1784—1786 гг. работал в Лондоне, с 1788 г. в Париже. В 1822 – 1841 гг. – директор Парижской консерватории.


[Закрыть]...» И так далее. Выходит, немецкий композитор всё-таки способен создавать оперы. Правда, жизнь у него была уж больно нелёгкая и завершилась общей могилой для бедных. И потом, насколько я знаю, императорский двор запретил ставить на сцене «Волшебную флейту». Так вот: моя опера написана по-другому, ибо времена изменились, но люди в отношении музыки полагают, что живут ещё в прежнем мире. – Он взмахнул рукой, как бы отметая возможные возражения. – Что же касается Керубини, то ты прекрасно знаешь, Стефан, что я очень ценю его не только как композитора, но и как человека, и чувство зависти мне незнакомо, но, поверь, не будь он итальянцем, немцы относились бы к нему совсем по-иному. – Он недобро прищурился. – А зачем, собственно говоря, ты притащил меня сюда? Хочешь устроить торжественные поминки по «Фиделио»? Или общественный суд надо мной? Кто ещё придёт?

– Драматург Коллин, чья трагедия «Кориолан» произвела на тебя такое сильное впечатление, Трейчке, твой дирижёр Клемент, исполнитель партии Флорестана Рёкель...

– А с какой целью?

– Мы бы хотели предложить тебе произвести кое-какие изменения.

– Вы – мне? А что, все уже в сборе?

– Думаю, да.

– Тогда пусть заходят! – Бетховен рывком распахнул дверь. – Прошу вас, дамы и господа! Смелее, Коллин! Я хочу написать увертюру к вашему «Кориолану» и потому нуждаюсь в подробностях. Рад вас видеть без дирижёрской палочки, Клемент. У вас, мой славный Рёкель – Флорестан, такое лицо, словно вы ещё сидите в тюрьме.

Он сделал шаг вперёд и низко поклонился княгине Лихновски:

– Полагаю, что вижу в вашем лице исповедника или, точнее, исповедницу, пришедшую проводить меня в последний путь. Но любой преступник будет только рад, если на эшафот его возведёт женщина такой божественной красоты.

– Надеюсь, это продлится не долго, Бетховен? – пророкотал своим ничуть не утратившим силы густым басом князь Лихновски. – Я сильно проголодался и приказал повару через два часа приготовить ужин.

Он помялся немного и, сев по традиции первым за рояль, добавил со смущённым видом:

– Кстати, вы знаете последнюю новость? Французы начали покидать город. Наполеон спешно выехал из Шёнбрунна, очевидно, потому, что к Вене приближаются союзные войска.

– Нет, ваше сиятельство, я располагаю другими сведениями, – глухим, каким-то неживым голосом произнёс Бройнинг. – Оба императора – Александр и Франц – сосредоточили свои силы в Моравии, а точнее, близ Аустерлица, и у меня создалось впечатление, что Наполеон просто двинулся им навстречу.

– Выходит, нас ожидает встреча трёх императоров, – с беззлобной усмешкой проговорил Коллин.

– Если угодно, можете называть так предстоящее сражение. Но пока давайте начнём битву с нашим славным Людвигом. Может быть, ваше сиятельство соизволит пустить в ход тяжёлую артиллерию?

Лихновски робко взглянул на софу, где сидели Бетховен и его жена:

– Так я рискну?..

– Рискуйте, ибо я... – Мария Кристина кокетливо улыбнулась и положила ладонь на руку Бетховена, – удерживаю противника.

На партитуре обозначили соответствующие места, и князь опустил руки на клавиши. Время от времени Рёкель пел отрывки из арий, и, если он оказывался не в состоянии взять какую-либо ноту, Клемент восполнял недостаток игрой на скрипке. Они спорили, ругались, принимали решения и снова отвергали их, пока не пришли к компромиссу, и Бетховен радостно шепнул княгине:

– Ну наконец-то я могу со спокойной душой вернуться домой. По-моему, я здесь больше не нужен. Хотя нет, подождите.

Он встал с софы, подошёл к роялю и сыграл одной рукой.

– А теперь, может быть, господа позволят мне сесть за рояль. Я хочу предложить им нечто иное, но для этого мне требуются обе руки.

Вопреки обыкновению в его голосе совершенно не чувствовалась издёвка, смуглое лицо не подрагивало, что обычно выдавало прилив бешеной энергии. Своим поведением он, казалось, напротив, стремился успокоить окружающих.

– Слышите адажио? Это атмосфера тюрьмы, где жизнь нарочито замедленна, а все чувства притуплены. А теперь аллегро. Так стремительно зарождается у Леоноры мечта о спасении Флорестана.

Он замолчал, подумав, что, может быть, Жозефина тоже когда-нибудь придёт и спасёт его.

Он продолжал играть, стремясь выразить в звуках удары судьбы в ворота. Права человека выше прав любого, даже самого могущественного императора. Так пусть же распахнутся ворота Бастилии, иначе я выбью их!

Он играл и играл, быстро наращивая темп, а потом вдруг обмяк и лёг грудью на рояль, бессильно свесив руки.

Мария Кристина осторожно подошла сзади и коснулась губами его буйной шевелюры.

– Увы, но это лишь слабая замена лавровому венку, полагающемуся вам за столь великолепную увертюру. Вы создали настоящий шедевр.

– Что вы сказали? – Бетховен прижал руки кушам. – Лавровый венок? Шедевр? Эх, будь я итальянец или француз!.. – Он встал и согнул спину в низком поклоне. – Ну разве я не достоин похвалы? Блудный сын вернулся и теперь, раскаявшись, пытается вернуть свою, казалось бы, уже безвозвратно потерянную репутацию. Полагаю, князь, что, подобно библейскому персонажу, вы также можете забить упитанного тельца. Я сильно проголодался. А собственно говоря, сколько времени?

– Час ночи.

Бетховен устало закрыл глаза и отвернулся.

Развитие событий полностью подтвердило правоту Бройнинга.

Решающее сражение действительно произошло неподалёку от Аустерлица[75]75
  ...сражение... неподалёку от Аустерлица. — Аустерлицкое сражение произошло 20 ноября (2 декабря) 1805 г. между русско-австрийскими и французскими войсками. После него Третья антифранцузская коалиция распалась.


[Закрыть]. Бетховен довольно равнодушно воспринял сообщение о нём. Ну хорошо, пусть изменник нанёс поражение его нации, но разве представители этой нации, в свою очередь, не громили и не унижали его? Пока в общественном мнении не произошло никакого перелома. Поддержку он, как и прежде, мог снискать лишь у нескольких друзей и восторженных поклонников.

Аустерлиц! Французы захватили свыше ста пятидесяти пушек, им достались все знамёна русской гвардии, они взяли в плен двадцать генералов и тридцать тысяч солдат и офицеров. Более двадцати тысяч трупов остались лежать на поле битвы.

Император Александр бежал в Россию. Император Франц был вынужден вернуться в Вену и жить на правах арендатора в своём собственном дворце, куда снова торжественно въехал корсиканец.

Наполеон назвал Аустерлиц своей самой «прекрасной битвой». Видимо, для него не было более прекрасного зрелища, чем остекленевшие глаза десятков тысяч ещё недавно здоровых, полных сил людей.

Когда появился Бройнинг, Бетховен закричал, срывая на нём злость:

– Ты редкостный лентяй, Стефан! Мне нужно либретто, понимаешь, либретто! Вы же себя выставляете в смешном виде. Да ваш Придворный Военный совет можно спокойно закрыть, вы там всё равно позволяете себе только шушукаться за хорошо обитыми дверями. Ты принёс текст?

– Да! – Высокий, рослый Бройнинг встал на цыпочки и несколько свысока посмотрел на Бетховена.

– Большое спасибо, Стефан. А теперь, пожалуйста, убирайся к чёрту.

– А я уже у него.

– Стоп! Подожди минутку! Ты, кажется, принёс мне очень хорошую вещь. Отличный текст, Стефан. Как, ты ещё здесь?

Иногда его охватывали приступы безудержного веселья. Обычно это случалось, когда у него всё ладилось, и смех он воспринимал как своего рода доброе знамение...

Как-то в конце января пришёл Лихновски и сразу же обрушил на него поток слов:

– Бетховен, я пришёл к вам по поручению жены. Вы так давно не показывались у нас. Нельзя так долго сидеть взаперти, иначе вы погубите себя. Нужно сделать небольшой перерыв. Французы расположились в моём имении и в замке Грэц. Я собираюсь туда и хочу взять вас с собой.

– Подождите немного. – Бетховен сыграл несколько аккордов, затем взял нотный лист. – Слушайте, а где Риз? – Он смущённо улыбнулся и провёл ладонью по лицу. – Я действительно нуждаюсь в хорошем отдыхе. Совсем забыл, что Риз получил призывную повестку и уже давно находится в Бонне.

– А вообще, зачем он вам, когда здесь я. У меня карета внизу.

– Было бы очень мило с вашей стороны отвезти эту гору нот Клементу и копиистам. А когда ваше сиятельство собираетесь отбыть в Грэц?

– Через четыре-пять дней. А как ваши успехи? Хоть продвинулись?

– Не то слово! Я уже закончил второй вариант «Фиделио».

– Бетховен!..

Непрерывно валивший с неба густой снег превратился в дождь, яростно барабанивший по крыше кареты.

Судя по встретившему их колокольному звону, в деревушке или, вернее, небольшом городке Грэце было не менее трёх церквей. Дома здесь были низкие, крытые соломой, в окнах мелькали блёклые огоньки и ритмично дёргались силуэты людей. В Грэце жили в основном ткачи.

В воздухе сильно пахло хмелем – видимо, неподалёку находилась пивоварня, – и громко тявкали собаки, а местные жители, проходя мимо замедлившей ход кареты, низко кланялись и спешили удалиться.

– Вы не устали, Бетховен? – спросил Лихновски.

– Нет. Я как раз сочинил две превосходные фиоритуры для моей новой симфонии.

– Для Четвёртой?

– Да нет, уже для Пятой. Я умудряюсь готовить сразу в нескольких горшках.

– Снова на героическую тему?

– Просто несколько вариаций, обыгрывающих пение иволги.

– Странные у вас мысли, Бетховен.

Карета остановилась перед замком. В окнах, за неплотно задёрнутыми шторами, метались огни свечей. Они миновали выстроившихся рядами лакеев и горничных с согнутыми в низком поклоне спинами. В огромной прихожей вполне можно было разместить маленький дом. Бетховен окинул беглым взглядом выложенные деревянными панелями стены, украшенные картинами в золочёных рамах и многочисленными оленьими рогами, и подумал, что источником этого богатства здесь также послужили пот, слёзы и нужда окрестных обитателей.

– Добро пожаловать, ваше сиятельство. Добро пожаловать, достопочтенная госпожа графиня. – Человек в охотничьей куртке, несмотря на породистое лицо, явно принадлежал к служивому сословию. Произнося традиционные слова приветствия, он вновь танцующей походкой отошёл назад и замер в ожидании приказаний.

– Что нового, граф? – Лихновски повелительно взмахнул рукой и повёл головой, разминая затёкшую шею.

Неужели этот человек и впрямь носит графский титул? Тогда почему князь так пренебрежительно обращается с ним?

– Нам очень повезло, ваше сиятельство. У нас на постое не какие-нибудь там нижние чины, а полковник и десять офицеров. – Камердинер с графским титулом многозначительно повёл глазами в сторону широкой лестницы, ведущей в залы. – Сейчас они изволят ужинать.

Очевидно, французы не закрыли дверь в обеденный зал. Во всяком случае, сверху доносились смех и фальшивые аккорды исполняемого на пианино туша.

Уже далеко за полночь Бетховен стоял в отведённой ему комнате у раскрытого окна и смотрел в ночную тьму. Когда по коже пробежал озноб, он подбросил в камин полено и устремил взор на потрескивающие в пламени дрова. Князь своим поведением окончательно испортил ему настроение.

Если в Вене он был подчёркнуто любезен и обходителен, а по отношению к Бетховену просто проявлял дружеские чувства, то в своих владениях эта жирная туша с наполовину облысевшей головой вела себя настоящим барином, заставляя вспомнить легенду об Антее, которому прикосновение к матушке-земле давало новые силы. Правда, в данном случае сила оказалась какой-то уж очень омерзительной. Даже очаровательное лицо Марии Кристины приняло надменное выражение и стало холодным, словно выточенным из мрамора.

Нет, в обеденный зал он не пойдёт и с французами общаться не будет. Отвращение и гнев заставили его забыть о еде. Он раскурил трубку и вынул из дорожной сумки пачку исписанных нотных листов. Он хотел внести в нотную запись «Аппассионаты» исправления, а уже потом отправить её Жозефине.

Тут в дверь осторожно постучали, и, не дожидаясь ответа, в комнату с поклоном вошёл камердинер с графским титулом. Как уже успел выяснить Бетховен, это был управляющий. Подобострастный с графом, с Бетховеном он держал себя просто холодно-вежливо.

– Его сиятельство ждёт.

– Чего именно?

– Он желает, чтобы вы в присутствии французских офицеров сыграли на пианино.

– Уже слишком поздно.

– Не понял вас.

– Говорю, время позднее. – Бетховен принялся внимательно рассматривать чуть подрагивающие ладони. – Передайте Лихновски, что мои пальцы устали и пошли спать.

– Чтобы я передал такое их сиятельству...

– Значит, не можете?

– К тому же у меня приказ...

Бетховен нарочито протяжно зевнул и снял со спинки стула сюртук.

– Ну, раз приказ... Тут уж ничего не поделаешь.

В обеденном зале он ещё раз убедился в разительной перемене, произошедшей с князем. Лихновски изрядно выпил и теперь откровенно старался угодить победителям при Аустерлице. Заплетающимся языком он произнёс:

– Нет, mon cher[76]76
  Мой дорогой (фр.).


[Закрыть] лейтенант, князь Карл фон Лихновски почтёт за честь налить вам ещё вина.

Он поднял свой бокал и посмотрел на французских офицеров.

– А за что мы пьём? Вы действительно убеждены, месье, что Мария-Луиза понравилась великому императору? Но эрц... эрцгерцогиня ещё слишком мала, ей всего... всего четырнадцать лет, и потребуется много времени, чтобы разжечь в ней страсть. Итак, за первую брачную ночь великого императора с юной принцессой Марией-Луизой. За победителя в битвах и постелях!

Он громко рыгнул и даже поперхнулся, увидев Бетховена.

– Это... это мой пианист. Это, мой милый полковник, Людвиг ван Бетховен. Сейчас вы убедитесь, – он надул губы и приложил к ним кончики пальцев, – что князь Лихновски привёз вам из Вены настоящее сокровище. В му... музыкальном смысле, разумеется.

Кто же на его глазах точно так же, с наслаждением целовал кончики своих пальцев?

Ах, ну да, старьёвщик в Бонне. Лихновски ведёт себя примерно так же, только вместо всякого гнусного тряпья навязывает покупателям, то есть французам, его, Бетховена, несравненный дар. Он чувствовал себя на удивление спокойно, хотя понимал, что такое состояние у него обычно предшествовало вспышкам дикой ярости.

– Полковнику придётся лишь полюбоваться сокровищем.

– Что такое? Почему?

– Потому что у меня нет намерения исполнять сегодня что-либо.

– Зато у меня есть намерение заставить вас играть. – Лихновски сокрушённо помотал головой, пытаясь скрыть растерянность. – Я как владелец замка дал слово месье полковнику. Как князь...

Бетховен почувствовал, что его начинает захлёстывать волна безудержной ярости. Он небрежно махнул рукой:

– Князь? Этот титул вы приобрели исключительно по праву рождения, а значит, волею случая. Князей на свете тысячи, а вот Людвиг ван Бетховен один.

В коридоре он с облегчением вздохнул. Ушёл он спокойно, даже не хлопнув дверью, и ничуть не раскаивался в своём поведении. Князь же вёл себя сегодня как настоящая скотина...

Войдя в комнату, Бетховен чуть улыбнулся и решил, что утром, когда у них в головах осядут винные пары...

Тут в дверь забарабанили кулаки.

– Строптивый пианист подлежит аресту! Немедленно откройте!

Он даже не пошевелился.

– Если этот наглый субъект не откроет, придётся взломать дверь.

Пьяные, как правило, очень упрямы и не отвечают за свои поступки. В этом состоянии князь ничем не отличался от своего покойного отца. Лихновски всей своей огромной тушей навалился на дверь, выкрикивая:

– Раз... два...

Что ж, хотя он, Бетховен, и не отличается атлетическим сложением, у него хватит сил, чтобы достойно встретить его сиятельство.

Когда дверь слетела с петель и Лихновски тяжело перевалился через порог, Бетховен с лёгкостью взметнул над головой огромный стул, на полированных ножках которого тут же заиграли отблески пламени.

Французские офицеры оттащили Лихновски и буквально выволокли его из комнаты. В дверном проёме сразу же появилась Мария Кристина в ночной сорочке:

– Что случилось?

Тело её сотрясала дрожь, бледное от ужаса лицо больше не казалось выточенным из мрамора.

Бетховен молча сложил свои вещи в дорожную сумку и, обойдя княгиню, торопливо зашагал к выходу.

Всю ночь его мучили желудочные колики, а дьявол неустанно залеплял ему уши воском. Он лежал, страдая от головной боли, и думал, что Жозефина пишет ему всё реже и реже, а тон её писем – всё холоднее и холоднее. Он встал, подошёл к секретеру, задумчиво посмотрел на мерцающие огоньки свечей, а потом прочёл в лежащей под стеклом нотной тетради древнеегипетскую надпись: «Никто из смертных ещё не приподнял мой покров...»

Есть ли тут хоть какой-нибудь смысл? Или это просто выспренняя чушь?

Он приподнял стекло и закрыл нотную тетрадь. В ней была записана увертюра Меуля, которой предполагалось открыть сегодняшний концерт.

Две недели назад жители вновь устроили на улицах танцы. На этот раз буйное ликование вызвали у них названия двух городов: Йена и Ауэрштедт[77]77
  Йена-Ауэрштедтское сражение — название двух сражений под Йеной и Ауэрштедтом, произошедших 14 октября 1806 г., в которых французская армия разгромила прусские войска, после чего французы заняли почти всю Пруссию.


[Закрыть]. Если австрийцам пришлось примириться с поражением при Аустерлице, почему у пруссаков дела должны обстоять лучше? Тем более что армии южно– и западногерманских государств, объединённых корсиканцем в Рейнский союз, участвовали в войне на стороне французов. Немцы сражались с немцами...

Так, на размышления уже не оставалось времени, он тщательно повязал галстук и, смотрясь в зеркало, заодно заглянул в висевший за спиной календарь.

Двадцать пятое декабря. Рождественские дни.

Тридцать лет назад отец подарил ему маленькую скрипку, потом большую, струны которой он так часто орошал слезами. Он проклинал этот дьявольский инструмент и долго не мог примириться с ним... Внезапно он замер, уставившись невидимым взором в зеркало. О Боже праведный, он забыл дать просмотреть нотные записи брату Карлу. Он чуть улыбнулся, вспомнив ответ Зимрока на тогдашнее письмо Карла: «Глубокий уважаемый господин старший сборщик налогов! Как прежде, так и теперь я твёрдо убеждён, что Людвиг сам написал свои произведения».

Вот так-то вот, брат, хочешь плачь, а хочешь смейся, но этот скрипичный концерт я тоже написал без чьей-либо помощи.

Когда Бетховен вошёл в зал и стремительно направился к своему пульту рядом с оркестром, он с вызывающим видом поднял голову, чтобы лучше слышать. Он не желал больше скрывать свой недуг.

При его появлении никто не зааплодировал. Ничего удивительного. После провала «Фиделио» его репутация, казалось, уже была безнадёжно испорчена.

И очень хорошо, что сидевшие в зале несколько друзей не встретили его аплодисментами. Их жидкие хлопки на фоне всеобщего молчания он бы воспринял как насмешку.

За оркестром, скрестив на груди руки, стоял второй капельмейстер Зейфрид. Он дружелюбно кивнул Бетховену, как бы говоря: «Не стоит волноваться, я жду появления Клемента, ведь сегодня он впервые публично сыграет на скрипке, я же буду дирижировать и уж точно вас не подведу». Бетховен в ответ опустил и поднял веки: дескать, а я и не волнуюсь.

Через несколько минут Клемент вышел из гримёрной, зажав скрипку под мышкой левой руки и ловко подбрасывая правой смычок. Публика встретила любимого капельмейстера, готового стать не менее любимым виртуозом скрипичной игры, бурей аплодисментов. Он низко поклонился и ещё раз проверил, как натянуты струны. Почти в тот же миг Зейфрид упругой походкой взошёл на подиум, послюнявил пальцы, чтобы быстрее перелистывать ноты, и замер в напряжении у пюпитра. Клемент кивнул ему, и второй капельмейстер тут же воздел руки вверх. Музыканты затаили дыхание. «Осторожнее, милый Зейфрид, – умолял его про себя Бетховен. – Пожалуйста, не забывай древнее изречение: «Ни один смертный не смог поднять покров моей тайны...»

Дирижёрская палочка легко скользнула вниз.

«Хорошо, Зейфрид, хорошо». Бетховен крепко сжал мочки ушей. Литавры звучат просто великолепно. Он видит это по движению рук музыкантов.

«Гобои, кларнеты, фаготы – мягче, Зейфрид, мягче».

Крещендо и форте. Даже он с его слухом ощутил поразительную мощь музыкальных звуков. «Теперь тихий шелест скрипок! Дж! Дж! Дж! Тихо, очень тихо! Вступают вторые скрипки. Звучат басы, потом соло на скрипке...

Опять громоподобные звуки, и снова легко и нежно, друг мой, легко и нежно. Духовики, я прошу вас, играйте нежно, очень нежно, я слежу за вашими губами. Пусть сперва будет грустно и тоскливо, а потом прозвучит утешающая мелодия, будто лёгкий дождик после палящей жары...»

На неподвижном, словно отлитом из бронзы лице Бетховена двигались только глаза. «Ну давайте же, Клемент, поднимите скрипку к подбородку.

Так, хорошо. Генуто и меццофорте. Крещендо и сфорцандо. Ещё сильнее.

У вас есть возможность стать истинным кесарем от музыки, Клемент, не упустите своего счастья. Я ведь всегда говорил вам: музыка должна жечь огнём сердца и умы!

Но не только. Она должна ещё и утешать, пусть даже одновременно навевая грусть. В этом я убедился на собственном опыте. Она способна успокоить человека, а потом вновь громом литавр звать его на борьбу.

Ларгетто[78]78
  Протяжно (ит.).


[Закрыть]. Прекрасно. Теперь каданс, а потом сразу рондо. Аллегро джокозо[79]79
  Быстро, игриво (ит.).


[Закрыть]. Ну ты же можешь взять ещё более стремительный темп, Зейфрид.

Пианиссимо![80]80
  Очень тихо (ит.).


[Закрыть] Умоляю: пианиссимо. Я не должен сейчас вообще ничего слышать, а ко мне какие-то звуки прорываются!

А теперь ещё раз, Клемент! От пианиссимо в четыре такта к фортиссимо. Аккорд! Ещё аккорд! Рамм! Вамм! Отлично, Клемент!»

Шквал аплодисментов такой, что может не выдержать потолок. Восторженные, почти истеричные выкрики. Особенно выделяются резкие женские голоса:

– Клемент! Клемент!

Оркестр и дирижёр также снискали похвалу публики:

– Браво, Зейфрид! Браво, тутти[81]81
  Весь оркестр или хор в целом (ит.).


[Закрыть]! Зейфрид! Зейфрид!

Капельмейстер вдруг отшвырнул дирижёрскую палочку.

Его жест означал: а при чём здесь я? В чём моя заслуга? Вон внизу стоит тот, кому вы всем этим обязаны!

– Жаль, что такой виртуоз, как Клемент, не выбрал более достойное сочинение, – отчётливо прозвучал чей-то скрипучий голос.

Кое-кто из публики поспешил поддержать его:

– Совершенно верно! Такой талант должен обладать более изысканным вкусом.

Стремясь перекричать расшумевшихся зрителей, Зейфрид несколько раз воскликнул:

– Бетховен!.. Бетховен!..

Он улыбнулся, дружелюбно кивнул второму капельмейстеру и медленно покинул зал.

Внезапно она возникла на пороге его комнаты.

Он медленно повернулся и, не вставая из-за рояля, устремил на неё удивлённый взгляд. Неужели она ему только привиделась? Он посмотрел на лежащий на рояле нотный лист. «Радостные ощущения от встреч в загородной глуши...» Ну, конечно, он постоянно думал о ней, вспоминал дни, проведённые в Гетцендорфе... Вполне возможно, что звуки и воображение оживили её образ...

Он заметил тающие снежинки на её подрагивающих веках, меховой шапочке и плаще. Ну да, разумеется, на дворе разгар зимы, и снежные кристаллики сверкают на солнце.

Её тёмные глаза сегодня казались больше, чем обычно. Может быть, след тайных душевных страданий, из-за которых и лицо её заострилось, а щёки впали?..

– Почему ты вчера не пришёл, Людвиг?

– Куда?

– Разве Гляйхенштейн тебе ничего не сказал?

Он отрицательно покачал головой.

– Он должен был передать, что тебя ждут на концерте. И я... я тоже тебя ждала. Был накрыт праздничный стол, я зажгла много, очень много свечей...

– Теперь я понимаю, почему Гляйхенштейн ничего мне не сказал, – подумав, через некоторое время произнёс Бетховен. – Потому что он настоящий друг.

– Какие же вы всё-таки, мужчины, глупцы, – несколько фальшиво улыбнулась она. – И ты, Людвиг, тоже. Думаешь, мне доставляет большую радость называть так великого пианиста и композитора?

– Что ты сказала?

– Совершенно не важно, что пишут эти болваны критики, – не слушая его, продолжала она. – А здесь я для того, чтобы вручить тебе рождественский подарок. – Её маленькие ручки долго рылись в муфте. – Мы с Гляйхенштейном приехали в одной почтовой карете. Детям нужен отдых, и поэтому мама и Тереза ещё сегодня ночью отбудут с ними в Карлсбад, а оттуда в Теплиц. Может быть, они проведут там целый год. Но кто-то должен остаться здесь и позаботиться о галерее и комнатах. Я решила принять на себя эту жертву. Надеюсь, ты не считаешь меня плохой матерью, Людвиг?

Слышал ли он её? Понимал ли сообщение, которое она считала своим подарком ему?

– Где ты так долго пропадала? – чуть насмешливо спросил он.

– Это упрёк? – Она как-то сразу оживилась. – Нет?.. Я очень разочарована, Людвиг.

Бетховен, казалось, совсем пал духом. Он беспомощно завертел головой, как бы ища доброго совета. Но в комнате, кроме них двоих, никого не было. Так, может, обратиться за помощью к музыке?

– Я наконец закончил сонату.

– Какую именно?

– «Аппассионату». Сейчас я исполню её. Я ведь даже не знал, куда её тебе послать. Где ты была?

– Если честно, Людвиг, то мысленно всегда рядом с тобой, а так очень далеко.

– Я помню, как ты слушала «Аппассионату» в «Золотом грифе», – потрясённо проговорил он. – Теперь моё сочинение, если так можно выразиться, стало гораздо более зрелым.

Бетховен заиграл, стараясь передать музыкой, как отчаянно и самоотверженно он боролся за неё, как мучительно все эти годы вспоминал о ней.

У неё на глазах выступили слёзы. Она тихо всхлипнула и подошла к нему.

– Могу я высказать своё мнение?

– Ты? Конечно, пусть даже не слишком лестное для меня, – удовлетворённо кивнул он.