Текст книги "Аппассионата. Бетховен"

Автор книги: Альфред Аменда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Тут музыка смолкла, и в комнату вошёл сам господин Нефе.

– Я всё слышал. Месье изволили хорошо отдохнуть и теперь хорошо восприняли мою с таким тщанием исполненную музыку. – Горбун с напускным гневом воздел руки. – Подумать только, он не стал ждать, пока господин надворный советник прооперирует его, а играл на органе до тех пор, пока из раны не вытек гной. Но между нами: сей костоправ ни к чему не пригоден и может лишь прописать промывание обычной водой. Вспомни, Людвиг, я всегда говорил, что музыка от чего угодно излечит.

В дверь постучали, и Магдалена вышла в коридор.

– Мы не помешаем, мадам ван Бетховен?

– Нет, нет, что вы! Такая честь для нас!

– Мы сегодня ночью были на рождественской службе. Как себя чувствует Людвиг?

– Спасибо, так себе.

– Quel honneur[18]18
  Какая честь (фр.).


[Закрыть], да это же госпожа фон Бройнинг и моя маленькая подруга Элеонора. – Нефе радостно улыбнулся.

– Мы пришли, чтобы поблагодарить тебя, Людвиг. – Красивая женщина, которая тогда, на кладбище, не могла плакать, подошла к кровати. – Ты сегодня ночью играл просто великолепно. – Она положила руку на плечо дочери. – А теперь ты выскажи свою благодарность, Элеонора.

Стройная девочка в подбитом мехом плаще с капюшоном при свете солнца выглядела ещё более очаровательно. Она сделала книксен и тихо сказала:

– Я благодарю тебя, Людвиг.

– И передай ему свёрток.

– Вот, пожалуйста, voila a vous[19]19
  Это вам (фр.).


[Закрыть].

– Возможно, тебя разочарует наш подарок, – сочла нужным пояснить госпожа фон Бройнинг. – Здесь всего лишь пряники и прочие сладости. А ещё расписная тарелка, которую Элеоноре подарили на Рождество и которую она теперь хочет передать тебе. И ещё... – Тут в её глазах блеснули слёзы. – Мне кажется, что мой покойный супруг, – упокой, Господи, его душу, – также слышал тебя. Он приглашал тебя к нам, и потому, Людвиг, как выздоровеешь, посети наш дом. А ты непременно выздоровеешь, в этом меня твёрдо заверил отец. Он, как тебе известно, лейб-медик монсеньора.

После их ухода Людвиг медленно опустился на подушки и осторожно коснулся щекой свёртка. Она видела его – мальчика, которому на улице кричали вслед «Рябой» и «Шпаниоль», – и тем не менее пригласила к себе в дом. Может быть, она просто исполнила желание покойного мужа?..

Прошёл чуть не месяц, когда госпожа Магдалена как бы невзначай спросила:

– Ты, кажется, забыл, что нас пригласили в дом надворного советника?

– Да, забыл! – Людвиг как раз играл трель, но молоточки фортепьяно реагировали недостаточно быстро. – У меня нет времени! Когда? Знаешь, как господин Нефе гоняет меня? От клавесина к органу, затем к роялю, а в промежутке я вынужден ещё осваивать и виолончель. А ведь я ещё учу латынь, и уроки за меня никто не сделает. Вечерами же я вынужден искать, а потом прятать бритву, чтобы отец, вернувшись из трактира, не поранил себя...

Кларисса распахнула дверь. Она, как всегда, была чем-то недовольна.

– Там спрашивают Людвига.

– Меня?

– Да, какая-то девочка.

Она уже присела в книксене на пороге музыкальной комнаты. Сегодня на ней был короткий шёлковый плащ.

– Мама велит вам кланяться, госпожа Магдалена. Я пришла за Людвигом. Что-то он уж очень долго не идёт к нам. Я болела, вот сегодня впервые вышла. Ты можешь хоть на часок освободиться, Людвиг?

– Могу и на более долгий срок! – недовольно пробурчал он и с силой ударил по клавишам.

– Людвиг! – возмущённо воскликнула мать. – Какой же ты невоспитанный! А ну-ка веди себя прилично.

Нет, дело не в этом. Он просто должен уловить тональность, в которой Элеонора произнесла эти слова. До мажор! Решено, отныне, ликуя, он будет играть только её.

– Ты настоящая волшебница, Элеонора, – восхищённо сказала мать. – До твоего прихода он так яростно доказывал, что у него нет ни минуты времени, и тут вдруг... Пойду выглажу ему манжеты.

Когда мать вышла из комнаты, Людвиг спросил:

– Позволь мне угостить тебя?

Не дожидаясь ответа, он перепрыгнул через порог и тут же вернулся назад. Элеонора недоумённо посмотрела на него:

– Мой свёрток! Ты так и не съел ничего?

– Я сохранил его на память о тебе.

– Пряник совершенно высох. – Она поднесла его к сверкающим белизной зубам. – А ты не хочешь? Ты такие вещи не любишь?

– Да нет, но мне больше нравится, когда ты ешь.

– Когда я ем? – Она едва не поперхнулась от удивления. – Не понимаю.

– Знаешь, Элеонора...

– Не произноси так торжественно моё имя. – Она с напускной суровостью сдвинула брови. – Я попросила маму и всех друзей называть меня просто Леноре. По-моему, так более красиво.

– Леноре, – повторил он. – Давай я что-нибудь сочиню в твою честь. Не сейчас, конечно, попозже. Что ты хочешь? Квартет? Симфонию? Выбери сама.

– Нет, симфонии мне не нравятся. – Она брезгливо поморщилась. – Больше всего я люблю увертюры. И там будет стоять моё имя?

– Конечно.

Её глаза засверкали от радости, срывающимся от волнения голосом она сказала:

– И когда станешь таким же знаменитым, как господин Монсиньи, я буду гордиться тобой.

Он не любил Монсиньи, и потому пыл его несколько угас. Тусклым голосом он переспросил:

– Таким же, как господин Монсиньи?

Она поспешила утешить его:

– Ну пусть даже ты не будешь таким знаменитым, пусть, главное, что эта увертюра будет написана Людвигом ван Бетховеном.

Его глаза вновь засияли, как бриллианты в ночи.

Старинный дом был выстроен в весьма изысканном стиле. Какими же убогими по сравнению с ним выглядели дома на Рейнгассе, где селились музыканты.

– Тсс, Людвиг. – В прихожей Леноре приложила палец к губам. – Теперь мы должны красться осторожно, как кошки. Там, наверху, – она показала пальцем на потолок, – живёт брат моей мамы дядюшка Абрахам. Он каноник. – Она сделала книксен и тут же хитро подмигнула Людвигу: – А сейчас ступай ещё тише, ибо здесь живёт брат моего покойного отца дядюшка Лоренц. Он тоже каноник да к тому же ещё наш опекун и воспитатель, но на самом деле это я их обоих воспитываю, и они даже ладони складывают при одном моём появлении.

Наконец они поднялись наверх, и Леноре уверенно заявила:

– А теперь мы можем шуметь.

Она закружилась на одном месте, громко распевая:

– Мы пришли! Со мною Людвиг!

Госпожа фон Бройнинг перестала вязать, а сидевший рядом мальчик в широкополой шляпе с петушиным пером поправил ярко-красный шарф и рявкнул:

– La bourse ou la vie![20]20
  Кошелёк или жизнь! (фр.).


[Закрыть]

– He позорь нас перед Людвигом. – Госпожа фон Бройнинг тяжело вздохнула: – Кристоф непременно хочет стать разбойником, но, думаю, со временем это пройдёт, а так он совершенно безобиден. Он даже станет тебе надёжным другом. Этого робкого мальчика зовут Стефан, а там в углу сидит Лоренц, мы называем его просто Ленц[21]21
  Ленц – поэтическое название весны (нем.).


[Закрыть].

За столом госпожа фон Бройнинг окинула всех строгим взглядом:

– Хочу сразу же рассказать тебе, Людвиг, о нравах и обычаях нашей семьи. У нас никого ни к чему не принуждают. Но уж если взялся, изволь довести дело до конца. Кстати, как твоя рука?

Людвиг пошевелил пальцами так, словно играл на рояле, и сам испугался своего жеста:

– Рука... С ней всё в порядке.

Она, казалось, ничего не заметила.

– Ну очень рада за тебя. Так вот, дети, слушайте меня внимательно. Не знаю, захочет ли Людвиг нам потом сыграть, но если он будет так добр и любезен, то и вы поучитесь у него. – Она пристально посмотрела на Людвига: – Только пойми меня правильно. Мы пригласили тебя вовсе не потому, что ты играешь на рояле.

Смуглое лицо Людвига ещё более потемнело. Ему стало стыдно, ибо эта красивая добрая женщина угадала его мысли. Что это вообще всё значит? Леноре положила ему на тарелку кусок пирога, «разбойник» – второй. Он подцепил его своим деревянным кинжалом. Стефан обнял его за шею – его, урода, которого мальчишки на улицах дразнили...

Чуть позже Людвиг искоса взглянул в распахнутую дверь соседней комнаты и решительно встал:

– Что прикажете?

В последнюю минуту мать строго-настрого приказала ему вести себя как можно учтивее. Как ни странно, это не составило для него особого труда. Видимо, на него подействовала подчёркнуто любезная манера общения.

– Если уж ты и впрямь хочешь доставить нам радость своей игрой, – госпожа фон Бройнинг ласково улыбнулась, – то мы не считаем себя вправе что-либо тебе предлагать.

– Нет-нет. – Леноре тут же спрыгнула со стула. – Я упражняюсь, упражняюсь, но проклятая соната никак не получается. Пожалуйста, сыграй мне сперва сам что-нибудь.

Она немедленно бросилась к роялю и положила на пюпитр ноты.

– Соната Руста. – Людвиг мельком взглянул на лист. – Я её не знаю, но все сонаты знать невозможно. Это, по-моему, лёгкая пьеса.

Какую он опять чушь смолол! Ведь ему предстояло сейчас выдержать очень трудный экзамен. А экзаменаторы будут столь же придирчивы, как и господин Нефе...

Ну что ж, рискнём. Сперва престо[22]22
  Престо – музыкальная пьеса или ее часть, исполняемая в очень быстром темпе (ит.).


[Закрыть], и потому его пальцы стремительно забегали по клавишам.

– Людвиг! – испустила крик Элеонора. – Как можно так быстро играть? И это ты называешь лёгкой пьесой?

В комнату вошла госпожа фон Бройнинг:

– Не мешай, Леноре.

– Мадемуазель мне не мешает, – рассмеялся Людвиг. – Смотри: чёрная, белая, чёрная, белая. Ты как бы через изгородь прыгаешь. Туда-сюда, туда-сюда.

Затем он начал играть медленно. Элеонора стояла, опершись локтями на рояль, и не сводила с него глаз. Внезапно она подбежала к матери, величественно восседавшей в кресле, и прошептала:

– Мама, дорогая мама...

– Да, дитя моё?

– Помнишь, что я тебе тогда говорила в сенях? У него теперь тоже в глазах такой же чудный свет.

– Но разве ты не видишь, какие они грустные? – Госпожа фон Бройнинг привлекла дочь к себе. – И тому есть много причин... Нужно сделать их весёлыми. Понимаешь?

– Да, дорогая мама.

Когда Людвиг закончил играть, Элеонора села рядом с ним на скамейку:

– Как тебе такое удаётся?

– Достигается упражнениями, – недовольно поморщился Людвиг.

– Я хотела бы тебя вот о чём спросить, Людвиг. – Госпожа фон Бройнинг подошла к роялю. – В данный момент у Леноре нет хорошего преподавателя музыки. Нет ли у тебя желания...

– Какого, мадам? – Он недоумённо посмотрел на неё.

– Давать ей уроки игры на фортепьяно.

– Я... Леноре?

– Я бы... – Она хотела сказать: «Платила бы тебе столько же, сколько и предыдущему учителю», – но, увидев напряжённое лицо Людвига, совсем по-иному закончила фразу: – Была бы тебе очень признательна. Ты ведь не захочешь брать с нас плату за обучение, но зато сможешь стать нашим другом. Тебя это устраивает?

Он молча кивнул в ответ.

Ласточки стремительно пикировали вниз на мостовую, предвещая дождь, но пока августовский день был прекрасным и жарким.

Он распахнул в церкви окна, от притока воздуха стало лучше, но всё же ему так и не удалось изгнать из лёгких сладковато-горький запах, незадолго до похорон младшего брата Франца Георга заполнивший музыкальную комнату.

Хотя всякий раз это происходило по-разному, впечатление всегда было одинаково ужасным. Когда его сестрёнка Франциска умерла через несколько дней после своего появления на свет, он схватил её за крохотную ручку и почувствовал, будто коснулся чего-то неприятного – шершавого дерева или камня.

Хорошо, что удалось под благовидным предлогом сбежать из дома. Ведь сегодня господин Нефе давал ему урок теории. Он должен был также принести с собой «Хорошо темперированный клавир» Баха. Нефе собственноручно снял с него копию. Странно, что эти ноты не были напечатаны...

Он собрал книги. Чего только среди них не было: «Обращение аккорда» Рамо, «Преддверие музыкальной композиции» Зорге, «Истинные принципы гармонии» Кирнбергера... А где же И. Фукс с его «Gradus ad Parnassum»? А, вот где он спрятался, среди других нот.

Нефе стоял посреди отведённой ему в театре студии и не сводил глаз с циферблата огромных напольных часов, на котором при каждом ударе маятника начинал двигаться корабль.

– Хорошо, что ты пришёл раньше всех остальных. Нужно кое-что обсудить. Пора заканчивать уроки теории, а больше мне тебя учить нечему. – Он с усилием повёл плечами. – Луккези уходит в отпуск, и поэтому мне навязали его должность. Поможешь мне?

Мальчик приложил руки к сердцу.

– Хорошо. Тогда ты время от времени на премьерах опер или на концертах будешь играть на клавесине. – Он громко фыркнул. – Должен сразу признать, что это чрезвычайно ответственное дело. Уж не знаю, справишься ты или нет. Но на безрыбье и рак рыба. Далее. На органе ты также продолжишь играть. Что же касается композиторства... – Тут взгляд его стал острым как кинжал. – Во время наших занятий ты кое-как сумел сочинить три сонаты, лучшей из которых является фа минор, но всё равно её крёстные отцы – не только Фильц[23]23
  Фильц Антонин (1733—1760) – чешский композитор, виолончелист, ученик Я. В. Стамица, один из представителей мангеймской школы.


[Закрыть], Эйхнер, Эдельман, Шуберт и ваш покорный слуга, но даже Гроген, Руст и Стамиц. Ты превосходно запоминаешь чужие произведения, Людвиг ван Бетховен, и потому со спокойной душой воруешь у других. Однако со временем тебе в голову может прийти что-нибудь оригинальное, тому свидетельство эти сонаты. В конце концов, монсеньор всё равно ничего в этом не понимает.

– Неужели монсеньор?.. – испуганно спросил Людвиг.

– Непременно. Ты немедленно отправишься домой и будешь до посинения исправлять свои три убогих сочинения. И посвятишь ты их монсеньору, текст я тебе уже набросал. И чтоб никаких жирных пятен на нотах. – Нефе сделал паузу и не терпящим возражений тоном продолжил: – Вынужден сказать тебе горькую правду. Ты, наверное, и сам уже понял, что твой отец утопил свой голос в акцизной водке. Не будем причитать по этому поводу, изменить ничего нельзя, так или иначе его скоро отправят на пенсию. Придётся тебе позаботиться о матери и братьях.

– Мне? Каким образом?..

– Увидишь. Передай матери привет, и всего тебе наилучшего, мой мальчик. Как, ты ещё здесь? А ну-ка немедленно убирайся отсюда!

Через несколько месяцев монсеньор принимал высоких гостей и выразил желание устроить для них в Национальном театре гала-представление оперы.

На репетиции господин Нефе никому не давал спуску. Примадонна мадам Саломон в истерике убежала со сцены. Даже у Фридерики Флиттнер слёзы ручьём текли по щекам. Один-единственный звук литавр он заставил повторить сорок раз и в ярости назначил новую репетицию за три часа до премьеры.

Но и тогда его настроение не улучшилось, к тому же актёры постоянно лязгали зубами. Действие оперы происходило в озарённом солнцем летнем саду, но сцену продувало насквозь, ибо снаружи, как и полагается в середине февраля, стоял лютый мороз.

Людвигу было отрадно сознавать, что он может спрятаться за своим клавесином. Пока ещё его никто ни в чём не упрекнул, и весь этот словно сотканный из света и музыки мир увлекал и манил его. Можно было хоть на пару часов забыть о всегда царившем в доме полумраке. Он читал ноты, переводя их на клавесине в аккорды и пассажи.

– Заканчивайте, господин Нефе. – В зал вошёл обер-гофмейстер граф Зальм-Рейфершайд. – Публика уже ждёт, а сиятельные особы вот-вот встанут из-за стола.

– Я бы прервал репетицию, граф Зальм, – покорно кивнул Нефе, – но, к сожалению, месье Людвиг ван Бетховен не обращает на меня ни малейшего внимания. Дирижёр для него – ничто. Может, вы всё-таки соизволите оторваться от клавесина, ван Бетховен?

Людвиг убрал руки с клавиш.

– А теперь будьте так добры встать!

Людвиг медленно поднялся.

– Что у вас за вид? – Христиан Готтлиб Нефе прищурился. – Разве вы не знаете, что сегодня всем придворным музыкантам положено надеть парадные костюмы? Как только у вас хватило смелости прийти сюда? Где ваш фрак цвета морской волны и позолоченная шпага?

Людвиг не понял ни одного слова.

– Позвольте попросить у вас грамоту, граф Зальм... Покорнейше благодарю. – Горбун неторопливо свернул бумагу в трубочку и два раза ударил ею мальчика по ушам. – Знаешь, что я с тобой сделал?

Людвиг испуганно задрожал.

– Я посвятил тебя в рыцари, Людвиг ван Бетховен. По-прежнему ничего не понимаешь? Господи, на такого чурбана я потратил столько времени! Ну, наконец-то, вроде бы дошло. Ты стал придворным музыкантом. Благодари его сиятельство графа Зальма, он все пальцы из-за тебя исписал в связи с... некими сонатами! Впрочем, он уже блистает своим отсутствием. Никто не хочет иметь с тобой дело, негодник.

– Господин Нефе... а сколько ещё до начала?

– Двадцать минут. Ты хочешь?..

– Я быстро.

– Хорошо, но если господин придворный музыкант вздумают опоздать... Я тебя тут же обратно выгоню.

Людвиг стремительно бежал по тёмным улицам. В тринадцать лет получить должность придворного музыканта, в тринадцать лет...

Этой весной всё вокруг сверкало, как золочёный эфес шпаги, с которой Людвиг иногда гордо расхаживал под портретом покойного деда.

Он внимательно вгляделся в его лицо и не смог скрыть разочарования, ибо дед взирал на него не с чувством законной гордости, а как-то холодно-равнодушно.

Может быть, ему не нравилось, что он пока ещё не получил жалованья? Что господину Нефе пришлось пожертвовать ему парадное одеяние? Нет, лицо деда что-то определённо выражало, только что именно?

Людвиг посмотрел на себя в зеркало. Да, конечно, он по-прежнему неказист, и ни фрак цвета морской волны, ни белый шёлковый жилет не меняют его внешности. Он по-прежнему маленький и неуклюжий.

Карл младше на четыре года, а уже собирается перерасти брата, не говоря о Франце Вегелере, недавно посетившем семейство Бройнинг. Выше его на голову, строен, гибок и так очарователен, что у Леноре всё время глаза сверкали...

Но зато теперь он – придворный музыкант.

Мать вместе с братьями вошла в комнату:

– Людвиг!..

Он медленно повернулся и выжидательно посмотрел на неё.

– Как он вам нравится, Карл и Иоганн?

– Таким я могу стать в любое время, – пренебрежительно повёл плечами Карл.

– О нет. – Магдалена покачала головой. – Так не бывает, чудеса с неба не сваливаются, правда, Людвиг?

– Порой я думаю, что каждый стежок на этом придворном костюме выбит ударом трости. Нужно сказать батюшке...

– Скажи, Людвиг. Он будет очень рад.

– Но ведь батюшка не разговаривает со мной.

С тех пор как Людвига назначили придворным музыкантом, Иоганн не скрывал своей ненависти к нему.

– И это только начало. – Людвиг довольно улыбнулся. – Посмотри на Доду, посмотри.

– Я ничего не вижу. – Лицо матери стало отчуждённым.

– Он даёт мне какое-то указание. Только...

– Что, Людвиг?

Глаза мальчика превратились в узенькие щёлки, он нахмурился и тихо сказал:

– Похоже, у него сейчас не слишком приятные мысли.

Госпожа фон Бройнинг и её братья-каноники были приглашены на обед во дворец, и дети остались одни. Они уже поели, и Людвигу пришлось навёрстывать упущенное.

Кристоф сегодня был одет не как разбойник, а как подобает выходцу из благородного сословия. Людвига особенно восхитила позолоченная шпага. Стефан и Ленц робко смотрели на Людвига ясными глазами.

Леноре блеснула белыми зубами, её язычок с быстротой ящерицы скользнул по ярко-красным губам.

– Сделать перед тобой книксен, Людвиг? Думаю, что да.

Она присела, в этом жесте не было никакой издёвки, и всё же он не понравился Людвигу. Интересно, поступила бы она так с Францем Вегелером? Нет, наверное, при нём бы она оробела. Людвиг почувствовал, как его захлёстывает волна жгучей ненависти к этому долговязому субъекту, а уж ненавидеть он умел. Он ненавидел Моцарта, а также мальчишек, кричавших ему вслед на улице «Шпаниоль».

– Мне нужны чернила, перо и песок, Кристоф.

– Зачем?

– Принеси и поставь на рояль... – Людвиг принёс что-то из прихожей.

– Что это? – спросил Кристоф.

– Ноты, только ноты.

Он разгладил лист, окунул гусиное перо в чернильницу и начал писать. Кристоф прочёл через его плечо:

– «Мо... моей подруге... Элеоноре фон Бройнинг... Людвиг ван Бетховен».

Собственный почерк ему очень не нравился – какой-то уж очень детский и буквы корявые. Он посыпал бумагу песком, резко повернулся и протянул лист девочке.

– Мне, Людвиг? – Леноре широко раскрыла глаза от удивления. – А что это за ноты? Ты принёс мне их для упражнений?

– Нет. Это... это моё первое напечатанное сочинение. – Он презрительно махнул рукой. – Ничего особенного, две небольшие вариации марша господина фон Дреслера. Был такой оперный певец в Капелле, он, правда, уже умер. Мои вариации понравились господину Нефе даже больше, чем сам марш.

– Здесь написано. – Элеонора посмотрела на ноты, – par Louis van Beethoven[24]24
  Сочинение Людвига ван Бетховена (фр.).


[Закрыть]... Огромное спасибо, Людвиг. Клянусь, эти ноты, – она судорожно прижала их к груди, как бы желая спрятать от чужого взгляда, – я сохраню, сохраню навсегда. Может, исполнишь?..

Он кивнул, сел на скамью, порылся в нотах.

– Исполню, – и вдруг прямо-таки упал на рояль, – а может, мне по-другому сварьировать марш?

Левой рукой он сыграл маршевую мелодию, правой выбил бешеные октавы стаккато. Он вдруг понял, что нужно бороться, борьба уже захватила его.

Пляска ведьм превратилась в горький, жалобный плач, полный тоски и печали. Людвиг раздвинул широкие толстые губы, казалось, он шептал заклинания, обращённые к пальцам и клавишам.

И тут вдруг он увидел Франца Вегелера. Ненавистный соперник с улыбкой произнёс:

– Никто против тебя ничего не имеет, Людвиг.

Элеонора промолчала и начала ещё более пристально всматриваться в ноты, словно ища в них защиту. Но её глаза!..

Чуть позже вернулась госпожа фон Бройнинг и сразу же удивлённо спросила:

– Что с Людвигом? Он промчался мимо меня с искажённым лицом. Что здесь произошло?

– Ничего, chere Maman[25]25
  Дорогая мама (фр.).


[Закрыть], – ответил за всех Кристоф. – Людвиг подарил Леноре своё первое напечатанное сочинение. Сел к роялю, начал играть, потом вдруг вскочил, захлопнул крышку и...

– Может, кто-либо из вас обидел его каким-нибудь необдуманно сказанным словом?

– Напротив, мама. Франц говорил о нём только хорошее.

– Правда, правда, – подтвердила Элеонора.

– А ты... ты, Леноре?

– А я вообще молчала, мама. Я, как и все мы, ни в чём не виновата.

Зима ознаменовалась обилием снега и праздников.

Такого снегопада здесь ещё не видывали. Днём солнце едва проглядывало сквозь густую пелену, по ночам через неё так же мутно мерцали звёзды. Скрежет лопаты затихал только глубокой ночью, однако по утрам Людвиг, направляясь в церковь, видел, что улицы по-прежнему тонут в сугробах.

– Не нравится мне всё это, – сказал как-то господин Фишер, расчищая вместе с Людвигом подходы к лавке и дому. – В Швейцарии уже случилось несчастье.

– Швейцария далеко, – ответил Людвиг.

– Но мы соединены с ней Рейном, – мастер Фишер смахнул снежинки с лица, – и если начнёт таять...

– Да Рейн даже две снежные лавины проглотит и отправит их в Северное море.

– Будем надеяться, будем надеяться.

– А что может случиться? – Людвиг опёрся о лопату.

– Он может явиться к нам в гости.

– Рейн?

– Людвиг, если верить древним церковным книгам... Конечно, не нужно пугать себя. Но мы уже познакомились с огненным дьяволом, и у меня нет ни малейшего желания заводить знакомство ещё и с водяным. Судя по церковным книгам, всё может обернуться ещё более ужасными последствиями.

После церковных служб Людвига как бы уносил вихрь праздников. Таким курфюрста его подданные ещё не знали. Казалось, вернулись времена баварского расточителя, и не хватало только выскакивающего из паштета карлика.

Граф Бельдербуш – «Кошка» – был тяжело болен. Возможно, «мыши» просто воспользовались благоприятной ситуацией и устроили лихую пляску.

Один бал следовал за другим, и по улицам под звон колокольчиков непрерывно мчались сани, доставлявшие гостей во дворец или, наоборот, развозившие их по домам. В дворцовых залах каждую ночь горели тысячи свечей, и их отблеск был отчётливо виден сквозь сыпавшийся снег. Порой, устав от балов, концертов, опер, спектаклей, игры в трик-трак и роскошных пиров, монсеньор начинал испытывать нечто вроде раскаяния. Тогда в нём просыпался епископ, который вспоминал о вечности и устраивал в церквах службы, также поражавшие своей роскошью.

Как-то Людвиг провожал ночью Нефе домой, и горбун, прислушавшись к бою часов на башне, пробурчал:

– Четыре. Через два часа тебе снова за орган.

– А я спокоен, – рассмеялся Людвиг. – Схожу сейчас в церковь, приободрюсь немного. Если я лягу в постель, меня уже никто на свете разбудить не сможет. А что с монсеньором?

– Только держи язык за зубами. – Нефе облокотился о плечо мальчика. – Монсеньор – это затухающая свеча.

– Кто-кто?

– Выразиться яснее? Ну, свеча, которая может ещё ярко вспыхнуть.

– А потом?

– Я тебе ничего не говорил, – угрюмо пробормотал Нефе, – и потом, я уже дома. Знаешь... давай поднимемся ко мне. Хочу преподать тебе хороший урок. Только тихо, не разбуди жену.

Горбун зажёг свечи и сбросил покрытую тающим снегом пелерину.

– Садись, Людвиг, и не бойся горы на письменном столе. Она не рухнет. Чем ты заинтересовался? Миниатюрой? Хорошенький мальчик, не так ли? В отличие от отца, у него напрочь отсутствует горб. ...Это мой покойный сын.

Людвигу даже в голову не могло прийти, что у его учителя есть ещё какая-то своя жизнь, в которой он может быть глубоко несчастен. Тем временем Нефе поднёс к горящей свече бумагу, а потом бросил её в железную печь.

– Ух ты, какое пламя. Слышишь треск? Ну просто Прометеев огонь. А сейчас набью-ка я трубку.

Пока он щедро накладывал табак в фарфоровую головку, Людвиг окинул глазами комнату. В небольшом помещении, где впритык друг к другу стояли клавесин, письменный стол и шкаф, а на стенах висели полки, передвигаться было почти невозможно.

Нефе выпустил густой клуб дыма в лицо человека, изображённого на вставленной в рамку гравюре:

– Плохой человек.

– Кто? Иоганн Себастьян Бах?

– Именно! – Он с наслаждением затянулся. – Я мог сочинять музыку не менее быстро, чем он. Но увы, этот дар мною утрачен. Стоит этому человеку со спокойным лицом взглянуть на мой опус, как я тут же швыряю его в печь. Бах стоил мне целой кипы нотной бумаги, чуть ли не бочки чернил и кучи гусиных перьев. Прочти-ка вот это.

Он протянул Людвигу разделённый на столбцы и исписанный изящными, с завитушками буквами канцелярский лист.

– Что это, господин Нефе?

– Мой близкий друг принёс из дворца секретный доклад.

Людвиг прочёл:

«Всеподданнейше докладываю, каким образом надлежит, по моему скромному разумению, произвести изменения в придворной капелле.

Луккези – путём предоставления отпуска можно сэкономить 400 гульденов.

Иеврин обладает плохим голосом. Ей можно вдвое уменьшить жалованье и тем самым сэкономить 300 гульденов.

Нефе не совершил ни одного богоугодного дела, не только не умеет играть на органе, а и вообще несведущ в музыке, к тому же ещё иностранец и кальвинист, а значит, еретик. Его вполне можно немедленно уволить и тем самым сэкономить 400 гульденов».

– Господин Нефе, что это?

– Что? Завистники и клеветники всегда великодушны. – Нефе не сводил глаз с исходившего от свечей голубовато-серого дымка. – Впрочем, возможно, они и правы. Какие уж такие богоугодные дела за мной числятся? Правда, насчёт органа они ошиблись. Играю я на нём так, что ни одному из этих олухов со мной не сравниться, ну и что с того? Вот потому-то я и хочу поговорить с тобой, Людвиг. Я предложил сделать моим преемником тебя. Если согласен, подавай петицию.

– Благодарю вас, господин Нефе, – дрожащим голосом произнёс Людвиг, – за всё, что вы для меня сделали. Только...

– Значит, ты не хочешь?

– Нет!

– Я уже заранее предугадал твоё решение, упрямец, – горбун нервно потёр руки, – и оно, признаться, меня радует. Тебе предстоит ещё очень много работать над собой, хотя на органе и рояле ты играешь всё лучше и лучше. Я даже начинаю гордиться – и знаешь чем? Тем, что имею возможность преподавать Людвигу ван Бетховену. Иногда мне даже кажется, что кое-какие тона приходят тебе откуда-то свыше.

Через какое-то время Людвиг, отряхнув на пороге церкви с обуви снег, взбежал на хоры. На скамьях уже расселись прихожане, и служка наверху подал знак.

Внезапно перед глазами Людвига запрыгала цифра 400. Четыреста гульденов в месяц – отец в последнее время получал на сто гульденов меньше. Из этой суммы Нефе довольно много отдал Людвигу. И потом, его учитель действительно немыслимо талантлив. И именно ему причинили зло.

Он заиграл прелюдию, импровизируя на ходу; орган гневно взревел и тут же начал издавать жалобные стоны, как бы оплакивая судьбу человечества.

Треск льда на Рейне сменился громким плеском, а снег всё падал и падал. Внезапно из дворцовых окон исчез красноватый отблеск пламени свечей. Граф Бельдербуш умер и был похоронен с подобающими для канцлера почестями.

После панихиды по улицам между снежными завалами, под звон колоколов всех церквей двинулась траурная процессия, посреди которой медленно ехали сани с водружённым на них роскошным гробом. Почётный эскорт состоял из конных гвардейцев в парадных шлемах.

В последний день Масленицы в огромном зале над Национальным театром состоялся такой бал-маскарад, что день вполне можно было назвать «буйным понедельником». Монсеньор сидел в нише и, как обычно, играл в свой любимый трик-трак. Он был без маски, и его одутловатое лицо выглядело сильно осунувшимся. Украшенная княжеской звездой грудь бурно вздымалась. Игравшие с ним дамы были в полумасках, одна из подвыпивших арлекинш долго трепала его седые волосы, затем уселась к нему на колени, допила его шампанское и поцеловала в губы. Монсеньор закашлялся и замахал руками. Когда арлекинша спрыгнула с колен, Людвиг подумал, что теперь его лицо похоже на гипсовую маску, снимаемую обычно с покойников...

Грянули литавры, что было сил заиграли гобоисты, скрипачи с усердием водили смычками по струнам. Ведь от них требовалось заглушить музыкой смех, гул голосов и шарканье множества ног. Дирижёр Нефе выглядел просто размахивающей руками марионеткой, а Людвиг извлекал из клавесина всё более причудливые звуки.

К столу монсеньора подошёл лакей. Сегодня он проделывал это уже неоднократно, но в зале вдруг почувствовали, что, несмотря на внешнее спокойствие, выработанное за долгие годы службы во дворце, он должен сообщить сейчас тревожную весть. Замолкла музыка, танцующие замерли в напряжённом ожидании.

– Чего тебе? – Голос у курфюрста был ещё более надтреснутым и дребезжащим, чем в обычные дни.

– Монсеньор, Рейн...

– Что Рейн?

Конец фразы лакей произнёс шёпотом, и поэтому окружающие ничего не поняли. Может быть, Рейн вышел из берегов, а может быть, лакей сказал «Рейнгассе».

Курфюрст же равнодушно кивнул в ответ:

– Хорошо.

Однако «Огненный дьявол», танцевавший возле стола с дамой в костюме Психеи, услышал разговор. Он сорвал маску и оказался молодым полковником фон Клейстом.

– Покорнейше прошу вас, монсеньор, позволить мне выполнить свой долг. Могу ли я отдать приказ?

Курфюрст вяло вскинул руку и тут же опустил её.

Полковник фон Клейст отвесил низкий поклон монсеньору, затем своей даме и воскликнул на весь зал:

– Всем офицерам немедленно вернуться в казармы! Поднять по тревоге караульный полк!