Текст книги "Аппассионата. Бетховен"

Автор книги: Альфред Аменда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Аппассионата. Бетховен

БЕТХОВЕН (Beethoven) Людвиг ван (1770—1827) – немецкий композитор, пианист, дирижёр. Первоначальное музыкальное образование получил у отца, певчего Боннской придворной капеллы, и его сослуживцев. С 1780 г. ученик К.-Г. Нефе, воспитавшего Бетховена в духе немецкого просветительства. С 13-летнего возраста органист Боннской придворной капеллы. В 1787 г. Бетховен посетил в Вене В.-А. Моцарта, который высоко оценил его искусство импровизации. После окончательного переезда в Вену (1792) Бетховен как композитор совершенствовался у Й. Гайдна, И.-Г. Альбрехтсбергера, пользовался советами И. Шенка, А. Сальери, Э. Фёрстера. Концертные выступления Бетховена в Вене, Праге, Берлине, Дрездене, Буде проходили с огромным успехом. К началу 1800-х гг. Бетховен – автор многих произведений, поражавших современников бурным драматизмом и новизной музыкального языка. В их числе: фортепьянные сонаты № 8 («Патетическая») и 14 (т. н. «Лунная»), первые 6 струнных квартетов. В 1800 г. была исполнена 1-я симфония Бетховена. Прогрессирующая глухота, первые признаки которой появились в 1797 г., заставила Бетховена впоследствии постепенно сократить концертную деятельность, а после 1815 г. от неё отказаться. В произведениях 1802—1812 гг. полностью выявились характерные признаки зрелого стиля Бетховена. В последний период творчества появились его величайшие создания – 9-я симфония с заключительным хором на слова оды «К радости» Шиллера и Торжественная месса, а также шедевры его камерной музыки – сонаты для фортепьяно № 28—32 и квартеты № 12—16.

На формирование мировоззрения Бетховена сильнейшее воздействие оказали события Великой французской революции; его творчество тесно связано с современным ему искусством, литературой, философией, с художественным наследием прошлого (Гомер, Плутарх, Шекспир, Ж.-Ж. Руссо, И. Гёте, И. Кант, Ф. Шиллер). Основной идейный мотив творчества Бетховена – тема героической борьбы за свободу, воплощённая с особенной силой в 3, 5, 7 и 9-й симфониях, в опере «Фиделио», в увертюре «Эгмонт», в фортепьянной сонате № 23 (т. н. Appassionata) и др. Вместе с тем Бетховен создал много сочинений, выражающих тончайшие личные переживания. Бесконечно широк лирический диапазон его adagio и largo.

Представитель венской классической школы, Бетховен вслед за Й. Гайдном и В.-А. Моцартом разрабатывал формы классической музыки, позволяющие отразить разнообразные явления действительности в их развитии. Сонатно-симфонический цикл был Бетховеном расширен, наполнен новым драматическим содержанием. В трактовке главной и побочной партий и их соотношения Бетховен выдвинул принцип контраста как выражение единства противоположностей. Этим в значительной мере обусловлены расширение круга тональностей побочных партий, повышение роли связующих и заключительных партий, увеличение масштаба разработок и введение в них новых лирических тем, динамизация реприз, перенесение общей кульминации в развёрнутую коду. С этим же связано и более широкое понимание границ тональности и сферы действия тонального центра, чем у его предшественников. Бетховен расширил оркестровые диапазоны ведущих голосов и интенсифицировал выразительность всех оркестровых партий. Важную роль в формировании стиля композитора сыграла его работа над техникой варьирования и вариационной формой. Совершенствуя найденную им форму свободных вариаций (финал фортепьянной сонаты № 30, вариации на тему Диабелли, 3-я и 4-я части 9-й симфонии и др.), Бетховен существенно обогатил и традиционные типы варьирования. С новым принципом сочинения вариаций связан и новый подход к полифонической технике. В произведениях последнего периода имитационная полифония фигурирует как составной элемент разработок (фортепьянная соната № 28), как начальная или заключительная часть цикла (фортепьянные сонаты № 29, 31, квартет № 14). Большое значение приобретает контрастная (неимитационная) полифония. Так, в Allegretto из 7-й симфонии тема и контрапункт образуют мелодическое «двуединство», обладающее совершенно особой, глубоко проникновенной экспрессией.

Богатый материал для изучения творческого метода Бетховена дают наброски и эскизы, которые сохранились в его музыкальном архиве. Большой биографический интерес представляют так называемые разговорные тетради, которыми Бетховен пользовался для ведения бесед с момента наступления полной глухоты (1818). Наследие Бетховена изучали русские музыканты; упоминания о его произведениях часто встречаются в русской классической литературе и литературной критике. Многочисленные статьи А. Н. Серова, В. В. Стасова, Б. В. Асафьева внесли вклад в мировую бетховиану.

Часть 1
ШПАНИОЛЬ

Пасмурный день нагонял тоску. Темнело рано, и, ко всему прочему, в этот декабрьский полдень 1770 года ветер с силой швырял хлопья снега в окно мансарды. Подрагивающее пламя свечи освещало убого обставленную комнату, и расплавленный воск, словно слёзы, капал на стол. Дыхание матери было тяжёлым и прерывистым.

Повивальная бабка госпожа Зикс быстро закутала ребёнка, чтобы он не замёрз, и её искажённая тень заметалась по голым крашеным стенам и углам. На лестнице загрохотали шаги, и женщина в кровати тут же приподнялась:

– Пресвятая Дева Мария!

Госпожа Зикс тоже прислушалась. Её тень замерла, а затем вновь судорожно задёргалась.

– Нет, госпожа ван Бетховен, – она узнала шаги, – это госпожа Баум, вдова писаря дворцового виночерпия, и... Кэт, видимо, начала колоть дрова.

В прихожей послышался спокойный женский голос:

– Осторожнее, Кэт!

Затем дверь распахнулась.

– Ну, и как наши дела?

Госпожа Зикс улыбнулась:

– Мальчик уже здесь, госпожа вдова писаря дворцового виночерпия.

– Поздравляю. От всей души желаю самого наилучшего ребёнку и матери. – Госпожа Баум переступила порог. – Ну и как, госпожа Зикс, это здоровый мальчик?

Она задала вполне уместный вопрос, ибо первый ребёнок в семье Бетховен, названный Людвигом Марией, умер уже через шесть дней после появления на свет.

– Судя по голосу молодого человека... – Госпожа Зикс небрежно махнула рукой. – И потом, у него очень большая голова и грудная клетка как у льва.

Госпожа Баум собралась присесть на стоявший рядом шаткий стул, но вспомнила, что у неё есть неотложные дела. Она зажгла несколько принесённых с собой свечей и отыскала Кэт – тринадцатилетнюю девочку, чьими услугами госпожа Магдалена в ближайшее время должна была воспользоваться, хотя при почти полном отсутствии денег даже на хозяйственные нужды это было совершенно непозволительной роскошью.

– Ещё несколько поленьев, Кэт. Здесь холодно и ветрено, как в клетке. Госпожа Зикс даже не может искупать мальчика. Почему вы мне раньше не сказали, госпожа ван Бетховен? Если бы я случайно не проходила мимо...

– Стыдно... – Большие тёмные глаза роженицы наполнились слезами.

– Кому? Вам и вашему ребёнку? Я поворошу угли, Кэт. Ты же немедленно сбегаешь в винные погребки, прежде всего к поставщику двора Хойзеру и к Дунгу на рынок. Ты передашь от меня господину придворному музыканту наилучшие пожелания и расскажешь ему обо всём.

– Слушаюсь, госпожа вдова писаря дворцового виночерпия.

Когда дверь за девочкой закрылась, госпожа Баум подошла к ложу Магдалены:

– Выходит, после заутрени он больше не появлялся?.. А ведь знал, что у вас уже начались схватки...

– Он очень хотел, но, возможно...

– И даже несомненно. По пути домой он просто позволил себе пропустить стакан водки. Беда с ним.

– Во всяком случае, я вам очень благодарна, госпожа Баум. – Магдалена робко погладила её по руке, – а также госпоже Зикс...

– Мне? За что? – возмутилась госпожа Баум. – За пару-другую поленьев? За старые тряпки для пелёнок? А, верно, ещё и за свечи! Только за это мне будет позволено восседать на золотом троне на небесах. Не говорите глупостей, Магдалена, гораздо важнее, как вы назовёте вашего мальчика?

– Меня устроит любое имя, – госпожа Магдалена задрожала всем телом, – но только не Людвиг. Господи!..

– Я вполне вас понимаю. – Госпожа Баум кивнула. – И не только потому, что это имя носил ваш умерший первенец, не только из-за дурной приметы. Какие же вы, Бетховены, тяжёлые люди! Неужели у вас здесь никогда не поселялась радость? И кто завтра в церкви Святого Ремигия окрестит ребёнка? Ну, хорошо, во-первых, я...

– Госпожа Баум...

– Да, и я устрою полагающееся в таких случаях угощение. – Она покорно вздохнула. – Мне не остаётся ничего другого, малыш позднее возвратит долг. Счёт я ему выпишу на густом слое сажи в моей дымовой трубе. Но кто же у нас завтра будет крёстным отцом? Сразу же хочу заметить: ни с одним из собутыльников вашего мужа я не сяду за праздничный стол.

Тут госпожа Баум резко повернулась:

– Госпожа Зикс, вам нужна помощь при купании младенца? Нет? Хорошо, но обращайтесь бережно с моим будущим крестником. Вода для купания не должна быть не слишком горячей, ни слишком холодной.

Она встала, блеснув карими глазами:

– Пойду поищу достойного крёстного отца. Это не займёт много времени.

Идти было недалеко, и вскоре придворный капельмейстер курфюрста Людвиг ван Бетховен изогнул спину в низком поклоне:

– Моё почтение, госпожа вдова писаря дворцового виночерпия. Какая ужасная сегодня погода. Позвольте предложить вам сесть в кресло у камина...

Госпожа Баум, держа себя подчёркнуто сдержанно и даже чуть жеманясь, присела на край кресла, сняла небрежно наброшенный платок и поправила светлые волосы.

– Я лишь на пару минут заглянула сюда, чтобы попросить вас сопроводить меня завтра на крестины. Пожалуйста, не откажите мне в такой любезности.

Старик вновь грациозно поклонился:

– С удовольствием. Позвольте узнать, где это произойдёт.

– В доме... – госпожа Баум произнесла эти слова ласковым и нежным голосом, – ...Бетховенов. У них сегодня родился мальчик.

– В доме...

– Да, господин придворный капельмейстер.

Его серо-голубые глаза гневно сверкнули. Он принялся нервно расхаживать взад-вперёд, и теперь дрожали не только его протянутые к камину руки.

– Какое...

– Ну говорите же. Прошу вас... – В её по-прежнему ласковом голосе отчётливо слышалась затаённая угроза.

– Какое я имею отношение к роду Кеверихов? Пусть они... сами расхлёбывают эту кашу. Я, во всяком случае, не желаю исполнять роль камердинера при моей невестке.

– Как вам не стыдно, господин придворный капельмейстер.

– А почему мне должно быть стыдно? Я предупреждал Иоганна и заклинал его не жениться на девушке из низшего сословия. Она дочь повара и вдова камердинера...

– ...Который с этим юным созданием...

– А сама она горничная...

– ...расстался через три года.

– Вы предлагаете мне быть крёстным отцом? Никогда, достаточно того, что меня вынудили крестить Людвига Марию с целью позднее завладеть всем моим имуществом.

Он, конечно, намекал на свою роскошно обставленную квартиру, и госпожа Баум несколько минут молчала, внимательно рассматривая невысокого приземистого старика, а затем спросила:

– Вы полагаете, что госпоже Магдалене такая мысль...

– Я вообще ничего не знаю.

– Господин придворный капельмейстер!

– Короче, в данном вопросе, госпожа Баум...

Госпожа Баум сохраняла полнейшее спокойствие, но в каждом из произнесённых ею твёрдым голосом слов слышалось полное превосходство над собеседником:

– Господин придворный капельмейстер, я не люблю, когда меня перебивают, я к этому не привыкла. И вовсе не потому, что я – вдова писаря дворцового виночерпия Баума, ведь, в конце концов, он тоже был чем-то вроде камердинера – правда, обладал при этом острым умом и бойким пером, – но потому, что здесь, в Бонне, я раньше носила другое имя, при упоминании которого любой снимал шляпу. Я звалась богатой госпожой Баум, да и была весьма состоятельной женщиной. Во-первых, я прошу вас не впутывать в свои дела мою подругу Магдалену ван Бетховен. Хотелось бы надеяться, что я смогла завязать дружеские отношения с этой бедной и очень порядочной женщиной.

– Дружеские отношения...

– Я ещё не закончила, господин придворный капельмейстер. – Госпожа Баум небрежно вскинула руку. – Теперь я намерена говорить с вами совершенно откровенно, ибо глубоко ценю и уважаю вас. А что вы сами из себя представляете, господин придворный капельмейстер? Если лакеи накрывают на стол, а повара готовят пищу, то музыканты по приказанию музыкальной коллегии создают и исполняют музыку. В глазах монсеньора вы не более чем чистильщик обуви, оснащённый, правда, вместо щёток нотами и инструментами. Вот так-то, и будь я на месте такого честного и искреннего человека, как вы, – а у вас именно такая репутация, – я бы не господина придворного музыканта и тенора Иоганна ван Бетховена отговаривала от женитьбы на Магдалене, но, напротив, попробовала бы убедить её не выходить замуж за человека, принадлежащего к самому низкому и глубоко презираемому сословию пьяниц. К тому же чью мать из-за чрезмерного пристрастия к горячительным напиткам отправили в монастырь. Но я не хочу огорчать и обижать вас, господин ван Бетховен. – Она озабоченно покачала головой: – Что с вами произошло? Вы ведь всегда отличались добротой. Однако я знаю, что заставило вас стать таким жестоким и несправедливым к Магдалене, которая ни в чём не виновата. Слишком уж сильное горе причинили вам сын и его жена, когда умерли их дети. Вы слишком одиноки.

Казалось, широко раскрытые, застывшие глаза придворного капельмейстера устремлены куда-то внутрь себя.

– Да, я... я действительно очень одинок.

– И это очень ожесточает вас.

– Вполне вероятно.

– Раньше вы были бедным человеком, но сейчас разбогатели и стали гораздо богаче меня, ибо у вас есть внук. Вам не нужно больше быть жестоким и одиноким. А теперь пойдёмте со мной.

– Я? Куда?

– К вашему внуку.

– К моему?.. – Он вдруг исторг странный, булькающий звук. Это был смех.

– А ведь ваше сердце уже в пути, оно уже там. Хватит ломать передо мной комедию, господин ван Бетховен. Вы противитесь моему предложению лишь потому, что – в этом я, правда, ничего не понимаю – считаете его оскорбительным для своего мужского достоинства или что-то в этом роде. Вы ведь умный человек и выдающийся артист, но в данном случае вы ведёте себя как дурак, как набитый дурак.

– Вы полагаете... – он никак не мог отдышаться, – я и впрямь могу...

– Где ваш плащ?

– Да, а где мой плащ? – Он словно сошёл с ума от счастья – он больше не чувствовал себя одиноким... – Ну, где же мой плащ?

– Наверное, висит в прихожей.

– Правильно. Большое спасибо.

Он вернулся, неся в руке плащ, и госпожа Баум с наигранным возмущением всплеснула руками:

– И в этих лохмотьях вы собираетесь совершить свой первый официальный визит к внуку?..

– У меня что-то неладное с головой. – Придворный капельмейстер провёл рукой по лбу. – Обычно я ношу совсем другой плащ.

Он снова вышел и возвратился в красной парадной накидке, шляпе с загнутыми кверху полями и с испанской тростью с золотым набалдашником.

– А это действительно мальчик? Мы можем идти. Хотя нет, стоп!

– Чего ещё не хватает?

– Напудренного парика! Нового воротничка и свеженакрахмаленного жабо. А в этих туфлях без серебряных пряжек я... А может быть, произошла ошибка? Это действительно мальчик?

– Полагаю, госпожа Зикс уж как-нибудь разбирается в таких вещах. – Госпожа Баум улыбнулась. – В данный момент малыша вряд ли заинтересуют серебряные пряжки на туфлях и напудренный парик. Разумеется, завтра вам, господин придворный капельмейстер, надлежит быть рядом со мной при полном параде, чтобы произвести наилучшее впечатление.

– Хорошо, а какой подарок ему преподнести сегодня? Чем можно доставить радость такому маленькому созданию?

– Своей любовью, – тихо сказала госпожа Баум. – Преподнесите ему своё сердце.

За дверью она крепко вцепилась в плащ придворного капельмейстера.

– Стоп! Стоп! Не так быстро! Я не могу передвигаться столь стремительно, и к тому же на лестнице довольно темно.

Они услышали доносившийся из мансарды шум и увидели, что из-под двери и сквозь щели пробивается яркий, словно зарево пожара, свет.

Госпожа Баум распахнула дверь.

К столу, к комоду, к подоконнику – одним словом, везде и всюду – были приклеены ранее принесённые ею свечи. Они горели, и было просто удивительно, что гардины ещё не охватил огонь.

По полу растекалась вода, бадья была перевёрнута. В углу, рядом с печью стояла госпожа Зикс и в ужасе зажимала рот. Лицо госпожи Магдалены побелело как мел.

На шатком, старом кресле с высокой спинкой сидел обрюзгший рыботорговец и поставщик двора Кляйн и со смехом хлопал себя по коленям. По стенам и потолочным балкам металась расплывчатая тень человека, отчаянно размахивающего шпагой.

– Господи Боже мой, что здесь творится? – спросила госпожа Баум.

Кружащаяся тень и стройный мужчина со шпагой отвесили низкий, даже слишком низкий поклон. Последний был пьян и с трудом удерживал равновесие. Он пробормотал заплетающимся языком:

– Овдовев... овдовевшей супруге писаря дворцового виночерпия моё почтение! Ваш покорнейший сл... слуга.

К госпоже Баум вернулась привычная уверенность в себе, поскольку она знала, что может рассчитывать на поддержку.

– Я спрашиваю вас, что всё это означает, господин ван Бетховен?

У Иоганна ван Бетховена свело губы, а язык словно превратился в кусок свинца.

– Это оз... означает, что я устроил иллю... иллюминацию в честь шпаниоля.

– Кого?

– В честь вон того шпаниоля. – Иоганн ван Бетховен с отвращением показал на кровать несколько театральным жестом. – Она небось родила его от какого-нибудь обосновавшегося на берегах Рейна выходца из Испании. Теперь я собираюсь выгнать всю эту шайку из своего дома!

Человек в ярко-красной накидке, до того предпочитавший оставаться в прихожей, медленно вошёл в комнату. Казалось, он обдумывает каждый свой шаг и соизмеряет каждый его дюйм с возможными последствиями. Его покрытая дряблой старческой кожей рука теребила что-то под красным плащом. Затем старец переложил из правой руки в левую трость с золотым набалдашником и повелительно махнул ею в сторону человека, сидевшего в кресле:

– А ну-ка, вон отсюда, рыбий потрох!

Рыботорговец судорожно вцепился в подлокотники:

– Господин придворный капельмейстер, я...

– Скотина и собутыльник моего сына! Убирайся вон отсюда, рыбий потрох! С сыном же у меня будет отдельный разговор. Смею предположить, что пользуюсь несколько большим расположением его сиятельства курфюрста, чем он.

Кресло заскрипело, и толстяк, пошатываясь, вышел из комнаты.

– А теперь я хочу поговорить с тобой, Иоганн.

Сын всё ещё пытался удержать равновесие.

– Батюшка...

– Отец! Как мне горько, что ты называешь меня отцом, и я действительно вынужден им быть. Отдай шпагу!

– Мою шпагу? Шпагу музыканта кур... курфюрста... с которой я не то что всякий сброд, вроде камердинеров и горничных... достопочтенный отец уже тогда был совершенно прав, посоветовав мне со всякими там из низшего сословия...

– Госпожа Баум! – Придворный капельмейстер медленно повернул голову. – Вы правы, госпожа Баум, ибо когда я вижу своего сына в таком виде, то понимаю, что это чистая правда. Нет ниже сословия, чем сословие пьяниц. А теперь отдай мне шпагу! – Бетховен-старший медленно покачал на ладони клинок: – Ты уже достаточно взрослый, Иоганн, и я вряд ли сумею укротить тебя. И ломать твой характер я также не хочу, но знай, что чести ты лишён. Я знаю, ты, в сущности, неплохой человек, но ты – пьяница и потому достоин презрения. А сейчас убирайся в свою спальню и хорошенько проспись, хмель помутил твой разум.

– Да ничего подобного, – попытался было возразить Бетховен-младший, – я...

– Ты уйдёшь сейчас к себе, Иоганн, иначе... – голос придворного капельмейстера стал тонким, сиплым и звучал угрожающе, – иначе... а ты знаешь, ещё не было случая, чтобы я не сдержал слова. Утром я уже буду говорить не с тобой, а с монсеньором. Он попросту выгонит тебя.

Когда Иоганн, переваливаясь с боку на бок, скрылся за дверью, Бетховен-старший повернулся к кровати:

– А что там за история со «шпаниолем»?

Госпожа Магдалена снова ощутила страх. Жестокосердый и упрямый придворный капельмейстер медленно наклонился к ней.

Её губы дрожали.

– Батюшка... – она с робостью и не сразу выговорила это слово, – батюшка, я не виновата в том, что у малыша...

– Что у него?..

– ...такое красноватое, смуглое лицо. – Она чуть развернула свёрток. – Будьте же милосердны! Вы не вправе отбирать у меня моего ребёнка.

– Все новорождённые поначалу так выглядят. – Госпожа Зикс подошла чуть поближе. – Вполне возможно, что со временем у него будет совсем другой цвет лица.

– У ребёнка? – Бетховен-старший резко повернулся. – Я бы этого не хотел! У меня ведь почти такое же смуглое лицо. Он его унаследовал от меня, своего деда, госпожа Зикс...

– Господин придворный капельмейстер?

И тут он заменил ещё кое-что:

– А цвет глаз у него такой же останется?

– С уверенностью этого никак нельзя... – попыталась было уклониться от ответа госпожа Зикс.

– Но он непременно должен остаться таким же! Эти серо-голубые глаза – мои! Итак, мы имеем красивые глаза и весьма оригинальный цвет лица, не правда ли, малыш? Он вообще очень хорошенький ребёнок, Магдалена. Ты уже выбрала ему имя?

Магдалена вздрогнула:

– Пока ещё нет, батюшка.

– Тогда, разумеется, его следует назвать Людвигом в честь меня! – Старик с силой ударил себя в грудь. – Людвиг ван Бетховен! Вы меня поняли?!

– Батюшка... – Магдалена просяще вскинула сложенные руки. Придворный капельмейстер не обратил ни малейшего внимания на её жест.

– Ух ты, какой червячок! – Он засунул указательный палец в кулачок малыша. – Поглядите на эти крошечные пальчики! Кем ты станешь, имея их, Людвиг ван Бетховен? Во всяком случае, для игры на фортепьяно они совсем не подходят. А на органе? Ну, а дирижировать он сможет?

– Сейчас он может только петь, – госпожа Зикс улыбнулась, – но только не басом, господин придворный капельмейстер.

– Басом, значит, нет. – Бетховен-старший задумчиво покачал головой.

Он осторожно убрал со лба невестки одну из тёмных прядей.

– Но волосы у него твои, Магдалена, если, конечно, этот мышиного цвета пух можно назвать волосами.

– Дорогой батюшка... – Роженица попыталась поцеловать его руку.

– Как, ты хочешь... – придворный капельмейстер не на шутку рассердился, – ...ко всему прочему ещё и поцеловать руку мне – человеку, который по отношению к тебе вёл себя как... как полный идиот? Ещё этого не хватало! – Он поцеловал ей руку: – Прости меня. Я же, в свою очередь, отблагодарю тебя зато, что ты сделала меня счастливым. – Внезапно его глаза расширились. – Ну, а как нам быть с Людвигом ван Бетховеном? – Придворный капельмейстер просто упивался этим именем. – А почему ребёнок так ворочается? Уж не заболел ли он?

– Он голоден и ищет грудь, – захихикала госпожа Зикс, – но ему ещё нельзя...

– Что вы понимаете?! – рявкнул на неё придворный капельмейстер. – Только совсем чуть-чуть, Лене, ты слышишь? Вы же не станете морить голодом Людвига ван Бетховена.

Из соседней комнаты послышался дикий вопль. Глаза Бетховена-старшего превратились в узкие щёлки.

– Теперь он вдруг пожелал выучить арию Дориндо, которая у него в последнее время совершенно не получалась. Госпожа Баум, будьте любезны, скажите ему, пусть немедленно прекратит орать! Я не хочу, чтобы тревожили моего внука. – Он внимательно посмотрел на госпожу Магдалену: – Да-да, я всё понимаю. Ты испытываешь страх, поскольку он порой буйствует всю ночь. Но сегодня ничего подобного не произойдёт. Госпожа Зикс, вы сегодня всё сделали для госпожи ван Бетховен?

– Да, господин придворный капельмейстер, теперь только завтра утром...

– Тогда уходите.

Тут вернулась госпожа Баум.

– Он обещал, что будет вести себя тихо.

– Прекрасно, – придворный капельмейстер важно кивнул, – а теперь вам также пора домой, госпожа Баум, чтобы утром вы чувствовали себя свежей и бодрой.

– А Магдалена?.. – попробовала робко возразить госпожа Баум.

– Это уж моё дело. – Придворный капельмейстер решительно махнул рукой. – Я оставлю гореть одну свечу и буду здесь караулить до утра.

– Но, батюшка, здесь же нет второй кровати! – воскликнула госпожа Магдалена.

– Спокойной ночи, госпожа Зикс, спокойной ночи, госпожа Баум, и огромное рам обеим спасибо.

– За что, господин ван Бетховен? – спросила госпожа Баум.

– Ну, если вы... хорошенько поразмыслите...

Он задул почти все свечи.

– Мне вполне достаточно старого кресла с высокой спинкой, дитя моё. Я поставлю его рядом с вами. Но сперва я принесу дрова.

– На кухне пока есть, батюшка.

– Тогда мы их отправим в печь. Утром я раздобуду ещё поленьев. – Он подбросил дров в огонь и снял с кресла покрывало.

– Как ты вообще выносишь этого человека, Магдалена?

– Я люблю его.

– Он мой единственный сын, и потому я тоже... мы вполне понимаем друг друга, Магдалена.

Придворный капельмейстер придвинул кресло поближе:

– Мне здесь хорошо и уютно, а вот не будет ли тебе холодно?

– Нет-нет.

Старик снова встал:

– Вот, возьми мой плащ на подкладке, я наброшу его... на вас обоих.

– Ваш парадный плащ, батюшка?

– Никаких возражений! В конце концов, ты мать Людвига ван Бетховена, но... взгляни на этого крошечного дурачка! Эй ты, это ведь плащ человека благородного звания, придворного капельмейстера! Однако, Лене, это не производит на него ни малейшего впечатления.

Сам он закутался в покрывало и ещё раз взглянул на свою невестку и на высовывающуюся из-под роскошного ярко-красного плаща маленькую головку.

– Спокойной ночи, Магдалена. – Он улыбнулся. – И пусть будет спокойной также твоя первая ночь... под парадным плащом, Людвиг ван Бетховен.

Маленький, впервые увидевший мир человечек сразу же оказался брошенным в вихрь жизни.

– Послушай, Магдалена! Пусть всё принадлежит Людвигу, и если вдруг случится так, что я... правда, никогда не знаешь, когда это случится... – Старик запнулся, однако твёрдо решил стоять на своём и продолжил: – Тогда тебе придётся присматривать за Иоганном... ты понимаешь меня, Магдалена?

Она тяжело вздохнула:

– Как это горько, что нам вот так приходится говорить о нём.

– Ведь, в сущности, он совсем неплохой человек. – Придворный капельмейстер кивнул. – Он и довольно хороший певец. У него красивый тенор, но... – Он пожал плечами. – Мы здесь все свои. Из-за постоянного пьянства голос у него начал дребезжать.

Магдалена ужаснулась:

– Батюшка!..

– Да, да, с этим весьма одарённым человеком с великолепным голосом действительно беда, и дело в ужасном пороке, унаследованном им от матери. Но что значит унаследовал? Это не снимает вины ни с него, ни с моей жены. Это началось, когда все наши дети, кроме Иоганна, умерли. Она начала заливать горе вином и конечно же...

Тут перед его мысленным взором предстал монастырь. Его пьяная жена вела себя в Бонне настолько ужасно, что курфюрст лично дал равнозначный приказу совет поместить в него госпожу ван Бетховен.

– Человек не вправе судить кого-либо, и я этого не делаю, – после нескольких минут раздумья произнёс он, – однако, на мой взгляд, горе и беда никак не могут служить оправданием любых гнусностей. А какое уж такое горе довелось пережить Иоганну?

Магдалена ещё раз вернулась к приведшим её в ужас словам старика:

– Вы так добры ко мне, батюшка.

– К чему мне презренный металл? – небрежно отмахнулся он. – Но дай же мне, наконец, парня, Лене. Я хочу показать ему его наследство. Пусть знает, какие ценности и векселя окажутся однажды в его распоряжении.

– Но, батюшка, Людвигу всего лишь три недели от роду, и в этом возрасте дети даже толком ничего не видят.

– Кто? Людвиг? – возмутился придворный капельмейстер. – Ничего не видит? Уверяю тебя, у него уже сейчас рысьи глаза! И он понимает каждое слово! Да он смеётся над тобой, от души смеётся. Точно-точно, он уже умеет смеяться. Нет, ну, сказать такое о Людвиге. – Он посмотрел на Магдалену: – А почему ты, собственно говоря, никогда не улыбаешься, Лене?

– Я?

– Ты, ты...

Он окинул пристальным взглядом стройную фигуру женщины, её красивое лицо, которое ничуть не портил крючковатый нос.

– Я никогда не видел тебя улыбающейся, и все на этой улице, где живут музыканты, согласятся со мной. Я вполне понимаю тебя, дитя моё, и, наверное, я бы тоже никогда уже в жизни не улыбался, но с тех пор, как на свет появился этот малыш, я снова начал улыбаться – и ты также, Людвиг, не правда ли? И тебе, третьему члену нашего союза, Лене, ничего не остаётся, как только присоединиться к нам.

– Я так и сделаю... – Грустные глаза Магдалены медленно наполнились слезами.

– Забудь о том, что пьяница снова обвинил тебя в супружеской неверности, а Людвига обзывал шпаниолем. Это не должно нас тревожить, не так ли, Людвиг? Особенно сейчас, когда у нас есть гораздо более важные дела.

Он взял внука на руки и принялся расхаживать с ним по комнате.

– Вот здесь, к примеру, шпаниоль, висит очень ценная вещь, с которой ты должен обращаться очень бережно. Это гобелен работы лучших фламандских мастеров. На нём вышито изображение святой Цецилии. Покровительница нашей семьи играет на музыкальном инструменте, и я надеюсь, что ты также станешь музыкантом, месье Людвиг ван Бетховен. Гобелен я заказал в память о моей родине и родительском доме, хотя нет, второе отпадает... да, и я хотел бы сделать так, чтобы у тебя было гораздо счастливее детство, чем у меня. В витринах выставлен мейсенский фарфор, он нынче самый дорогой, а там, в сундуках, лежат тончайшие ткани. Любую из них ты можешь продеть сквозь кольцо. Вон те стулья со странными ножками – головами дельфинов – стоили немалую часть моих честно заработанных денег. Теперь взгляни на столешницу с изображениями львов, слонов, оленей, а также охотников, собак и деревьев. Это называется инкрустацией, а кто это вон там? – Старик горделиво улыбнулся: – Это тоже шпаниоль! Твой дед, у него такое же смуглое лицо. У тебя оно чуть более красноватое, но это от матери, подбавившей нежный оттенок в нашу природную смуглость. Но прежде всего у нас, двоих Людвигов, есть замечательные поварские колпаки. – Он немного постоял в раздумье. – Если бы ты мог читать, я бы показал тебе мои бухгалтерские книги и ты бы узнал, что я зарабатывал деньги не только торговлей вином. И узнал бы, какие значительные суммы надлежит ещё взыскать с должников. Но... – Он замолчал на мгновение. – Магдалена...

– Да?

– Поставь, пожалуйста, на стол эту шкатулку из эбенового дерева.

Магдалена наклонилась, подняла шкатулку и даже закряхтела от натуги:

– Какая же она тяжёлая.

– Правда? Вполне понятно почему. Чем набита шкатулка, шпаниоль? – Он откинул крышку: – Дукатами и талерами! Твоими и моими деньгами! Тебе нужна пара дукатов и талеров, шпаниоль? Надеюсь, ты не будешь возражать, если мы дадим их твоей матери? Только пусть она обещает нам, что ничего не скажет отцу. Бери, Лене, Людвиг разрешает.