Текст книги "Том 4. Солнце ездит на оленях"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)
На всех легло тяжелое непонимание. Не имея своих слов рассеять его, Колян вызвался рассказать на прощание сказку:
– Один молодой лопарь воевал за русского царя, помог ему побить всех врагов. Царь решил наградить его, взял за руку и повел по своим хоромам. Ведет и говорит:
«Бери что хочешь!»
Обошли все хоромы, а лопарь ничего не выбрал. Тогда царь обул, одел его по-царски и позвал на свой пир. Угощает и говорит:
«Хочешь, живи у меня!»
Угостился лопарь, начал благодарить и прощаться:
«Спасибо за угощенье, за привет! Я пойду, стану дома жить, рыбу ловить, диких оленей промышлять, сказки слушать, сам сказки сказывать».
Сильно удивился царь: не видывал, не слыхивал такого. А лопарь ему еще сказывает:
«Спору нет, хороши, светлы, красивы твои хоромы, а Лапландия еще лучше. Наши горы больше твоих дворцов, наше небо выше твоих потолков, наше солнце, луна, звезды, северные сияния ярче твоих ламп. Свою Лапландию ни на что не променяю! И обужу-одежу свою не променяю. Твоя одежа-обужа тяжелая, жесткая, совсем не гнется: слишком много на ней золота, жемчуга, самоцветов. Куда лучше моя мягкая меховая малица и тоборки».
«Возьми хоть что-нибудь, не обижай меня! – стал уговаривать царь. – Вот бочонок золота. На плечи, на ноги надевать его не надо, не помешает».
Взял лопарь золото, привез домой. Думал, думал, на что потратить, – ничего не придумал и утопил в озере, чтобы бочонок не валялся в тупе, не путался под ногами. Все лопари знают, где лежит золото, соберутся и начнут говорить, что лучше сделать с ним. Пока ничего не придумали нового. Оленей водят сами, рыбу ловят сами, зверя, птицу бьют сами, обужу-одежу шьют сами. Совсем не нужно золото, пускай лежит в озере!
– Ни один лопарь не будет жить в городе, – добавил Колян от себя.
– Почему?
– Лопарь не может без оленя, олень не может без ягеля, а ягель не растет в городе.
– А в зоопарке живут без ягеля. Ты сам видел, – напомнила Ксандра.
– Плохо живут, скоро умирают.
– Откуда знаешь? Ты ни с кем не разговаривал, – удивлялась и уже начинала сердиться Ксандра.
– Разговаривал. Сам олень сказал мне: «Скоро умру».
– Выдумываешь. Олени не умеют говорить.
– Глазами сказал. В глазах у него смерть.
– Ты хотел учиться, далее писать книгу, – напомнила Ксандра.
– Буду учиться там. Все – там, дома.
Колян был непобедим. Его перестали уговаривать, а взялись снаряжать в обратную дорогу, на трудную и убогую лапландскую жизнь. Этим горячо занимались все: и Ксандра, и Катерина Павловна, и Сергей Петрович. Накупили Коляну учебников за всю начальную школу, книг для чтения, всякой бумаги, карандашей, ручек, перьев, чернильных порошков, кроме того разного белья, мыла… Хозяйственное добро уложили в чемодан, а школьное – в ученический ранец. Потом все снялись у моментального фотографа.
Колян и Черная Кисточка уехали из Петрограда раньше Луговых: на холодный, бесхлебный лапландский север не было большого движения. Прощаясь с ними, Ксандра сильно плакала. В последнюю минуту сделала на «Путеводителе» надпись: «Не забывай нас!» – и отдала его, закапанный слезами, Коляну.
Катерина Павловна все наставляла:
– Учись, Коляш-Колянчик, учись, голубчик! У тебя светлая головка.
Сергей Петрович подарил ему на память свои гусли:
– Вот тебе и на грусть и на радость! Они всегда хороши.
Часть вторая
1Железнодорожные вагоны еще делились на классы: первый, второй, третий. Колян ехал в третьем. Второй, тем более первый были не по карману ни ему, ни Луговым. Там ехали богатые. Сперва Колян еле втиснулся в плотно набитый общий вагон, а потом в пути нашлись добрые люди и дали ему место на полке. Было тесно, зато у окна. И Колян как прилип к окну, так и не отлипал от него, даже спал в том же положении.
Навстречу плыли зеленые равнины вперемежку с озерами и лесами. Везде были раскиданы кем-то камни-валуны. Дальше равнины пошли на нет, вместо них пучились горы. Озер, лесов, валунов стало больше.
Коляну вспоминались рассказы Ксандры и Катерины Павловны о древнем леднике, о стертых им горных вершинах, о разбросанных широко камнях, и эти рассказы становились все убедительней, все сильней теснили веру Коляна в окаменелых людей, зверей, духов.
Иногда он брал гусли и тихонько наигрывал. Под музыку складывалась песня:
Лапландия – красивая страна.
Лапландия любимая моя.
Другой Лапландии нигде не вижу.
У ней глаза из голубых озер.
На голове растет высокий лес.
Внизу гуляют бойкие олени.
Вверху всегда кружатся птицы.
И солнце светит в полуночный час.
Прекраснейшая из всех, Лапландия моя!
В Хибинах, выйдя из вагона, Колян огляделся, нет ли кого знакомых, и заметил Авдона. И тот заметил его. Сошлись.
– Однако, ты скоро вернулся. Что так? – спросил Авдон.
– По тебе соскучился, – ответил Колян, посмеиваясь.
Даже глуповатый Авдон понял, что Колян отговаривается, скрывает правду. Колян не то чтобы скрывал – он не знал, как ответить. Бранить Петроград не хотел. Пораздумав в дороге, он решил, что в городе не всем тесно, плохо. Будь иначе – не набралось бы в него столько народу. И сам выглядеть наподобие грудного младенца – ишь какой тоскливый! – тоже не хотел.
С того момента, как Луговы решили уехать на Волгу, Колян зажил в растерянности: уехать с ними или остаться в Лапландии? Уехав в Петроград, он понял, что ему будет тяжко вне родины, а вернувшись домой, понял, что не сможет жить, как раньше, по-лопарски. Теперь ему было недостаточно пасти оленей, стрелять зверье да ловить рыбу, душа просила еще иного, а чего – и не знал толком.
Со станции прошли к Авдону, сели пить густой темный чай, вечно кипевший над костром.
– Где жить думаешь? – спросил Авдон.
Прежде чем ответить, Колян спросил:
– Где мои олени?
– Пустил гулять к морю.
Можно было не спрашивать: ведь на летнюю комариную пору оленям всегда давали волю.
– Ну, и я пойду за оленями, – сказал Колян.
– Зачем? Что будешь делать? – спросил Авдон.
– Ловить рыбу и есть.
– А еще?
– Проголодаюсь, снова наловлю рыбы и съем. Все лето, каждый день ловить и есть. Разве это не дело?!
– Хорошо, – сказал Авдон с завистью.
А Колян подумал: не дай бог! Раньше у него были отец, сестра, Ксандра, ее мать, доктор. Случалось, он желал себе одинокой, беззаботной жизни. А пришла она, где всего дела – кормить себя, и оказалась страшно пустой, глупой, тоскливой.
Говорить с Авдоном было не о чем, и Колян вскоре после чая ушел. Завернул в школу. Заведующий обрадовался ему:
– Молодец, вернулся. Чего тебе там, на Волге?.. Осенью приходи ко мне, снова будешь топить печки и учиться. Договорились? А пока что делать совсем нечего. Я скоро уеду отдыхать, на школу повешу замок.
«А пока что ходи мимо», – подумал грустно Колян и пошел разыскивать Спиридона. Солдат уехал в Мурманск сопровождать воинский эшелон.
Колян отыскал Крушенца, который на станционных путях сцеплял вагоны. Он совсем не обратил внимания на то, что Колян вернулся, будто и не ездил, а сразу, на миг оторвавшись от дела, спросил:
– Чего тебе?
– Так пришел, повидаться.
– Где работаешь?
– Пока нигде.
– Надо браться за дело, надо, надо! – и сам взялся прицеплять следующий вагон.
Колян потоптался недолго и ушел с горькой думой: «Плохо, когда ты никому не нужен. Тогда становишься не нужен и сам себе».
Колян поставил свою куваксу. Пожив несколько дней так: утром небольшая охота или рыбалка, затем возня с костром и обедом, а потом долгое шатание без дела, он снова пришел к заведующему школой и сказал:
– Я хочу помогать тебе мал-мала.
– Дело-то нашлось бы. Но у меня совсем нет денег платить. Согласен, расчет потом?
– Совсем не надо платить.
– А жить как будешь? Есть что будешь?
Колян перечислил свои богатства: одевка есть, обувка есть, мясо гуляет в лесу рядом, рыба плавает в озере. И деньги есть. Сохранилось немножко из тех, что заработал в школе истопником. А много ли надо ему… И рассказал:
– Сидит лопарь на берегу озера, хлебает ложкой воду.
«Ты что делаешь?» – спрашивают люди.
«Уху ем».
«Где же она, уха?»
«Вода – видишь? – в озере. Рыба – видишь? – гуляет в воде. А посолил я сам. Вот и уха».
Дела оказалось много: конопатить сильно продуваемые стены, красить потертые парты, белить печи… Колян захотел красить парты, он умел это: когда-то красил лодку. Заведующий, не доверяя словам, велел сделать пробу. Она удалась.
Тогда Колян получил краску, олифу, кисть, ключи от школы и разрешение жить в кухне, где был еще не убран его топчан с сенником.
Колян перебрался в школу, разложил свое хозяйство, потом сказал себе, как сказала бы Катерина Павловна:
– А теперь – в баню: по дороге-то, конечно, нахватался всякой нечисти.
После бани вскипятил чай и сказал, как много раз говаривала ему Ксандра:
– Мой руки и садись пить чай!
Он возразил воображаемой Ксандре:
– Я только что из бани, истратил целое озеро воды и кусок мыла. – Колян полюбил полоскаться в бане.
– А после того хватал руками грязные тоборки, малицу, двери. Мой, мой! – сказала бы Ксандра.
Старательно, с удовольствием, будто угождая ей, он вымыл руки. Чай пил не на полу, а за столом, хлеб не кусал прямо от булки, а сперва нарезал ломтиками. Напившись чаю и убрав все со стола, сказал:
– Теперь сядем заниматься… – так говаривала Ксандра. И долго читал, писал слова, цифры.
И потом всегда припоминал, чему в таких случаях учили его, чего требовали, и старался исполнять.
Если раньше казалось обременительно полоскать рот, чистить зубы, вытирать у порога ноги, есть вилкой, сидеть на табуретке, и делал он это неохотно, под нажимом, то теперь то же самое по своей воле стало легко, интересно. Колян давно хотел угождать Ксандре, а в разлуке это желание усилилось. «Буду делать все, как нравилось ей. Приедет в другой раз – похвалит меня».
От Ксандры пришло письмо. Оно было нарисовано крупными печатными буквами. Колян не умел еще читать скоропись.
Дорогой Колян-Колянчик, братишка мой далекий, лапландский. Как ты, где ты живешь-поживаешь? Пишу тебе в школу. Ты ведь обещал учиться. Я живу одна. Папа с мамой уехали в Башкирию, на кумыс. Погляди на школьную карту, которую мы с тобой глядели. Там недалеко от Урала есть город Уфа. Они уехали под Уфу. Я сильно отстала от подружек по гимназии и теперь догоняю их, все время сижу над книгами. Здесь сенокос. Кругом так пахнет Волгой. Иногда я бросаю книжки, убегаю в луга, ложусь на сено и дышу, дышу.
Пиши мне, пиши чаще, пиши все!
Ксандра.
Ответное письмо Колян писал, точнее, рисовал целый день, много раз бросал нарисованное в печку и набросал столько, что потом дрова разгорелись от одной этой бумаги, без всякой другой растопки. К вечеру письмо было кончено.
…Кысандра. Жеву я в школе, мажу чорно парты. Моих оленей комар угнал к морю. Остальное напешу потом. Песать рука устала, как целый день дрова рубила. Колян.
Ксандра писала раз в неделю, и Колян всякую неделю тратил день на ответ. Но в конце концов этот тяжелый труд пошел на пользу ему – рука стала писать быстрей, легче, красивей. Не думая о том, Ксандра сделалась для Коляна учительницей чистописания.
Через день из Петрограда в Мурманск проходил товаро-пассажирский поезд: в Хибины привозил новых людей, свежие газеты. И Хибины совсем мало отставали от Петрограда: на демонстрациях здесь ходили с петроградскими песнями и лозунгами: «Долой войну!», «Да здравствует коммунизм!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». На митингах говорили петроградские речи.
Колян любил демонстрации и митинги, всегда нес какой-нибудь флаг, подпевал, старался повидать Крушенца, который почти всякий раз выступал перед народом. Крушенец был особо ловок на разговор, умел растревожить любой народ. Иногда ему сильно хлопали, иногда кричали: «Долой! Долой!»
Коляну он говорил обычно:
– Бывай, бывай, слушай! Скоро сам будешь, как мы, агитировать. Держись крепче нас, Совета. Твоя правда у нас. Для таких, как ты, мы, большевики, единственная опора. Все другие партии хлопочут только за себя, одни мы – за народ.
Покрасив парты и побелив печи, Колян ушел к морю собирать оленей. Путь лежал через родной поселок. Там Колян сперва проведал свою тупу. Она стояла так, как была оставлена прошлой осенью, никто не тревожил ее, закрытую наглухо.
Колян сел на порог. Против него посреди стены, черной, как наружная стенка котла, выделялось небольшое пятно посветлей. Вспомнил, что над ним трудилась, горевала, плакала Ксандра, и подумал: «Оно на память мне». Потом сказал себе:
– Ну, хватит сидеть дома, пойдем в гости, искать готовый чай, – и перешел к Максиму.
Старик был в отлучке, но недалеко: в очаге теплились угли, из котла, висевшего над ним, струился парок. Колян поставил в угол посох, ружье, сел и снял с плеч ранец. Он приспособил его вместо дорожного мешка.
Черная Кисточка осталась на воле с собаками. Там у нее было столько знакомых, среди них Пятнаш и Найда. Немного погодя раздалось ее ворчание, затем сердитый лай. Колян приоткрыл дверь поглядеть, кого встречает так негостеприимно Черная Кисточка. К тупе подходил Максим. Поравнявшись с собакой, он крикнул:
– Цыц! Тоже нашлась хозяйка-самозванка, – и отшвырнул ее ногой. Увидев Коляна, спросил: – Твоя? – И похвалил: – Хорошо, верно служит. Такая не даст в обиду своего хозяина.
Медленно, небольшими глоточками пили крепкий, до горечи, чай. И так же медленно, по слову в час, шла беседа.
– Иди ко мне жить! – уговаривал Коляна Максим. – Умру – тупа, олени, все твое будет.
– У меня своя тупа, свои олени, – отговаривался Колян.
– У тебя мало олешков.
– А зачем много? Две упряжки есть – довольно.
– Жена будет, детки будут – много надо олешков.
– Рано мне думать об этом.
– Сколько тебе лет?
– Шестнадцать.
– Через две зимы можно пировать свадьбу. Невеста есть.
– У меня – невеста? – Колян от удивления подавился чаем и долго кашлял. – С чего ты взял это?
– Сам видел.
– Где, когда?
– Русская девка, которую увез в Хибины. Вези ее обратно. Вези скорей, держи крепче!
– Она уехала домой, на Волгу. Не надо говорить об этом, дядя Максим! – попросил Колян.
– А мне надо.
И Максим начал жаловаться, как неладно сложилась у него жизнь. Он остался у отца с матерью один в живых. Это в молодые, глупые годы казалось ему хорошо: не надо ни с кем делить отцово добро, отцово стадо, сам живу богато, и деткам хорошо будет. Потом стал задумываться: чему, дурак, радуюсь? Ем в одно горло и такое же мясо, рыбу, как всякий другой; обуваю и одеваю одно тело. Зачем же тебе много оленей? А жадность говорит: для деток, для деток. Так нажил Максим сотню оленей, а деток не осталось ни одного, все умерли во младенчестве. Умерла и жена. К самому Максиму тоже стучится смерть. А у него нет ни близких, ни дальних родственников, некому отдать оленей.
– Отдай бедным, – посоветовал Колян.
– Вот отдаю тебе. Женись, заведи деток. Я буду им дедушкой. Это самое хорошо, когда в доме и отец, и мать, и детки, и бабушка, и дедушка, и олени, и собаки. Будь моим сыном!
Годом раньше за такой клад – стадо оленей – Колян схватился бы обеими руками: тогда олени, много оленей было его мечтой. Теперь, после жизни с русскими, после школы, поездки в Петроград, он испугался, что стадо оленей уведет его в безвыходные дебри лопарской жизни навсегда от школы, от Ксандры. Зачем ему стадо? Вполне довольно двух упряжек, что уже есть у него. Одна везет санки, другая бежит порожнем, отдыхает. На них он может объездить всю Лапландию. А большего пока не надо. Его уже не устраивало быть только оленеводом; ему понравилось ходить в проводниках, работать школьным истопником; он охотно помог бы еще кому-нибудь бежать. Ему понравилось быть нужным человеком, нужным не одному доживающему старику, а многим, разным людям. Он не хотел продавать свою волю ни за какое стадо и сказал Максиму:
– Я поеду в Хибины учиться. А ты зови другого парня. Зови Авдона!
– Глупы Ноги? – спросил Максим. – Знаю, жил у меня Авдон, когда привез солдата Спиридона. Жил, мое мясо, рыбу ел. Есть любит, а оленей пасти, рыбу ловить, огонь держать, котел греть не хочет. Это делай Максим, Авдон спать будет. Пусти Авдона в тупу, он скоро начнет лаять на хозяина, как твоя собака. Не говори мне про Авдона, не говори! Солдат Спиридон – человек. Авдон – ветер, дурной ветер. Сам не знает, куда дует.
Старик, работавший всю жизнь без разгиба, ненавидел бездельников, лентяев, шатунов. За оленей он хотел купить последнюю заботу о себе: помогли бы дожить, схоронили бы. Беспечный, беззаботный Авдон совсем не годился для этого.
На другой день все веселоозерские хозяева вышли имать оленей. Иманье тянулось больше двух недель. Колян недосчитался в своем стаде одного оленя, зато был приплод – три теленка. В Хибины он приехал в конце сентября. В школе уже занимались и сильно мерзли. Колян принялся возить дрова сразу на двух упряжках.
2Восьмого ноября 1917 года по телеграфным проводам, натянутым вдоль Мурманской железной дороги, промчалось написанное Владимиром Ильичем Лениным обращение:
К ГРАЖДАНАМ РОССИИ!
Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов – Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.
Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.
Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!
Получил это обращение и Хибинский совдеп. По поселку снова прошла демонстрация с красными флагами. Но с другими лозунгами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Вся власть Советам!», «Да здравствует товарищ Ленин!», «Мир хижинам, война дворцам!».
И пели на демонстрации другое:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов…
Крушенец снова был впереди и сильней прежнего размахивал красным флажком. После демонстрации он пришел в школу, сперва поговорил с заведующим, потом завернул к Коляну и сказал:
– Произошла другая революция. Видел демонстрацию? Слышал, что пели?
– Сам ходил, сам слушал. Плохо понимаю, зачем другая революция.
– Первая была для богатых, а эта наша, бедняцкая. Готовь оленей, поедем делать революцию!
– Куда поедем?
– По всей Лапландии.
– А кто будет топить печки?
– Пусть топят кому холодно. Истопят школьники.
– Верно, верно, – согласился Колян. Его сильно удивляли школьные порядки: большие ребята, которые дома пилят дрова, топят печи и камельки, убирают снег, в школе ничего такого не делают, а только читают да пишут.
– Готовь две упряжки и побольше сухарей! Поедем надолго, – предупредил Крушенец.
Колян не стал противиться: он любил ездить да и посмотреть, как делают революцию, было интересно.
Поездка была задумана Хибинским Советом рабочих и солдатских депутатов с целью самого широкого оповещения жителей тайги и тундры, что Временное правительство свергнуто, в России установилась Советская власть во главе с Лениным. Уполномоченными от Совета – вестниками новой власти, новой жизни – ехали Крушенец и Спиридон, ямщиками – Колян и Авдон – Глупы Ноги.
Первым на пути был поселок Умбозеро. Посовещавшись между собой, Крушенец и Спиридон решили остановиться у самого наибеднейшего жителя, ему оказать первый почет от новой власти. Так и сказали Коляну, который ехал впереди.
– Не знаю, к кому воротить: здесь много бедных, – растерялся Колян. – Зачем к бедному? У бедного тесно, голодно, холодно. Все начальники заезжают к купцу. У него сытно, тепло, мягко, весело.
Был соблазн остановиться у купца: после долгого пути на жгучем морозном ветру погреться вином, закусить жареными куропатками, выспаться на перине из гагачьего пуха, как расписывал Колян. И уже доехали до купеческого пятистенка, но тут Крушенец вдруг скомандовал:
– Мимо!
А погодя немножко велел остановиться у тупы, которая едва возвышалась над землей и больше походила на могильный холмик, чем на жилье человека. Колян постучал в маленькое, закоптелое оконце и сказал:
– Эй, хозяин, открывай-ка дверь, гости приехали.
Хозяин вышел из тупы и, не видя среди приезжих ни одного знакомого человека, заворчал озадаченно:
– Смеешься, однако. Чужой к чужому не ездит в гости.
– Приехала Советская власть. – Колян показал на Крушенца и Спиридона. – Принять их надо.
Советская власть. Первое слово было совсем незнакомо, а второе обожгло уши, как уголек, стрельнувший из костра. Хозяин распахнул дверь настежь, вбежал в тупу и начал выгонять оттуда стариков, ребятишек, собак – освобождать место для гостей. Он хорошо знал, что такое власть: урядник, стражник, солдат. Они никогда не заходили просто – обогреться, попить чаю, – а всегда требовали что-нибудь: оленей, пушнину, рыбу, деньги. Если кто начинал отговариваться: «Нету, нечем платить», они сами перерывали всю тупу, шли в амбар. И сколько бы ни платил человек, все равно оставался должником. На каждое слово против они кричали: «Мо-олчать! Мы – влась, а ты – грязь. Живьем съедим и костей не выплюнем».
В последнее время власть давно не приезжала. Рассказывали, что царь вместе со всей его властью свергнут и командует новая власть, временная. Но в поселке Умбозеро еще не показывалась. Вот, стало быть, приехала.
– Иди, иди, гостем будешь! – приглашал хозяин в тупу.
– А они куда? – спросил Крушенец про изгнанных, одетых кое-как и жавшихся друг к другу.
– Уйдут к соседям.
– Это значит: гости в дом, а хозяев вон. Так не годится. Идите обратно!
Все покорно полезли в тупу, стеснились по углам.
– Зачем туда, садитесь, как сидели до нас. Мы никого не хотим стеснять.
Все покорно расселись, как было надо: кто к теплу, кто к свету. Эта забитость и покорность, дошедшие до полной немоты, так взволновали мятежное сердце Крушенца, что он замолчал и долго не мог отдышаться. Хозяин в это время толковал виновато:
– Дрова есть, огонь есть, вода есть, котел есть. Больше ничего нет. Не веришь – сам гляди. Вчера ходил, низко кланялся купцу, просил взаймы немножко мяса – он сказал: «Хорошее себе надо, а плохое – собакам. Собак не покормишь – стадо не пропасешь».
– Велико ли у него стадо? – спросил Спиридон.
– Я не считал. Пастухи говорят: голов тыщу есть.
Тут отдышавшийся Крушенец сказал:
– Хозяин, налей полный котел воды и кипяти! Больше от тебя ничего не надо. Все другое: мясо, рыбу… мы найдем сами. Пошли, товарищи!
Приезжие ушли в поселок. Не раз обманутый прежде, хозяин послал за ними сынишку следить, куда пойдут, что будут делать. Нигде не останавливаясь, ни с кем не заговаривая, они прошли прямо в купецкую лавку. Там густо толпился народ. В одной половине лавки орудовал сам купец, сухопарый, бородатый мужик. Все у него – глаза, руки, ноги, язык – было бойко. В другой половине орудовала толстая, краснощекая, ленивая купчиха. Купец сразу делал множество дел: продавал муку, соль, котлы, чайники, ружья, капканы, покупал пушнину, оленьи туши, рыбу. Купчиха продавала только мелкий товар: чай, сахар, табак, бисер, ленты, иголки, нитки…
По-деревенски хозяйственный, Спиридон занялся покупками и на текущий расход и впрок; купленным нагружал Коляна и Авдона. Один большой кусок мяса велел немедленно отнести в тупу, где остановились, и спустить в котел вариться.
Крушенец приглядывался, приценивался, прислушивался. За пуд оленьего мяса купец платил пуд ржаной муки и тут же продавал это мясо вразновес по двойной цене. За солдатский пустой котелок требовал шкурку песца.
– Эй, хозяин, неладно торгуешь! – вдруг на всю лавку сказал Крушенец.
Хозяин подскочил к нему:
– Что такое?
– Говорю, неладно торгуешь, обижаешь народ. За пуд мяса надо давать три пуда муки.
– Мясо здесь растет, а мука не растет, ее через море везут. Это надо принимать во внимание, – сказал купец наставительно.
– Я все учел. И за другое дерешь безбожно, – продолжал Крушенец.
– Ты в чужой монастырь не суйся со своим уставом. – Хозяин протянул руку, чтобы схватить критикана за рукав. – Марш из моей лавки!
Спиридон отвел руку купца и сказал грозно:
– Только тронь хоть кого из нас, не сойдешь с места!
– Что же это такое?! – выкрикнул слезно купец. – В своем доме не хозяин.
– Это – революция.
Затем Крушенец попросил всех приостановить куплю-продажу и прочитал ленинское обращение «К гражданам России!». Слушали, что называется, не дыша, замерев.
– Понятно? – спросил Крушенец.
Ему никто не ответил, все только переглянулись и потом остановили взгляд на купце.
– Не понятно? – еще спросил Крушенец.
В ответ снова то же движение глазами.
– А… понимаю, понимаю, вы боитесь говорить, – догадался Крушенец. – Боитесь этого лавочника, ждете, что скажет он.
Кое-кто осторожно кивнул: да, боимся.
– Не ждите. Он ничего не скажет, мы лишаем его голоса. Он теперь лишенец. На собранья не пускайте его, в органы власти не выбирайте! Вся власть перешла к трудовому бедняцкому народу. По всей России пойдет один устав, один закон – советский. Я приехал помочь вам выбрать орган новой власти – Совет. Спрашивайте кому что угодно.
И снова полное молчание.
– Ладно, сделаем перерыв, – решил Крушенец. – Вы подумайте, а мы кое-что купим. Эй, купец, становись к прилавку!
– Я закрываю торговлю. Насовсем. Вали все на улицу. Все, все! – выдохнул косноязычно купец.
А Крушенец отчеканил:
– Именем закона приказываю торговать! Придет время – закроем, тебя не спросим. А пока торгуй, обязан. Людям надо покупать где-то.
Но люди потеряли охоту покупать и разошлись. Последним ушел из лавки Крушенец. В этот момент он и купец так сцепились ненавидящими взглядами, что, не будь поблизости Спиридона, схватились бы врукопашную. Спиридон все время держался около Крушенца: он и послан был не столь агитировать, сколь охранять всю экспедицию.
Вернулись в тупу, где остановились на отдых.
– Обед готов, – сказала хозяйка.
– Разливай! – отозвался Крушенец.
– Ты – сам, – заупрямилась хозяйка.
– Я – гость, ты – хозяйка. Тебе полагается угощать нас.
– Мясо твое, соль твоя, моя одна вода. Совсем я не хозяйка.
– Дом твой, мы у тебя – это главное. Ну, смелей! – Крушенец потянул хозяйку к котлу. – А где народ?
– Ушел.
В тупе были только хозяин да хозяйка.
– Позови всех! – стал просить Крушенец. – Я без них не сяду обедать.
– Далеко ушли, по делу, – отговаривалась хозяйка.
Какое может быть дело у стариков и ребятишек на улице в трескучий мороз? Ясно, что их вытурили от обеда, чтобы не глядели голодными глазами в рот гостям. И Крушенец настаивал:
– Всех! Всех!
Хозяйка начала ссылаться на посуду:
– Мало. Придется обедать в две очереди.
– Вот и покорми сперва стариков с ребятишками, – настаивал Крушенец. Удрученный нищетой, забитостью, всем страшным порабощением, до какого довели народ царские власти и торгаши, он решил добиться здесь своего – сломать нечеловеческое отношение.
Наконец хозяин сдался, вышел к соседней землянке, покричал, и все изгнанные вернулись домой. Крушенец усадил их к низенькому лопарскому столу. Они так стеснились, что нашлось место и для всех хозяев и для гостей. Нашлась и посуда.
Давно, а возможно, и никогда в этой тупе не едали так вкусно, сытно и весело. Крушенец подбадривал всех:
– Ешь без оглядки! Мало будет – еще сварим.
День был ноябрьский, короткий. Отобедались уже потемну. Крушенец попросил хозяина позвать народ: авось в темноте, тайком от купца, придут, разговорятся. Так и получилось. Народу собралось столько, что вместить всех мог только купецкий дом.
– Пошли к купцу! – предложил Крушенец.
– При нем нельзя говорить, – предупредили осмотрительные люди. – Ты уедешь, а мы останемся. Нам с купцом жить.
– Мы не пустим его, он ничего не услышит, – пообещал Крушенец.
– Не услышит у себя в доме?.. Как так?
– Пошли. Увидите.
Многое уже передумавший, купец охотно открыл дом, пустил в самую большую комнату, где принимал гостей. Когда люди расселись, большей частью по привычке на пол, Крушенец сказал купцу:
– А ты выйди! Как лишенный голоса ты не имеешь права присутствовать на собрании полноправных граждан.
Купец заикнулся было спорить, шуметь, но Спиридон вывел его за дверь.
– Он будет слушать оттуда, – раздались голоса.
– Не будет, – успокоил встревоженных Спиридон и остался за дверью.
На Крушенца опрокинулся водопад вопросов: кто такой Ленин? Где царь? Для чего Совет, что делать ему? Кто будет торговать, если купец закроет лавку? Кому платить налоги? Сколько? Что такое коммунизм?..
Всю ночь Крушенец отвечал и рассказывал, как представлялась ему новая жизнь. На многое он не мог ответить и обещал разузнать в Хибинах, в Мурманске, потом снова приехать в Умбозеро.
При выборах в Совет начался спор, но все-таки с грехом пополам выбрали семь человек.
Когда собрание кончилось, люди начали спрашивать друг друга:
– Ты все хорошо понял?
– А ты?
– Вроде понял.
– Ну, скажи, что будешь делать при коммуне?
– Я скажу, – вызвался Авдон – Глупы Ноги. – Я лучше всех понял. Сперва поеду в лавку, возьму продукт, двое сани, потом буду в тупе чай пить, табак курить, в потолок плевать. Съем продукт – снова поеду в лавку, еще возьму двое сани.
Разошлись, не зная, как понимать такой коммунизм: сколько в нем шутки и сколько серьезного.
…Жители следующего поселка так настрадались от царской власти, что больше не хотели никакой. Сколь ни убеждал Крушенец, что без Совета купец заест их, они твердили:
– Один-то не заест, лопнет, – и отказались выбирать Совет.
В горах за этим поселком по упряжке, на которой ехал Крушенец, открыли пальбу, то ли особые ненавистники всякой власти из этого поселка, то ли подосланные умбозерским купцом. Крушенец приказал Коляну повернуть оленей на выстрелы, но место было горно-лесистое, а время сумеречное, и найти стрелявших не удалось.
В Веселых озерах по большому доверию к Коляну Совет выбрали без всяких споров. Там Колян пустил своих измученных оленей в стадо Максима и взял у него для дальнейшей поездки свежих.
– Вот пригодились твои олешки, – сказал он старику.
– Они-то пригодились. А я кому буду годен без олешков? – Максим завздыхал. – Охо-хо! Стар – хуже, чем мал.
Искрестив почти всю оленеводческую Лапландию, приехали в Мурманск. Город был небольшой, только зачинающийся, но интересный, двойной: один – город домов на берегу, другой – город кораблей на воде. Береговой сильно засыпан, укутан снегом; наводный завешен густым туманом незамерзающего Кольского залива и корабельным дымом.
Явились в Мурманский совдеп, который был хозяином всего края. Там выслушали рассказ о поездке и распорядились: ездить довольно. Спиридона послали обратно в железнодорожную охрану, Крушенца оставили при совдепе, а Коляна с Авдоном, как не служивших нигде, отпустили на все четыре ветра. Авдон нанялся на корабль матросом. Колян уехал в Веселые озера, сдал Максиму его оленей, взял своих и перекочевал в Хибины. Там его ждала плохо отапливаемая школа, пустой дровяник и гора писем от Ксандры.
