Текст книги "Том 4. Солнце ездит на оленях"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)
Ксандра была активной участницей коллективизации – вела всю канцелярию колхоза «Саам». Из-за писания протоколов, отчетов, всевозможных актов и жалоб она два лета не получала каникул, провела их с пастухами при оленных стадах, где разыгрывались главные колхозные события.
В третью колхозную весну Ксандра получила телеграмму от матери: «Отец плох. Немедленно приезжай». Телеграмма была заверена врачом, и правление колхоза не стало задерживать Ксандру.
Она спешно собиралась в дорогу. Вдруг к ней вошел Колян, с которым она попрощалась накануне на все лето. Вошел усталый, грязный, с красными, бегающими глазами, волковатый.
– Что с тобой? – встревожилась Ксандра.
– Ничего особого, все идет одинаково, – сказал неопределенно Колян. Он не любил жаловаться, вообще распространяться о своих делах, обнаруживать свои чувства. Казалось, что ему неведомы сильные радости, огорчения, страх, растерянность, удивление… Он все выражал спокойно-тихим словом, тихой песней, часто молча, только выражением лица, глаз. Он был упорен, порой упрям, уверен в себе, отважен, но всегда сдержанно, без шума.
– У тебя такой вид… Страшно глядеть. – Ксандра никогда не видывала его таким загнанным, угрюмым, злым.
– Воевал с волками, сильно устал, – сказал Колян коротко. – Можно маленько посидеть, отдохнуть?
Ксандра начала было освобождать единственный стул в своей каморке, заваленный всякими вещами, приготовленными в дорогу, но Колян вышел в пустующий класс и сел к ученическому столу.
– Здесь лучше.
И верно, было гораздо лучше, чем на стуле: сел, руки и голову положил на стол. Два колхозных года он редко бывал дома, жил в тайге, в горах да в тундре, при колхозном стаде, ел, отдыхал, спал урывками, на ходу, на бегу, как преследуемый олень.
Неприятные столкновения с колхозниками, с городским начальством, со всяким диким зверьем случались не то что ежедневно, а почти ежечасно. Колян переносил их терпеливо, невозмутимо, полный отваги и непоколебимой веры в поворот жизни к лучшему. Он был вроде каменного валуна, который терзали жара, морозы, льды, водопады, ветры, но не смогли ни уничтожить, ни уменьшить в нем гранитной твердости.
А вот несколько часов назад произошло такое, что Колян потерял веру в лучшее. Самая храбрая и самая верная лайка Черная Кисточка, внучка той, которую подарил ему отец, почуяла волка и помчалась отгонять его. Колян, трудивший разбредающееся стадо, повернул свою упряжку за собакой.
Место для охотника и собаки было неудобное – всюду валуны со впадинками промеж них. Но для волка лучше не сыщешь. Прячась во впадинках за такими же, как он, по-волчьи серыми валунами, зверь подобрался вплотную к маленькому олененку. Разделял их всего один валун, волку оставалось сделать всего один прыжок. В тот момент, когда он приготовился сделать его, сзади наскочила Черная Кисточка, и началась неравная схватка между маленькой собачонкой и огромным старым волком. Хотя буквально через минуту подоспел Колян, волк все-таки успел разорвать собачонку. А в следующий миг сам получил от Коляна две пули в голову и упал замертво.
Колян захоронил отважную лайку под груду камней, потом взвалил на санки тушу волка и поехал спешно в Веселоозерье.
Отдохнув недолго, Колян рассказал Ксандре про гибель своей лучшей лайки и пожаловался:
– Вот теперь я остался совсем один.
– У тебя есть жена, соседи, – заметила Ксандра.
– Жена ничего не может. А соседи ничего не хотят делать.
– Что тебе надо? – спросила Ксандра.
– Спасать колхоз. Кулаки, всякие другие негодяи и волки скоро разорвут его, как мою Черную Кисточку. Помоги мне, Ксандра!
– Да я когда угодно и чем угодно… Только вот телеграмма. – Она протянула Коляну телеграмму, которую он уже знал.
– Подожди, не уезжай один час! Только один час.
– Это, конечно, можно, – согласилась она. – А что делать?
– Возьми бумагу, перо, садись рядом со мной. Я буду говорить, а ты пиши!
– «Москва. Самому Главному хозяину страны», – продиктовал Колян.
Ксандра записала и спросила:
– Сталину, Калинину?
Колян не знал, кто из них самый главный, Ксандра тоже не знала этого и решила не писать имени: в Москве люди грамотные, они-то уж знают своего главного.
Колян диктовал, Ксандра записывала:
«Рыба не живет без воды, умирает. Северные люди – саамы, коми, ненцы и всякие другие – не могут жить без оленей, тоже умирают. Совсем маленьких матери сберегают нас в пеленках и люльках из оленьего меха. Потом, мы всю обувь и одежду шьем из оленьих шкур, шьем оленьими жилами. И на работу, и на праздник, и на свиданье к невесте, и на свадьбу, и в могилу нас одевают и украшают своим мехом олени. На рыбалку, на охоту, в гости нас возят олени. Когда не хватает рыбы и дикого мяса, мы спасаемся оленьим. Оленьим жиром освещаем наши тупы. Наши дети играют вместе с оленятами. И само наше солнце ездит на оленях.
Тут пришли к нам люди из города и сказали: «Новый закон велит сдать всех оленей в колхоз, держать в одном стаде. От этого будет богаче приплод».
Мы поверили и сделали так. И вот живем колхозом, ждем, когда начнется хорошая жизнь. А она идет все хуже да хуже. У оленей на одном ухе старая хозяйская метка, на другом – новая, колхозная. Когда мы убиваем оленя, городские люди показывают на новую метку и говорят: «Убивать нельзя. Они колхозные. Надо наращивать поголовье. Вот придет конец года, и если будут излишки, их можно забить». Но год долог, а есть каждый день хочется, и оленей убивают тайком.
Когда мы запрягаем оленей по своим делам, нам снова говорят: «Нельзя. Они колхозные. Сперва надо писать бумагу в колхозное правление и рассказать в ней, куда ехать, зачем, надолго ли». Мы люди плохо грамотные и совсем неграмотные, нам писать трудно. И колхозное правление работает широко: один человек у стада, другой на рыбалке, третий в городе, собирать их долго, а ехать, случается, надо скоро.
Два года, пошел третий, живем так: все время спорим, ругаемся, много пишем бумаг, ищем и собираем колхозное правление, а пасти оленей, рыбачить, охотиться некогда. Наше стадо становится меньше и меньше, вместо прибытка каждый год убыток. Делить на трудодни совсем нечего. Живем мы шибко плохо – рвано, голодно, пешеходно. Если и дальше будет так, без перемен – все олени погибнут. А для нас, северных людей, олень – самый драгоценный зверь. Все другие, которых считают драгоценными – песец, лиса, соболь, горностай, бобер, – ничего не стоят против оленя. Они идут только на наряды, на утеху, олень же дает нам всю нашу жизнь. Нет оленей – и нет у нас упряжки, нет еды, нет сапог, шубы, шапки, нет постели, нет калыма заплатить за невесту… Сильно служит олень и прочим: пришлым людям – почта, товары, ученые экспедиции, начальники ездят по Северу на оленях.
На мой ум, надо менять колхозный закон – вернуть немножко оленей прежним хозяевам. Тогда народ не будет просить мяса, рыбы, денег, а все достанет сам, не будет писать много бумаг, искать и собирать правление, воровать колхозных оленей. Тогда он скорей найдет тропу к правде и счастью. Писал председатель колхоза «Саам» Колян».
Ксандра взяла это письмо с собой и в Москве сдала его в Центральный Комитет Коммунистической партии.
Сергей Петрович был жив, но так слаб, что совсем не мог ходить и даже вставать с постели без чьей-либо помощи, говорил едва слышно, с трудом. Большую часть времени он проводил неподвижно, молча, с закрытыми глазами, во сне, полусне и забытьи, без жалоб и стонов. Он так долго болел, так привык к мысли о неизбежности смерти, что уже не делал попыток обманывать себя надеждами на врачей, на кумыс, на счастливый случай.
– Вот умираю, – сказал он Ксандре при встрече, сказал спокойно, будто о том, что уходит на работу или погулять.
Ксандра начала утешать его. Он нахмурился и попросил:
– Не говори пустого! Не будем, условились? Меня уже не спасешь. Да я и не мало пожил, почти шесть десятков. Вот скажи: отчего ты похудела и побледнела?
– Похудела от возраста, израстаю. Одни с годами полнеют, другие худеют. Я, значит, выдалась худощавая. А побледнеть ничуть не побледнела, всегда такая. Ты ведь знаешь, что в Лапландии люди не загорают. Там не ваше, не волжское, солнце.
– Здорова ли? – продолжал тревожиться Сергей Петрович. – Не обманывай, дочка, ни меня, ни себя. Со здоровьем нельзя обходиться легкомысленно.
Ксандра чувствовала себя здоровой, но двенадцать лет жизни на Севере не прошли даром – убавили ей сил, резвости, бодрости, легкости, румянца, что привезла с Волги.
Иногда вместе, иногда чередуясь, но без перерыва, Катерина Павловна и Ксандра дежурили возле больного. Разговорами старались не беспокоить его и обычно читали ему вслух книги и статьи, которые он заказывал. Заказы были беспорядочны и неожиданны – от сказок, читанных в детстве, до трактатов по философии, экономике, истории.
Накануне смерти, очевидно уверившись бесповоротно, что она близка, отец спросил Ксандру, почему она не вышла замуж.
– И сама не знаю, не привелось почему-то, – ответила она.
– Жалко, – прошептал отец.
– Выйду, – пообещала Ксандра. – Еще успею.
– Жалко: я не увижу внуков.
Сергей Петрович протянул до конца лета и умер тихо, как сгорают мягкие восковые свечи.
Еще с месяц пожила Ксандра в родном городе, при матери, затем вернулась в Лапландию. Там, пока она ездила, произошло много перемен. С одной она встретилась, едва вышла из вагона на станции Оленья. Вдоль состава шел паренек в синем рабочем комбинезоне и говорил:
– Кому в Ловозеро? Могу довезти на машине.
– Живой или мертвой? – шутливо спросила Ксандра. Она слыхала, что русские, архангельские, мастера ведут в Ловозеро русскую, колесную, дорогу, что одна машина уже сделала пробный рейс и укачала пассажиров похлеще, чем море. Некоторых пришлось выхаживать в больнице.
– Начнешь помирать – кричи караул. Сделаем остановку, – отозвался паренек.
– Долго ли проедем? – еще спросила Ксандра.
– Часов шесть-семь. Сегодня будем на месте.
– Так скоро! – радостно удивилась она. – Я еду.
В ту осеннюю, слякотную пору, при коротких днях и темных ночах, когда ехать невозможно, она добиралась бы на оленях суток четверо-пятеро.
Машина была грузовая, полуторатонная, кратко – полуторка. Желающих ехать набралось человек десять. В кабину рядом с собой шофер посадил старушку, всех остальных – в кузов.
Перед выездом сделал наставление:
– Схватиться обеими руками крепко-накрепко за борта и друг за друга. Если вылетать, так уж всем вместе, оно веселей, чем в одиночку. Багаж поставить либо под себя, либо промеж ног, во всяком случае поближе, чтобы он не вылетел без хозяина. Говорить поменьше, а лучше молчать и вообще держать язык подальше от зубов. Не то можно остаться без языка.
Вся серьезность смягченного шутками наставления обнаружилась с первых же поворотов колес и подтверждалась затем всю дорогу бесконечно много раз. Дорога виляла по каменисто-болотистой лесотундре. Недавно тут была пешеходная тропа. За последнее лето ее немножко расширили, крупные камни убрали, через речки вместо переходов из жердочек навели мостики, на болота и топи положили деревянные кругляковые гати.
Но было еще много неубранных камней, незамощенных топей и хлябей, незаваленных промоин, выбоин, речек без мостов. Полуторку мотало хуже, чем лодку в бушующем море. В морской буре всегда есть ритм, к которому можно приспособиться. А полуторку то мотало с камня в выбоину, с камня на камень без всякого порядка, неожиданно, дико, то трясло на кругляковых мостах и гатях, то она останавливалась резко, словно ударившись в стенку, то буксовала, то делала рывок вперед. Пассажиров и багажи перекидывало от борта к борту, словно просеивало в решете. Время от времени шофер делал остановки и спрашивал:
– Все живы, все целы? Пешком никто не хочет идти?
Все были живы, но не все целы. Многим набило шишек и синяков. Одни из пассажиров решил поговорить, но его так тряхнуло, что язык сильно вывалился, а зубы цокнули по нему до крови. Часа через два слабые начали просить пощады. Шофер остановился у светлой речки, юркнул под мост и вышел оттуда с котелком воды. Неопытным, несведущим пассажирам сказал, что почти у каждой речки под мостком есть либо котелок, либо чайник. Их пооставляли тут постоянные пешеходы, чтобы не таскать всю долгую трудную дорогу. Здесь недаром есть поговорка: «Сума легка, трудна дорога».
До Ловозера дважды разводили костер, кипятили чай, говорили спасибо неведомым путникам, оставившим котелки и чайники, хвалились синяками и шишками, полученными в дороге, будто наградами.
Ксандре навсегда запомнилась эта трудная и вместе с тем веселая поездка и эта необычная дорога, достойно прозванная испытавшими ее дорогой Тра-та-та.
Дальше, в Веселые озера, Ксандра уехала на оленях, вернее, ехал ее багаж, а она шла пешком за санками. Первым еще в пути заметил ее, а потом и встретил Колян, подозрительно наблюдавший в бинокль за всеми передвижениями окрест себя.
– Как съездила? Здорова? Вот хорошо. Почему не дала телеграмму? Я приехал бы на железную дорогу. Встретились бы немножко раньше, – лепетал он, не выпуская руку Ксандры из своих рук.
Дав ему выговориться, Ксандра спросила:
– Ну, а ты как живешь? Какие здесь новости?
– Есть новости, есть. Садись. Поедем. Покажу.
Ксандра села в санки Коляна. Он повернул их к своему дому.
– Какие же, скажи! – не терпелось ей.
А Колян упрямо твердил:
– Не стану говорить. Это надо поглядеть.
К дому он подходил на цыпочках, Ксандре сделал знак «тише»; в доме, в одном из углов, осторожно раздвинул ситцевую занавеску. Там в берестяной люльке спал маленький младенчик, сын Коляна и Груни – Петяш.
– Вот. Уже три месяца, – сообщил отец с такой гордостью, словно «уже сто лет».
Младенец проснулся, заплакал. Мать дала ему грудь. Накормленного снова положили в люльку. А Колян взял гусли, подсел к люльке и начал играть и петь:
Он родился в солнечный день,
Когда солнце гляделось в тысячи рек и озер.
Счастлив тот, кто родится в такое время:
В его глазах останется солнечный луч.
Все люди будут добры к нему,
Все будут радостно глядеть в его глаза,
Все будут улыбаться ему.
Счастлив я: мой сын – солнечный сын.
Были и еще новости. Вскоре после того, как уехала Ксандра и отвезла в Москву жалобу Коляна, Центральный Комитет Коммунистической партии указал мурманским организациям на ошибки и перегибы в коллективизации, а насчет оленей принял такое решение: «В тех районах, где было допущено обобществление всех оленей, немедленно выделить необходимое количество оленей в личное пользование колхозников…»
По всей оленной земле разъехались уполномоченные из городов и райцентров исправлять вместе с колхозниками ошибки: возвращать оленей, делить меж колхозов ягельные пастбища, переизбирать правления, подбирать бригады пастухов, дораскулачивать затаившихся богатеев, а невинно раскулаченных принимать в колхозы.
В колхозе «Саам» вернули по десять оленей на хозяйство и дораскулачили колдуна, который нажил свое богатство обманом. Ему сказали: «Довольно тебе жить подлым, лживым языком, поживи своим хребтом!» Милиция отправила колдуна в другую область рубить лес.
При учете пастбищных, рыболовных и охотничьих угодий обнаружилось, что веселоозерские участки сильно перепутаны с ловозерскими. Когда-то оба поселка составляли один, затем Веселые озера отселились, отчего и получилась чересполосица в угодьях. Оставить ее при колхозном хозяйстве невозможно, делиться с ловозерцами заново трудно, скандально, как бывает почти при всяком дележе, и возникла мысль переселить Веселые озера обратно в Ловозеро. Кроме земельной чересполосицы, для Веселых озер в отдельной жизни были еще большие неудобства: по малости населения им не открывали больницу, ветеринарный пункт, магазин, читальню и школу разрешили только начальную. Но сселение требовало много труда, больших расходов, и в народе шли колебания, споры, упреки:
«Ты богат, тебе легко переехать».
«А тебе оттого трудно, что ты – лентяй».
22Грамотный и горячо приверженный ко всему новому, Колян решил и сына воспитывать по-новому, по-ученому. Еще до его рождения он купил в Мурманске книжку «Уход за грудным ребенком» и постепенно читал ее своей неграмотной жене.
Груня слушала все проникновенно, как молитву или колдовство, иногда говорила: «Это не для нас писано, это городским, богатым», иногда: «Вот это подходит, испробую». И загодя, по книжке приготовила матрасик, одеяльце, пеленки, распашонки…
Шесть месяцев Петяш жил на одном материнском молоке, был спокойным, толстым, с ямочками на лице, с перевязочками на руках и ногах. Мать с отцом не могли наглядеться и нарадоваться на него. Затем решили подкармливать. Тут между родителями произошло столкновение: Колян хотел кормить по книжке – фруктовыми соками, жиденькой манной кашицей, бульоном, мать хотела – олениной и рыбой.
– Без мяса и рыбы какой пастух, какой охотник будет? Урод, сопля! – шумела мать. – Он мой, и кормить буду я.
– И мой, – твердил отец.
Они спорили, а младенец исходил криком – требовал есть. Мать наконец сжалилась над ним и уступила отцу:
– Ладно, корми по-своему. Пускай твоим будет, вдвоем-то хуже замучим его, корми уж один. Умрет – грех твой будет.
Для надежности Колян постарался запихать в ребенка как можно больше всего, что рекомендовалось в книге, кормил до той поры, когда пища начала уже вываливаться изо рта.
Ребенок заснул, а Колян ушел в колхозное правление. Тогда Груня, твердо уверенная, что ребенка кормили плохо, разбудила его и насовала ему в беззубый рот разжеванной оленины. Через три часа по книжке, Колян снова накормил сына, а отлучился – мать принялась докармливать жвачкой из сырой рыбы. Целый день кормили так в четыре руки. Ночью младенец заболел: у него начался понос, рвота, вспучило животишко. Он кричал взахлеб, сучил ножонками и ручонками.
– Вот твоя работа! Чем накормил, сказывай! – наступала на Коляна измученная жена, вся в слезах, с перекошенным от горя лицом и забытыми растрепанными волосами. – Где твоя книжка? Я брошу ее в печку, – и кидалась то искать книжку, то трясти, успокаивать ребенка, то грозила мужу кулаками.
Он покорно подставлял голову и лепетал:
– Ну бей, бей, только успокойся!
– Раскулачили колдуна! Кто теперь будет лечить?!
– Я позову Ксандру.
– Не смей звать эту лису!
Колян все-таки убежал в школу.
Была ночь, зима. Сильно пуржило. Не открывая двери, по одному стуку в окно Ксандра поняла, что случилась беда, быстро оделась и вышла.
– Петька умирает. Спаси! – взмолился Колян.
Она схватила дорожную аптечку, которая всегда была наготове. По дороге Колян рассказал, что происходит с младенцем. Было похоже на отравление.
Груня встретила Ксандру криком:
– Не подходи! Не тронь! Не гляди! Колян, гони ее!
Ксандра растерянно остановилась у порога: уйти или остаться? Казалось, надо уйти. Но она пришла оказать помощь больному, да еще ребенку. И она осталась. Поборов недоумение и обиду, она спросила, чем кормили больного.
– Отец кормил, его спрашивай! – Груня скрыла, что давала младенцу мясо и рыбу.
По рассказу Коляна, выходило, что кормили нормально, по-ученому. Ксандра хотела смерить температуру, но Груня не разрешила ставить градусник; хотела определить на ощупь, а Груня оттолкнула ее руку:
– Не тронь, не суйся к нему! Он мой. Роди своего и делай с ним что хочешь.
– Не бойся. Я не собираюсь присваивать его. Но я не могу оказать помощь вот так, издалека, – старалась внушить Груне Ксандра.
А Груня все поворачивалась к ней спиной.
– Да что с тобой?! – наконец не выдержал смиренный Колян. – Тебе хотят сделать хорошо, а ты мешаешь.
– А с чего ты взял, что она собирается делать хорошо? За что ей жалеть меня и моего ребенка? Она может сделать совсем наоборот – отравить, сглазить нашего сына.
– Зачем ей это? – Колян ничего не понимал.
Ксандра подумала, что Груня лишилась рассудка.
– Она была твоей невестой, а женой стала я. Вот зачем.
– Никогда она не была моей невестой, никогда, никогда! – сказал Колян проникновенно, как клятву. – Это выдумал я в скверную «темную пору». В эту пору лезут в голову всякие дерзкие и глупые мысли. Я выдумал, что Ксандра может стать моей женой. А она отказала мне, отказала сразу, с первого слова.
– И все равно не подпущу к нему, – уперлась Груня.
После этого Ксандра решила: «Не подпустишь – и не надо. Не то коснусь к нему – скажут: заразила, отравила! Взгляну на него – скажут: сглазила!» Но для нее дело было выше обид, и она сказала:
– Везите ребенка в Ловозеро, везите на самых ходких оленях. В Ловозере спросите интернат для маленьких. Там есть детский врач.
Колян хотел было проводить Ксандру до школы, но она резко воспротивилась:
– Не надо. Я доползу как-нибудь. Спасай ребенка, но то пустят сказку, что погубила учительница. Эх, и сторонка же!
В колхозном правлении постоянно дежурил ямщик с упряжкой из пяти самых быстроногих, «ветролетных» оленей. Колян взял эту пятерку себе, а дежурному велел запрячь других.
Через три часа бегу сквозь ночной мрак и колючую пургу «ветролетные» остановились в Ловозере у ясельного интерната. Там некоторые из окон ярко светились. Больного ребенка приняли сразу три женщины в белых халатах. Коляна и Груню они попросили посидеть в прихожей. Через некоторое время одна из женщин вернулась к ним и сказала, что ребенка обкормили, в него напихали непомерно много еды, как во взрослого.
– Он кормил, он, – виноватила Груня Коляна, – я давала одну грудь. Где мой Петька? Жив, помер?
– Жив, жив, спит. В другой раз не кормите так. Можно закормить насмерть.
Груня потребовала, чтобы немедленно показали Петьку. Ей велели снять верхнюю одежду, дали белый халат и косынку – повязать растрепавшиеся волосы, затем провели в изолятор.
Петька лежал в белой кровати, на белой подушке и простыне, под одеялом, лежал один во всей довольно большой кровати, где поместился бы десятилетний. Он почмокивал губами, пошевеливал пальчиками, сопел. Груня успокоилась. Петьку показали и Коляну.
– А теперь идите в поселок, побудьте там, сосните! А в семь утра ты, мамаша, приди сюда. Будешь кормить своего Петьку, – сказала дежурная.
Груня пожелала перебыть до утра в интернатской прихожей, но этого не позволили. Пришлось остановиться у знакомых.
В интернате решили подержать Петьку несколько дней. После второго свидания с ним, когда парнишка уже смеялся, Колян, успокоившись за него, вернулся в Веселые озера, к колхозным делам. Груня осталась в Ловозере. Между семью часами утра и семью вечера через каждые три часа она приходила в интернат кормить Петьку грудью. Время между кормлениями часто проводила там же, зорко, придирчиво наблюдая, как возятся с ребятишками. Иногда ей доверяли кой-какую работу. Она разглядела и разузнала все, что было и что делалось в интернате. Теплый, белоснежно-чистый, с мягкими постельками, многообразной, вкусной пищей, яркими игрушками, населенный здоровой, веселой детворой, он показался ей раем, а ребячья жизнь – райским блаженством.
Через неделю Петьку выдали матери. Дома прежде всего она попросила Коляна вычитать ей, как надо кормить грудного ребенка. Именно по этой книжке кормили ребятишек в интернате, и все они были хороши на зависть. Накормив и спеленав парнишку (все по-ученому), Груня унесла его в школу и показала Ксандре.
– Вот, здоров. Ты – добрая девушка, правильно послала меня, к хорошему доктору. Спасибо тебе! Хочешь – можешь подержать Петьку. – И Груня подала его Ксандре. – Прости меня, неграмотную дуру, за обидное слово!
– Ладно, – согласилась Ксандра. – Не вспоминай!
Так, с Петькой на руках, Груня несколько дней ходила по поселку, побывала во всех детных семьях и расхваливала интернат:
– Кормят, одевают, угощают, как в праздник. Чистый рай. Всяк день каждому ребятенку дают по яблочку. Самым маленьким, беззубым, дают тертые, а большеньким, зубатеньким, – целенькие. И за все – ни копеечки. Вот переедем в Ловозеро – Петьку обязательно сдам в интернат.
На очередном собрании большинство веселоозерцев высказалось за переселение в Ловозеро, а ловозерцы согласились принять их. В том же году соединили в общий массив пастбищные, земельные и водные угодья, свели в одно стадо оленей, колхоз «Саам» сделали бригадой Ловозерского колхоза, Коляна – бригадиром в ней.
Перевозить в Ловозеро избенки и амбарчики стало не так уж нужно, и переселение затянулось на годы.
Ксандра заметила, что у нее убывают силы, увеличивается сонливость, вялость, равнодушие к делам и людям, желание побольше полежать в кровати. Она знала, что это – предвестники цинги, бороться с ними надо свежим воздухом, движением, правильным питанием. Движения было достаточно: в школе занималась без присяду, одна с четырьмя классами, после уроков много ходила по всяким делам из тупы в тупу. Свежего воздуха определенно не хватало. Она почти все время проводила в тесных, низких, густо заселенных помещениях, с плохими, дымящими печами либо с очагами вместо них. И совсем плохо было с едой – изо дня в день оленина и рыба, ничего молочного, никакой зелени.
У нее были лыжи, ей беспрекословно давали колхозных оленей, но ходить и ездить не хватало времени. Предвестники цинги усиливались, а в средине зимы пришла она сама – у Ксандры начали кровоточить десны.
Вспомнилось, как пророчил ей один из приезжих доброхотов: «Сперва заболеете цингой, потом – скоротечной чахоткой. Потом вас закопают в холодную каменную землю и сверху придавят большущим камнем, у которого никогда не вырастут ваши чудные волосы, не появятся ваши светлые глаза. Уезжайте немедленно отсюда! Разменять свою жизнь на могилу, себя – на бездушный дикий камень – это такое варварство!»
Тогда Ксандра весело отозвалась на это:
«Зряшные страхи. Я в Лапландии уже десять лет – и здорова, бодра, смеюсь, как никогда раньше», – и засмеялась.
«Ваше счастье. Но не насилуйте его слишком – может отказать», – еще припугнул доброхот.
И вот обнаружилось, что этот черный ворон накаркал правду – счастье, служившее пятнадцать лет и казавшееся вечным, отказало, сломалось. Ксандра прижалась спиной к горячей печке. От частого сидения в лапландских тупах лицом к очагу, а спиной к двери, обычно сделанной плохо, спина стала зябкой. Тут к этой постоянной зябкости добавился озноб от страха перед цингой. Стояла, прижимаясь к печке, словно к маме, и желала одного: чтобы подольше не оторвали ее.
Среди ночного мрака окно ее каморки вдруг ярко осветилось. «Пожар», – встревожилась Ксандра и выбежала на улицу. Там собирался народ. Небо в северной части было пересечено полосой, похожей на речку, залитую лунным светом. Эта переливчатая полоса северного сияния вдруг сильно изогнулась и стала разноцветной, как радуга. Потом одна половина радуги погасла, другая осталась наподобие крутой дороги, соединяющей небо и землю. Постояв недолго, она сгорела в мгновенном пожаре.
Несколько минут небо было черно, как потолок в лапландской тупе, затем невидимая рука начала то раздвигать, то сдвигать черное, как занавес. За ним виднелся другой, из перебегающих разноцветных полос.
И снова небо почернело. На его черную пустыню вырвался из-за горизонта мохнатый белесый клубок, вроде крутящегося волчком белого медведя, который задумал достать зубами свой хвост. Медведь потешился и нырнул в непроглядную глубину ночи.
Такое богатое сияние бывало не часто, и Ксандра подумала:
«Оно разыгралось мне напоследок, на прощание».
Отпустив ребятишек, Ксандра вышла следом за ними подышать свежим воздухом. Стояла оттепель, что называется пахло дождем, но пока валил мокрый снег, валил крупными мохнатыми звездами. Бродившие по поселку люди, собаки, олени были словно одеты в белые саваны.
Повстречался Колян, ехавший на оленях, как всегда приостановился и спросил Ксандру о здоровье, о делах, нет ли какой нужды.
– Прокати меня! – попросила Ксандра.
– Садись! Куда ехать?
– Куда угодно. Покатай без дела, как бывало прежде. И может, в последний раз, – сказала она, усаживаясь в сани.
– Почему в последний?
– Я заболела цингой. Придется уезжать отсюда.
У Коляна едва не сорвалось с языка: «И уезжай!» Но это было бы то же, что сказать солнцу: «Уходи!» Колян постоянно находился в разъездах: то на пастбище, то в Ловозере, Ксандру встречал редко, накоротке, она стала для него вроде лапландского солнышка. А можно ли сказать солнцу: «Уйди», когда оно без того больше прячется, чем светит?
– Совсем не надо уезжать. Ешь сырое мясо и рыбу! – посоветовал Колян. – Ешь больше!
– Не могу.
– Научись!
– Пробовала. Не могу. Достать бы луку и картошки. Тогда я дотяну учебный год.
– Будет все, – пообещал Колян. – Что еще?
– Больше ничего не надо.
Ехали без управления, по прихоти вожака оленьей упряжки. Непогоняемые олени бежали неторопко, санки по свежему мягкому снегу скользили ровно, бесшумно. Ксандра оглядывала заваленные снегом равнины озер, утесисто-неровные берега, островки мелких, кривых берез и раздумывала печально, под стать этой зимней печальной картине:
«Зачем я здесь? Действительно ли так нужна, чтобы тратить всю жизнь, все здоровье? Другие поживут год-два и уезжают: с нас, говорят, довольно. Разве моя жизнь ничего не стоит? Почему мне жить для кого-то? А когда же для себя? Хоть чуть-чуть для себя…»
– Колян, поверни к падуну, – попросила Ксандра.
Всегда прекрасный, могучий, необоримый, падун на этот раз показался девушке еще прекрасней, могучей, необоримей.
Северная зима с морозами до сорока градусов, с ураганными ветрами толсто одела льдом его каменные берега, далеко в воду выдвинула ледяные забереги, но остановить, заледенить весь не могла. Потесненный, он летел стремительней и трубил громче, грозней, чем обычно.
Под шум падуна Ксандра продолжала думать: «На Волге нет таких. Я буду вспоминать его, вспоминать всю Лапландию. Прохладное солнце. Гладкие ласковые камни – валуны. Вечно бегучие бессонные речки. Всю ее красоту и печаль. Буду видеть во сне, что я здесь, стираю и мою все подряд, даже воду. Меня будут радовать и мучить лапландские сны, как сейчас радуют и мучают волжские». Ксандре часто снилась Волга, ее пристани, пароходы, ярмарки. Настойчивей всех был такой сон: плывет длинный плот, пахучий, как сосновый бор. На краю под солнцем сидит золотисто-загорелая, будто тоже сосновая, бурлачка и старательно выводит:
Кабы на цветы да не морозы,
И зимой бы цветики расцветали…
Ай-лю-ли, лю-ли, расцветали.
«На каком прекрасном языке говорят и поют там, на Волге!» – с завистью вспоминала Ксандра. В Лапландии среди местных жителей, часто коверкающих русский язык, и Ксандра невольно начала коверкать его.
От падуна повернули к поселку. Колян решил прокатить Ксандру с ветерком, взмахнул хореем, ухнул на оленей. Они рванули. Вокруг санок заплясала метель, поднятая оленьим бегом.
