Текст книги "Том 4. Солнце ездит на оленях"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Она писала, что за лето догнала своих подружек и снова учится с ними в одном классе; что Сергею Петровичу после поездки в Башкирию, на кумыс, стало гораздо лучше; что она тоскует по Коляну, по оленям и со временем обязательно приедет в Лапландию работать. В последних письмах настойчиво советовала: «Учись, Колян, больше учись и поменьше занимайся разъездами!»

Конечно, в такой бездорожной, непроходимой стране, как Лапландия, проводник, ямщик – очень полезные люди, но они еще полезней, когда хорошо грамотны.

Парень и сам день ото дня все больше понимал важность грамоты. Как интересно было в Мурманске читать имена пароходов, вывески учреждений, магазинов! Даже такие мелочи, как обрывок газеты, гонимый ветром по улице, листок из книги, в который завернут селедку, всегда открывали что-нибудь новое.

И Колян повышал свою грамотность с упорством мыши. Да, именно с мышиным упорством. В подполье школьной кухни жила мышь, самая обыкновенная, маленькая, какую можно зажать в кулаке. Она питалась крошками с кухни. Вспомнив заботы Ксандры и ее матери о гигиене, Колян забил мышиную дыру. Но мышь снова прогрызла двойной толстый пол. Тогда Коляну стало интересно узнать, насколько упряма мышь, на что она способна, и он стал аккуратно заделывать дыры. Он заделывал, а мышь прогрызала. И работала постоянно, совсем не пугаясь шума человеческой жизни, кроме тех моментов, когда Колян стучал над ней нарочито громко.

Колян постоянно везде собирал кусочки знаний. Хибины оказались не плохим местом для этого: была школа, разные книги, образованные люди, после свержения царя – митинги, собрания, лекции. Не хватало только времени, но и при этом Колян научился бегло читать, писать, считать.

И написал Ксандре: «Я понял, что грамота – это крылья, лучше, чем у орла. На них можно слетать куда угодно, даже в такую страну, которой нет, которая выдумка. На них можно послать далекому другу свой разговор, песню, радость. Сегодня посылаю тебе свое счастье – я стал грамотный».

Колян сильно чувствовал эти крылья и заметно переменился: глядел, говорил смелей, в лице исчезло постоянное выражение осторожности, приниженности, ходить стал решительней, легче, словно поддуваемый ветром.

3

Одним из основных лозунгов Советской власти был «Долой войну!». И первым декретом – Декрет о мире. Советское правительство предлагало всем странам, охваченным в то время мировой войной, начать мирные переговоры. Союзники России – Англия, Франция, Соединенные Штаты Америки – отказались вести переговоры. Советское правительство заключило отдельно от них перемирие с Германией.

Тогда союзники обернулись в противников – решили напасть на Россию, свергнуть Советскую власть, вернуть прежние порядки. Для начала выбрали Мурманск. Сюда, в незамерзающий порт, было легче доставить военную силу, чем в любое другое место, отсюда по железной дороге было удобней нанести удар колыбели Октябрьской революции – Петрограду.

Постепенно в Мурманск стянулись военные корабли Франции, Англии, США, в марте 1918 года высадился на берег первый отряд английской морской пехоты, затем высадились французы, итальянцы, бельгийцы, снова англичане, в город проникло несколько тысяч русских белогвардейцев. Начались аресты и расстрелы сторонников Октябрьской революции и Советской власти. Железнодорожное сообщение и почтово-телеграфная связь Мурманска с Петроградом были прерваны. Шире и шире, по всей Лапландии, растекались из Мурманска воинские части иностранных захватчиков и русских белогвардейцев. Выгонять их Петроград и Москва послали вооруженные отряды рабочих, балтийских моряков и только что созданной Красной Армии. Разгоралась большая война.

Мурманск был занят врагами революции, но не покорен. Среди команд военных и мирных русских кораблей, среди железнодорожников и всякого другого населения было много сторонников Советской власти. Они устраивали демонстрации, митинги, забастовки.

Живший всегда видно и слышно, Крушенец в эти боевые дни стал особенно заметен: на демонстрациях он дирижировал, на митингах говорил дерзко. Одной темной ночью, когда он шел домой с митинга, его схватили белогвардейцы и потащили в сплошной непроглядный туман над заливом. Крушенцу вспомнился припев из новой песенки, только что залетевшей в Мурманск. Его исполняли в двух вариантах: «Будем рыбу кормить офицерами» и «Будем рыбу кормить комиссарами».

Обожженный этим, так кстати вспомнившимся лихим, плясовым припевом, Крушенец кинулся за угол барака. Дальше ночь и туман скрыли его, помогли незаметно пробраться к друзьям. Там он переоделся женщиной и уехал с товарным поездом, на буферах. Тогда, при великом смятении народа, ездили и на буферах, и на крышах, и на ступеньках вагонов. Он не знал своей конечной цели, у него была только первоначальная – поскорей выбраться из Мурманска, где знали его все так же хорошо, как пожарную каланчу, отбивавшую каждый час суток.

Дула сильная двойная пурга: одна, ниспосланная небом, богом или чертом, но кем-то определенно ненавидящим людей, и другая, которую создавал своим движением поезд. Крушенец скоро окоченел и соскочил у будки путевого сторожа обогреться. Будка стояла одна-одинешенька среди пустого, занесенного снегом пространства.

Сторож спокойно, даже с охотой приютил беглеца. Насидевшемуся и намолчавшемуся в своем одиночестве среди пустыни, ему был интересен любой человек. Накормил, напоил чаем, но в душу не полез – не стал расспрашивать, кто таков, почему бежит. Спрашивал только о городе. Когда показались огни следующего поезда, сторож сказал:

– С этим уезжай от меня. Будет спокойней и тебе и мне. Не ровен час, спрыгнет кто-нибудь вроде тебя, только другой масти, и сам понимаешь, что может получиться. – Дальше сторож посетовал: – Удивительно неуживчивы стали люди, хуже собак. Собаки не придираются одна к другой из-за масти: белые, черные, пестрые – всякие живут скопом, мирно. А люди… Одни хотят, чтобы все-все были красными, другие – чтобы все стали белыми или зелеными. Не лучше ли: будь, каким тебе любо?!

Крушенец не знал, какой масти этот сторож, и не подхватил разговора. На его счастье, в поезде нашелся пустующий буфер.

И снова, уже неведомо в который раз, Колян допытывался у почтаря, когда пойдут письма на Волгу. Почтарь ответил:

– Ничего в волнах не видно. Может, никогда не пойдут.

– Почему?

– А потому, что всегда будут разные государства: у нас – одно, на Волге – другое, как теперь.

Уныло поплелся Колян домой, в школу, и так задумался, что прошел мимо, очутился на краю поселка, где стоял лес, заваленный сугробами, непроходимыми для человека без лыж.

А задуматься было о чем. Если не пойдут письма, как же быть с Ксандрой? Он последнее время жил в Хибинах не ради школы: ему довольно грамоты, и не ради денег: он умеет жить без них, а только ради Ксандры. Не будет писем, не будет встречи, и ему не надо жить в Хибинах, незачем помнить Ксандру. Лучше забыть.

Вернулся домой, взял гусли. Побежали по струнам пальцы, каменистым, звонким ручейком побежала музыка, за ней побежала песня:

 
Полюбил я девушку красивую,
Девушку с далекой Волги полюбил.
И теперь уж никакою силою
Не потушить костер любви.
 
 
Реки вечно мчатся в море.
Вечно вниз клубится водопад.
С этим бесполезно спорить.
И с любовью так же, рад или не рад.
 

С улицы осторожно постучали в окно. Без спроса: «Кто там, что надо?» – а сразу, по лапландскому обычаю, Колян открыл дверь. Вошел Крушенец, одетый в женскую русскую шубу и платок. Он первым делом закрючил дверь, потом спросил:

– Узнаешь?

– Как можно не узнать – пожалуй, озеро воды вместе выпили.

– Выручай! Увези подальше от железной дороги.

– Завтра утром. Как поедешь, бабой, мужиком?

– В бабье-то не сам я залез, нужда загнала. Вези как лучше!

– Ладно. Ты сиди здесь, ешь, пей, спи. Я пойду искать, чем одевать тебя.

И Колян ушел. Вернулся он с мешком лопарской одежды. Крушенец тотчас переоделся, и Колян унес ненужное русское взамен лопарского.

Утром, забрав все Коляново добро, уехали в Веселоозерье. Оно было единственным надежным местом, известным Коляну: там жил единственный человек – Максим, который мог надежно выручить и его и Крушенца.

Измученный тревогами, холодом, голодом, бессонной ездой на буферах, Крушенец крепко спал. Колян погонял четверку самых сильных своих рогачей хореем и песней:

 
Беги, олень, забрось рога на спину!
Идет пурга, но от нее ускачем мы.
Под теплым мехом скоротаем зиму
И встретим вечный день весны.
 
 
Скачи, олень, нам скоро будет радость —
Тебе зеленый ягель, мне семга.
Лети, олень, немного уж осталось,
Там оба отдохнем у очага.
 

Неупряжные олени едва поспевали за быстро убегающими санями. Даже неутомимая Черная Кисточка иногда начинала скулить, что значило: посадите, подвезите.

Завидев какой-либо дым – поселка, рыбацкого или охотничьего костра, – Колян объезжал его далеко стороной. Огни Лапландии стали опасны: у любого мог встретиться белогвардеец, интервент. Так объезжали поселок за поселком: Умбозеро, Ловозеро… Крушенец исходил досадой и проклятиями:

– На родной земле приходится бегать, как зайцу. И от кого? От дармоедов, грабителей, от всякой международной сволочи. Будь тыщу раз проклят мир, который изрыгнул их к нам!

Привалы для сна, отдыха, кормежки оленей делали в глухих, необитаемых местах, огонь разводили небольшой, чтобы не привлекать никого.

– Вот чертова жизнь: Лапландия, пустыня, стала тесна! Заморским бандитам мало Африки, Индии – пришли к нам. Но нет, ничего не откусят, кроме свинцового дождя. Этим умоем – век будут помнить, – ярился Крушенец.

…Приехать в Веселые озера приноровили ночью, не видно и не слышно. Открывать и освещать Колянову тупу поопасилисъ и остановились у Максима.

– Ну, чего надо? – спросил старик, вполне понимая, что приехали к нему неспроста.

– Сперва есть-пить, – ответил Колян.

– Потом – дальше? – продолжал Максим.

– Потом будем говорить, – сказал Крушенец. Он бежал из Мурманска по безвыходности своего положения и долго сидеть в дебрях Лапландии не собирался. Надо было скорей возвращаться в Мурманск, но так, чтобы не схватили враги революции.

Поужинав, потушили свет и в темноте повели негромкий разговор. Оставаться Крушенцу в Веселых озерах было опасно: в поселок часто наезжали белогвардейцы отбирать мясо, рыбу, живых оленей. Двинуться сразу в Мурманск – безрассудно: он не знал, кто из товарищей может приютить его там.

– Пойдешь ко мне в пастухи? – спросил, посмеиваясь, Максим. – Тогда у меня будет самый важный пастух. – Он думал, что Крушенец большой советский начальник.

– Пастушня не испортит моего пролетарского звания. Я готов, – согласился Крушенец.

Колян уехал на свежих оленях из стада Максима в Мурманск. Крушенец отправил с ним два письма. Они были в разные адреса, но совершенно одинаковы по содержанию:

«Милая внученька, собираюсь приехать к тебе в самое ближайшее время. Будешь ли ты рада мне? Твоя бабушка».

А сам Крушенец уехал вместе с Максимом в леса, где паслись олени. Старик шутил, когда звал его в пастухи: он при своих лайках вполне справлялся с пастушеством один. У Крушенца всех дел и забот было только сбережение самого себя. В густом ельнике он поставил неприметный шалашик, осторожно, не поднимая большого дыма, разводил в нем огонек, варил то мясо, то рыбу, то кашу – что доставит Максим, – грыз сухари и, в досаде на бездельное сидение, ногти на своих руках.

На одно письмо Крушенцу ответили: «Милая бабушка, погоди. Мы меняем квартиру». На другое: «Ждем, приезжай скорей». Крушенец хотел уехать немедленно, а Колян упирался: было затруднение с оленями. Своих он укатал всех донельзя, кроме того, укатал три упряжки у Максима. Правда, у старика были еще, но просить их было уже стыдно.

– Проси сам, – сказал Колян Крушенцу.

Разговор с Максимом Крушенец повел издалека: много ли ему лет, была ли у него семья, как жилось раньше? Старик отвечал скупо: ворошить былое не доставляло ему радости. Жил он хоть и в достатке, но трудно. Вся лапландская жизнь проходит в труде, в воде, в нужде, в холоде, в голоде. Часто бывает так – хлеб в кармане, а кусать его некогда. У Максима от этой жизни прежде времени умерли жена и дети. Вообще весь лапландский народ уменьшается, вымирает. Царские чиновники и купцы шибко помогали ему в этом. Чиновники тянули налог, купцы – барыш, и оставался лапландцу шиш.

Разбередив у старика обиду на царское время, Крушенец сказал:

– А ведь оно может вернуться.

– Может, – согласился Максим. – Уже ездят, как при царе, по поселкам, отбирают олешков. У меня взяли четыре головы.

– И вернется, если не остановим его, – продолжал Крушенец. – Помогай останавливать! Помогай революции!

– Я стар. Какой из меня воин?..

– А ты не ружьем. Революции тоже надобны олени. Вот и помогай оленями!

– Отдать? – спросил Максим. – Сколько?

– Я не про то, отдавать пока не надо. Отправь меня! Если будет другой такой случай – не откажи! Не можешь сам, пусть твои олешки служат хорошему делу.

Максим разрешил запрячь еще одну свежую четверку, и Колян умчал Крушенца в Мурманск. Но вернулся не пустой, а с новым человеком, которого мурманские большевики-подпольщики послали в Веселые озера. Максим поселил его в шалаше, поставленном Крушенцем.

Отряды интервентов и белогвардейцев захватили всю Лапландию, часть Карелии, Архангельск и начали продвижение к Петрограду, Вологде, Москве. Сторонников Советской власти бросали в тюрьмы, расстреливали. За короткое время построили в захваченных местах тринадцать новых тюрем.

Весь режим в тюрьмах был таков, чтобы заключенные поскорей умирали. Их морили голодом; сырая, грязная кожура картошки считалась лакомством. Привязывали к столбу и лили на голову непрерывной струей ледяную воду. Многие от этого сходили с ума. Утром и вечером босых выгоняли на снег для переклички. Били и нагайками, и розгами, и прикладами винтовок, и тюремными замками.

Расстреливали в тюрьмах, на кораблях, на берегу залива и бросали трупы в воду. Расстреливали с судом и без суда.

Но не было силы, способной остановить революцию, не было казни, способной запугать ее защитников. В Мурманске работала подпольная организация большевиков. Часто появлялись листовки и надписи на стенах, призывающие к борьбе за свободу, за Советы. В порту и на железной дороге революционные рабочие устраивали забастовки, крушения и задержки поездов, порчу электроосветительной и телеграфной сети. Из лесов и гор нападали партизаны.

Максим с Коляном были деятельными бойцами освободительной войны. Колян по всей Лапландии развозил людей, посланных то Крушенцем, то Спиридоном, развозил письма, которые нельзя доверить почте, а иногда только сказанные слова, которые нельзя доверить даже бумаге. Максим скрывал, кормил этих гостей, выхаживал оленей, измученных Коляном, чинил изношенную сбрую, сани.

И раньше не охотник разговаривать много, Колян после того, чему два года был невольным свидетелем – там арестовали, там убили, там забрали оленей, пушнину, – стал еще молчаливей, буквально заболел молчанием. Ездит неделю, а рассказов привезет на одну минуту. Приедет, отдохнет чуть-чуть – и за гусли. Перебирает струны и напевает тихонько, чаще без слов, по-телячьи, одним мычанием. Максим уже запомнил мотив и не раз спрашивал про слова. Колян отмалчивался. У него были и слова: «Полюбил я девушку красивую…» Но они только для себя.

После двух лет подневольной жизни революционный Мурманск восстал. На улицу вышли вооруженные солдаты комендантской команды, моряки, рабочие, военнопленные. Внезапным ударом захватили артиллерийские склады и вооружили безоружных. На другом краю города разыгрывался свой акт восстания. У причалов торгового порта стояли рядом миноносец и плавучая ремонтная мастерская. Офицерский состав миноносца был белый, рабочие мастерской – красные. В условленный час рабочие бросились на штурм миноносца, к ним присоединились матросы. Офицерство было в кают-компании и все погибло под струями горячего пара, который вырвался из труб, пробитых пулями во время схватки. К исходу дня восставшие свергли белую власть и освободили весь город. А вскоре и весь Мурманский край стал советским.

В этой борьбе солдата Спиридона ранили, потом отправили для излечения на Волгу.

4

Ксандра вбежала со двора в дом и залепетала, задыхаясь:

– Мамочка, папочка… Знаете что… Ну, прямо с того света. – Она протянула им письмо. – Ни за что не угадаете от кого.

– Зачем гадать, когда можно прочитать, – сказал отец.

– А я уже отгадала, – сказала мать.

– От кого же?

– Да читай, читай, не томи! Ну, что он? – торопила мать.

Ксандра, – писал Колян. – Я жив. У нас много стреляли, но мимо меня, в других. Без тебя моя рука все время держала хорей и забыла грамоту. Совсем плохо держит перо. Приезжай учить меня. Максим тоже жив. И Крушенец живой. Видаемся. Спиридоном ранен, лечить увезли на Волгу. Ищи там. Больше писать трудно. Буду рассказывать, когда приедешь. Прочитай письмо батьке и мамке.

– Я еду, – объявила Ксандра.

– Надеюсь, не сию минуту, – заметила мать. – У тебя такой скоропалительный тон.

– Не сию, но скоро.

– Надо все-таки списаться, – начала советовать Катерина Павловна.

– Можно и так. Вспомни, как ездили, – перебила ее Ксандра. – Много ли мы знали, а получилось все хорошо.

– И самой надо приготовиться, собраться, – продолжала мать.

– Я давно готова. Но будь по-твоему: спишусь и приготовлюсь, – согласилась Ксандра. – Как на Северный полюс. – И убежала в свою комнату писать.

В доме было сто раз обговорено и потом твердо решено, что Ксандра поедет в Лапландию учительницей. Кстати, выпускной класс в гимназии сделали с педагогическим уклоном. На тот же случай, если от нее потребуется медицинская помощь, она прошла после гимназии фельдшерские курсы. Кроме того, училась педагогике и медицине у отца с матерью, много читала, покупала книги впрок.

Зная лапландские трудности, родители старались подготовить ее к ним, но от поездки не отговаривали. Участливость, служение, забота о других были воздухом, в котором росла Ксандра, и выросла отзывчивая, всегда готовая кинуться на помощь, не щадя себя. Настроенная на работу в дальнем краю, она не вглядывалась в окружающую боль. Ей казалось, что все нужды, беды, боли скоро минуют и будет коммунизм, с полным довольством и безоблачным счастьем, как обещали агитаторы.

Не зная, кто ведает просвещением лопарей, Ксандра адресовала свое заявление неопределенно: «В Мурманский отдел работы с лопарями», а Коляна попросила, если будет у него дорога в Мурманск, позаботиться, чтобы заявление попало в нужные руки.

В Мурманск заявление пришло быстро. Там, на своем извилистом пути из учреждения в учреждение, оно попало в руки Крушенца, ведавшего политпросветработой на селе. Он тут же ответил:

«Приезжай. Работы бездна, всякой. О подробностях договоримся на месте». Дальше – приветы, поклоны.

Вся переписка – заявление и ответ на него – заняла меньше месяца. Да будут благословенны железные и прочие хорошие дороги!

Катерина Павловна и Сергей Петрович провожали Ксандру с легким сердцем и очень-очень тяжелым багажом. Они рассудили, что Крушенец охлопочет ей работу, он – человек энергичный, надежный. А многое другое, нужное для жизни, не достанет и он в том бедном, пустынном да еще разоренном войной краю. Катерина Павловна составила большущий список, на ее взгляд совершенно необходимого. Шутки ради Ксандра склеила листки и получившийся длинный свиток прозвала «Соборным уложением любящей матери». Она попробовала вычеркнуть, что казалось ей лишним, но мать все восстановила и сказала:

– Я – мать, к тому же старая учительница, и я лучше твоего знаю, что нужно девушке – начинающей учительнице.

– Мать да еще учительница, конечно, самая непобедимая комбинация, – посмеялась Ксандра.

– Ладно, смейся, а мне не мешай!

– Делай, делай! – согласилась Ксандра. – Лишнее всегда можно выбросить.

– И не думай. Всегда можно отдать, всегда найдется нуждающийся.

Как только все, поименованное в «Соборном уложении любящей матери», было упаковано в чемоданы и узлы, Ксандра выехала на Мурман.

Колян жил в Веселых озерах у Максима. Одиночество, сиротство, общая служба революции, затем разорение и бедность крепко привязали их друг к другу. Колян лишился всех своих старых оленей: одних так заездил, что пришлось убить на мясо, другие умерли сами, – осталась одна четверка молодых. Немного побогаче был и Максим: половину стада забрали белогвардейцы, иных загубили болезни, волки. И то, что было трудно сделать в пору благополучия, сделалось постепенно само в пору опасностей и нужды – Максим и Колян сжились, как отец с сыном.

Письмо Ксандры Коляну пришло в Мурманск вместе с заявлением, в одном почтовом вагоне, а дальше, в Веселые озера, подвигалось от случая к случаю, с попутчиками. Получив его, Колян немедля поехал в Мурманск. Он не знал, где искать заявление, и, как при всех затруднениях в городе, пошел к Крушенцу. Тот встретил его шумно:

– А, вот и он сам, герой полярного романа! Молодец, успел вовремя, – и прочитал телеграмму, которой Ксандра извещала, что едет в Мурманск.

– Она едет? – переспросил Колян.

– Она, она, та самая, твоя… – Крушенец не знал, как приходится Ксандра Коляну – невестой, другом, только знакомой. Сам он недавно женился на девушке, которая приехала к нему издалека, и вполне допускал, что к Коляну тоже едет невеста.

После двух войн – империалистической и гражданской – железнодорожное хозяйство России было сильно расшатано, поезда ходили медленно, из-за нехватки паровозов, вагонов, топлива делали вынужденные остановки.

Ксандра ехала издалека. У нее было с полсотни остановок по расписанию, не меньше того вынужденных, три пересадки – в Казани, Москве, Петрограде, – и она колыхалась до Мурманска две недели.

Это время Колян жил, как дежурный по станции, встречал все поезда, ел на вокзале и спал там же урывками. Крушенец уговаривал его, что такое бдение ни к чему: Ксандра обязательно пришлет другую телеграмму, с указанием поезда и вагона. Но Колян надеялся только на себя и оказался прав: Ксандра появилась без телеграммы. За дорогу она хорошо познакомилась с соседями по вагону, которые жили в Мурманске и ехали домой после отдыха на юге. Они вызвались помочь ей во всем, что потребуется.

Колян встретил Ксандру на платформе среди веселой компании русских молодых людей. Они громоздили свои чемоданы и узлы на ручную тележку – самый распространенный городской транспорт того трудного времени.

Как ни старался Колян взять в руки свою радость, но она оказалась сильней вековой лопарской сдержанности: увидев Ксандру, он припустился к ней бегом, подбежав, схватил за обе руки, прижал их к своему сердцу и залепетал бессвязно:

– Ах, Ксандра, Ксандра!.. Я… ты… оба…

– Да, да… Я, я… – лепетала и Ксандра.

Другие молодые люди отошли немножко в сторону. Когда первая волна радости схлынула, Колян спросил:

– Как надо помогать тебе? – За последние годы он так привык помогать разным людям.

И сначала помогал тянуть тележку по немощеным ухабистым улицам Мурманска, затем перетаскивал багаж в дом.

Ксандра остановилась у своих новых знакомых – брата и сестры, которые работали в земельном управлении. Быстро приведя себя в порядок после дороги, она попросила Коляна проводить ее к Крушенцу.

Город переживал свое детство, вернее сказать, младенчество: основанный осенью 1916 года, он подходил только к своему первому пятилетию. Ксандре и не показался городом, а самым заурядным селом, деревянный, одноэтажный, немощеный. Гораздо внушительней, нарядней его выглядел город кораблей в заливе, расцвеченный флагами разных стран.

Ксандра и Колян довольно долго бродили по берегу залива. Она глядела на корабли, Колян глядел на нее.

– Что так воззрился на меня? – забеспокоилась Ксандра. – Я сильно переменилась: еще выросла, пополнела, стала противная дылда. Верно?

– Нет, не верно. – На взгляд Коляна, эти перемены совсем не испортили Ксандру, наоборот, сделали лучше, кроме того, у нее во всем – в фигуре, в глазах, в походке, во всех движениях – появилось новое, красивое, что Колян определил «взрослое», и сказал: – Ты стала как солнце.

– Шутишь. – Она отмахнулась. – А ты совсем не изменился.

– Значит, плохо мое дело. Говорят, «маленькая собачка до старости щенок». Я буду хоть бородатый, хоть седой, хоть лысый, а все – мальчишка.

– Подрастешь еще, – пообещала Ксандра.

– Поздно, уже двадцать вторая зима.

– Мужчины долго растут.

На берегу больше всего заинтересовала Ксандру маленькая избушка, вроде лопарской тупы – самое древнее строение в городе, – и единственный жилец ее, белобородый старик Семен Коржнев, первый гражданин города Он, сидя на завалинке, чинил изорванную рыболовную снасть.

– Вас, дедушка, можно сфотографировать? – спросила Ксандра.

– Это зачем же? – Старик приостановил работу.

– Как самого первого жителя города.

– Я – не первый, я совсем другой, особый. – Старик отложил снасть. – Садись, девонька, рядом со мной и ты, парень, садись. Слушайте! – И, когда они сели, продолжал: – Ваш город и во сне никому еще не брезжился, а мной все кругом было уже исхожено и названо: Семенова корга, Семенова тоня, Семеновы острова, Семенова гора, Семеновы озера… Ну какой же я первый житель города? Я тут и моя изба – до города. Город к нам пристроился. Внушаю, внушаю это всем – никак не хотят понять.

– Я, допустим, понимаю, – сказала Ксандра. – Если не хотите считаться первым жителем, назовитесь, как вам мило. Зачинатель, основатель города?

– Я не зачинал его и не хочу присваивать чужое дело.

– Первопоселенец.

– Во-во, оно самое, – обрадовался старик, – первопоселенец этого берега.

– Я не вижу разницы с «первым жителем», – заметила Ксандра.

Но старик находил:

– Огромная. Первый житель города, значит, что до него был уже какой-то город. А первопоселенец берега – значит, обосновался на пустом, на голом месте.

– Будь по-твоему, дедушка. Так и запомню, – пообещала Ксандра и снова попросила разрешения сфотографировать.

Привыкший сниматься, старик охотно согласился, взял отложенную рыболовную снасть и занялся починкой с таким видом, словно рядом не было ни города, ни кораблей в заливе. Ксандра постаралась, чтобы и фотоаппарат не захватил их. На снимке получился истинный первопоселенец дикого северного берега.

Крушенца нашли в его учреждении – Мурманском уездном политпросветотделе. Он стоял среди сдвинутых почему-то шкафов, столов, стульев, связанных в большие пачки книг, конторских папок и ругал кого-то отсутствующего:

– Ну и фрукт! Как сдох, как провалился сквозь землю!

– Здравствуйте! Вот я явилась, – сказала Ксандра.

– Здравствуйте. С приездом! – Крушенец быстро одернул военную гимнастерку, поправил по-цыгански черный чуб, приосанился. – Почему без телеграммы?

– Посылала.

– Одну получил. А другой, насчет поезда, вагона, не было.

– Решила не беспокоить вас. Поезда идут неаккуратно.

– Где остановились?

– У знакомых.

– У меня не хотите?

– Спасибо. Я устроилась хорошо. Когда можно поговорить с вами о работе?

– Да хоть когда. Садитесь на любой стул, и начнем.

Кивнув на окружающий его беспорядок, Крушенец объяснил, что Мурманский уезд и город Мурманск на днях получили повышение – правительство объявило уезд губернией, а город – губернским центром. И теперь все население занято реорганизацией: подыскивают помещения, ремонтируют их, перевозят дела, конторскую мебель. Вот он второй день ждет подводу.

Ксандра хотела работать в школе среди лопарей.

– Это не по моей части, – сказал Крушенец, но вызвался проводить Ксандру в отдел народного образования. Там он горячо рекомендовал ее: дочь большевика, отбывавшего ссылку в Лапландии, сама жила в ней целый год.

Ксандру назначили в Веселые озера открывать школу. Получив бумажку о назначении и деньги на первоначальные расходы, она пошла в склад школьных принадлежностей и учебных пособий. Колян пошел с ней. Крушенец вернулся к своим делам.

Складом ведала старушка, коротко остриженная по обычаю передовых женщин тех лет и оттого сильно похожая на мужчину. Из тьмы неосвещенного помещения она вынесла на стол возле единственного окна стопку бумаги, пяток карандашей, столько же ручек, десяток перьев, один ластик и попросила расписаться в получении.

– И это все? – изумилась Ксандра.

– Вам даже больше, чем иным.

– Почему мне такая милость?

– Потому что вы едете в неоткрытую школу, на голое место.

– И мне – ни букваря, ни задачника, ни кусочка мела… Как же я?..

– Вы сколько-нибудь знакомы с нашим положением? – перебила Ксандру старушка. – При царизме для лопарей не было ни одной школы. После свержения царизма начали открывать, но тут захватили нас белогвардейцы, интервенты и все прихлопнули. Сейчас мы только-только начинаем просвещение лопарей.

– Но все-таки странно: школа без букваря… – бормотала Ксандра.

– А мне на вас глядеть странно, – сказала неодобрительно старушка. – Люди сделали революцию… Начинали тоже без ничего, с одним желанием справедливости, с одним горячим сердцем – и сделали. А вы шарахаетесь перед школой. Это ж не революция на весь свет. Стыдно быть такой паникершей, такой белоручкой! Изыскивайте, мобилизуйте что надо на месте. Рукавчики вот так, повыше! – Старушка сделала движение, словно закатывала рукава. – Наведывайтесь и к нам. Не сразу Москва строилась.

Ксандру сильно подмывало сказать старушке: «А знаете ли вы, куда еду я? Кого, что мобилизовать там? На сотню верст один поселок, один грамотный – Колян. На сотню верст ни тесинки, ни фанерки, чтобы сколотить стол, табуретку». Но Колян так тревожно глядел на нее, так упрямо тянул к двери, что она сдержалась и вышла.

На улице спросила:

– Ну, чего тебе?

– Ничего.

– А зачем тянул?

– Поедем. Там все будет. – Колян боялся, что Ксандра попросит другую школу, уже открытую, и старался поскорей увезти ее из Мурманска. – Все сделаем.

– Это кто же? – спросила Ксандра.

– Ты да я. – Колян говорил с уверенностью всемогущего.

Эта уверенность заразила Ксандру, и ей стало захватывающе интересно голыми руками, на голом месте устроить школу.

Пошли к вокзалу взять билеты на поезд. Железная дорога сильно упростила путешествия по Лапландии – так больше половины пути от Мурманска до Веселых озер можно было проехать в вагоне.

Город бурно строился, везде лежали бревна, доски, кирпич. На станции десятки, возможно, сотни вагонов этого добра ждали разгрузки. Оглядывая строительное богатство, Ксандра говорила с завистью:

– К нам бы такую станцию, мы бы на своих плечах перетаскали все, что надо, принесли бы всю новую школу!

– О да!.. – храбрился Колян.

– Что ж, начинаем?! – вдруг весело сказала Ксандра и повернула к одной из построек, возле которой толпились маляры. – Мы привезем свою школу отсюда.