Текст книги "Том 4. Солнце ездит на оленях"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

«Контракт!» – Колян знал эту страшную бумагу, в которой много хороших слов, но от которой худо жить и нельзя убежать. Заболеешь, а контракт не пустит тебя домой; попадешь в больницу – он будет лежать в конторе и стеречь. Как выйдешь – он опять заставит работать.

Колян спросил, не встречала ли женщина веселоозерцев.

– Есть, много. Они поставили куваксы по ту сторону просеки.

– Я – сын старосты, Фомы.

– Колян? – сильно, до испуга удивилась женщина.

– Да, Колян.

– Ваш колдун сказывал, что ты ушел по дороге смерти.

– Это – обманное слово. Вот я, жив.

– Твой отец шибко горюет. Беги скорей к нему. Он там… – Женщина махнула рукой за железнодорожную просеку, где в порубленном лесу, среди свежих пней, виднелись островерхие полотняные куваксы.

Шагов за пятьдесят от них вдруг налетела на Коляна старая, умная лайка отца – Найда. Она кинулась ему на грудь; он подхватил, обнял ее, и они расцеловались. Потом Найда вывернулась из объятий и с призывным лаем, поминутно озираясь, побежала мимо ближайших кувакс к отдаленным.

Она привела его к соседу из Веселых озер старику Максиму.

– Здравствуй! Узнаешь? – сказал Колян.

– Как не узнать: ваша лайка Найда уже давно рассказала про тебя. Жив – это хорошо. Всем нельзя умирать. Умрем – с кем останутся олени?

– Где мой отец? Где Мотя?

– Мотя далеко, в тундре.

– А отец?

– У меня. Тише говори. Он спит. Немножко болен.

Максим посторонился, и Колян увидел отца. Он лежал за очагом без памяти и рассудка, в бреду.

Колян, склонившись над ним, гладил бородатое, мертвенно-темное лицо, костлявые руки и горячо шептал:

– Отец, отец… Очнись, погляди! Это я, твой Колян.

Больной не узнавал сына, глаза его были плотно закрыты, опухший рот с треснувшими губами мычал бессмысленно.

– Отец… отец… Ты слышишь? – шептал Колян больному к ухо. – Я увезу тебя в Веселые озера, возьму лодку и увезу.

И в самом деле, чтобы спасти отца, Колян без раздумья пустился бы в маленькой лодчонке через всю Имандру, огромную и бурную, как море.

– Не тронь его, он давно так, – сказал Максим, прикрыл Фому оленьей шкурой и, придерживая ее, чтобы метавшийся больной не сбросил, рассказал, что приключилось с Фомой.

Он жил в казарме, возил для рабочей кухни воду. Каждый день раз десять ездил с бочкой к незамерзающему потоку, который бежал быстро, как олень от волчьей стаи, бежал по камням, разбрасывая на берега пену и брызги. Все вокруг потока обледенело. Нарта, олени и сам Фома сильно скользили там. И однажды Фома не удержался, упал в поток. Долго барахтался, едва выполз на берег, домой вернулся в заледенелой одежде и тут же слег в постель, а на другой день стал весь горячий. Тогда Максим перевез его из казармы в свою куваксу. Сдать в больницу побоялся: про нее говорили, что там доктора помогают людям умирать. Он решил оставить Фому на волю судьбы.

– Врут про больницу. Я был там. Вылечили, – сказал Колян и стал просить Максима, чтобы помог ему отвезти отца к доктору.

Но пока ловили разбредшихся оленей да запрягали их, Фома умер. Максим и Колян решили не долбить для него отдельную могилу – земля была неподступно трудная, то мерзлая, то каменная, – и похоронили в братской. Над тем местом, куда положили тело, поставили большой, в рост человека, камень, чтобы душа Фомы переселилась в него для вечной жизни.

9

Сидели в куваксе Максима, поминая покойного Фому олениной. В раскрытую дверь виднелся кусочек Имандры. Оттуда седой плотный весенний туман по лощинкам и распадкам упрямо поднимался в горы.

– Ну, Колян, как думаешь быть? – спросил Максим.

– Пойду искать сестру.

– Не стоит, не надо. – Максим долго возился с трубкой: чистил, набивал, закуривал, затем прибавил: – Она не обрадуется тебе.

Колян глядел на него, боясь спросить, почему не надо искать, почему не обрадуется сестра.

– Она вышла замуж за охотника Оську, – медленно цедил старик, не выпуская из зубов трубку. – Колдун сказал, что ты ушел по смертной дороге. Тогда Фома взял Оську в дом вместо тебя. Оська и Мотя скажут: «Зачем пришел? Отнимать оленей?» Ты не получишь их. Зря будешь ломать ноги.

Замолчали. Колян сидел не шелохнувшись, не чувствуя своего тела, оно растаяло будто, и осталась у парня одна тревожная мысль: как жить дальше?

А Максим курил трубку за трубкой и ругал себя, что поспешил с рассказом: «Дурак я, болтун. У парня и так горе – похоронил отца, сам еле жив, – а я валю на него новое».

Максим начал подбрасывать дрова в костер, где пламя сильно упало. Колян вышел из куваксы на волю к ближайшему дереву и крепко обнял его, прижавшись щекой к шершавой коре. Что-то большое появилось у него внутри, сжимало сердце, распирало грудь, хотело выйти и не могло.

Ночной туман с Имандры выполз на берег, затопил куваксы, лес. Коляна окружил плотный мрак.

«Один, совсем один, – думал Колян. – Куда идти, кому сказать: «Здравствуй»?»

Он не заметил и потом никогда не смог припомнить, сколько прошло времени: он был как во сне. Разбудила его Черная Кисточка, которая вышла с ним вместе и по-своему, по-собачьи думала, что всегда, везде нужна человеку. Сначала она легла к его ногам, потом, видя, что Колян не замечает ее, решила напомнить о себе: начала повизгивать, тыкать мордочкой в ноги, все повыше да повыше, и так добралась до склоненного лица. Колян наконец очнулся.

– А… это ты. – Он обхватил лайку, как младенца, крепко прижал к груди. – Чего тебе надо? Зачем пришла? Ложись спать. Скучно одной. Понимаю… Ну, пойдем!

Вернулись в куваксу. Максим уже был в постели. Лег и Колян, а рядом с ним лайка. Не спалось, все ворочались.

– Дядя Максим, скажи: куда мне идти? – спросил Колин.

– Зачем идти, совсем не надо идти. Живи у меня! – сказал Максим. – Я один, и ты один; я стар, ты молод – самая хорошая пара. У меня есть олени, но нет ни жены, ни сына, ни дочери, ни брата, ни сестры. Никто не захотел хоронить меня, пришлось мне хоронить всех.

Максим был старше Фомы, давно уж сед до полной белизны, как зимний песец, но еще вполне здоров и крепок. Про него говорили: «Сед-сед, а смерти на него нет».

– Живи со мной! – повторил Максим. – Когда похоронишь меня – возьмешь моих оленей.

– Спасибо! – сказал Колян неопределенно, и не принимая и не отвергая предложения. А про себя решил: «Тут надо подумать. Зачем мне торопиться в пастухи к чужому стаду? Это счастье никогда не убежит от меня. Пойду-ка лучше к Моте. Она хоть и вышла замуж, а все равно сестра мне. Лучше быть пастухом у сестры, чем у чужого человека».

На другой день он принялся собирать добро, оставшееся после отца.

Максим выдал ему ружье, небольшой походный котелок, парусиновый полог от куваксы, охотничий нож. Пока Фома болел, его оленью тройку насмерть заездили чужие люди. Оглядывая свое богатство и стараясь быть веселым, Колян говорил Максиму:

– Добра-то вон какая груда. И две собаки. Я – богач, прямо купец. Как не прожить? Проживу…

– Когда у лопаря есть лайка и ружье, он нигде не пропадет, – подбадривал его Максим.

А Колян мысленно добавлял к этому: «У меня еще и лодка».

Он не стал городить свою куваксу, а взял только ружье, котелок, нож, позвал Черную Кисточку и незаметно от Максима исчез.

Шел берегом Имандры по горькой, смертной дороге, по которой много раз увозил рабочих, умерших от тифа, увез своих павших оленей, наконец, увез своего отца. Решил еще раз попрощаться со всеми погибшими, а потом уж…

Дорога раздвоилась, по правой увозили умерших людей, по левой – погибших оленей. Колян свернул влево. После того, как он похоронил свою упряжку, оленья могила стала еще выше, еще страшней, груда скелетов и рогов поднялась на нею глубину пропасти, вровень с ее берегами.

Колян хорошо помнил рога своих оленей, но в свалке было невозможно разглядеть их. Постоял, повздыхал, бросил горсть земли, как делают, хороня людей, и перешел на дорогу вправо.

Людская братская могила тянулась узкой взбугренной полосой, вроде железнодорожной насыпи, и была такая длинная, словно хотела сровняться с нею. С могильного холма над отцом Колян взял горсть серой илистой земли, перемешанной с галькой, завернул в тряпочку и положил в карман. Потом, когда встретит где-нибудь попа, он попросит его прочитать над этой землей молитву, и тогда отец будет считаться отпетым. У кочевников-оленеводов этот способ отпевания покойников применялся очень часто.

Неподалеку от Коляна стояла под охраной двух царских солдат большая толпа военнопленных. Они только что схоронили своего товарища и молчаливым стоянием с обнаженными головами отдавали ему свой последний долг. Колян, собравшийся было уходить, вновь сдернул шапку и задержался тоже сказать покойнику: «Прощай!» Постоянная настороженность: «Подальше, подальше от солдат» – в тот момент начисто вылетела у него из головы.

Но солдаты, знать, никогда не забывали Коляна, и один из них схватил его за плечо.

– Ты? – проговорил он радостно. – Слава те господи, жив! Давай отойдем, не будем мешать им. – Солдат кивнул на военнопленных и потянул Коляна за собой.

Из страха Колян подчинился солдату, а когда отошли, упал перед ним на коленки и зашептал, обливаясь слезами:

– Отпусти, Спиридоном, отпусти! Я – маленький. Доктор… вот… – протянул смятую бумажку. – Здесь я умру. Отпусти, Спиридоном!

Да, Коляна схватил Спиридон, большой, грозный Спиридон.

Теперь этот безжалостный человек вел себя удивительно странно.

– Встань, встань! – торопливо, ласково шептал он, ставя парнишку на ноги. – Передо мной нельзя на коленочки, я – не бог, не мать, не отец. Грешник я, грешник. – Поставив на ноги, он сделал глубокий поясной поклон перед Колином. – Ты прости меня!

Не понимая, что все это значит, и только страшась еще больше, Колян молил об одном:

– Отпусти меня, отпусти! Я – маленький, я умру здесь.

Солдат, охваченный своими чувствами, наконец-то понял, о чем молит Колян, и начал успокаивать его:

– Отпущу, отпущу, сам выведу, провожу куда хочешь. Не надо плакать зря. – Спиридон вытер ладонью мокрое лицо парнишки. – Радоваться надо. Какой камень свалился с души! Теперь твой Спиридон – другой человек. Ты помог мне, ты. Ведь было как: и ругаешь, и гонишь всяко, чуть не ногами топчешь вашего брата – мобилизованных да военнопленных, а они молчат и молчат, никакого нет в них сердца, бессловесные, безрогие, пустая людская кожурка. Сперва тоскливо было; скотиной править и то больше чести-радости: она отпор дает, бодается. Ну, живу дальше, стерегу разных подневольных, гоняю туда-сюда, покрикиваю, как на лошадей: н-но! Тпру! Марш! Стой! Они молчат, слушаются беспрекословно. Махну рукой – побежали, еще махну – лезут в несусветную грязь. И пало тут в дурацкую мою башку, что они – маленькие-маленькие, людской мусор, а я – большой-пребольшой великан. Долго тешился, пыжился, сколько зряшно мучил народу, чтобы власть свою показать. Получился из меня первостатейный службист, хам. Не знаю, до чего бы дошло, если бы ты смолчал тогда. Помнишь, окрестил меня: «Злой, хуже волка»? Сперва я хотел стукнуть тебя, кулаки-то насобачились, легки стали по этому делу. Но, думаю, погоди, за слово бить ребенка не годится, у самого есть дите. И сдержался. А потом, как раздумался, и остановиться не могу. День, ночь, без службы, на службе – все думаю. Убил ты меня своим словом.

– Убил? Я? – с недоумением и страхом прошептал Колян.

– Да не прямо убил. Сам видишь, жив. Это у нас, у русских, говорят так, когда крепко ударят словом. Здесь, касаемо меня лучше сказать наоборот: не убил, а воскресил меня. Тем временем вернулся на постройку наш начальник. Помнишь? – Спиридон похлопал рукой по своим плечам. – У него тут золотые погоны.

– Начальник Золотые Плечи? – догадался Колян.

– Он самый. Вернулся, и сразу меня к себе на допрос: «Сколько пригнал лопарей?» Я говорю: «Одного». – «Где остальные?» – «Убежали». Он как заорет: «Ты упустил. Под арест, в суд!» Схватили меня солдатишки, мои же товарищи, и отвели под ружьем в тюрьму. Там с меня шинель долой, валенки долой, шапку долой, чтоб, значит, не убежал. И ремень долой, чтоб не удавился на нем. А самого под замок, на голые нары, на черный хлеб да на пустую воду. Сижу и думаю. Ни делать мне нечего, ни поговорить мне не с кем, один сижу. Одумал и себя и все, что в своей жизни видел. И стало мне понятно, что нестерпимый я волк в человечьей шкуре и служу волкам. Хозяева не желают пачкать свои белые ручки, принимать грехи на свою душу, вот и собрали нас, дураков Спиридонов, дали нам винтовки: действуй! А мы рады: власть получили, над людьми поднялись. А дело как раз наоборот: были мы людьми, а теперь мы псы цепные, гавкаем без разбору, на кого укажет хозяин. Ну, что я здесь? Ну, говори, как думаешь, говори прямо, бей вовсю!

Колян плохо понимал, чего требует от него солдат, почему кричит так нестерпимо громко, не знал, как быть, и молчал, сожалея, что не может исчезнуть. Спиридон сам ответил себе:

– Самый последний хам, ходячее ружье, человек-тюрьма. Вот кто!

Спиридон оглянулся на пленных, стоявших у могилы, и начал считать их: не убежал ли кто, а потом махнул рукой.

– Да пусть бегут, если хотят, путь-дорога! Эхо-хо! Меня, конешно, посадят. Но теперь лучше в тюрьме сидеть, чем таскать это. – Он тряхнул винтовкой. – Честней в тюрьме-то. – И громко крикнул пленным: – Эй, камрады, давайте сделаем по-человечески! Вы, значит, стойте одни, а я с парнишкой побалакаю. Договорились?

Пленные обернулись к Спиридону, замахали руками, заулыбались, заговорили. Было ясно, что они довольны и соблюдут договор. Спиридон повернулся к Коляну и, уже не беспокоясь о пленных, продолжал свой рассказ:

– С месяц держали меня в одиночке, потом перевели в общую. Там и наши и пленные вместе: тюрьма-то на всех одна. Там я наговорился и наслушался досыта, разузнал все: и кто прав, и кто виноват, и на кого сердиться мне надо. И война, и солдатчина, и царизм открылись мне полностью. Потом меня разжаловали из унтеров в рядовые и снова заставили гонять всяких несчастных.

Выговорив все про себя, Спиридон начал расспрашивать Коляна, как живет он, зачем пришел на могилу… Внимательно прочитал бумажку от доктора. В конце концов сказал:

– Да-а… Не позавидуешь и тебе: сирота, нищий скиталец. Домой, говоришь, в тундру наладился? А мне бы в поле! Успел бы еще вспахать и посеять. И пленных зря держат. Среди них есть большие, светлые головы, на трех-четырех языках могут говорить, всю землю, все науки прошли. Я в грязь на подметки им не гожусь. Эх, жизнь! Ну, желаю тебе счастливого перелету! Птица ведь ты, птица. Я тут поякшался со всяким народом, все понимаю. Теперь у меня по-другому: ружье хоть и со мной, а действуем мы порознь – оно стережет, гоняет, а я дружбу веду. Прощай! – Солдат своей огромной крестьянской лапищей обхватил маленькую, худую руку Коляна, тряхнул, при этом чуть не выдернул ее из плеча. – Спасибо тебе, что подвернулся. Теперь спокойней жить буду.

Спиридон перешел к пленным, снял фуражку и склонил голову над могилой пленного врага, как над могилой друга. Постояв немного, он вдруг круто повернулся и закричал уходившему Коляну:

– Э-ге, постой, погоди! Вернись ко мне!

Колян остановился, ни взад, ни вперед. Он подумал, что Спиридон разговаривал с ним попусту, чесал язык, а на самом деле хочет снова поставить к работе. Бежать? Но у солдата ружье. А Спиридон уже подбегал и говорил на ходу:

– Когда пойдешь с постройки в свою деревню, скажи мне. Провожу. Один не суйся: кругом охрана, поймают, завернут. Скажи, я проведу, – и побежал обратно к военнопленным.

В тот вечер Колян не пришел к Максиму ночевать, а взял лодку и уехал. Хозяин вскоре обнаружил пропажу и заявил охране. Начались розыски, погоня. Если бы охрана знала, что лодку угнал подросток Колян, с бумажкой от доктора, наверное, и не подумала бы гнаться за ним, а сказала бы хозяину: «Не устерег, вот теперь ищи сам. Нам не до тебя, у нас свои дела есть, поважнее твоих. Государственные». Но про Коляна никто и не подумал, все решили, что сбежал военнопленный. По Имандре пустили сторожевой моторный катер, на берега послали солдат.

Между тем Колян погонял лодку доской вместо весел. От однобоких ударов лодка кидалась то вправо, то влево и шла тихо. Колян уже ругал себя, что не прихватил на парус покрышку от куваксы. А ветер был как раз попутный, резвый. С таким ветром он проскочил бы в один день через всю Имандру. И начал грести к берегу, чтобы вырубить на парус подходящую лесинку. Вдруг раздался шум мотора. Колян решил замаскироваться, причалив к берегу, наломал еловых лап и завалил ими всю лодку. Сам лег под эти лапы, оставив только небольшой глазок для обозрения. Не погоняемая ничем, лодка без подвижки терлась о берег в тихом заливчике. Она была так похожа на плавучую ель, что катер, не распознав ее, ушел вперед. Колян обрадовался и стал думать, что можно снова подгребаться доской.

К счастью, он не сделал этого. Катер круто повернулся и пошел прямо на лодку. Дело в том, что на катере заметили свежую зеленую груду, качаемую водой, и поднялся спор. Одни говорили:

– Плавучее дерево.

Другие:

– Плавучий мох.

Третьи:

– Замаскированная лодка.

В конце концов решили проверить.

Катер шел медленно, боясь подводных камней, которыми густо утыкано прибрежное дно Имандры, и Колян успел перебежать на берег, в кусты. Лайка шмыгнула за ним. Погоня пошумела промеж себя, но искать беглецов в лесу не стала: для этого есть береговая стража, и катер, взяв лодку на буксир, ушел в поселок.

Больше суток пробирался Колян обратно к Максиму, прячась за камнями, кустарником, болотными кочками и питаясь сырыми куропаточьими яйцами. Идти на виду, стрелять, разводить огонь было опасно.

– Куда гулял? – спросил его Максим, когда он, усталый до упаду, вошел в куваксу и тотчас лег у очага.

– На охоту, – ответил парень.

– Вижу… – Старик насмешливо сощурился. – То-то весь увешан битой птицей.

– Заболел я шибко.

Это было правдоподобно, и старик принялся угощать Коляна горячим чаем:

– Пей, потей! Болезнь не любит тепло, сразу убежит.

Провалявшись для виду два дня в постели, Колян сказал:

– Где твои олени? Я буду пасти их.

– Пасутся они хорошо и без тебя. – Максим, которому было уже трудно подниматься лишний раз с пола, еле заметным движением пальца поманил парня к себе и, когда тот сел рядом с ним, проговорил тихо-тихо: – Мои олени должны убежать.

– Куда?

– Далеко-далеко, – снова зашептал Максим, – пока несут ноги. Ты угонишь их. Ты хочешь убежать. Я все знаю. Возьми с собой моих оленей.

Да, он заподозрил, что Колян уходил не ради охоты, и, когда усталый парень крепко заснул, старик понюхал дуло его ружья и понял по запаху, что оно стреляло в последний раз очень давно. Значит, Колян не стрелял, не охотился, а пробовал бежать.

Земляное полотно дороги упрямо ползло к северу. На него аккуратной белой лестницей укладывали шпалы. В скором времени ожидалась укладка рельсов и приход первого поезда. Он, этот поезд, иногда уже давал о себе знать гудками паровоза, но шел до смешного медленно, гудел совсем близко, а не показывался.

Нетерпеливые люди из оленеводов бегали к нему и потом рассказывали удивительные вещи: поезд состоит из большущей железной печки, которая бегает на колесах, к печке прицеплено несколько домов и мостов, тоже с колесами. Поезд сам подстилает под себя дорогу.

Максим с Коляном пытались понять это, но не одолели и пошли вслед за многими навстречу поезду. Когда повстречались с ним, он стоял на рельсах. С одного конца у него – платформы (мосты на колесах), нагруженные рельсами, с другого – паровоз (печь на колесах), изрыгавший гриву черного дыма, в середине – пассажирские вагоны с людьми (дома на колесах). Называли все это укладочным городком.

Вот печка-паровоз громко, железно крикнула, сильней задымила и начала двигать весь городок. Там, где кончался рельсовый путь, она остановилась. Тогда из вагонов вышли рабочие. Одни поправляли шпалы, где они лежали неладно, другие делали на шпалах небольшие запилы и затесы, третьи брали с платформы рельсы и укладывали их на шпалы, четвертые пришивали рельсы к шпалам железными костылями.

Когда это звено было готово, поезд передвинулся на него, и началась укладка следующего звена. Верно рассказывали люди, что первый поезд везет свою дорогу, сам подкладывает под себя рельсы.

В толпе, собравшейся поглядеть на поезд, Максим и Колян столкнулись с колдуном из Веселых озер.

– Вот и хорошо, – обрадовался Максим, – я давно ношу для тебя одно слово.

– Какое? – спросил колдун.

– Колян, сын Фомы, жив. Вот он, – и подтолкнул парня к колдуну. – Жив. А ты сказал: «Ушел по смертной дороге». Обманул Фому, выманил у Моти дорогого песца. Ты – обманщик, вор, негодяй!

– Все идут по смертной дороге, – проворчал колдун. – Надо правильно понимать мои слова.

– Надо правильно говорить их, а не путать.

Колдун старался исчезнуть в толпе, но Максим долго шел за ним и кричал:

– Пусть знает вся Лапландия: он – вор, жулик, негодяй! Обманул Фому. Ограбил Мотю.

Вцепившись в Максима обеими руками, Колян изо всех силенок тянул его назад и пугал:

– Колдун напустит на тебя болезнь, смерть. Нельзя ругать колдуна.

А Максим шумел:

– Мне можно. Я не боюсь.

И потом, когда колдун все-таки улизнул от них, Максим объяснил Коляну, почему не боится колдуна. Он, Максим, хоть и живет вместе с лопарями, одинаково с ними занимается оленеводством, охотой, рыбалкой, но не лопарь, а из другого народа, из коми. У него – свои боги, свои черти, колдуны. Своих он побаивается. А лопарские, надо думать, не имеют над ним никакой власти.