Текст книги "Том 4. Солнце ездит на оленях"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)
– Понимаю, больше не сержусь, – уступил Колян. Но, не сердясь, продолжал сторониться.
26Выехали на двух нартах: в одной Сергей Петрович с Коляном, в другой Катерина Павловна и Ксандра. Кроме восьмерки упряжных оленей, Колян взял четверку запасных, из собак – одну Черную Кисточку.
Максим далеко за поселок провожал уезжавших, подсаживался то к Сергею Петровичу, то к Катерине Павловне и без конца благодарил, желал легкого скорого пути. Он считал их своими благодетелями: если бы доктор не попал в Лапландию, а жена не приехала к нему, Максим не избавился бы так счастливо от работы на железной дороге, не спас бы своих олешков, ходил бы теперь с одним посохом, как нищий. На прощание он сделал всем по подарку: доктору – лопарские меховые рукавицы, его жене – песцовую шкурку на воротник, дочери – лопарскую девичью шапку, густо расшитую бисером. В ответ Сергей Петрович подарил Максиму карманные часы.
Олени бежали быстро и охотно, без подгона, радуясь легкой зимней дороге. Сначала ехали гусем – впереди Колян, за ним Ксандра, а потом, вскоре, ей надоело «волочиться» хвостом, и она поехала рядом. Замерзшие просторы болот и озер позволяли ехать как угодно.
Когда оказались близко друг к другу, Ксандра завела разговор с Коляном:
– Скоро мы поедем домой, на Волгу. Давай поедем вот так, на оленях! Теперь до самой Волги и дальше везде – зима, снег.
– Не говори глупостей! – одернула ее мать.
– Я не вижу никаких глупостей, – возразила дочь. У нас вполне можно ездить на оленях.
– Вообще ничего не говори, не открывай рот, дыши носом! – требовала Катерина Павловна. – Наглотаешься ветра, снега. Где лечить тебя?!
Навстречу дул изрядный ветер со снегом, а олени своим бегом еще усиливали его.
– Меня лечить не придется, я перенесу все, не боюсь ничего, – заявила Ксандра. – Я крепкая.
– Не хвались, нехорошо.
– А что, не верно? После купания у водопада заболела, лечилась? Нет. После того, как заблудилась, тоже отлежалась без всякого лечения. Эй, Колян, давай наперегонки! Ну, кто кого.
Оба пустили оленей во всю прыть.
– Ох, и уродилась же доченька! Не ребенок, а бесенок. Охо-хо! – простонала Катерина Павловна. – Мало драла тебя, мало. Остановись! Перевернешь, выронишь. Потеряешь меня.
– Найду. Подберу, – откликалась Ксандра со смехом и погоняла оленей.
Дома, на Волге, и родители и учителя слишком опекали ее, слишком сдерживали стремление к деятельности, самостоятельности. Она была вроде лука с натянутой тетивой. После ареста отца и особенно с приездом в Лапландию тетива была спущена, и Ксандра наподобие стрелки вылетела на волю, в независимую, взрослую жизнь. Очень деятельная по своей натуре, к тому же уставшая от всяких ограничений, всяких «вредно, неприлично, не женское дело», она самозабвенно кинулась во всякую учебу и работу. Научилась легко, правильно ходить по бездорожью Лапландии, разводить костры, ловить рыбу, управлять оленями, собаками…
Ксандра обогнала Коляна: и олени у нее были посильней, и Колян немножко, незаметно придерживал своих. Ксандра была счастлива и горда. Отец похвалил ее: «Ты вполне достойна иметь оленей». А Колян все поворачивался лицом к ней, как олень на ветер в комариную пору, не мог наглядеться. Катерина Павловна буркнула что-то невнятно.
– И теперь скажешь, что Колян напрасно научил меня управлять оленями? – спросила дочь.
– Не задирайся, дай пожить хоть немножко тихо, мирно, без словопрений! – взмолилась мать.
Ехали быстро: за четыре дня пересекли почти всю Лапландию. И она запомнилась Ксандре как увиденная вся сразу, в один миг, одним взглядом, как нарочитое, подстроенное кем-то соседство самого несходного, даже враждующего между собой: горы и там, в высоте, озера; трескучие морозы и незамерзающие реки; болота и среди них камни, будто пни на лесосеке; широченные, неоглядные просторы и лишь кое-где маленькие деревеньки. Просторы, небо, горы, озера, камни, водопады огромные, богатырские, а деревеньки, избы, амбарчики, шалаши словно детские, игрушечные. Люди, олени, собаки – мелкие.
В Хибинах остановились на постоялом дворе, который по всероссийскому обычаю был отмечен особым флагом – над воротами возвышалась жердинка с привязанным к ней клочком сена. Это значило, что тут постоялый двор, каждый может заезжать и заходить без спроса, каждый может купить сена и всего прочего, что нужно в дороге.
Луговы так и сделали: заехали без спроса, распрягли оленей, перенесли багаж из санок в дом, сняли верхнюю одежду. Хозяин и хозяйка, русские люди средних лет; он благообразно бородатый, она одетая игрушечной матрешкой – сарафан, кофта, платок, все в мелкий цветочек, – привечали приезжих с поклонами, с «милости просим», как гостей. Затем загремели самоваром, чайной посудой. Во время чая подсели к столу. Они были сыты, подсели же из вежливости, из желания услужить, прославить свой двор и привлечь новых постояльцев. Они приехали на Север зарабатывать деньги и делали это не назойливо, не грубо, не жадно.
Жить у них было приятно, как в гостях. Они оказались хорошим справочником; от них Луговы узнали, что железная дорога построена вся, поезда ходят от Петрограда до Ледовитого океана, где у Кольского залива строится новый город; что с осени в Хибинах открыта школа, есть больница; с каждым поездом прибывает новый люд, кто на временный промысел, а кто для постоянного жительства.
– Лапландия, можно твердо сказать, – соблазнительный, непочатый край. Море, озера тревожат немножко пароходами, лодками, сетями, а берег – землю, значит, никак не трогают. Ни шахт на нем, ни заводов, ни пашен, даже сена не косят. Пощиплет олень ягелю да половит лопарь рыбешки на прокорм себе – и весь урожай. Остальное богатство лежит втуне, ждет умных, умелых людей.
– Непочатый, говорите, край? – переспросил Лугов.
– Да, совсем не кусан, – ответил хозяин.
– Вы, значит, решили почать, покусать его?
– Да, вроде того. Сперва я закабалился на стройку, а потом, как распознал все обстоятельства, продал в деревне землю, дом, коня, все подчистую продал и вместе с женой сюда. Вот сгоношили постоялый дворишко. Зубоскалы прозвали его гостиным, а нас – гостинодворцами. Ну, да мы не обижаемся, сами тоже любим посмеяться. На нашем деле не приходится обижаться, а приходится улыбаться.
– Не нравится дело?
– Несурьезное. Не такое нужно здесь. Не наш брат лавочник. Мы, торгаши, – бесполезные люди. Мы ничего ведь не прибавляем к людскому богатству, а только переваливаем его из одних рук в другие. Польза от нас – одним нам, а прочим – убыток, бедность. Сюда нужны хлеборобы, пастухи, рудокопы, охотники, рыбаки. Вот они делают богатство, поднимают народную жизнь. А мы только отираемся возле них.
– Почему же выбрал такое несерьезное дело? – спросил доктор.
– Устал пахать землю. Оно хоть и праведно, но трудно, а здесь хоть и грешно, но легко.
– Спасибо за откровенность! – поблагодарил Лугов. – Приятно поговорить без обмана.
– А вы какие будете? – спросил гостинодворец.
– Доктор и учительница.
– Нужные, редкие по здешним местам люди. Мы на это дело не вышли грамотой.
Сергей Петрович в тот же день показался хибинскому врачу. Он прописал ему постельный режим и оставил лежать в больнице.
Катерина Павловна и Ксандра решили задержаться в Хибинах и пошли в школу: мать – попроситься на работу, а дочь – взять каких-либо книг.
– Хорошо, я приму вас, – сказал Катерине Павловне заведующий школой, наголо обритый, очень чистенький, весь будто лакированный старичок. – Жить можете при школе. Дам большую комнату с общей кухней. Впрочем, сейчас кухней никто не пользуется. Жду еще учителя. Неохотно едут сюда люди. Но запомните одно условие, непременное условие: отапливаться будете сами.
– Разумеется, – согласилась Катерина Павловна.
– Разумеется, но не всегда исполняется. Здесь с топливом беда. Школу отапливаем с ба-альшим трудом, от случая к случаю.
– Странно. Лес-то рядом.
– Нарубить, подвезти, истопить некому. Никого не могу найти. Местные жители – лопари – не идут, они любят кочевать. Пришлые – все на железной дороге: там заработки. Просил военнопленного – отказали. Говорят, нет таких правил. У них – правила, а в школе чернила мерзнут.
– Я буду топить, – вызвалась Ксандра. – Я умею.
– Не суйся в каждую дыру, – осадила ее мать.
– Да, девушка, тебе будет тяжело: у нас четыре голландки и плита, – сказал заведующий.
– И все равно это легче костра. Я справлюсь, – настаивала Ксандра.
– И все равно не будешь, не твое дело, – отрезала мать, затем пожаловалась заведующему: – Нет на нее никакой управы, настоящая попрыгунья-стрекоза. Только и слышно: я сделаю, я сбегаю.
– Это, возможно, не плохо, – отозвался старичок.
– Но ведь ей не до печек, надо учиться.
– Успею и то и то, – похвалилась Ксандра.
Она определенно понравилась заведующему, и он разрешил ей перерыть все книжное богатство школы. Она взяла несколько учебников и книгу для чтения «Народы России».
Катерина Павловна спросила заведующего, можно ли купить в Хибинах какие-нибудь кровати и тюфяки.
– Нет, не торгуют, до этой благодати не дожили еще. А вот промыслить попробуем. Тут, знаете ли, много казенных учреждений: управление строительства, военнопленный лагерь, охрана, больница. Все около них промышляют. – И ушел.
Он переходил из учреждения в учреждение, из склада в склад. Колян ездил за ним на оленях. Постепенно они распромыслили и перевезли в школу три дощатых солдатских топчана, три больших матрацных мешка, набитые сеном, полдесятка жестких, плоских подушек, в которых вместо пуха была слежавшаяся вата. Тем же часом, чтобы не разоряться на постоялый двор, Луговы со всем багажом перевезлись в школу.
Колян стал не нужен, пришло время расставаться. Но никому не хотелось. Катерине Павловне было так жалко отпускать его, одинокого, неграмотного, на долгое сиротство, на вечную неграмотность, так досадно, что она не удосужилась развеять у него веру в окаменелых людей, зверей, втолковать ему, что солнце не ездит на оленях… А то немногое, что удалось привить, слетит с него как с гуся вода. Опять вернется еда и спанье вместе с собаками. Опять немытые руки, нечесаные волосы…
Ксандра не могла примириться и даже понять, что Колян может уехать и потом уж она никогда-никогда не увидит его. Он стал для нее дороже всех прежних товарищей и подруг, необходим и при отце и при матери, стал тем, кого никто не мог заменить. Надвигающееся расставание казалось ей скверным сном.
И Коляну оно казалось ненужным, подстроенным каким-то злым колдуном. Как было бы хорошо, если бы русские все время ездили и Колян возил их. Может, стоит погодить, доктор скоро поднимется и вздумает поехать.
А расставание все близилось, близилось. Когда промышляли постели, Колян побывал в больнице и попрощался с Сергеем Петровичем. Он уже проверил санки, сбрую на оленях. Уже несколько раз порывался сказать «прощай» Катерине Павловне с Ксандрой, но они так занялись чемоданами и узлами, что, казалось, совсем позабыли про него. Он, не зная, что делать, топтался на школьном дворе.
Вот наконец решился, вошел в комнату и сказал:
– Прощайте!
– Что, что? – встрепенулась Ксандра.
– Прощайте! Я домой.
– Вот так? Сейчас, ночью? Нет, нет. Я не пущу. – Ксандра схватила Коляна за руки, потянула к столу. – Садись! Мы еще будем пить чай. Мы еще потолкуем.
Ни самовара, ни углей кипятить его, ни дров топить печку в школе не было, и Ксандра вскипятила чай на отцовской спиртовке. Чаевничали уныло, разговор не клеился. Колян думал: «Напьюсь чаю и поеду. Здесь совсем нечего делать». А Ксандра думала: «Чем, как удержать его?» После чая позвала погулять. Он спросил:
– А когда же ехать?
– Не говори об этом. Уехать успеешь, впереди много времени.
– Надо покормить оленей.
– Поедем, покормим. Вот хорошо-то! – обрадовалась Ксандра.
И тому, что побудет еще с Коляном, и тому, что покатается еще на оленях. Если он поедет домой, ей придется распрощаться с ними. Мать ни за что не позволит принять их бесплатно, в подарок, а Колян ни за что не возьмет деньги. И стало так досадно на это упрямство, на щепетильное благородство. Надо бы все проще, по-свойски.
Поехали вместе, в одной нарте. Незапряженных оленей пустили бежать вперед, вольно. Оленей не надо гонять на пастбище, они находят его лучше всякого пастуха. Так и теперь сперва бежали, не склоняя головы: в окрестностях поселка ягель был начисто съеден, вытоптан, выбит строителями; потом начали вилять, куда манил ягельный дух, а за лесосекой остановились, углубились в еду. Именно углубились (это слово замечательно передает оленью повадку добывать зимний корм – ягель), раскапывали ногами снег и порой целиком скрывались в яме, поверх торчал только хвост.
Колян с Ксандрой бродили туда-сюда около санок. Она уговаривала его:
– Не торопись уезжать домой. Папа скоро поправится, мы с мамой поедем на Волгу. И ты с нами. Поедем на оленях. У нас ездить на них даже лучше, чем здесь. – Ксандре ужасно хотелось явиться в родной городок на оленях, в тундровых санках, с ямщиком лопарем и лайкой. Тогда-то уж поверят каждому ее слову. – У нас ни гор, ни камней. У нас всё – поля, луга, реки – гладкое, ровное, – продолжала она. – Поедем! – Она давно задумывалась над этим, бывало, что сомневалась: возможно ли такое? Почему-то олени не живут на Волге. Но в последние часы перед разлукой с Коляном все сомнения примолкли: летом, как и здесь, олени будут кормиться травой, листьями, зимой вместо ягеля есть сено. Могут жить.
Эту уверенность подкрепляла вся окружающая обстановка. Ночь. Мороз. Земля, лес, горы в снегу. Все заливает бело-голубоватым светом полная луна. В другом краю неба переливается северное сияние. По лунному неподвижному свету бегут от этого сияния радужные отсветы. Все – как непрочное, зыбкое сновидение. А все-таки это – явь. Рядом с ней Ксандре кажется, что и ее мечта об оленях на Волге легко может стать явью.
– У нас хорошо. Летом вода везде теплая-теплая. Я купаюсь по три раза в день. Из речки – в луга. Они рядом. Цветов… Пахнут… Лучше меда, – нахваливала свою родину Ксандра. – Ты едал мед?
– Мед, поле, луг не едал, не понимаю, – признался Колян. Ему так часто приходилось говорить: не знаю, не понимаю, и было стыдно.
Ксандра почуяла это и не посмеялась над «поле, луг не едал», а посочувствовала:
– Не знаешь меда. Вот бедненький! – И начала рассказывать, что такое пчельник, сад, поле, огород, – Луг ты, конечно, знаешь, луга есть у вас, только зовут их не так.
Она соблазняла его волжскими фруктами, ягодами, певчими птицами, всем, чего не было в Лапландии.
Он выслушал ее с большим, безмолвным вниманием, а утром встал пораньше и уехал. Оленей, на которых ездила Ксандра, оставил в школьном дворе на привязи. Первая эту проделку заметила Катерина Павловна, разбудила Ксандру и спросила:
– Ты вчера как договорилась с Коляном?
– Никак.
– Он уехал.
– Куда?
– Не знаю, не видела. Похоже, совсем. Забрал всех своих оленей, а твою упряжку оставил.
Ксандра выскочила на двор, глянула на упряжку. Стоит привязана. Значит, Колян уехал совсем. Оленей оставил Ксандре и привязал, чтобы не погнались за ним.
– Я догоню его, – сказала Ксандра и начала собираться.
– Да, да, – согласилась мать. – Догони, верни и обязательно отдай оленей, либо отдадим за них деньги.
«Почему у белого света четыре стороны, кому это нужно? – сердито и горько думала Ксандра, отвязывая оленей. – Была бы одна… А теперь вот куда ехать?»
Она повернула от ворот в ту сторону, где были Веселые озера, и дала оленям полную волю. Они побежали охотно, резво: либо чуяли следы своих товарищей, недавно прошедших тут, либо спешили на кормежку.
Колян тем временем ездил около братской могилы, где похоронил отца, искал поставленный ему камень-памятник. Нашел, раскидал руками вокруг него снег, выдолбил топором небольшую лунку в мерзлой земле и захоронил в эту могилку отпетую землю. Ну, кажись, сделано все: отцу возвращена его земля, Ксандре подарены олени, кому следовало, сказано «прощай». Можно спокойно ехать в Веселые озера. А спокойствия не было, еще что-то полагалось сделать. Вспомнил, как готовила Ксандра чай, как вздрагивала при этом от холода, грела над спиртовкой руки. «Если расставаться по-хорошему, то надо привезти Ксандре дров», – решил Колян и направил оленей к лесосеке.
Памятуя вчерашнюю кормежку, туда же наладились и олени Ксандры. На подъезде к лесосеке она встретила Коляна, уже с дровами.
– Колянчик, ты куда это?
– Тебе.
– А я подумала: уехал. И вот гонюсь за тобой. – Ксандра смахнула слезы, которые выступили от огорчения, от ветра и счастья. – Какой ты хороший! Ты нанялся истопником в школу?
– Нет. Я сам… тебе.
– А ты наймись! Вот тебе и деньги, и хлеб, и квартира. Около печек тепло, сухо. Ты любишь возиться с огнем. Я буду помогать, – уговаривала Ксандра, зардевшись румянцем, как заря.
– Огонь – это хорошо, – соглашался Колян, представляя себе соблазнительную картину: он, Ксандра и лайка сидят перед зажженной печкой, откуда жарко горящие дрова щедро обдают их бездымным теплом и светом.
По его пониманию, благодетели человека располагались в таком порядке: мать, отец, олень, огонь, собака. Для него, осиротелого, главными были огонь и олень, и он хотел поступить так, чтобы сохранить и то и другое. Лучшим местом для этого он считал Веселые озера. Но Ксандра нашла еще одно и, когда приехали в школу, тут же увела Коляна к заведующему:
– Вот вам истопник, и даже с оленями.
Заведующий без малейшей проволочки, наоборот, вприпрыжку показал Коляну печи, пустой сарай для дров, выдал топор, пилу и сказал:
– Жить можешь в кухне. Напарника пилить ищи сам.
– Я буду помогать, я, – вызвалась Ксандра.
– Найдет среди учеников, есть великовозрастные.
27– А теперь марш в баню! – шутливо скомандовала Катерина Павловна, подавая Коляну сверток с бельем, мылом, мочалкой.
С этого началась у Коляна новая, чужая жизнь. Мылся он лишь один раз – сделали ванну, когда принимали в больницу с тифом, – а в баню попал впервые. Сначала долго стоял у двери, приглядываясь сквозь плотный, горячий туман, что делают другие. Идти дальше было страшно: баня в глубине, где пар скрывал и потолок, и пол, и стены, представлялась ночным, безбрежным морем. Оглядевшись, присел на скользкую, деревянную скамью, по которой плыла мыльная пена.
– Эй, парень! – окликнул его сосед. – На грязное дрепнулся. Смой!
Колян не понял, чего хотят от него.
– Видишь, пена-то с меня ползет, грязная. Смой, говорю!
Колян принялся сгребать пену рукой на пол.
– Да ты что, русского языка не знаешь, в бане не бывал? – поднял голос сосед, подумав, что разговаривает с лентяем и грязнулей. Чумазый вид Коляна подсказывал именно это.
– Не бывал.
– Где же ты уродился такой?
– Здесь, лопарь.
– Понятно. – Сосед прошлепал к крану, принес шайку горячей воды, без разбавы. – Вот, учись! – и вылил на скамью. – Сам я человек здоровый. Но живу в бараке, трусь незнамо об кого, к шкуре-то к моей всякое пристать могло. А ты садишься на мои обмытки. – И еще вылил шайку. – Теперь можешь спокойно. А вообще ты начал неправильно. Грязь у тебя старая, въелась глубоко – ее сперва надо отпарить. Идем-ка! – взял Коляна за руку, провел в паровое отделение, посадил на полок.
На полкé, устроенном ступенчатой горкой, густо лежали и сидели красные тела, нахлестывая себя березовыми вениками. Беспорядочными волнами, точно вспененная вода в котле под водопадом, гулял жаркий, седой пар. Коляну казалось, что у него от жара вот-вот вспыхнут волосы. Защипало тело, потекли грязные ручейки пота. Он потер рукой плечо. Отмершая кожа скатывалась шариками и жгутиками. Колян вернулся к своему первому соседу.
– Порядок! – похвалил тот. – Теперь намыль мочалку и трись крепче, докрасна.
Что творилось под мочалкой и мыльной пеной, было не видно, а когда Колян обмылся, то закричал от удивления:
– Погляди, погляди! Я совсем другой стал.
– Конечно, другой. Был как чертенок, а стал дитенок, – обрадовал его сосед.
Потом Колян долго разглядывал свое беловато-розовое тело, находил на нем бородавочки, родинки, крапинки, неведомые раньше.
– Не узнаешь? Подменили? – смеялся сосед. – Вот говорят: красота, красота. Она, оказывается, перво-наперво в мыле да в бане. Ты мне сначала головешкой показался, наградила, думаю, матушка дитенка чертовой кожей. А теперь любо поглядеть, твою кожу можно надеть на самую раскрасавицу: не испортит.
Кроме зрительной радости, Колян открыл еще другую – радость чистого, дышащего всеми порами тола.
– Мы думали, ты утонул, – встретила его Катерина Павловна.
– В шайке, – добавила Ксандра и прыснула. – Чего так долго?
– Я как пуд оставил – так легко.
– Не как, а наверняка оставил. Пятнадцать лет собирал грязь-то, такую в один пуд не уложишь, – тараторила Ксандра. – Смыл – и стал заметно тоньше.
Катерина Павловна и Ксандра тоже побывали в бане и теперь с помощью школьной поломойки устанавливали топчаны, зашивали тюфяки, закрывали их простынями. Прошлую ночь, давно не мытые, переспали по-дорожному, на полу. Припав к одному из тюфяков носом, Ксандра сильно потянула в себя запах сена, потом закричала:
– Ой, мама, мамочка! Колян, Колянчик! Понюхайте. Волгой пахнет, Волгой.
Они тоже припали к двум другим тюфякам.
– Верно ведь? Верно? – допытывалась Ксандра.
– Может, и Волгой, – поддержала ее поломойка, русская женщина из Вологды. – Сено-то привозное, далекое. Здесь нет его, не косят.
– И пахнет же! – продолжала восторгаться Ксандра и решила не зашивать свой сенник насовсем, оставить щелочку.
– Мне – тоже, – попросил и Колян.
Сенники зашили, взбили, накрыли простынями, одеялами, в изголовье положили по две подушки. Катерина Павловна радовалась: «Слава богу, при месте. Сжалилась-таки над нами судьба за все наши страдания». И горюнилась: «Сыро, знобко. Протопить бы еще».
Колян побежал за дровами. Протопили, наварили, нажарили что надо и сели ужинать.
– Даже не верится, что опять сидим за настоящим столом, на стульях, с лампой, – приговаривала счастливая Катерина Павловна, – сидим по-людски, без собак.
«Чему радуется?» – удивлялся Колян. Он не испытывал счастья от стола и стула, наоборот, только неудобство: ноги, привыкшие к сидению на полу, хотели согнуться, а их приходилось прямить, и они от этого сильно уставали. С лайкой же поступили совсем бесчеловечно: все в тепле, все едят, а она, бедная, скребется в дверь. Колян так расстроился, что позабыл уроки Катерины Павловны, взял кусок мяса не вилкой, а рукой и кинул за дверь. Лайка поймала его на лету.
– Ко-оля-ан, – сказала раздельно, внушительно Катерина Павловна, – опять руками!.. Давай условимся: мы исполняли ваши порядки, теперь ты исполняй наши. И собаку не надо баловать: она должна знать свое, собачье место.
– Она знает: ее место рядом с хозяином. Вот ее место. – И Колян сдвинулся на краешек, освободив половину стула.
– Грязную дворняжку за стол… Брр!
Хорошо, что Колян не знал, что такое дворняжка, иначе, пожалуй, не простил бы оскорбления, нанесенного Черной Кисточке, отличной оленной лайке.
Вилка с ножом мешали есть, и Колян ушел от стола раньше времени. После ужина Катерина Павловна велела молодежи спать: Ксандре необходим покой, а Коляну надо встать пораньше и привезти дров. Потушив лампу и нырнув под одеяло, Колян расширил в тюфяке незашитую щелочку и припал к ней лицом. Он знал хорошие, вкусные запахи: жареной оленины и рыбы, спелой морошки, но такого, как пахло сено, не встречал. Он вдыхал его так жадно, что затянул в нос сенинку и громко расчихался.
– Колян, ты не спишь? – спросила через стенку Ксандра.
– Нет.
– А что делаешь?
– Нюхаю Волгу.
– Я тоже нюхаю Волгу. Да здесь что, последние остатки: сено-то везли, трясли – выдохлось. А там, когда оно свежее, на покосе, задохнуться, умереть можно.
– Ксандра… – раздался голос матери.
Затихли, уснули. Коляну привиделось во сне, будто он вновь везет Ксандру. И удивительное дело, камни, мох, ветер пахнут Волгой, в речках, озерах, водопадах мчится, плещется, играет не вода, а запах Волги.
Чистое тело в мягкой, теплой постели отдохнуло быстро, на рассвете Колян уже проснулся и уехал за дровами, а к приходу школьников затопил печи. Заведующий сказал ему, что в будущем, когда здание нагреется, можно топить один раз в сутки, лучше по вечерам.
– А что делать днем?
– Возить, готовить дрова.
– Это – утром.
– Найдем дело, не беспокойся, – утешила Коляна Катерина Павловна и через несколько дней, как наладилась правильная топка, посадила его за парту в первый класс, где ученики знали тоже только «А» да «Б». – Учись, старайся. Можно заниматься и сказками, греха в этом нет, но правду про жизнь надо знать обязательно. Правду – в первую очередь.
Ксандра училась отдельно от всех, у матери, у заведующего, одна, по книгам. Такую школу, как в Хибинах, она уже давно прошла на Волге. Иногда Колян подсаживался к ней и просил:
– Почитай! Расскажи!
Ксандра охотно делилась всем, что знала. Не забывала его и Катерина Павловна, занималась с ним дополнительно, кроме школьных уроков. И правда жизни, какую внушали русские, все больше захватывала Коляна, становилась все интересней.
Однажды Ксандра вошла к нему на кухню с раскрытой книгой «Народы России» и сказала:
– Тут есть про вас. Послушай!.. «Лопари – малочисленный народец, задавленный суровой северной природой. Характер у них скрытный, хмурый… Праздников они не справляют, песен не поют…»
– Это писал не лопарь, – перебил Ксандру Колян. – «Лопари праздников не знают, песен не поют» – врет он. Лопарь много поет. Едет на олешках – поет, празднует свадьбу – поет, пасет стадо – поет, идет по тундре – поет. Почитай книжку, которую написал лопарь!
– Таких я не знаю.
Колян спросил Катерину Павловну, есть ли книги, написанные лопарями.
– Не доводилось читать. Пожалуй, нет.
– Тогда напишу я. Учи меня. Я напишу всю правду, – загорелся Колян.
– Надо много учиться, очень много.
– Я буду много, – и тут же развернул тетрадь в косую линию, где выводил первые буквы. – Учи! Учи!
Трудно было привыкать к чужой жизни. От сидения на тесной парте, по строгим школьным правилам, с первого же урока все тело начинало неметь и тосковать по куваксе, где можно сидеть и лежать на полу как захочется. А после всего учебного дня Колян уходил из класса хромая, как больной. Но в те моменты, когда Катерина Павловна отлучалась из дому, он кликал Черную Кисточку, раскидывал тетрадь на полу, сам распластывался перед ней и самозабвенно выводил каракули, нимало не заботясь, как лежат руки. Лайка сидела напротив, подобно камню, бесшумно, неподвижно, строго. Порой в этой живой картине участвовала Ксандра, сидя тоже на полу, ноги калачиком, с книжкой на коленях.
Был один из таких блаженных часов. На кухне топилась плита. При отблесках огня Колян лежа писал цифры. Рядом с ним сидела Черная Кисточка и упорно с какой-то большой, древней думой глядела в огонь, как умеют только собаки кочевников, живущие бездомно, у костров. Поодаль, сидя спиной к огню (тогда он лучше освещал книгу), Ксандра читала «Мертвые души».
– Та-ак, все понятно, – раздался вдруг голос Катерины Павловны; ее сухое, поджатое лицо стало будто еще суше, поджатей. – Я-то думаю: «Где мажутся они – хоть каждый день меняй одежду». Ишь как валяются! Брысь, грязная собачонка! – и топнула ногой.
Лайка, поджав хвост, бросилась за дверь. Колян и Ксандра, не ожидая приказаний, чинно, по правилам уселись за стол. Расстроенная и рассерженная, но обезоруженная, Катерина Павловна ушла в свою комнату. Колян проводил ее косым взглядом.
– Колянчик, не сердись на маму, – сказала Ксандра. – Она хоть и придирчивая, шумная, а добрая. Оттого и прицепляется по всякому пустяку, что хочет добра нам. Хочет сделать нас чистенькими, гладенькими, без единого пятнышка и сучочка.
– Я пойду к лайке, – решил Колян.
– Иди, иди. Ей больше всех досталось: выгнали бедную.
Верная Черная Кисточка встретила его на крыльце. Она всегда, если он был в доме, крутилась тут клубочком снежной поземки.
– Поедем в тундру! – Он пошел к дровяному сараю, где в небольшой отгородке держал пару оленей на срочный выезд – остальные гуляли вольно, – шел и жаловался: – Ешь, говорят, не так, сидишь – не так, все – не так. Какая жизнь?! Поедем?
Запряг оленей и выехал на Имандру. На ее гладком, ледяном плато, прикрытом снегом ровно-ровно, совсем без заструг, не надо опасаться ни камней, ни кустов, ни талых речек, можно ехать как угодно и думать о чем хочет душа. Колян думал о своей жизни. Она представлялась ему вроде санок, запряженных и спереди и сзади. Одна «упряжка» тянет в Веселоозерье, в тупы, вежи, куваксы с не занятыми ничем, свободными полами, с лайками, кострами. Ах, какие там костры! Они открыты со всех сторон, и кругом люди, собаки, как дети вокруг матери. Все сидят смирно, тихо. Да у костра и немыслим шум, вражда, костер всегда всех сдружает, гонит прочь споры, ссоры, тянет на сказки и песни.
А другая «упряжка» влекла Коляна к русским, где светлые дома, горячая баня, мягкая постель – в ней так приятно телу и так хорошо пахнет Волгой, – где можно научиться читать книги. Две «упряжки», и ни та, ни другая не может перетянуть. Коляну пришла хитрая мысль: ехать на обеих. Она так понравилась ему, что, не раздумывая больше, он повернул назад, в Хибины. А утром на школьном дворе поставил куваксу. Первой заметила ее строго надзиравшая за всем Катерина Павловна и, не в силах сдержать возмущение, начала барабанить в стекло.
– Что там? – Ксандра подбежала к окну. – Кувакса… Откуда?
– Поставил наш волчонок. Знать, верно: сколь волка ни корми, он все в лес глядит.
– Чу´дно, чу´дно! – Ксандра всхлопнула ладошками, мигом оделась, обогнав в этом мать, и выбежала на двор.
Вышедшая чуть поздней, Катерина Павловна застала «полную лопарскую идиллию». Горел костер. Не на школьном, крашеном и вымытом, полу, а на сыромятной оленьей шкуре сидели Колян с Ксандрой и промеж них – Черная Кисточка, которую оба обнимали. «И оба сияют от счастья, как дурачки», – подумала Катерина Павловна.
Не обронив ни слова, она круто повернулась, ушла и вскоре появилась снова с заведующим.
– Я прошу вас принять меры, прекратить это безобразие! – продолжала она начатое раньше. – Моя дочь уже разболталась. Посмотрите, что делает?!
– Играю в лопарей, в кочевую жизнь, – быстро всунула свое словечко Ксандра и почтительно встала.
Встал и Колян.
– Скоро он перепортит нам всех учеников. Все начнут валяться на земле, обнимать уличных собак, коптиться у костров. Разведут грязь, всякую заразу.
– Играют же в «индейцев» – и ты не запрещаешь. А почему нельзя в «лопарей»? Почему? – Ксандра взглядывала то на мать, то на заведующего. – У «индейцев» тоже и собаки, и шалаши, и дым.
