Текст книги "Том 4. Солнце ездит на оленях"

Автор книги: Алексей Кожевников

В то время, когда Колян мучился на постройке дороги, у веселоозерцев шли свои события. Лапландские оленеводы ведут такой образ жизни, который называется многодомным. Зиму живут оседло, в теплых тупах среди лесов. Там лучше охота, ближе дрова, рыхлей снег, чем на открытых местах, и оленям легче добывать из-под него корм – ягель. Весной переселяются на отельное место, где важенки рожают телят. Люди живут в вежах – постоянных, непереносных шалашах из сучьев, дерна и мха. После отела оленей отпускают на все лето в безлесную тундру, к морю, где всегда дует резвый ветер и спасает оленей от комаров и гнуса; сами же кочуют с рыбалки на рыбалку, приноравливаясь к повадкам рыбы. Во время этого кочеванья живут в переносных шалашах – куваксах. Осень проводят на осенних рыбалках, где имеются вежи. И места называются: зимнее, весеннее, летнее, осеннее.

Веселоозерцы остановились на своем весеннем месте. Переезд был сделан рановато, но – чего не заставит нужда. Откопали заметенные снегом вежи, зажгли очаги, на озерах сделали проруби, спустили в них рыболовные сети. Над каждым очагом поднялся темно-багровый столб, в котором перемешались пламень и дым. Эти столбы, казалось, подпирали небо, сливались с его густой, почти черной синью. Невдалеке от становища бродили олени, сторожевые собаки заливались лаем по всякому пустяку.

Все приняло обычный порядок, точно и не было поспешного переселения, только у Фомы в веже за очагом одно место пустовало – ждало Коляна, да ружье и пара лыж оставались без работы.

Фома и Мотя коротали время вдвоем, переговариваясь грустно, скупо. Старик все прислушивался, что делали, как лаяли собаки, и определял по собачьей суматохе:

– Чуют волка…

– Быки бодаются, играют. Вот подрались…

– Идет свой человек…

Он хотел, чтобы залаяла его старшая собака Найда, встречая маленького Коляна. Но собака молчала. Она лежала с кучей новорожденных щенят равнодушно ко всему постороннему и начинала беспокоиться, злобно рычать, когда кто-либо – олени, люди, собаки – подходил слишком близко к ней, угрожал ее семейному раю.

– Отец, не жди Коляна, – уже не в первый раз говорила Мотя. – Он мог заблудиться в пурге и замерзнуть, утонуть в горной талой речке, его мог загрызть голодный зверь – волк, рысь, тот самый медведь, что унес капкан.

– Зачем ты говоришь так? Молчи! – сердился отец. – Дурное, глупое слово хуже пули. Она может пролететь мимо, может только ранить, а слово бьет без промаха, – и торопливо шептал какие-то добрые слова, которые заслонили бы Коляна от дурных.

А Мотя не унималась:

– Он ездит слишком долго. Живой давно бы вернулся.

– Ты убьешь его своим языком.

– Мертвому не страшна смерть.

– А если живой… Я вижу, ты совсем не любишь Коляна, кличешь на него беду, смерть.

Тут Мотя выронила из рук шитье, захватила лицо ладонями и принялась слезно причитать:

– Я не люблю своего единственного брата, я кличу на него беду и смерть! – говорит мой отец. Ну, кто после этого поверит, что я люблю Колянчика больше своей жизни. Не я ли, когда умерла наша мать, стала для него матерью? Мать оставила его в колыбельке – меньше годика, а меня – семилетнюю. И я, сама ребеночек, кормила его с ложечки, обмывала, обтирала, носила на руках. Колянчик мой, любимое дитятко, вернись и расскажи, как ходила я за тобой, сними неправду с моей головушки.

– Перестань. Довольно. Не терзай себя и меня, – то приказывал дочери, то просил ее Фома.

Но Мотя долго еще лила поток горьких слов и слез.

Все было именно так: мать осиротила ее семилетней, а Коляна – по первому году, и, когда отец уходил на промысел, девочка была и кормилицей, и нянькой, и охранительницей всего дома. Любила она Колянчика так, что любить сильней, казалось, совершенно немыслимо, и ничуть никогда не желала ему беды, тем более смерти.

Весь разговор, что Колян может не вернуться, был девичьей хитростью ради другой любви. В поселке Веселые озера проживал молодой охотник Оська. Он был высок, силен, ловок и удачлив в охоте, на зависть всем парням. Мотя любила Оську, от него ждала сватов, к нему мечтала уехать на свадебных оленях.

Но Оська медлил свататься к ней. Этому, по предположению Моти, мешал Колян: если он вернется, Мотя получит только часть отцовского добра, и Оська ее, бедную, может не посватать. Если же Колян потеряется, все отцовское добро достанется ей, и она будет самой первой невестой в Веселых озерах – и богата и красива.

Мотя не хотела, чтобы Колян терялся совсем, навсегда. Пусть живет, только пусть побудет где-нибудь подольше, чтобы она успела без него выйти замуж.

Однажды она полоскала белье на озере. Из леса у озера появился Оська. Сам на лыжах, а рядом оленья упряжка, и на санках большой убитый волк да еще голубой песец.

– Здравствуй, Манна! Я давно хочу подарить тебе песца, – сказал охотник, приподнимая драгоценного зверька.

– Не надо, не возьму, – отказалась девушка. Она бы и рада взять подарок, но, по девичьим обычаям, полагалось поломаться.

– Почему не возьмешь? – продолжал Оська. – Песец хороший, спелый.

– Вот и береги для своей жены.

– И верно, заведу жену. Спасибо тебе за совет! Но кто пойдет за меня? На чем я повезу невесту? У меня совсем мало оленей.

– Найди богатую. Она приведет оленей от отца.

– Может, ты знаешь, кого посватать?

Оська подошел ближе и улыбнулся широко, всем лицом. Мотя назвала богатую, но безобразную и сильно засидевшуюся в девках Варьку, прозванную в насмешку Красухой.

– Ты, однако, скупая: из всех девушек выбрала это несчастье, – упрекнул Оська.

А Мотя отбросила белье, повернула к охотнику голову в бисерном уборе и сказала заносчиво:

– Я сватаю ему самое большое оленье стадо, и он считает меня скупой. Вот и советуй такому.

– Я хочу жениться не на оленьем стаде, а на девушке. Ты, Манна, злая сваха.

– Нет. Ошибаешься. Ты совсем не знаешь меня.

– Добрая, верно?

Она кивнула. Оська шагнул к ней и сказал:

– Тогда посватай мне вместо оленьего стада красивую девушку. Вроде тебя.

Мотя склонилась над прорубью ниже, чем надо для дела, и принялась усиленно полоскать белье. Она не знала, радоваться ей или негодовать. Оськин разговор можно понять и как подход к сватовству, и как издевку над ней. В самом деле, разве можно просить одну девушку-невесту, чтобы она сватала другую?

– Что молчишь? Не хочешь помочь мне? Думаешь, кого сватать? Думай живей: мои лыжи не любят ждать, не привыкли. – Оська передвинул лыжами.

– Не хочешь ждать – уходи, я не держу, – сказала Мотя.

– Ладно, пойду к Варьке-Красухе. Так и быть, возьму ее женой. – Оська понукнул оленей и побежал рядом с ними на лыжах к становищу.

Не разгибаясь, а только повернув голову, Мотя долго поглядывала вслед ему и гадала: что говорит он серьезно, а что смехом? Несколько раз оглянулся и Оська.

Взвесив все словечки и то, как они сказаны, какие при этом были улыбки и ужимки, Мотя решила, что Оськин разговор больше походит на серьезное сватовство, чем на шутку. Оська потому сватается не прямо, а с подходом, что боится отказа, и еще потому, что хочет выведать, сколько достанется ему оленей. Задержка, стало быть, только в оленях. Мотя готова отдать всех; кроме того, и все прочее добро. Для нее самое лучшее – принять Оську в дом. Вот будет настоящий хозяин. А теперь вроде и нет его: отец стар, слаб, брат Колян мал, глуп.

Мысль принять Оську в дом, сделать хозяином потянула за собой другую: отец не согласится, он скажет: «Я пока не собираюсь умирать, Колян скоро станет взрослым. Зачем нам чужой мужик? А если он нужен тебе, выходи за него замуж, в его тупу».

«Надо сделать так, чтобы Оська стал нужен не одной мне, а еще и отцу. Надо похоронить Коляна. Не совсем, нет-нет, пусть живет. Я люблю Коляна. Похоронить на время, пока выхожу замуж. А выйду – Колян может вернуться».

В тот же день Мотя отрезала от оленьей туши большой кусок самого жирного мяса, отцу сказала, что пойдет навестить больную соседку, и ушла к колдуну. Снаружи его вежа ничем не отличалась от других, но внутри была такая богатая: чайник и котел над очагом не железные, а медные, земляной пол укрыт не травой, не мхом, а оленьими шкурами. Одет колдун был в дорогую шубу из песцов и сидел на шкуре белого медведя.

Мотя положила перед колдуном узел с оленьим мясом. Он развернул его, оглядел и велел жене убрать. Затем похлопал рукой по шкуре медведя и сказал:

– Садись, красавица Манна!

Девушка боязливо села. Она в первый раз видела колдуна так близко. По колдунскому обычаю, он никогда не стригся, не брился и зарос волосом, как зверь, даже из ушей и ноздрей свисали пучки волос.

– Зачем пришла, красавица? – спросил колдун.

Но Мотя молчала и все поглядывала на жену колдуна. Он наконец понял, что девушка боится свидетелей, и успокоил ее:

– Не бойся. Она глухая, когда говорят другие, и немая, когда ей надо говорить самой.

– У меня есть брат Колян, – сказала Мотя.

– Знаю, – отозвался колдун.

– Его забрали солдаты строить железную дорогу.

– Тоже знаю.

– К тебе придет мой отец спрашивать, жив Колян или умер… – Мотя замолчала, не решаясь высказать свое желание прямо.

– Чего же ты хочешь от меня?

– Я думаю, что Колян умер. Скажи отцу правду!

– Я никогда не говорил ложь, – сердито и гордо отозвался колдун. – Теперь, девушка, иди домой. Я буду вызывать душу твоего брата.

Мотя начала выдумывать разные дела – то пойдет полоскать белье на озере, то спросить что-нибудь у соседок, показать им свое шитье, – чтобы поскорей увидеть Оську.

Наконец это удалось. Оська шел по становищу с убитой лисой.

Мотя догнала его и спросила:

– Куда ты денешь эту лису?

– Подарю Красухе.

– И песца и лису одной – не много ли?

– Больше некому. Ты отказалась.

– А если не откажусь…

– О, тогда… Зайдем ко мне в вежу!

– А что скажут люди? Ты живешь один.

Года два назад Оська, единственный сын, похоронил родителей и с той поры жил бобылем.

– Люди… Да, люди бывают надоедливы, как комары. – Оська помахал руками вокруг своей головы, будто в самом деле отбиваясь от комаров. – Ладно, не заходи. Но подожди меня на улице. Я покажу тебе одну вещь.

На это Мотя согласилась. Оська нырнул в свою вежу и тотчас вынырнул. В руках у него был небольшой сверток. Подойдя к Моте, Оська развернул его и кинул на плечи девушки. Мягкая, выделанная шкурка голубого песца ловко, красиво, как воротник, обняла девушку.

– Дарю, – сказал Оська.

– Ты собирался подарить его Красухе. Почему не подарил?

– Он больше подходит тебе.

– Красуха, значит, примеряла его? И он не понравился ей?

– Нет. Никто. Он твой. И лису убил для тебя.

– А говорил, для Красухи.

– Это было глупое слово. Все для тебя.

– За что мне такая награда?

– Я и моя вежа давно тоскуем по хозяйке. Сжалься, Манна, над нами!

Это было уже настоящее сватовство. Мотя даже не предполагала, что ее тайные думы могут исполниться так скоро. Но чтобы не спугнуть счастье – а оно, толкуют люди, шибко пугливо, – не выказала радости. Подумав, как не отпугнуть и Оську, она сказала:

– Да, мне жалко вас. Но у меня тоже есть и вежа и котел да еще отец, брат. Кто пожалеет их без меня?

Затем она сняла песца и протянула обратно Оське.

– Что, не глянется? – удивился он. Песец был редкостный.

– Не то, Оська, совсем не то. Подари его моему батьке. Сперва ему, а мне подаришь потом.

– Мне нужна ты, а не батька.

– Какой ты глупый! Говорят: хочешь получить девку, полюбись сперва ее мамке с батькой. Слыхал?

– Нет. Мне мои старики не говорили этого.

– Однако, мы застоялись. Уже ночь. Что подумают про нас люди… – спохватилась Мотя, кинула песца на Оськино плечо и побежала.

– Подожди. Я с тобой! – крикнул Оська.

– Нет. Вместе гулять рано. Приходи один! – откликнулась Мотя.

Нарядившись в самое лучшее, что было, Оська в тот же вечер пришел в вежу Даниловых. Сперва он сделал вид, будто принес показать шкурку песца, иного дела у него нет. Шкурка пошла по рукам. Она действительно стоила того, чтобы ее показывать: густошерстная, с голубым отливом, искрилась и сияла, как снег в полнолунную ночь.

Фома, большой знаток, сказал, что в первый раз видит такую. Этот песец вырос на радость кому-то шибко-шибко счастливому. Тут Оська не выдержал игры и сказал:

– Ей, Манне… – Положил шкурку на колени девушке и, волнуясь, сбиваясь, начал свататься: – Моя вежа, мой очаг, мой котел, я сам живем тоскливо. Мы пусты, холодны, голодны. Я не имею с кем сказать слово. Скоро разучусь, буду лаять по-собачьи. Ты, Фома, добрый человек. Отдай за меня свою Манну! Если я сказал неладное слово – не сердись. Я ведь глупый баран, живущий без стада. Меня некому учить.

– Зачем сердиться… Лучше будем пить чай, – сказал Фома и пригласил Оську садиться к очагу на пустующее место Коляна.

Манна разлила по стаканам густой чай, который вечно кипел над очагом.

Получилось так, что Манна и Оська оказались рядом, совсем близко друг к другу. Фома глядел на них и улыбался.

– Ты, отец, над чем смеешься? – спросила Манна.

– Совсем не смеюсь, – ответил старик, продолжая улыбаться задумчиво.

– У тебя такое лицо.

– Самое обыкновенное.

Фома никогда раньше не задумывался, что придет такой день, когда от него потребуется решить судьбу своей дочери. Трудный, опасный день. Одним, только одним словом можно сделать свою дочь либо счастливой, либо несчастной.

Вот она сидит рядом с женихом. Это хорошо: всяк человек должен иметь семью, детей. Фоме радостно глядеть на них. Но и тревожно: будет ли Манна счастлива с Оськой? Надо ли отдавать ее первому посватавшемуся, не лучше ли подождать другого? Что ответить Оське: да, нет или еще как?

– Спасибо на добром слове! – сказал Оське Фома. – Теперь давай послушаем невесту.

– Я согласна, – скромно, сдержанно прошептала Мотя.

Тогда согласился и Фома. Но свадьбу отложил до возвращения Коляна. Оська не стал спорить.

А Мотя, как только ушел жених, приступила к отцу:

– Зачем ты хочешь ждать, когда вернется Колян?

– Он скитается где-то, а мы будем праздновать – это нехорошо. И меня старого оставишь одного – тоже нехорошо. Не похвалят тебя люди, – оборонялся отец.

– А если Колян никогда не вернется, откажешь Оське, оставишь меня в старых девках? – продолжала наступать Мотя. – Замуж выхожу я, а не Колян, и я не стану ждать его. Не стану ждать, когда он воскреснет из мертвых.

– Прикуси язык, не говори таких слов! – зашипел Фома.

– Не буду молчать, не стану ждать! Завтра же уйду к Оське, – старалась переспорить отца Мотя. – Будем ждать – Оська найдет другую невесту. Бывало, сватали одну, а женились на другой.

– Подожди с недельку! – уговаривал отец.

– У тебя все Колян да Колян… Ты никогда не любил меня, – упрекала его дочь.

– Я не любил тебя… Ай-я-яй, до чего договорилась. Услышит тебя бог и накажет.

Поссорились. Фома ушел к соседям. Мотя, схватив песца, подаренного Оськой, убежала к колдуну, пробыла у него минутку и вернулась домой с пустыми руками.

Когда вернулся отец, она сказала:

– Завтра я уйду к Оське.

– Без свадьбы?

– Да, без нее.

– Чего торопишься так? Не понимаю.

– А чего ждать? Я спрашивала колдуна. Он сказал: «Наш Колян идет по дороге смерти». Не веришь – пойди спроси сам!

Было поздно. Во многих вежах уже погасили на ночь огни. Но из вежи колдуна еще пробивался свет, и Фома тотчас пошел спросить про Коляна. Вернулся он сумрачный, неловко, по-больному сел к очагу, низко склонил голову.

– Был? – спросила Мотя.

– Был.

– И что?

– Колян уехал по дороге смерти…

– Вот, я говорила, – принялась было тараторить Мотя.

Но отец остановил ее:

– Давай помолчим. Завтра можешь идти к Оське. А хочешь – бери его в нашу вежу.

– Без свадьбы?

– Ее сыграем потом. Сперва, может, придется делать поминки.

На другой день Оська переселился к Даниловым. Молодые принялись весело готовиться к свадьбе. Фома не мешал им ни смеяться, ни петь: молодо-зелено – погулять велено, а всю печаль за сына принял на себя. Охотиться, рыбачить выходил редко, чаще сидел у очага, глядел в огонь и шептал: «Солдат увез Коляна по дороге смерти».

И еще чутче прислушивался к собачьему лаю: не раздастся ли голос Черной Кисточки, которая уехала с Коляном?

…В один из жестоких морозных дней, когда и все люди и даже собаки сбились к очагам, среди безмятежного покоя вдруг старшая лайка Фомы – Найда вскочила, вздыбила шерсть, стала как истый темно-серый еж, злобно зарычала, потом выскочила из вежи и, захлебываясь лаем, помчалась на край становища.

– Недобрый человек близко, – сказал Фома и вышел с ружьем.

За ним вышел Оська, тоже с ружьем.

Лай Найды всполошил всех собак становища. Они собрались на околице и жестоко лаяли на кого-то. Над собачьей стаей вздымались рога нескольких оленьих упряжек и суетились люди, все одетые в серое.

– Правильно узнала Найда: недобрые, незваные гости – солдаты, – сказал Фома и позвал Оську обратно в вежу.

Там он распорядился:

– Дети мои, пришла большая беда. Запрягайте оленей, собирайте стадо и бегите скорей! Бегите дальше!

– А ты? – спросила Мотя.

– Останусь. Буду спрашивать у солдат, где мой Колян. Поеду искать его.

Оська и Мотя на лыжах, укрываясь за камнями, деревьями, кустарником, ушли в густой лес. Фому позвали к солдатам. Снова стоял он перед начальником Золотые Плечи.

– Ну, хитрая лисица, собирай-ка всех людей и оленей. Если убежит хоть один, берегись! – грозился начальник. – Больше месяца искали вас. Так это не пройдет тебе.

– Нельзя гнать. Скоро весна, олени будут телиться. Нельзя им работать, – лепетал Фома.

– Молчать, собака!

Фома пошел по вежам наряжать людей в дорогу. Солдаты разбрелись по становищу торопить их. Вскоре три десятка упряжек были готовы к отъезду. Женщины, немощные старики, ребятишки вышли провожать уезжающих, плакали, целовались, говорили с оленями, ласкали их, привязывали на рога яркие ленточки.

– Эй, староста! – крикнул начальник. – Поедешь первым. Я – с тобой. Где твои олени?

– Вот они, вот. Милости прошу. – Фома показал свою тройку.

– А еще?

– Больше нету. Всех олешков отдал зятю.

– Он едет?

– Он – большой охотник, живет далеко в лесу, его не найдешь.

Начальник сел в нарту, Фома – рядом, гикнул на оленей – и весь караван двинулся в сторону железной дороги.

– Скажи, куда ты девал моего сына Коляна? Он увез солдата и пропал. Колдун-знахарь говорит: ушел мой Колян по смертной дороге. Скажи, кто сделал ему смерть? – печально спросил Фома начальника. Он уж не надеялся встретить сына, а только хотел знать, кто погубил его, за что.

– Чепуху городишь, старик, чепуху, – отозвался начальник. – Никто не убивал твоего сына.

– Коляна взял солдат, и больше нет Коляна. Где он?

– Спросим, разузнаем. Погоняй-ка!

Фому не судили, а заставили развозить по строительному поселку воду и жить в казарме, где было тесно, душно, совсем не гулял ветер. Фома с тоской вспоминал свои дырявые жилища – вежу, куваксу.

Развозя воду, он останавливал всех подряд и расспрашивал, где его сын Колян. Иные старались припомнить, но не могли. Иные молча отмахивались, как от рехнувшегося. Особенно привязывался Фома к солдатам в одинаковых шинелях и шапках. Похожие один на другого, как комары, все они казались ему тем самым солдатом, который увез Коляна.

– Где мой парень? Ты увез. Куда девал? – требовал от них старик.

Некоторые терпеливо выслушивали его, помогали искать. Но строительство растянулось на тысячу верст, от Онежского озера до Ледовитого океана, работала многотысячная армия людей, были тут сотни контор, казарм, бараков, палаток, землянок, шалашей, и Колян затерялся подобно снежинке в лапландской пурге.

В больницу Колян попал в полубессознательном состоянии; как раздевали его, мыли и вновь одевали в больничное, как уложили в постель, сознавал плохо. Все происходило словно в густом тумане.

Первым, что осознал отчетливо, был голос Черной Кисточки. Она скулила, скреблась, лаяла то у двери, то под окнами. На нее шикали, кричали, ее отшвыривали ногами, били чем придется, а она не уходила и не умолкала. Тогда Колян начал вставать. Ох, какой тяжелый сделался он, что руки, что ноги, что голова – весь будто каменный. За этим делом увидели его доктор и дежурная сестра.

– Вставать нельзя! – строго сказал доктор.

А сестра снова уложила Коляна, укрыла одеялом.

– Пусти мою лайку! – зашумел он и заметался.

Доктор, большой, толстый, старый, весь в белом, похожий на сугроб снега, грузно сел на табуретку возле Коляна, взял его за руку и, поглаживая ее, стал спрашивать:

– Ты как попал на стройку?

– Солдат взял, не пускает домой, солдат велел работать.

– И что ты работаешь?

– Олешков гоняю, камень, дрова вожу.

– Сколько тебе лет?

– Пятнадцать зим.

Тифозный барак был тонкостенный, звукопроницаемый, а слух у Черной Кисточки по-собачьи тонкий; она мгновенно учуяла голос Коляна и принялась еще настойчивей рваться к нему. А Колян, в свою очередь, порывался к ней и просил доктора:

– Пусти ко мне! Я умру без нее. Пусти!

Частично словами, а больше разными движениями головы, губ, рук – наподобие немого – доктор объяснил, что пустить лайку в больницу никак нельзя. И оставить на воле такую беспокойную тоже нельзя: она тревожит, пугает больных, не дает им спать, одним словом, невыносима. Ее надо убрать куда-то. Пусть Колян скажет, кому можно отдать.

– Нет никого, – ответил Колян. – Я и лайка – все. Больше нет никого.

– Тогда мы запрем ее, посадим на цепь, – сказал доктор.

– Она умрет.

– У тебя что-то все умирают. Мы не дадим умереть, – пообещал доктор. – Будем кормить.

– Все равно умрет. Лайке нужен я, мне нужна лайка.

– Ладно, придумаем что-нибудь, – пообещал доктор и ушел. Он заказал всем своим сотрудникам искать человека, который согласился бы подержать лайку, пока ее хозяин в больнице.

С кровати, на которой лежал Колян, был виден большой кусок неба, озеро Имандра, за ней горы. Колян постоянно глядел туда, словно ничего другого не существовало на свете.

Там шла весна. Дни быстро росли. Горы сбросили зимнюю снеговую шубу. Только на самых макушках, на темечках гор, в холодной высоте, остались белые шапочки наподобие докторской. При восходах и закатах солнца, при утренних и вечерних зорях они так сияли, что казалось, будто на горах жгут костры.

Над Имандрой и днем и ночью шумели птицы: прилетали, кружились, улетали, плавали в полыньях.

С тоской и завистью Колян следил за птицами, вскакивал с постели, подбегал к окну. Уложенный насильно в постель, начинал жалобно причитать:

 
В тундре умерла злая пурга.
Зацветают цветы.
Важенки рожают телят.
Рыба идет из моря в озера метать икру,
Идет навстречу воде.
Ей нипочем ни пороги, ни падуны,
Она прыгает через них.
А птицы совсем одурели от счастья,
Строят гнезда, кладут яйца, поют
И совсем не замечают, что крадется охотник.
Мой народ выехал из поселков на тони,
Ловит самую вкусную рыбу – семгу.
Только я, Колян, – несчастный безнадега.
Нет у меня ни радости, ни надежды.
Доктор не пускает меня в тундру.
Не жить мне в прохладной куваксе,
Где пол из мягкого ягеля,
Где вольно гуляет ветер.
Доктор гонит мою лайку.
 

Колян заметил, что лодку, которую облюбовал для побега, вывезли на берег Имандры. Он сам пошел к доктору и сказал:

– Я поправился. Пусти меня домой!

Доктор заглянул ему в рот, послушал своей трубкой грудь, спину и отказал:

– Нельзя домой, рано.

– Тогда я умру, – сказал Колян.

– Потерпи немного, не умирай одну недельку. – Доктор взял Коляна за плечо и начал шатать туда-сюда, приговаривая при этом: – Да если такие будут умирать, кто же останется?! Ты ведь крепыш, герой.

К общей радости, наконец, отыскался человек, согласный взять Черную Кисточку. Это был сторож из казармы разнорабочих. Он пришел проведать Коляна. Выдавая халат, ему рассказали, какая у них печаль. Колян требует лайку, и она рвется к нему, измучила всех, хоть убивай ее.

– Да разве она здесь? – удивился сторож. – Я ж думал: сгибла. Как увели парня в больницу, так и не стало ее.

– Не отходя, крутится возле больницы.

– Ладно, приберу ее, – согласился сторож. И во время свидания успокоил Коляна: – Твою лайку я приголублю. Ни с голоду, ни с тоски не умрет. Буду приводить к тебе на поглядок. Лежи спокойно, поправляйся.

И тотчас после свидания подманил Черную Кисточку куском хлеба – она была голодна и вообще не чуралась сторожа, – подхватил на руки и поднял так перед окном, что парнишка и собачонка хорошо видели друг друга. Лайка от радости визжала, вертела не только хвостом, а всем задом, порывалась прыгнуть сквозь стекло. Колян рванулся встать и побежать, но санитары сделали лучше – передвинули его постель ближе к окну. Друзей разделяло только одно стекло.

По два раза в день, утром и вечером, сторож приводил лайку на свидание. Все остальное время держал на привязи. Но не говорил об этом. Получалось, что лайка живет сытно, вольно, счастливо. Зажил спокойней и Колян, быстро пошел на поправу.

При очередном обходе доктор сказал ему:

– Вот теперь можешь домой.

– Куда – домой, в казарму?

– В казарму тебе незачем. Домой, к отцу, к оленям.

– Ты смеешься. Увидит солдат и завернет в казарму. – И Колян начал уверять доктора: – Я знаю. Теперь не обманешь меня.

Да, такое вполне могло случиться: дорога строилась под военной охраной, а в то жестокое время охрана не считалась с докторскими справками.

– А ты не ходи встречь солдатам, ты обегай их, – посоветовал доктор.

Коляна позвали в другую комнату, принесли ему прежнюю одежду и выдали бумагу, которая освобождала его по младости лет и слабости здоровья от всякой работы на постройке.

Выйдя из больницы, Колян остановился, ослепленный солнцем. Раньше он постепенно привыкал, как разгоралось оно весной, удлинялись дни, сокращались ночи, переходили из черных в белые. Тут он пролежал все эти перемены в больнице, и они сделались словно разом. И лежал-то не так уж долго – один месяц, а столько всяких перемен. Снег уцелел только на макушках самых высоких гор. Имандра сбросила почти весь лед и сияет так же ослепительно, как и солнце, на нее так же больно глядеть. Улица поселка залита черной грязью. Для переходов из дома в дом положены где камни, где доски.

Попривыкнув к солнцу, Колян пошел в казарму разнорабочих. Там его верные друзья: сторож и лайка. Встретили его оба друга так бурно, обнимали так крепко, что Колян испугался: «Спустят с меня последнее, оставят совсем голяком». На погрузке и выгрузке дров, часто нескладных, суковатых, он сильно оборвался.

Лайка кончила тем, что, свернувшись калачиком, улеглась у ног Коляна. А сторож угостил его крепким чаем и немножко подзашил разлохматившуюся одежонку.

Потом Колян решил проведать облюбованную лодку. Милая ему лодка лежала вверх днищем на каменистом берегу Имандры. В тот момент хозяин красил ее: одна половина уже была зеленая, точь-в-точь как летняя лужайка. Некоторое время парень наблюдал за работой издали и радостно думал про лодку. Красивая будет, не видывал еще такой. В Веселых озерах лодки красили черной смолой, а бывало, и оставляли совсем некрашеными. Быстро работает, скоро кончит. Потом лодка сохнуть будет дня три… А потом… Тут Коляну стало стыдно: лодку-то заберет он, а красит хозяин… Если уж нельзя иметь вполне свою лодку, то хоть немножко надо заработать ее. И угнать тогда будет не так стыдно. Колян осмелился, подошел к хозяину лодки и сказал:

– Давай помогу. Ты устал, наверно.

– Да, намахался. – Лодочник нерешительно протянул Коляну кисть. – Умеешь ли?

– Сколько раз помогал отцу. А ты гляди.

– Оно и правда. – Лодочник передал кисть. – Тут мудрости немного надо: втирай посильней, и будет хорошо.

Колян так старался, что хозяин разрешил ему окрасить всю вторую половину лодки, сам только последний разок прошелся кистью – для блеску.

– Теперь пойдем обедать, – сказал он, подхватывая ведерко с краской. – За работу полагается платить. Денег ты не просишь, работал в свое удовольствие. Давай хоть угощу.

Но Колян отказался, подумав про себя: «Знал бы он, почему я красил, по-другому угостил бы меня».

Крепко зажав в руке бумажку от доктора, Колян бродил по поселку и строительной площадке. Завидев солдата и вообще всякого человека в одежде со светлыми пуговицами, он поспешно поворачивался к нему спиной. Завидев лапландца – их легко было узнать по обличью, – он начинал расспрашивать, есть ли на стройке люди из Веселых озер. Люди называли свои поселки и советовали Коляну больше спрашивать, сильней искать. Людей много, они собраны со всей Лапландии, из самых разных мест. Но от скудной жизни и тяжелой работы все стали на одно лицо, все рваны, грязны. Теперь ни родного отца, ни брата не узнаешь без спросу. И люди с горькой усмешкой оглядывали себя: их будто и впрямь только что рвали собаки, а потом вываляли в грязи.

И Колян бродил, заглядывал в лица, спрашивал. Иногда он проведывал, как сохнет лодка: оказавшись возле нее будто случайно, на ходу трогал ее пальцем. Первый и второй день палец прилипал, на третий стал скользить без задержки, словно по стеклу. Побег зависел только от Имандры, которая не совсем еще очистилась от льда. Правда, была еще неприятность: хозяин не выносил к лодке ни весел, ни паруса. Но в крайнем случае Колян решил весла заменить досками, которые беспризорно валялись по всей строительной площадке, а вместо паруса поставить густую зеленую елку. С такими «парусами» часто ездили по озерам Лапландии.

Не найдя никого из веселоозерцев в поселке, Колян пошел дальше, в тайгу и горы, куда легла просека для железнодорожной насыпи. По обеим сторонам просеки, возле бесчисленных весенних озерков и ручейков, дымили лопарские куваксы.

Обходя куваксу за куваксой, Колян спрашивал везде одинаково:

– Есть ли на постройке всселоозерцы?

Поблизости таких не было, все посылали Коляна дальше. Дорога-то длинная, до самого моря, до Мурманска. И по всей работают лопари. Наверно, есть где-нибудь и веселоозерские.

Наступал вечер. Коляну пора бы возвращаться в разнорабочую казарму, к знакомому сторожу, где он ночевал, но его манили вдаль все новые и новые дымки кувакс.

Вот еще дымок. Оттуда несется развеселый ребячий гомон. Колян подошел ближе. Среди редколесья стояла большая кувакса, в каких живут многодетные люди или рыбацкие артели. Рядом на качелях меж двух сосен рьяно качалась стайка босоногих ребятишек.

– Вы чего не спите?! – прикрикнул Колян с напускной строгостью.

– Не хотим, зимой выспались, – зашумела в ответ вся стайка. – Иди покачайся. Ух, и весело!

На разговор вышла из куваксы женщина-лопарка. Колян поздоровался с ней и сказал, кивая на ребятишек:

– Спать гоню. Хозяин, наверно, устал, а они шумят, не дают ему заснуть.

– Пусть шумят, никому не мешают: хозяин на работе.

– Зачем вы приехали сюда? – спросил Колян.

– Нам обещали много денег.

– И теперь не дают?

– Дают меньше. Хозяин убил уж три пары оленей, а уехать нельзя: писана какая-то бумага.