Текст книги "Том 4. Солнце ездит на оленях"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)
Колян встретил ее неожиданно, на бегу, чем-то сильно озабоченный и усталый. Встретил равнодушно, безразлично; по неясной, быстро мелькнувшей улыбке нельзя было понять, рад ли он хоть маленько или, наоборот, недоволен.
– Колян, Колянчик, скажи честно – ты не рад мне? – спросила Ксандра. – Я уйду.
– Рад. Не уходи. Мне надо немножко туда, меня зовут собаки, – и побежал на тревожный собачий лай.
Ксандра осталась огорченная. «Столько шла – и такая встреча! Собаки для него важней меня. Зачем приперлась, русская сердобольная дура?! Зачем ты ему? Появилась откуда-то, как упала с неба, потом исчезнешь куда-то. Олени, лайки ему, конечно, дороже меня, так и должно быть: они останутся, он вечно с ними. А я как дым».
Огляделась: где у него дом, куда сбросить надоевшую тяжелую котомку? Вокруг широко лежала бело-пестрая, ягельно-валунная равнина. На ней, едва различимые, тоже белые с темным, паслись медлительные оленухи с маленькими оленятами. Никакого человеческого жилья не было.
Ксандра положила котомку на валун, сесть на него поопасилась – валуны были холодные – и продолжала стоять, опершись на палку. Прибежал запыхавшийся, потный Колян.
– Простудишься, нельзя так, – сказала Ксандра и начала натягивать ему на голову откинутый наголовник.
– Ничего не будет, у меня густые, теплые волосы, – успокоил ее Колян.
Она спросила, где у него кувакса. Ее не было.
– Как же ты отдыхаешь, ночуешь?
– Пойдем, покажу.
Немного отошли, и Колян остановился возле большого валуна:
– Вот здесь.
Рядом с валуном был маленький дорожный очажок, сложенный из трех-четырех камней, над ним висел солдатский котелок. К валуну прислонен посох, на нем лоскут парусины.
– И все? – удивилась Ксандра.
– Есть еще маленько. – Колян приподнял камень, лежавший рядом; под ним была ямка, а в ней подсоленная рыба, сухари, соль, сахар. – Тут мой амбарчик. В нем прячу от собак. Возьми что хочешь!
– Успею, – отказалась Ксандра. – Я сама богатая. Ну, а спишь где, так и не сказал.
Колян заполз под парусину, висевшую на посохе, обнял ружье, прижал руки, ноги к животу и захрапел.
– Вот так.
– Тепло, просторно, мягко, сплошной рай, – горько сказала Ксандра. – Лень поставить куваксу?
– Нельзя.
Колян объяснил, что олени хоть и нешибко, но все время идут от одного ягельного кустика к другому. И пастух должен постоянно идти за ними: отстанет – набегут волки, может подобраться и медведь. Пастуху некогда городить, разбирать, перевозить и снова городить куваксу. Ему надо работать, отдыхать, переселяться – всю жизнь делать быстро. И это жилье – посох и лоскут парусины – Колян переносит чуть не каждый день. Но это не угнетает его, он доволен своим жильем: валуны укрывают его сбоку, от ветра, парусина – сверху, от дождя и снега. Когда олени уйдут далеко или переменится ветер, парусину и посох так легко перенести к другому, удобному валуну. Колян был доволен своей жизнью.
– Какая это жизнь… – И Ксандра окрестила ее: – Допещерная. Ну, рад, говоришь, мне? Сильно или чуть-чуть, вроде и не рад?
– Сильно.
– Я не вижу.
– Там радуюсь. – Колян положил правую руку на сердце. – Верь!
– Ты сделай видно, чтобы без веры было понятно.
– Не умею. У нас тихо радуются, там, – и снова показал на сердце.
– Не обязательно кричать, шуметь. Можно тихо, но видно. – Ксандра подала ему букет цветов. – Это тебе.
– О, хорошо! Спасибо!
– И еще тебе! – Она подала букет из птичьих: перьев.
– Зачем так много? – удивился Колян. – Одного будет. Другой возьми себе!
– Нет, нет. Оба собирала для тебя.
– Где собирала?
– Шла и… по пути.
Колян прижал оба букета к груди, склонил над ними лицо, постоял так довольно долго, потом засмеялся:
– Я понимаю. Хитрая ты, Ксандра.
– В чем же хитрость?
– Шла, собирала цветы, перья и все думала про Коляна. Верно?
– Верно, думала, только без хитрости. Я рада тебе, собирала от души, от чистого сердца.
– А потом: на, Колян, учись собирать, дарить! Верно говорю?
Она не стала отказываться, что и такая мысль была.
– Вот хитрость.
– В ней нет ничего обидного.
– Я не говорю: обидно, я говорю: хитро, ловко. – Колян подал Ксандре букеты: – Один возьми себе. Я дарю. Другой оставь мне. Можно так?
– Можно.
– Выбирай!
Она взяла перья.
– Я к тебе без дела, в гости, – объявила Ксандра. – Как будешь принимать, угощать?
– Не знаю. Скажи сама! – попросил Колян.
– Это гостю не полагается. Но, принимая во внимание особые трудновые, – она соединила в это слово два, трудные и тундровые, – обстоятельства, гостья объявляет себя хозяйкой. Ты обедал? Нет. Значит, готовлю обед и чай на двоих. Можно заглянуть в твой амбарчик?
– Да, да, бери все!
Достала из амбарчика все, что было, зачем-то все перенюхала, скорчила гримасу и сказала, бессознательно подражая матери:
– Ах, мужчины, мужчины, никуда вы не годитесь! Свалил в одну яму, в одну кучу – и все пропахло рыбой.
– Рыбу тоже едим, – заметил Колян.
– Одна рыба – хорошо, а сахар с рыбой – противно. – Она еще понюхала сахарный комочек, затем подала Коляну.
Он тоже понюхал и никакого рыбного запаха не почуял.
– Тебе ли расчухать: ты сам весь из рыбы. – Ксандра посмеялась и сказала сама себе: – И ты, Александра Сергеевна, не вороти рыльце, ешь, что дают. Потом будет чем вспомнить Лапландию.
Снова послышался собачий лай.
– Гости;´, Ксандра, одна. Мне надо маленько поработать. Совсем маленько. Я скоро, скоро вернусь. – Колян подхватил ружье и убежал на лай.
Ксандра принялась хозяйничать: в карликовом лесу, что был по соседству, наломала сухостоя, развела в очаге огонь, повесила над ним котелок с рыбой и чайник. Колян не возвращался долго: там, куда убежал он, не утихал собачий лай, была стрельба. Творились какие-то серьезные дела.
– Что там? – спросила Ксандра, когда он вернулся. – Кто стрелял?
– Я – волков.
– Много убил?
– Одного ранил. Волк оставил немножко крови, а сам убежал.
– Ну, где твой стол? – Она не видела ничего, кроме валунов. – Называется, живешь, а ешь и спишь на одном месте. – Чуть-чуть не обронила: хуже свиньи, даже та разделяет сон и еду, одно делает в грязной луже, другое – из корыта.
Из своего дорожного мешка Ксандра достала полотенце, накрыла им валун:
– Это будет наш стол.
Поставила на него котелок, чайник, две кружки, Колянову и свою, положила грудку сухарей и сказала с церемонным поклоном, как на спектакле из дореволюционного времени:
– Обед подан. Прошу к столу, хозяин!
Пристроились около валуна. Колян начал с чаю, который у лапландских пастухов «коренная еда». Промочив пересохшее горло, он спросил Ксандру:
– Ты зачем пришла?
– Уже говорила: в гости, проведать тебя. Совсем ведь потерялся. Я уж всяко думала: заболел, забыл меня.
– Как могу забыть… – Колян долго качал головой, показывая тем, что ему забыть Ксандру невозможно.
– Не приходил давно – вот и думала.
– Некогда мне.
– А ты поменьше суетись, жалей себя! – посоветовала она. – У тебя всё олени да олени. Себя совсем забросил.
– Эх, Ксандра, Ксандра… У нас говорят: береги свое, а чужое – вдвое. В стаде есть чужие олени, нельзя оставлять их. И своих отдавать волкам тоже жалко.
Отельное время – самое опасное для оленей. Тогда матки, и отелившиеся и неотелившиеся, слабы, а хищное зверье – волки, медведи, росомахи – еще сильно голодны после зимы, жадны, дерзки. Увидят их оленухи и разбегутся. Тут и начинает зверье душить, тащить, щелкать маленьких телят. Волки хватают за глотку. Росомахи нападают сверху на спину. Медведь щелкает малышей, как орехи, лапой по черепу. Убивает одним ударом. Любит набить в запас, штук десять, больше, затем выроет яму и спрячет в нее, под дерн. Сделает так чисто, ровно, что пройдешь рядом и не заметишь. Спрячет убитых и сам спрячется около ямы, дежурит скрытно. Если человек окажется близко, тоже убьет и спрячет под дерн.
Не успели пообедать, как снова залаяли собаки, и Колян снова помчался к ним. Он пас не один. На это трудное время несколько человек соединили своих оленей в общее стадо, чтобы при нем всегда был на ногах и с ружьем кто-то из пастухов. Другие могли отдыхать, спать, обедать. Но разве усидит пастух у костра, заслышав собачью тревогу? Кто усидит, тот не пастух!
Возвращаясь, Колян пригнал белым-белую важенку с таким же белым-белым пыжиком и сказал Ксандре:
– Помнишь Лебедушку? Эта, – кивнул на оленуху, – ее дочка, а эта, – кивнул на теленка, – ее внучка. Вырастет – будет как Лебедушка. Бери, дарю! Она родилась на твое счастье.
– Что значит на мое счастье?
– Родилась при тебе.
– Вот пока я здесь, у тебя?
– Да, да.
– И уже бегает?
– О, они бойкие, крепкие. Ранние родятся в апреле, прямо на снег. Поживет три, четыре часа – и уже не догонишь.
– И эта крохотулька такая же героиня? – Ксандра шагнула к олененку, чтобы погладить.
Но Колян цыкнул на нее:
– Назад! Мамка может поднять на рога. Дарю, твоя.
– Зачем? Я не собираюсь заводить стадо.
– Любить.
– Если любить, надо и холить. А мне некогда.
– Не надо холить: олень хорошо живет один, без человека.
– И пусть живет.
А Колян настаивал, чтобы Ксандра считала его своим. Едва он родился, к нему начали подбираться волки. Тогда Колян сказал: «Подарю его Ксандре. Если она счастливая, я прогоню волков». И вот прогнал. От такого, счастливого, нельзя отказываться.
– Ладно, считай моим, – согласилась Ксандра, – только пусть он бродит в твоем стаде.
– Конечно, с маткой, потом с товарищами. У тебя ему будет скучно. К тебе он будет приходить в гости, ты будешь угощать его солью, хлебом.
Колян дообедывал и затем пил чай наскоро, не присаживаясь, в напряженном ожидании, что собаки снова поднимут тревогу. После этого он сказал:
– Я пойду собирать дрова на ночь.
– И я с тобой.
Шли вдоль немыслимо изгибистого ручья, бежавшего по немыслимо дикому, злому навалу камней. Ксандра любила такие бурные, шумные, дерзкие, неостановимые, неукротимые лапландские ручьи. Ей казалось, что и она может быть такой же неукротимой, отважной, захочет – и всю Лапландию пройдет одна пешком. А вот Колян, да и все лопари, уже достигли этого. Их не страшат, не держат никакие камни, никакие пурги, морозы. Они как горная, незамерзающая вода. Везде находят дом и корм. А нет дома – обходятся без него. Нет хлеба – живут на одной рыбе. Вышла соль – едят бессолое. Завидная способность жить!
– Как будешь звать теленка? – спросил Колян.
– Не знаю.
И начали придумывать имя. Ксандре приходили на ум все коровьи: Ночка, Зорька, Звездочка… Коляну, правда, оленьи, но уже затасканные. В конце концов назвали за снежную белизну Снежкой.
Набрали дров. Колян ушел проверять стадо. Ксандра нашла подсохший ягель, надрала его несколько охапок, затем устроила из него две подстилки: по одну сторону очага себе, по другую Коляну.
День кончился. Солнце закатилось. В небе запылала ярко-красная, до боли в глазах, вечерняя заря, правильней – ночная заря: в мае лапландские зори, и вечерняя и утренняя, сливаются в одну, полуночную.
Поужинали крепким чаем.
– Спать будешь? – спросила Ксандра и показала на ягельную подстилку. – Вот твоя.
– Пастухи велели спать. Дадут ли волки…
Сои вышел плохой. Мерзлая в глубине земля, недотаявший местами снег и горный ветер дышали холодом. Ксандра надела на себя и всю запасную одежду – и все-таки дрожала от холода. Коляну не давали спать собаки, часто принимавшиеся лаять. Едва заснув, он просыпался и, судя по лаю, то старался снова уснуть, то хватал ружье и убегал. Возвращался, шатаясь как пьяный, и уже не ложился, а валился на подстилку. Ночи были тревожней, опасней дня.
Утром Ксандра начала собираться домой.
– Приходи еще! – стал звать ее Колян.
– Не знаю. Мне тяжело, тошно глядеть на твою жизнь. Холодная, голодная. Хуже не придумаешь, самая допещерная.
Колян спросил, что значит допещерная.
Сам живешь и не понимаешь. Не человек, а чудо терпения. – Ксандра объяснила, что в далеком прошлом люди не умели строить какие-либо дома и жили в пещерах. Надо полагать, что и до пещер додумались не сразу, а бродили, как Колян, ели, где найдут корм, ночевали, где повалит сон.
– Теперь понимаю, – сказал Колян. – Мой народ часто живет так.
– Менять надо, всю жизнь менять! – разгорячилась Ксандра. – Какая это жизнь, когда ни прилечь, ни присесть нельзя. Приходи ко мне, хоть посидишь по-людски, а не по-собачьи.
Но Колян беспомощно развел руками: ведь маленькие, беспомощные пыжики – самая легкая, самая соблазнительная добыча для зверья. Теперь-то и надо особенно охранять их. Теперь у пастухов самое горячее время, когда день год кормит. Пропусти один день – и потеряешь весь годовой приплод.
Говорят: с глаз долой – из сердца вон. А иногда бывает наоборот: чем дальше с глаз, тем ближе к сердцу. Так случилось у Ксандры: с каждым шагом дальше от Коляна сердце сильней болело за него. Маленький, щупленький, голодный, бездомный, бессонный, мокрый. Работает днем и ночью. И никакого уныния, ни слова жалобы. Что это – тупое, звериное бесчувствие или героическая чудо-выдержка? Умение сжиматься до предельной скромности, до последней черты? «И я ему, такому, брякнула: «Тошно глядеть на твою жизнь». Мне глядеть тошно, а каково ему жить так? Глупая, грубая дура!»
Стало так досадно, так стыдно, что Ксандра пошла назад к Коляну:
– Не беспокойся, ничего худого не случилось. Я вернулась сказать: на днях приду к тебе. Заказывай, что принести!
– Ничего не надо.
– Ишь какой богач! – сказала Ксандра, и радуясь и немножко сердясь, что он такой скромный.
– Когда есть ружье, невод, спички, огонь, – рыба, мясо будут. Что еще надо?
– Ладно, не думай! Все мужики одинаковы. Сама знаю, чего не хватает, – решила Ксандра.
Теперь она ушла с легким сердцем.
…Родители уговаривали Ксандру немедленно ехать домой и все каникулы провести с ними: месяц-полтора на кумысе в степях Башкирии, остальное время на Волге.
А у нее складывалось не так: ямщики, проводники, все, кто мог подвезти ее до железной дороги, были заняты при оленьих стадах, на рыбной ловле. Идти одной, пешком никто не советовал. Время для ходьбы трудное: вся Лапландия потоплена вешними водами. Простудиться, утонуть легче легкого. Можно заблудиться, встретить злого, голодного медведя после зимовки или вечно ненасытную рысь. Приходилось ждать, когда схлынет водополица, подрастут телята и стада уйдут к морю без пастухов. Вот тогда кто-нибудь проводит ее.
А пока, чтобы не терять время попусту, Ксандра обходила рыбаков из соседних поселков и переписывала ребятишек школьного возраста. Набиралось их немало. Перепишет и сообщит в Мурманск; пусть решают, учить ли их в Веселых озерах, открывать ли где-то новую школу.
– Девка, не уходи далеко! – каждый раз наказывал Максим, хранивший ее вроде отца. – Прошлый раз шаталась трое суток.
– Нет, никогда не было этого. И дня не прошло, как вернулась домой, – нашла отговорку Ксандра.
– Теперь день-то о-го! Больше месяца. (Была пора незаходящего солнца).
– А все равно день, и нельзя сказать, что ночевала не дома.
Куда бы ни пришла, там уже знали, что она не только учит, но и лечит, моет, купает, стрижет, пеленает маленьких, и каникулы оказались трудней школьных занятий.
Она приготовила для Коляна чистое полотенце, носовые платки, мыло, а выбраться к нему не сумела.
Он пришел сам и пригнал стадо. Приближалась комариная пора, и надо было посоветоваться с Максимом (стадо было общее), как поступить дальше: продолжать пастьбу или отпустить оленей одних. Кто мог – пас, кто не мог – оставлял без присмотра. Решили отпустить одних. Максим так ослабел, что сам нуждался в уходе, а у Коляна было другое важное дело – на всю зиму насолить, накоптить, навялить рыбы. Стадо паслось возле становища. Колян арканил недавно родившихся телят и делал на ушах надрезы – клейма. Ксандра отгоняла от малышей встревоженных маток, которые мешали ему.
С рогами оставалась одна важенка, но и та, знать, чувствовала, что они лишни, и беспокойно перебегала с места на место, мотая сердито головой. Вот забежала в озеро и с настороженным удивлением воззрилась на свое отражение: может быть, приняла его за опасного противника, а может, любовалась на свою красоту. И вдруг у нее упали рога. Она в испуге прянула на берег и показалась такой забавно растерянной, так нелепо изуродованной, что Колян и Ксандра засмеялись. А спустя недолго Колян вынес гусли и пропел в сторону безрогой красавицы:
13
У оленя упали рога,
Костяные большие,
В шесть отростков
Упали рога —
И упала вся высота,
И упала вся могута,
И упала вся красота.
Ах, какая случилась беда —
У оленя упали рога!
Оленей отпустили к морю, в становище задержали только несколько голов ездовых.
– Теперь я могу проводить тебя, – сказал Ксандре Колян.
Снарядиться постарались как можно легче: на двоих один рюкзак, одно ружье, котелок. Сверх самого необходимого Колян прихватил только гусли, а Ксандра – букет из птичьих перьев, в подарок родителям.
Перед выходом, по обычаю, кажется, распространенному на весь мир, решили посидеть. Колян достал гусли и спел под них:
Ты станешь оленем —
Я санками стану
И вечно бежать за тобой
Не устану.
– Что это? – спросила Ксандра. – Напутственный, походный марш?
– Это тебе.
– Выдумщик. Ну, пошли!
Ксандру провожал весь поселок. Взрослые попрощались за ручку, всяк сказал:
– Приезжай, не бросай, не забывай нас!
Она стала нужным человеком.
Зная, что она любит это, ребятишки насовали ей полные руки цветов и птичьих перьев.
Потянулись кочковатые болота, каменные завалы, подъемы, спуски. Погода была переменчивая, истинно лапландская. То веял теплый южак, незакатно сияло солнце, вечным сказочно-райским покоем золотилась гладь озер, в сиреневое, голубое, фиолетовое тончайших оттенков наряжались лесисто-скалистые горы. То дула холодная северная «морянка», заволакивая все плотными низкими облаками, хлестала дождем, снегом. Разволнованные, разгневанные озера кидались с боем на свои каменные берега.
Ксандра душой и сердцем была уже дома, на Волге, и на этот раз меньше поддавалась окружающему, чем Колян. Шла, мокла, мерзла, дрогла молча. Ела без разбора, что доведется. А Колян был весь тут, и всякая перемена трогала его: когда радовала, когда печалила. Правда, и он не жаловался, а все изливал только в песнях. Порой громко, порой тихо, и с гуслями и без них, порой одним мычаньем, оставляя слова несказанными, в мыслях.
На станции Оленья, когда до поезда было меньше часа, он вдруг сказал Ксандре:
– Я хочу спеть тебе на прощанье.
– Что ж, пой.
– Отойдем немножко!
Отошли в безлюдный лесок к озерку.
– Слушай, Ксандра! – И Колян, перебирая гусли, запел, что давно уже обдумал, но не решался высказать:
Ты озером станешь —
Я стану скалой
И буду так вечно
Стоять пред тобой.
Ты берегом станешь —
Я стану водой
И озером вечно
Сверкать пред тобой.
Ты солнышком станешь —
Я стану землей.
И будем кружиться
Вместе с тобой.
– Мы и так вместе. Зачем нам становиться горой, водой? – недоуменно проговорила Ксандра.
Наступил для Коляна самый подходящий момент сказать: «Ксандра, не надо становиться ничем таким, стань моей женой». Но не сказалось.
Ксандра уехала в Мурманск, Колян пошел обратно в Веселые озера. В Мурманске она пробыла всего несколько часов: сдала в отдел народного образования список желающих ходить в школу и стала просить, чтобы позаботились о школьном помещении; если не могут построить новое, то расширили бы как-нибудь прежнее. Крепость, как называла Ксандра про себя заведующую отделом сельских школ, сказала:
– Строить у вас новое в ближайшие годы не будем, вы не попали в первую очередь. Расширяйтесь, как другие, за счет местных ресурсов!
– Каких?
– Займите дом попа!
– У нас нет такого. Ближайший поп в Ловозере.
– Дом лавочника.
– Тоже нет. Ближайший там же, в Ловозере.
– Обратитесь в сельсовет!
– И этого нет, и этот в Ловозере.
– А что же у вас? Совсем нет Советской власти?
– Есть один член сельсовета, Оська. Но он такой охотник, такой бродяга, что его никогда не увидишь, как солнышко полярной ночью.
– И все-таки добивайтесь там, на месте! – отчеканила Крепость.
Чтобы успокоиться и скоротать время до поезда, Ксандра зашла к Люде Крушенец. Прозвище мужа пристало и к ней. Свидание получилось неприятным. Сразу после «Здравствуй!» Люда спросила:
– Милая Ксандрочка, нет ли у тебя тех бумажек?.. Помнишь, отоваривали вместе?
– Нет. Я еду домой и теперь ни о чем не стану хлопотать.
– Достань парочку для меня! Отоварю я сама.
– А что тебе нужно?
– Материи на обивку дивана.
– Купи.
– Давно купила бы, да не продают. Такая есть только в пароходстве. Ее можно добыть только по просьбе. Достань бумажку в отделе образования: что нужно, мол, для школы на занавес.
– Нет, не достану. Это нечестно, стыдно. Школе пока не нужен никакой занавес. – И Ксандра вышла.
Вслед ей Люда крикнула:
– А ночевать у нас было не стыдно?!
Ксандра зашла в гостиницу, спросила, сколько стоит одиночный номер, подсчитала, что пришлось бы заплатить ей за время, прожитое у Крушенцев, и положила им эту сумму в почтовый ящик.
Вагоны набивали пассажирами, не считаясь с количеством мест, до отказа, и Ксандре досталась самая верхняя, третья полка. Эти полки, предназначенные для багажа, сделались в первые годы революции пассажирскими. Ксандра сильно устала и скоро заснула. На молодом, еще не окрепшем пути, вагон сильно мотался, пассажиры нижних мест, ехавшие в сидячем положении, без сна, громко разговаривали, паровоз резко дергал, но Ксандре все было нипочем: она спала и спала, совсем тихо, совсем неподвижно, как могут только вполне здоровые люди. С полки давно спустился хвост ее пышной белой косы.
– Жива ли? – встревожились соседи по вагону.
Один моряк дотянулся до третьей полки и успокоил встревоженных:
– Жива. Дышит. Румяная.
Проснулась Ксандра уже за Северным Полярным кругом, на его южной стороне.
– Однако, вы того… Умеете. Так, знаете, можно и совсем заспаться.
– Ну, обошлось, и хорошо. Значит, с добрым утром! – заговорили соседи, охотно уступая место.
Они насиделись, и было приятно постоять, а еще лучше обменяться с Ксандрой местами и полежать. Это счастье выпало старушке; ее общими силами подняли на третью полку. Ксандра получила место внизу, против моряка. В оправдание, что спала так бесстыдно долго, она сказала:
– Виноваты здешние дороги. Умаяли меня чуть не до смерти.
– Где же это, какие дороги? – заинтересовался моряк. – Я знаю только одну, по которой вот едем.
– Я неточно сказала. Виновато бездорожье, – поправилась Ксандра. – Я долго шла пешком.
– Сколько?
– Трое суток.
– И много ли прошли?
– Сто верст.
– Сто верст? – удивленно переспросил моряк. – И все с камня на камень, с кочки на кочку, из лужи в лужу? Я знаю здешние дороги, будь они не так названы! По тридцать три версты в день.
– Под конец ноги стали опухать, – пожаловалась Ксандра. – И болеть, будто их разрывало что-то.
– Да вы – героиня! – похвалил моряк.
– Какая героиня, всего-навсего сельская учительница.
– А разве учительница не может быть героиней?
– Наверно, всякий может.
…Разговорились. Моряк рассказал о себе: капитан дальнего плавания. Бывал во многих странах. Считается жителем Мурманска, но фактически живет в море на корабле. Сейчас в отпуске, едет отдыхать.
– Отдыхать в такое время? – удивилась Ксандра.
– В какое?
– Летом, в самую навигацию. Я думала, что моряки отдыхают только зимой, как учителя – только летом.
– Вы забыли, что Мурманск – порт незамерзающий. Там всегда навигация. И мурманцы, мурманчане, мурмаки, мурмаши – вон сколько у нас имен, выбирайте любое! Словом, мы, связанные с незамерзающим морем, отдыхаем в разные времена года.
Ксандра рассказала о себе: по рождению волжанка, работает в Лапландии шкрабом. Тогда учителей называли школьными работниками, а сокращенно – шкрабами.
– Я тоже не мало поплавал здесь пешком в гражданскую войну и вполне представляю обстановку. Что вас кинуло… – капитан замялся, – …не обижайтесь на резкое слово – в эту дыру?
– Надо кому-то, – ответила Ксандра.
– Верно, но невесело. Там же на сто верст кругом нет русского человека. Вы молодая, красивая, вам надо в Мурманск, замуж за моряка. Будете украшением корабля, всего Северного флота.
– Не украшением, а вдовой при живом муже, – поправила его Ксандра. – Слыхала я от моряцких жен, как живут они. Замуж еще успею. А вообще странно: как только заневестится девушка, все начинают усиленно тянуть, толкать замуж, будто замужество, дети – обязанность.
– А по-вашему что? – спросил капитан.
– Личное дело каждого. Хочу – выхожу, хочу – остаюсь старой девой.
– Нет, девушка, нет. Совсем наоборот: всяк рожденный обязан иметь потомство. И напрасно чураетесь этого. У вас будут здоровые, красивые дети. Вы же – сама Волга, сама Россия.
– Довольно обо мне, довольно, не то я сгорю от ваших похвал, – остановила капитана Ксандра, вспыхнувшая от смущения.
Капитан замолк. Но другие подхватили разговор.
– В самом деле, обязаны люди иметь детей или не обязаны, может ли каждый поступать как хочет?.. Не слишком ли много валят на женщину – она и служи, и рожай, да еще мужа ублажай?!
Разговор быстро захватил весь вагон и тянулся до Петрограда. Там Ксандра пересела в другой поезд, который шел на Волгу.
Большая гражданская война кончилась, последние громы ее откатились на самые дальние восточные края России. Но ездить на поездах и пароходах все еще было тесно, долго, трудно, грязно. Ксандра ехала больше недели, набралась вшей, умывалась за это время только раз в Москве, при пересадке.
В вагонах воды не было, а доставать ее на промежуточных станциях умели только особо способные ловкачи: у станционных водопроводов и водогреек собирались толпы жаждущих. Добыв воду с боем, надо было выдержать еще и другой бой, при обратной посадке в вагон. Большинство пассажиров ехало в жажде, иногда выпрашивая глоточки воды у счастливых ловкачей, иногда покупая ее через окошко. На всех станциях появились торговцы водой.
Домой Ксандра явилась чумазая, растрепанная, во всем смятом, но с такой белозубосверкающей, счастливой улыбкой, с такими сияющими глазами, что Катерина Павловна испугалась. Вместо «Здравствуй, милая! Наконец-то!» у нее вырвалось:
– Дочка, что с тобой?!
– А что ты видишь?
– Сразу и несчастная, замызганная, и счастливая.
– Так и есть, дорогая мамочка. Но успокойся, ничего страшного.
Катерина Павловна кинулась обнимать и целовать свою единственную, ненаглядную. Отрываясь от нее, громко звала:
– Папочка, иди встречать! Дочка приехала.
Прибежал из сада Сергей Петрович, тоже кинулся обнимать-целовать.
– Тише вы, тише! – просила Ксандра.
– Да почему тише! – любовно возмутилась мать. – Мы столько ждали, тосковали – и вдруг на тебе: тише. Не хрустальная, не раздавим.
– Вшей натрясете на пол и сами наберетесь. Я вся вшивая, – призналась дочь. – Они, может, тифозные.
– Э… пусть их. – Катерина Павловна пренебрежительно отмахнулась. – Не надо, доченька, об этом, не надо! – и принялась обнимать, целовать горячей прежнего.
Когда родители выпустили Ксандру из своих объятий, она сказала:
– Теперь отпустите меня на Волгу.
– А может, в баню? А может, сперва поешь?
– В Волгу, в Волгу. Я так стосковалась по ней.
Сбросив все дорожное, северное, Ксандра оделась легко, по-домашнему, по-летнему, и побежала к реке малолюдными переулками. Они были как в деревне, без мостовой и тротуаров. На зеленой травянистой шири вились возле домов пешеходные тропочки да посредине лежала неширокая, в один тележный след, конная дорога. На улице, как на лугу, цвели дикие, неохраняемые цветы.
Ксандра сбросила сандалии, прошлась на босу ногу по тропинкам, по невыбитой, нехоженой траве, по пыльной дороге. И гладь тропинок, и ласково щекочущая ноги мурава, и по-мучному мягкая, по-летнему теплая пыль дороги были так приятны, что Ксандра невольно смеялась от наслаждения. В Лапландии нет таких тропинок, такой муравы и нет никакой пыли. Там не ступишь босой ногой: жестко, шершаво, мокро, знобко.
На Волге она тешилась, как мальчишка, – плавала, ныряла, зарывалась в горячий песок, снова кидалась в воду и снова в песок.
Вечером всей семьей Луговы сидели на терраске с окнами на Волгу. Мать угощала Ксандру вишней, клубникой, ранними яблоками, разными вареньями. Ксандра рассказывала о своей жизни в Лапландии. Мать, работавшая в благоустроенной школе, ахала и охала от жалости к дочери. Отец молча, грустно улыбался.
– Надеюсь, ты приехала навсегда? – спросила мать, когда дочь окончила рассказ. – Больше туда ни ногой?
– Наоборот, двумя ногами и всеми помыслами туда.
– Я не понимаю тебя, – призналась мать. – Здесь во сто крат лучше. От добра добра не ищут.
– Ищут, бегут, мамочка, и очень многие.
– Ты вот что ищешь, ради чего бежишь из дома?
– Ради того самого, чем ты занимаешься всю жизнь. Ты учишь. И я учу.
– Я дома, не скачу куда-то, на край света.
– Дома, не дома – это мелочи. Главное – то, что мы с тобой по душе, по призванию учительницы. Ты согласна?
– Да, я никогда не меряла свою работу рублем, отдавала ей все силы. Говорю, как на духу, – взволновалась Катерина Павловна.
– Не волнуйся, мамочка, верю тебе. – Ксандра начала поглаживать матери плечи, руки. – Я по себе знаю, что ты – прирожденная учительница. А я – в тебя. Почему я поеду туда? Потому, что там трудно. Не старикам же ехать. Там – наше молодежное дело. И еще потому, что там ново, интересно, все по-особому. И еще: я там заварила кашу – мне и расхлебывать ее.
– Долго ли?
– Покажет время. Может, и не мало.
– В разлуке с нами, с Волгой… – сокрушалась мать. – Не могла Лапландия быть поближе к нам…
А дочь утешала ее:
– После разлук есть встречи. В милые места легки, приятны все и всякие дороги. Верно, хороша Волга. Но после Лапландии хороша дважды. И Лапландия дважды хороша после Волги. Меня уже потягивает туда. Не грусти, мамочка, что бывает трудно, холодно, зато потом как приятно, как радостно! Борьба с трудностями укрепляет наши силы.
– Ты, папочка, что скажешь? – спросила Катерина Павловна мужа. – Ты больше моего знаешь Лапландию.
– Тут дело не в Лапландии, люди живут и дальше и трудней. Было бы ради чего. Конечно, жалко, что она не с нами, но в нас говорит одна родительская тревога, а в ней – преизбыток сил, желание и людей посмотреть, и себя показать, и совершить большое, героическое, и… Чего только нет в этой головенке! – Сергей Петрович погладил Ксандру по голове. – Не надо держать ее, пусть едет куда хочет.
Недели две Ксандра только и знала, что спала, гуляла с подружками, купалась, загорала, потом начала ходить к отцу в больницу на медицинскую практику и на кратковременные учительские курсы по перестройке старой, дореволюционной школы в новую, советскую. Она сильно сбавила сон, гулянье, но Волгу с ее горячим песчаным пляжем навещала каждый день.
Родители тем временем собрали кое-что необходимое для обучения и лечения. В конце августа она уехала в Лапландию. На память о ней родителям остался букет из перьев далеких, неволжских птиц.
