Текст книги "Том 4. Солнце ездит на оленях"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

В лице и голосе девушки появилась резкая, диковатая воинственность, неприятная Коляну.

– Ксандра, – тихо позвал он.

Она оглянулась. Он ничего не прибавил, но его плотно сжатый рот и молча говорил: не надо, довольно. Ксандра притихла.

– Я уберу куваксу, – сказал Колян заведующему.

– Да, да. Подальше от школьного двора. А вообще живи как нравится. – Заведующий повернулся к Катерине Павловне. – Вообще здесь кувакса – самое нормальное жилье. В них живет половина наших учеников.

Катерина Павловна поневоле смирилась. Когда она и заведующий ушли, Колян сказал Ксандре спасибо, что отстояла куваксу, затем попросил робко:

– Когда говоришь с матерью – не кричи. Это… – и поморщился, – у тебя плохой крик.

– Ладно, не буду, – не очень охотно согласилась Ксандра, озадаченная и слегка обиженная, что у нее заметили недостатки. Ей казалось, что она почти безгрешна, во всяком случае, недостатки ее незаметны.

Куваксу перенесли за дровяной сарай. В первое время школьники каждую перемену бежали туда играть в «лопарей», потом, наигравшись, стали отвыкать. Постепенно теряла она свою притягательную силу и для Ксандры с Коляном. И только лайка, бесприютная лайка, которую Катерина Павловна с неослабевающей твердостью гнала из комнат, оставалась одинаково верна ей – там, в золе очага, она облюбовала себе ночлег.

Колян и Ксандра часто запрягали оленей и уезжали то на Имандру, то в тундру. Девушка больше любила тундру, где санки кренились, ныряли, подскакивали на всяких неровностях, и это было как в лодочке на Волге в бурную погоду. И еще это было как у настоящих лопарей. Она задумала вернуться на родину доподлинной лопаркой, чтобы уж ни у кого не было никаких сомнений, что она жила в Лапландии, и теперь старательно перенимала все лопское: одежду, повадки, язык.

За обещание быть послушной выторговала у матери оленью шубку, сапожки, шапочку, рукавички – все расшитое разноцветным бисером.

И чего только не говорилось во время выездов, разговор был подобен езде по лапландской «дороге», а прямо сказать, езде по лапландскому бездорожью, со всякими препятствиями и неожиданностями. Но чаще вертелся около одного: Ксандра нахваливала свои места и уговаривала Коляна поехать туда. Он расписывал свои и не соглашался менять их.

– У нас – Волга. Летом я купаюсь по три раза в день.

– А у нас – море.

– У нас каждый день солнышко. У вас оно шальное: то светит до угару, то совсем не всходит.

– Хорошее солнышко! – Не избалованный скуповатым лапландским теплом, Колян при воспоминании о двухмесячном летнем дне сладко жмурился: – Ай, хорошее солнышко!

– Нашел чем хвалиться. От него болит голова.

– У тебя плохая голова.

– Ты приезжай погляди сперва, а потом спорь! Я видела ваши прелести. Искупаться нельзя: замерзнешь. И хоть бы одна пичужка чивикнула, только и слышишь «кря-кря-кря, га-га-га».

– Зато пух. Купец из Колы сказывал: сам царь брал у него пух на подушку.

– Врет твой купец. Царь не поедет за пухом. У него все готовенькое, сам он и пуговички не застегнет. Я читала.

– Купец возил ему. Он каждый год возит пух туда, где живет царь.

Выставить против пуха было нечего: мать говорила, что лапландский гагачий пух – самый пышный, и мечтала купить его.

И все же Ксандра надеялась уломать Коляна, заявиться в родной городок вместе с ним, на оленях. Тайком от матери она вытягивала помаленьку сено из тюфяков, угощала им оленей. Пусть привыкают к нему загодя, потом на Волге будет легче забывать ягель. Олени и не набрасывались на сено и не отказывались от него. «Не расчухали», – утешалась Ксандра.

Колян застал ее на этом деле и удивился обиженно:

– Ты думаешь, я плохо кормлю олешков?!

– Не придирайся. Я дала им понюхать Волгу, – вывернулась Ксандра.

28

Дрова заготовляли всяк для себя, и Колян встречал в лесу железнодорожников, плотников, солдат-штрафников, гражданских заключенных, военнопленных, конвоиров…

Здесь, вдали от начальства, охрана становилась добрей – казенные, служебные чувства отступали перед человеческими, – и разный люд общался между собой почти свободно. Курево, разговоры, общие костры вольных с заключенными и пленными стали обычным делом. Шла даже торговля и обмен услугами: вольные приносили подневольным хлеб, табак, а эти чинили им замки, часы, делали мелкие украшения, хитроумные игрушки.

Колян доставлял заключенным и пленным оленью кость – так называли оленьи рога, разломанные на отростки, чтобы удобней прятать от начальства.

Однажды ему показалось, что среди заключенных работает солдат Спиридон, которого он и помнил, и вспоминал, и пробовал осторожно разыскивать. Узнавать откровенно, в охране, в конторе, боялся: вдруг его самого узнают и вспомнят, что он угнал оленей Максима? Человек, показавшийся ему Спиридоном, был в старой, рваной солдатской шинели, без погон и хлястика, без пояса, среди таких же шинельных, но оборванных людей, которых охраняли почему-то сильней, чем других заключенных.

– Кто такие? – спросил о них Колян у знакомого подконвойного парня, по прозвищу Первый Крушенец, того самого любителя пения, который старался организовать хор в казарме разнорабочих.

– Солдаты-штрафники.

– Там есть Спиридон?

– Не знаю. А можно узнать. Пущу по цепочке, и… – Крушенец, проворный, гибкий парень – такой и от пули увернется, говорили про него, – с худым, острым лицом и темными дерзкими глазами, постоянно ищущими, куда можно сунуться с делом или словом, где не хватает его, весь загорелся стремлением действовать. – Спиридон, говоришь, нужен? Сей момент узнаем.

– Вон тот. – Колян показал на коренастого штрафника с бородой цвета ржавчины, облегавшей лицо пластиком курчавого лапландского мха, в растерзанной серо-белой заячьей шапке.

– Ладно, будет сделано. Жди здесь!

Крушенец, быстро виляя меж людей, деревьев и пней, перешел от Коляна в свою команду гражданских заключенных и шепнул одному из товарищей по тюрьме: «Как зовут рыжего штрафника в зайчатке?» Тот перешепнул другому, этот – третьему. По таинственной цепочке, не известной полностью даже участникам ее, вопрос добежал до штрафника и по ней же прибежал Коляну ответ: зовут Спиридоном.

– Он, мой Спиридоном, – упавшим голосом, едва слышно прошептал Колян, загоревав о солдате и встревожась за себя.

А Крушенец весь кипел нетерпением:

– Кто он тебе? Что передать ему?

У этого парня было храброе, беспокойное сердце. На тринадцатом году оно сманило его из деревни в город и с той поры, уже семь лет, водит по матушке-Руси, не давая закрепиться где-либо, обрывая корешки, едва начнут появляться. Он нищенствовал, был учеником сапожника, костореза, поваренком на пароходе, путешествовал независимо на буферах, кормясь снова нищенством; на Украине пас коров; на Кавказе пел в духане и под хлоп ладоней плясал лезгинку с кинжалами в руках и зубах; в Москве штукатурил; в Петрограде был безработным и там же завербовался в Хибины землекопом на постройку дороги, а когда пошли поезда, устроился стрелочником.

Много из перепробованного нравилось ему, вообще ничто не валилось из его цепких, быстрых рук, но отдаваться одному делу, одному месту он не спешил. Надо оглядеться, с домком сперва ознакомиться. А домок-то ого, от Питера до Владивостока, от Сухума до Мурмана. Спасибо дедушкам и отцам – побеспокоились о детках.

В Хибинах он «погорел». Здесь произошло первое крушение поезда на новой дороге. Виноваты в нем были инженеры-строители, а в ответчиках оказался стрелочник; еще раз подтвердилась вполне справедливая для того времени поговорка: виноват всегда стрелочник. Его осудили и пришлепнули ему кличку Первый Крушенец.

Он решил: «Это я не спущу» – и как одержимый начал мстить и вредить всякому начальству.

– Что передать ему? – исходя нетерпением, шипел Крушенец, готовый схватить за грудки мешкавшего Коляна.

– Скажи: лопарь Колян спрашивает, что надо Спиридону?

Пустили по цепочке.

– Бежать, – пришел ответ, радостный для Крушенца и тревожный для Коляна.

Он знал, что такое бежать, сам пробовал это. «Бежать… Но что я, маленький лопарь, могу сделать для него?» – думал один. «Бежать… Вот это бомба!.. Вот будет шухер», – думал другой.

Крушенец был слишком взволнован, чтобы сразу изобрести что-нибудь дельное для побега, к тому же не знал ничего о Спиридоне: за что осужден, на что способен, имеет ли помощников, каков план побега, и отпустил Коляна домой. Сам немедля связался со Спиридоном по цепочке.

Разговор шел гораздо медленней, чем лицом к лицу, и за остаток первого дня Крушенец успел задать Спиридону только два вопроса: «Куда?» и «Что приготовить?» В ответ получил: «К морю» и «Оленью упряжку, лыжи, еды». На другой день переговоры продолжались. Выяснилось, что у Спиридона есть только желание бежать, а больше ничего не подготовлено и даже не обдумано самое главное – как вырваться из-под стражи. Бежать из казармы, превращенной в тюрьму, было невозможно: оставалась лесосека и дорога между нею и станционным поселком.

Крушенец испытал новую радость: ему выпало редкостное дело – устроить побег, преподнести начальству здоровеннейшую дулю. На лесосеке он проберется в команду штрафников, сделает там шухер, отвлечет на себя охрану, и Спиридон убежит во время переполоха. А Колян к этому моменту приготовит оленью упряжку, лыжи, продукты и умчит беглеца дальше. Шухер устроить нетрудно: он знал, что всякое его появление, даже вполне невинное, возбуждает, будоражит людей. Подплеснуть в это настроение «керосинчику», и готов шухер.

Подойдя и раз и два накоротке, как бы между прочим, Крушенец изложил свой план Коляну. Тот, посверкивая крепкими белыми зубами, одобрительно улыбался и кивал, но в конце концов неожиданно сказал:

– Нет. Я не могу провожать Спиридона.

– Трусишь? – Крушенец презрительно скривил рот. – Зря провожал тебя Спиридон.

– Я топлю печи в школе. Уеду – скоро заметят.

– Найди кого-нибудь.

– Я дам оленей, санки, лыжи – пусть Спиридон едет сам. Спроси, умеет ли он править олешками.

Снова заработала цепочка, унесла вопрос и принесла ответ: не умею.

– Не умеет – нельзя бежать одному, – сказал Колян. – Свои же олени могут привезти обратно. Бывало такое дело.

– Тогда ищи провожатого. Помни: он за тобой! Отвечать будешь мне, – с угрозой, жарко шепнул Крушенец. Это было уже лишнее: Колян решил проводить сам – будь что будет, – если не найдет другого охотника.

– Узнай, далеко ли провожать, – попросил он Крушенца.

Спиридон ответил: «Сколь можно. Дальше пойду на лыжах».

Чем больше обдумывал Колян побег, тем ясней становилось, что самым лучшим помощником ему будет Ксандра. Если он сам пойдет за продуктами, на это сразу обратят внимание: никогда ничего не покупал – он столовался у Луговых – и вдруг сразу набрал мешок. Ксандра же постоянно ходит в лавочку, покупает много, на целую семью. Если он поедет провожать Спиридона, получится еще хуже: и в школе нет его, и на лесосеке нет, все станет понятно. Уехать совсем из Хибин и заодно прихватить Спиридона тоже не годится: надо брать куваксу, гнать оленей, с таким хвостом не ускачешь незаметно. А Ксандра поедет будто прокатиться – она часто выезжала одна, – и даже мать ни о чем не догадается.

Он позвал ее покататься и направил оленей на лесосеку, с которой, по окончании рабочего дня, все уже разошлись. Заехав в гущину пней, поваленных, но не увезенных деревьев, разбросанных везде сучьев, Колян остановился и спросил:

– Ты помнишь солдата Спиридонома?

– Спиридона, – поправила Ксандра. – Это который провожал нас? Помню.

– Он работает здесь, на лесосеке. – Помолчал, повздыхал, пока решился приступить к главному, и сказал шепотом, как привык говорить об этом с Крушенцем: – Ему надо бежать.

– Почему? Куда? Что случилось? – без предупреждения перешла на шепот и Ксандра. В доме, когда жили без отца, говорили о нем всегда так, на ухо.

– Помнишь, он помогал нам взять олешков Максима. За это его посадили в тюрьму, водят под стражей. Теперь надо помочь ему.

У Ксандры хотело вырваться всегда готовое: «Я сделаю, я помогу», но она сдержала его и сквозь стиснутые зубы промычала неопределенное, бессмысленное «м-м-м»…

– Пойдем, поглядим, где побежит он! – позвал Колян.

Спиридона ждал нелегкий путь: сначала действующая лесосека с поваленными крест-накрест, но не обделанными еще, сучковатыми деревьями, дальше старая лесосека, без деревьев, но со множеством пней, с разбросанным повсюду хворостом, еще дальше на сотни верст горы, леса, тундра и снега, снега…

На краю заброшенной лесосеки остановились, и Колян сказал:

– Здесь Спиридона будет ждать оленья упряжка.

– Чья? Кто ямщик?

– Не знаю. Там, – Колян повернулся к действующей лесосеке, – Крушенец устроит шум, спор. Спиридон убежит, здесь сядет в нарту, и олешки умчат его к морю.

– Куда? Море большое, – заметила Ксандра.

– Не знаю.

– В Спиридона будут стрелять?

– Пожалуй, будут.

И долго молчали, каждый ждал, что скажет другой. А сказать что-либо было так трудно. Наконец Ксандра нашлась:

– Давай устроим побег! Ты побежишь, я буду помогать.

Колян ушел на лесосеку, затем выбежал из нее, а Ксандра быстро подъехала, приняла его в нарту и умчала. Они повторили это несколько раз, получилось, наконец, чисто, без всякой мешкотни.

– Ну, а там нас не догонит никакой ветер. – И Ксандра так воинственно тряхнула головой в сторону моря, что у нее из-под шапки выскользнули косы.

– Ты собираешься ехать к морю? – прошептал Колян, задыхаясь. – Одна к морю?!

– Со Спиридоном.

– А обратно одна?

– Хочешь, поедем вместе.

– Мне нельзя. И тебе нельзя.

– Почему?

Колян напомнил, как она ездила искать его. А если поедет к морю и потом обратно, может получиться такая беда. Колян и думать об этом не хотел.

– Я оденусь парнем, – продолжала мечтать Ксандра.

– От этого олени не побегут быстрей, – высмеял ее Колян. – Надо уехать не слышно, не видно. А ты уедешь – мать зашумит на все Хибины.

И снова замолчали. Хорошие, умные мысли были гораздо ленивей, чем глупые. Но все-таки появлялись. Пришла такая: не увозить Спиридона сразу к морю, а сперва в Веселые озера к Максиму, оттуда его переотправят куда надо. У Максима и оленей больше, и места он знает лучше. И еще такая: посильней исследить вокруг лесосеки нетронутые снега. И долго ездили по этим снегам.

Вернувшись домой, Ксандра завела большую стирку, увешала выстиранным весь школьный двор. Колян ушел в поселок.

Нужен был еще один человек, умеющий править оленями. Таких в поселке осталось мало, многие отработались и уехали по домам. Те же, что задержались, имели свои дела и намерения, которые совсем не совпадали с планами Спиридона. Последней надеждой оказался Авдон по прозвищу Глупы Ноги. Он был то податлив, сговорчив, на все согласен, то капризен, своеволен, упрям, смотря по тому, какой стих нападет на него.

Но выбора не было, и Колян пошел к Авдону. В куваксе сидела одна мать.

– Где сынок? – спросил Колян.

– Ушел в поселок.

– В какую сторону?

– Сказал: на станцию. Но ты не ищи его там. Мой Авдон никогда не знает, куда заведут его глупы ноги. Ищи по всему поселку.

Прозвище Глупы Ноги Авдону прилепили – постарались он сам и родная матушка. Пошлют его, скажем, к соседу за спичками, а он уйдет к другому и принесет табак. Да по дороге еще постоит поболтает со всеми встречными. Если дома примутся ругать: «С чего забрел куда не надо! Зачем стоял?» – он оправдывается: «Не я забрел, не я стоял. Это – мои глупы ноги». Пастух, охотник, рыбак он был плохой. На охоте обязательно забредал в такое голокаменье, где не живет ни один зверь, на рыбалке почти всякий раз цеплял сетью что-нибудь подводное, оленей распускал, терял. И даже перепутал невест – шел к одной, а по дороге посватался к другой. Обе отказали. И во всех промашках, неудачах обвинял не себя, а свои глупы ноги: не туда завели, перешли, не дошли. Жил без особых забот, хлопот, желаний и огорчений, как придется, как поведут глупы ноги. Любил поговорить, но говорил так же безалаберно, как шатался, что сболтнет язык, не управляемый головой. На него никто ни в чем не полагался, никто ему не верил, вообще его не считали за полного человека. Одни говорили: «Он спятил с ума». Другие: «Он никогда не бывал на уме». Но за его полную незлобивость, за его младенческое простодушие и с ним обходились как с младенцем – приветливо, любовно.

Колян встретил Авдона у школы: он, тридцатилетний, играл в снежки с десятилетними парнишками, играл как ровня, с таким же детским азартом.

– Авдон, заходи пить чай! – позвал Колян.

Авдон тотчас бросил игру. Жил он не сладко: на постройке загубил всех своих оленей, затем сам, безоленный, стал не нужен.

За чаем Колян сказал:

– Есть интересное дело – надо угнать двух оленей в Веселые озера к Максиму. Помоги найти человека!

– Угоню я, – вызвался Авдон. Он уже несколько месяцев жил без оленей, размахивая не хореем, прямым и легким, как стрела, а неуклюжей, тяжелой лопатой, словно безработный русский землекоп, и обрадовался случаю прокатиться на оленях.

– С тобой поедет русский солдат, – предупредил Колян.

– Пусть едет, – согласился Авдон.

Беспокоило его одно: как вернется он в Хибины, где жила его мать, снова ставшая ему кормилицей. По заказам местных и приезжих людей она шила лопарские унты, шапки, варежки, зарабатывала хорошо и не хотела уезжать из Хибин.

– Я дам тебе четверку оленей. Две головы оставишь Максиму, две можешь взять себе.

В тот же день нашли нарту и оленью упряжь: после великого истребления, какому подверглись олени на стройке, этого добра было много лишнего. На следующий – Колян и Ксандра уехали каждый на своей упряжке. Он пробрался в глубину делянки, где рубили лес, густо лежали поваленные деревья, стояли пни, поленницы дров.

Она остановилась на краю делянки, среди негодного на дрова, непорубленного кустарника, где всякая работа уже закончилась.

Был день-коротень, тусклый, похожий на сумерки, один из последних перед наступлением полярной ночи. Даже Колян и Крушенец, знавшие, где остановилась Ксандра, едва различали ее.

Крушенец подошел к одному из конвоиров, охранявших солдат-штрафников, вытащил из-за пазухи связку костяных брошек и закричал, чтобы слышала вся арестантская братия и вся конвойная шатия:

– Эй, налетай, хватай! Любую на выбор за пачку папирос, за горсть махры.

Он подрабатывал косторезным ремеслом.

– Отойди, барыга! Марш! – скомандовал начальник конвоя, стоявший поблизости.

Крушенцу это и было нужно, как голодному волку падаль; он подскочил к начальнику и загамел тошней прежнего:

– Я – барыга? Я – честный труженик. Каждая сделана вот этими, – и растопырил перед лицом начальника обе пятерни.

– Отойди! Но то пырну в пузо.

– Пыряй, ну пыряй! – Крушенец одним рывком распахнул бушлат, оборвав на нем все пуговицы, выпятил грудь. – Нет совести – пыряй! – Темный от рождения и от грязной тюремной жизни, Крушенец изгибался как чертенок. – Пыряй куда хочешь!

И конвоиры и штрафники потянулись на шум.

В это время Спиридон пустился убегать. Заметили его, когда он мелькнул уже на краю лесосеки. Кто-то закричал: «Побег! Держи-и! Лови-и!» Защелкали выстрелы. Но Спиридон благополучно исчез. Конвоирам с лесосеки показалось, что беглеца поглотил и унес возникший вдруг снежный вихрь.

Метнувшись за Спиридоном, начальник конвоя выпустил наугад в белесую муть две пули, потом оторопело кинулся обратно. Убежал ведь один, а позади целая штрафная команда, народ злой, отчаянный. Погонишься за одним – потеряешь больше.

– Команда-а-а, стройся! – заорал начальник перекошенным от напряжения, широко раззявленным ртом. – Живо-о-о!

Видавшие всякие виды – фронт, раны, смерти, суд, тюрьму, – штрафники сбредались лениво, без малейшего трепета перед тыловой крысой, как считали начальника, не нюхавшего пороху, кроме как из собственной винтовки. Он сообразил, что пока строится команда, беглец удерет далеко, и завертелся волчком, выглядывая, кого бы послать в погоню. Тут на глаза ему попался Колян, выводивший из лесной тесноты оленью упряжку, нагруженную дровами.

– Остановись! Скидавай дрова! – крикнул начальник издали.

Колян продолжал ехать: «Все кругом заняты дровами, и, кому кричит он, я не обязан догадываться». Пришлось начальнику догонять его, проваливаясь по брюхо в сугробы. Догнал, остановил, приказал сбросить воз, но не хватило терпения ждать, пока мешкотной парнишка распутает веревку, и начал распутывать сам. Наконец-то вскочил и свободные санки.

– Гони-и!

– Куда?

– Туда! – Он приблизительно запомнил, где мелькнула в последний раз серая шинель беглеца. – Гони-и! Нет, стой!

Начальник приказал одному из конвоиров догонять Спиридона.

– Без беглеца не смей вертаться! Но поймаешь – посажу.

Сам вернулся к своей команде.

– Теперь другой закричал на Коляна:

– Гони!

– Куда?

– По следу.

– Какой след нужен тебе? Говори!

И только тут ошалелый конвоир заметил, что вся лесосека и широкая полоса чисти за ней сильно искрещены следами полозьев.

– Туда! – Он решил ехать на счастье.

Долго кидались в разные стороны и ни с чем вернулись на лесосеку. Рабочий день кончился, дроворубы строились в колонну. Упустив Спиридона, начальник над солдатами-штрафниками решил отыграться на Крушенце, явился в команду гражданских заключенных и потребовал его. Но у Крушенца был свой начальник. Выслушав незаконное, даже неслыханное требование, он ответил язвительно:

– Не могу выдать. Ты своих подконвойных не умеешь держать.

– Я закачу ему в дурацкую морду. Только в морду, и можешь получить обратно.

– Зачем тебе его морда, бей свою: она здесь самая дурацкая.

Один плюнул, и другой плюнул. Расплевавшись, разошлись.

Когда Колян вернулся в школу, Ксандра была уже дома, сидела, не читая, над раскрытой книгой. Ее лицо еще хранило сияние отваги и восторга, с какими она выхватила Спиридона из-под пуль и затем отвезла к Авдону, который ждал ее неподалеку, за горушкой.

– Все живы-здоровы, все ладно? – спросил Колян по заведенному порядку.

– Как видишь, – ответила Ксандра.

А Катерина Павловна встретила его новостью: из белья, что сушилось на дворе, исчез двуспальный пододеяльник.

– Нищие ведь мы, голь перекатная, вор-то, наверно, богаче нас – и все-таки поднялась у него рука. Какой ужасный человек! – долго жаловалась она всем по поселку.

Исчезновение только одного пододеяльника из массы всякого белья заинтересовало и озадачило многих. Колян и Ксандра не пропускали без внимания ни одного слова, залетавшего им в уши на улице, в лавочке: не мелькнет ли слово «Спиридон», «Авдон», «побег». Авдон-то ненадежен, как первый лед, может завезти куда не надо, выболтать что не следует. Они предупредили об этом Спиридона, но, но… бывают всякие «но».

Пока что народ жужжал про пододеяльник. Спиридон не вызвал долгих и широких толков: побеги были нередки, уже привычны. Авдон же известен как шатун, и на его исчезновение совсем никто не обратил внимания, даже мать.

Со временем пододеяльник вернулся к своей хозяйке. Но рассказ об этом пойдет тоже со временем.