Текст книги "Том 4. Солнце ездит на оленях"

Автор книги: Алексей Кожевников

В тот день, когда у Коляна, Катерины Павловны и Ксандры началось путешествие на оленях, у Максима и солдата Спиридона начались свои события.

В тесноте черных камней скрылись рога последнего оленя, и Максим перестал оглядываться, с облегченным сердцем быстро пошел в Хибины. У оленевода главная забота всегда об оленях. Спасая их, Максим много раз бросался в дикие порожистые реки, где утонуть проще простого, уходил в непроглядную, жестокую пургу, когда, случалось, люди плутали и замерзали в нескольких шагах от своего дома; в одиночку кидался на голодные волчьи стаи, которые могли разорвать и сожрать его, не оставив ни косточки, ни волосика. Дорого достаются олени!

Максим не думал, что скажет начальнику, когда проделка с оленями обнаружится. Солдат Спиридон был настроен серьезней: отпустить оленей куда-то с мальчишкой, а самим сесть в тюрягу – не велик барыш. В голове у него вертелись всякие планы ускользнуть от наказания. Можно запереться: ничего, мол, не знаю, оленей даже не видывал. Но что скажет паренек, который пас их до угона, возьмет ли всю вину на себя, что не доглядел, упустил?! И поверят ли ему? Потерять одну, две головы можно, а прохлопать стадо в сотню голов… Пастушонка надо оставить в покое: он ничего не знал, и тревожить его совестно.

– Давай подумаем, как спасаться, – сказал Максиму Спиридон. – Что будем говорить начальству?

– Зачем говорить? Олешки ушли. Дай им бог легкой дороги! – Максим помахал рукой в ту сторону, где скрылось стадо. – Говорить ничего не надо.

– А если спросят, как ушли, куда?

– Я скажу.

– А что?

– Ушли. Олень любит ходить.

– Значит, сами ушли?

– Сами, сами.

– А мы ничего не знаем?

– Ты ничего не знаешь. Пастух и солдат тот, другой, никто ничего не знает. Я один знаю.

– Может, сказать, что и ты ничего не знаешь?

– Так нельзя. – Максим сердито, решительно помотал головой. – Так нехорошо. Какой я хозяин, если потерял всех олешков?!

Разговор был долгий, трудный. Спиридон убеждал Максима, что самое умное – придумать ловкий обман, вроде того, что выпили крепко и проспали оленей: обмануть начальство не грех. Максим тоже не считал это грехом, но не хотел возводить на себя такую обидную клевету: проспал всех олешков – какой же он после этого человек! В конце концов условились, что каждый может говорить начальству свое.

В Хибинах Максим сказался больным, решил отсиживаться в куваксе. Но вскоре его потребовали к начальнику оленно-конного транспортного отдела.

– Ты почему гоняешь слонов? – гаркнул начальник, толстый, круглый, по прозвищу Валун.

– Какие слоны? Не знаю, не понимаю. Дай олешков – гонять буду, – сказал Максим, действительно не понимая, что значит «гонять слонов».

– А твои олешки где?

– Ушли. Нет олешков.

– Ушли? Куда? – Начальник, как замороженная рыба, выпучил и остановил на Максиме светло-льдистые глаза. – Ушли? Все?

– Все. Олешки дружно ходят. Один пошел – все идут, – радостно бормотал старик. – Олешки любят ходить туда-сюда.

– Не строй из меня дурачка, не прячься за олешков. Сам виноват, плохо пас, плохо глядел.

– Сам работай, сам паси, сам гляди… А когда отдыхать? Ну говори, когда?

– Молчать! – крикнул начальник, потом вызвал солдата и приказал отвести Максима в каталажку.

Случалось, и нередко, что олени терялись: некоторые убегали, других забивали оголодавшие рабочие и даже охрана, потихоньку сплавляли в тундру и сами оленеводы. Но стадо в сотню голов исчезло впервые, и начальник решил найти виновников. Постепенно через охрану и случайных свидетелей он вызнал, что олени ушли с русскими женщинами, которые поехали к ссыльному, что Максим и солдат Спиридон провожали этих женщин. Начальник снова вызвал Максима на допрос:

– Провожал русских баб?

– Провожал.

– И оленей проводил?

– Сами ушли.

– Но ты видел, как уходили они?

– Видел.

– Почему не задержал?

– Зачем держать? Олешкам хорошо в тундре. Здесь плохо.

Начальник вызвал Спиридона и того постового солдата, который пропустил оленей. Спиридон показал, что русские женщины – его землячки, и он, вестимо, должен был проводить их, для чего имел увольнительную от своего начальства, а куда идут олени, его совсем не интересовало: он охраняет не оленей, а военнопленных. Постовой солдат показал, что в пропуске, какой предъявили ему русские женщины, было написано: «Едут на оленях», а сколько их, не указано.

Обвинительный материал на Спиридона и постового солдата начальник транспортного отдела передал военному начальству, а с Максимом – человеком гражданским – решил разделаться сам. Отдать его под суд было нельзя: по старости он не подлежал мобилизации, пригнали его на дорогу страхом да нахрапом. Теперь, без оленей, он не нужен на постройке, лишний нахлебник. И отпустить с миром было досадно. Еще раз вызвал старика поздно вечером, когда контора пустовала, вызвал один на один, зло прошипел ему в лицо:

– Нну, ты свободен. Можешь лететь куда хочешь! С богом, с чертом, с дьяволом!..

И со всего размаха ударил Максима кулаком в грудь. Максим упал, загородив собой дверной проем. Начальник перешагнул через старика и ушел надолго. А когда вновь явился в контору, Максима там не было: он отлежался и ушел. Выручила его толстая оленья малица, которая как щит прикрыла ему грудь, да еще дверь, об которую он ударился головой: она, открывшись, смягчила удар. Но в голове все-таки сильно гудело, точно переселился в нее Туломский водопад.

Чтобы не встречаться с драчуном-начальником, Максим не стал хлопотать о расчете и пропуске. Без денег обойдется, он умеет это, а пропуск заменит его седая голова. Он вырубил сухую палку-подорожник, взял ружье, навалил на плечи мешок самого необходимого добра и заковылял колченого к родному поселку Веселые озера. Рядом с ним, справа и слева, шли две лайки. Всего их у Максима было три; одна, Пятнаш, ушла с Коляном. Сзади плелся замученный до полусмерти старый олень Чернолоб, теперь жадно хватавший всякий корм: траву, ягель, листья и молодые побеги разных кустарников.

Сухая палка – обязательный спутник всех пешеходов по Лапландии. Без нее такой старик, как Максим, да еще после удара, нанесенного начальником, не выдержал бы и одного дня. На ходу, особенно при переправах через болота и речки, она была надежной опорой. Когда нужен костер, служила растопкой. Максим снимет с нее охотничьим ножом несколько стружечек, сунет их под грудку даже не просохшего валежника, и, глядишь, заиграл огонек. Прислоненная к камню и накинутая пологом, она заменяла куваксу на время отдыха, ночлега.

Шел старик не спеша. Теперь, когда он на воле, спешить некуда, разве что в могилу. Но ему туда уже близко и лучше не спешить, а упираться. Часто, выбрав сухое местечко у реки или озерца, он сбрасывал мешок наземь, прислонялся к нему спиной и долго наблюдал за утиной жизнью. В тенетах побережной травы, прошлогодней и новой, буквально кишели желтоватые пушистые мячики – слабые, неловкие, косолапые утята. Они без передыху пищали тревожно и жалобно. Трава, наверное, казалась им непроходимым лесом. Утки-матери сновали, как челноки, из воды на берег, с берега на воду, громко сзывая своих заблудившихся птенцов. Максим радостно думал: «Ну прямо люди, дети». И тут же кручинился: жена попалась ему бесплодная, не дала счастья хлопотать около своих ребятишек и сама умерла рано.

Птиц, несмотря на неисчислимость, бил редко, кормился больше рыбой. Собак не кормил: пусть добывают сами что хотят и грех убийства, воровства, обмана берут на свою душу. Старательно искал следы, оставленные проезжавшими и проходившими до него. Земля, на беглый, равнодушный взгляд нехоженая и неезженая, для внимательных, опытных глаз Максима была полна всевозможных знаков, оставленных людьми, оленями, собаками, санками: отпечатки ног и лап, сдвинутые нартами камни, потревоженная береговая галька, брошенный клочок бумаги, недогоревшая спичка, потерянная блестящая пуговица, привезенная из далеких краев…

Эти знаки указывали, что Колян, русские женщины и олени Максима идут благополучно, ушли далеко. Теперь уж не поймает их никакая погоня, до зимней дороги можно жить спокойно. Как условились в Хибинах, Колян строго держался намеченного пути в Ловозеро, Веселые озера, Моховое. Там всех неупряжных оленей отпустит на волю, и они уйдут своим извечным оленным путем к морю перебыть самую злую комариную пору под холодным, резвым морским ветром. А сам возьмет доктора и пойдет с двумя упряжками обратно в Хибины. Если не случится беды, то все будет так, и Максим скоро встретит Коляна. Если же не встретит и не догонит нигде… Дальше старик не пускал свою пугливую мысль и покрикивал на нее, как на собачонку, нарушающую порядок: «Цыц! Думай только до Мохового, дальше нельзя».

Девочка, болевшая воспалением легких, выздоровела, и слава о докторе Лугове распространилась еще шире. Конечно, иметь добрую славу приятно, но оправдывать ее бывает тяжело. Так и получилось у Лугова: взамен одной девочки ему привезли несколько, и в таком состоянии, в каком совершенно недопустимо возить по морозу. Доктор отправил их домой: оставить было негде, и объявил, чтобы не возили к нему, он будет сам ездить к больным. Для доктора настала воистину кочевая жизнь: каждый день новая дорога, еда из чужого котла, сон, где застигнет ночь, бывало, прямо в санях, на ходу.

Облегченье наступило с весной, когда народ разъехался из поселка по озерам на рыбный промысел. Выехал и доктор. Приютивший его Герасим сгородил ему отдельную куваксу, рядом со своей. В весеннюю распутицу и бездорожицу никто из больных не решался требовать доктора к себе, немногие приезжали и к нему. Дело в том, что в Лапландии более ста тысяч озер и более десяти тысяч рек, а жителей, занимавшихся рыболовством в те поры, было тысячи три-четыре. И когда они из зимних поселков переселялись на рыбные промыслы, рыбак от рыбака находился если не за тридевять земель, то за тридевять озер. Вот и найди, где у кого находится один-разъединственный доктор. И не искали, лечились у колдунов.

Доктор немножко, на прокорм себе, ловил рыбу, собирал лекарственные травы: валерьяну, мать-и-мачеху, хвощ, листья брусники, готовил еду, чинил одежду, стирал белье. Он старался жить как можно больше на воле, на солнце. Отдыхал обычно с гуслями: сядет на теплый камешек, нагретый когда солнцем, когда костром, перебирает струны и напевает тихонько.

Доктор никогда не был ни певцом, ни музыкантом и вышел в гусляры совершенно случайно. Когда его везли в ссылку по Белому морю, вместе с доктором на пароходе оказался старик гусляр, ехавший в Соловецкий монастырь помолиться. Гусляру занедужилось. Доктор оказал ему помощь. Ничего иного не имея, старик предложил в подарок доктору гусли. Доктор начал отказываться: он не умеет ни играть на них, ни петь под них, нет у него и охоты учиться. И гусляра обижать не хочет. А старик уговаривал:

– У меня не одни. Дома вся стена увешана ими. Я ведь и гусляр и гусельник – мастер делать их. Ты в ссылку, на тоску, на горе едешь. Тебе пригодятся. С гусельками тосковать, горевать легче будет, – и уговорил.

Сперва доктор без всякой цели трогал струны; тронет одну и слушает, пока не затихнет; потом начал трогать сразу по две, по три, дальше захотелось подбирать знакомые мелодии, затем петь. Так гусли потянули за собой песню, которая больше других бередила и сердце и душу:

 
Спускается солнце за степи,
Вдали золотится ковыль.
Колодников звонкие цепи
Вздымают дорожную пыль…
За ней вспомнилась волжская:
Есть на Волге утес.
Диким мохом оброс
Он с вершины до самого края…
 

Наконец гусли стали и любимы и необходимы. С ними лучше думалось и действительно легче тосковалось, горевалось. Жена и дочь писали Лугову часто, письма хоть и шли долго – месяц, два, три, – но приходили приблизительно через то же промежутки, что и писались. Задержка с ними не огорчила, а, наоборот, обрадовала его: «Не пишут, возможно, потому, что едут сами. Авось доживу до них». Он стал чаще глядеть в ту сторону, где был родной городок, и нетерпеливо, горько думал: «Ну, где вы там? Чего медлите?!»

Катерина Павловна положила письмо в самое дальнее и надежное место – под пальто и платье в кожаный мешочек, в котором хранила документы и деньги и носила который на шее рядом с крестом. Но, спрятанное так далеко, оно не выходило у нее из памяти, ее все время жгла мысль: скоро два месяца живет без письма. Что думает он?

Письмо для всех стало вроде кнута: Катерина Павловна постоянно торопила Коляна и Ксандру, торопилась сама. Наподобие того, как было дома, и здесь она распределила обязанности: сама ведает продуктами, очагом, питанием; Колян занимается только оленями и дровами; Ксандра ставит и убирает куваксу, носит воду и помогает Коляну собирать дрова.

Прекратились постоянные толки, кому что делать, меньше стало суматохи, короче стоянки, живей сборы, длинней суточные переходы.

Мать и дочь уставали сильней, чем прежде, но молчали об этом. Они сами затеяли это путешествие, сами торопились изо всех сил. Какие же могут быть жалобы, кому на кого жаловаться?!

Коляну стало определенно легче. Раньше он метался, как олень, осаждаемый в летнюю пору комарами, постоянно кричал на собак, на упряжки, на стадо, стал злой, шумный, совсем как солдат-конвоир, а не лопарь. Лопари живут тихо, задумчиво, говорят мало, кричат редко.

Колян измучился от людской тесноты, суеты и всякого шума, гама на постройке дороги. И теперь, как только выпадала подходящая минутка, старался перебыть ее один, помолчать, подумать.

Скоро будут Веселые озера, уже пошли веселоозерские угодья. Вот речка, знакомая с малых лет. Колян приноровил сделать на ней остановку. Отпустив упряжных оленей кормиться, он пошел вдоль речки за дровами.

Речка была неширокая, но в ту весеннюю полноводную пору глубокая, шустрая и сильная, ворочала изрядные камни, расчищая себе вольную дорогу, и о чем-то звонко пела. Само собой, невольно вырвалось у Коляна нараспев:

 
Здравствуй, речка! Как живешь?
Все шумишь, шумишь,
Все бежишь, бежишь.
А когда же спать-отдыхать будешь?
 

В это время к речке подошли белая важенка Лебедушка и темный ирвас Смоляной лоб. Коляну захотелось и про них спеть, и он тут же, не заботясь о подборе слов, спел первые пришедшие на ум:

 
Белая, нежная важенка
В светлый полуночный час
Кликнула темного ирваса,
Кликнула к озеру.
 
 
Шли они рядом:
Белая, нежная,
Как снег на Хибинских горах,
Как ягель, как девушка Ксандра,
И темный, лохматый,
Истый лапландский медведь,
Волосатый колдун.
 
 
Оба склонились над озером.
Оттуда на них поглядели двои рога:
Тонкие рожки Лебедушки
И толстые рожищи быка.
 

Ксандра набирала из речки воду. Услышав песню, она пошла на нее и за ближайшими кустами увидела Коляна. И раньше замечала, что он любит напевать, когда нет никого вблизи, а подойдешь – умолкнет. На этот раз сперва дала ему насладиться песней, а потом подошла и сказала:

– Ты хорошо поешь. Спой мне!

– Нет, плохо пою. – Колян застеснялся. – Только себе пою. Другие не могут слушать. Вон олени, видишь, побежали от моей песни, – показал на важенку с ирвасом, которые, напившись, уходили от речки.

– Неправду говоришь. Я слышала. Повтори свою песню! – настаивала Ксандра.

– Это не песня.

– А что?

– Мои слова.

– Но ты пел их – значит, песня.

В конце концов Ксандра вынудила Коляна рассказать, что он любит петь. Но готовых песен знает мало и поет свои слова.

– Какие?

– Всякие, разные: олень бежит, колокольчик звенит. Что вижу, что слышу, что думаю – все пою.

– Спой что-нибудь!

– Колян спел:

 
Я еду давно, скоро месяц.
Везу двух русских женщин,
Мать и дочь.
Вот дочь пристала ко мне:
«Спой да спой!»
Ладно, слушай:
Ветер поет, лес поет,
Реки поют, птицы поют,
И всяк хорош человек поет.
Молчит только плохой.
И ты, девушка, пой,
Если ты добрая!
 

– Я пою, пою, люблю петь! – зашумела Ксандра. – Давай будем вместе!

– Ладно, будем. Потом.

На подходе к Веселым озерам Колян заметил высокий дымок, какой обычно вздымается над вежами и куваксами – над открытыми кострами он чаще всего стелется по земле, – и повернул на него. Он полагал, что встретит кого-нибудь из соседей и спросит про сестру Мотю.

На этот раз ему повезло больше, чем ожидал: он встретил возле куваксы сестру. Она щипала убитых куропаток.

Встретились брат с сестрой тихо, спокойно, не выказывая ни удивления, ни радости, будто расстались только вчера. Лопари не любят ахать и охать.

– Колян? – чуть-чуть повыше обычного сказала Мотя.

– Я. Здравствуй!

Поздоровались кивком головы.

– Обед ждать будешь? – спросила сестра, снова занявшись куропатками.

– Не будем, обедали.

– Колдун сказывал, умер ты.

– Я только болел. Отец вот умер.

Она приняла это без малейшей тени наружного волнения:

– Время пришло, старик. Ты отпел его?

– Землю отпел.

– Дай мне половинку. Я тоже отпою.

– Зачем? Я отпел всю.

– И я отпою. Пусть народ не говорит про меня: «Жадная, не отпела отца».

Колян отвязал от пояса кожаный кошель, где вместе с боеприпасами хранил в тряпочке землю с отцовской могилы, уже размоловшуюся в пыль, разделил ее, и каждый спрятал свою долю.

Начало подходить оленье стадо, всегда немножко отстававшее от саней.

– Какой ты богатый стал, – сказала Мотя.

– Погляди им на уши, там увидишь, кто богатый.

Отложив недощипанную куропатку, Мотя прошла к стаду. Все олени были с метками соседа Максима.

– А твои где? Ты на олешках уехал, и отец на олешках.

– Схоронили. Там худо.

– И здесь худо. Оська – плохой хозяин, шатун большой мой Оська. Я теперь Оськина жена. Возьмет Оська ружье, уйдет за птицей, а волк видит это и к стаду. Всех оленей порезали.

– Кого впрягаешь? – спросил брат.

– Одна пара осталась.

Колян видел, что Мотя врет – и ягель кругом шибко потоптан оленями, и санок двое, – но смолчал о разделе имущества. Дело трудное, и разбирать лучше потом, когда весь народ соберется в Веселые озера.

Невдалеке раздались выстрелы.

– Мой Оська. И день и ночь палит, – не то осуждая, не то, наоборот, гордясь, молвила Мотя, затем повернулась к Катерине Павловне и с непроницаемым лицом и непонятным для других чувством начала рассказывать: – Теперь Колян совсем сирота. Олешков зарезали волки. Тупу, вежу отец отдал моему Оське.

Можно было подумать, что она жалеет брата, и можно так: за отцовским добром не тяни руки, ничего не получишь.

Пришел Оська, положил возле Моти еще двух убитых куропаток. Он встретил Коляна тоже без удивления, без радости, сразу же после «здравствуй» сказал:

– А колдун похоронил тебя. И твой отец Фома отдал мне тупу, оленей…

– Мой отец Фома умер, – перебила Оську Мотя. – А Колян пасет стадо Максима.

– Где сам Максим? – спросил Оська.

– Остался на железной дороге.

– Умрет – олени твои будут. А тупу займешь отцовскую. У меня есть своя.

Колян ничего не сказал на это. Мотя и Оська решили, что дележ закончен полюбовно, и стали добрей. Оська подарил Коляну двух куропаток, а Мотя – большую щуку.

И расстались брат с сестрой так, будто уходил он всего лишь в соседний лес за вязанкой дров.

– Я пошел, – сказал он.

– Ладно, иди, – отозвалась она. И все. Не спросила, куда едет, кого везет, когда вернется домой, не постояла, глядя вслед, не помахала рукой, а продолжала возню у котла.

Провожали только Оськины собаки. Отойдя немного, Колян выбросил куропаток и щуку и проворчал:

– От жадных собак получены, пусть и едят их собаки.

Так и случилось: все выброшенное тотчас сожрали Оськины собаки.

…От встречи Коляна с Мотей у Ксандры сжалось сердце, подкатили слезы, и все померкло, будто огромная, во все небо, туча нахлобучила землю. Не манили горные дали, не занимали взлетавшие постоянно куропатки, не заботило, куда ступить. Держась за веревку, она волочилась как придется, точно мертвый груз.

Все сердце, все думы занимал Колян. Какой же он несчастный, одинокий! Отец и мать умерли. Сестра и зять ограбили. Что сказать ему? Чем утешить? Понимает ли он свое горе? Все хлопочет, суетится, бережет всех: нас, оленей, собак. Даже поет. Что это – рабская покорность, услужливость, тупость или большая душа?

– Коля-а-н! Коля-ан! Иди ко мне! Беги скорей! – позвала Ксандра, потом крепко взяла его за руку и продолжала идти, не выпуская.

Он удивился:

– Что случилось?

Так, за руку, она шла с ним в первый раз.

– Слава богу, ничего! Я уже боюсь всяких случаев. Тебе плохо идти, неудобно?

– Хорошо, лучше не надо.

Встревоженно поглядывает Колян на Ксандру: что нужно ей, зачем звала? Не затем же, чтобы идти с ним за руку. И думать смешно об этом. Она внимательно следит за его взглядом, он кажется ей таким, как у лопарской собаки, – всегда настороженный, всегда ждущий приказа, всегда полный готовности служить.

– Не гляди на меня так! – говорит она, передернув плечами от внутренней дрожи. – Вообще так не гляди!

– Как?

– По-собачьи. Нечего тебе заглядывать всем в глаза да угадывать, что мельтешит там. Это собачье дело.

– Но ты звала. Зачем?

– Дать руку. Знай, что у тебя есть друг, верный друг!

– Спасибо! – Колян крепко жмет ей руку. – Когда есть друг – хорошо. Но когда друг не идет сам, а кричит: «Колян, беги ко мне, я хочу пожать тебе руку», – это тоже собачье дело.

На миг Ксандра с Коляном испытали одинаковое чувство обиды. «Ах, вон ты какая! Я готов для тебя сделать все, а ты: гляжу не так, по-собачьи». «Ах, вон ты какой! Я к тебе всем сердцем, а ты: позвала не так, по-собачьи». Их руки дрогнули и чуть-чуть не разъединились.

Но в следующий момент оба испугались: он – того, что может потерять своего единственного друга, она – того, что нанесет Коляну новую обиду, сделает его окончательно одиноким. «Отец и мать умерли, сестра ограбила, я оттолкнула. Чем я лучше их? Куда идти человеку?!»

Руки несмело, помаленьку снова сжались. Но отчуждение осталось. Колян старался не глядеть на Ксандру: поглядишь, да не так. И она решила молчать с ним: скажешь, да не понравится.

Ох и самолюбив же человек! Наконец, Катерина Павловна заметила, что молчание тянется подозрительно долго, и спросила:

– Устали? Поссорились? Если устали, давайте отдохнем! А поссорились – помиримся!

Ребятишки мялись, глядели исподлобья.

– Понимаю, понимаю: никто не хочет начинать. А вы сразу, оба. Ну, давайте руки! – Тут Катерина Павловна заметила, что они идут рука в руке, и засмеялась: – Руки-то умнее вас, глупые вы головы. Руки-то уже помирились.

Всем стало легко, как прежде.

Потом Ксандра и Колян сделали из этой размолвки забаву: поглядит он на нее и спросит, правильно ли поглядел; кликнет она его и тоже спросит, достаточно ли уважительно кликнула. И оба рассмеются. А под этой забавой и смехом скрывалась постоянная глубокая забота стать лучше, не обидеть чем-либо друг друга.

Веселые озера неспроста, не случайно названы этим именем: оно идет от игривого, изменчивого характера озер. Весной в полую воду, иногда летом и осенью после сильных дождей они сливаются в одно, а по мере того как спадает вода, разливаются на два, на три, в самое же мелководье – на большую семью озер и озерков, где есть Дедушка, Бабушка, Мамка, Тятька и десятка полтора безымянных внуков. Озера разделены перешейками из нагроможденных дико и красиво камней. Перешейки в разную воду бывают то надводными, то подводными.

Наши путники подошли к Веселым озерам в пору еще высокой, но уже убывающей воды. Озер было только два – Дедушка и Бабушка. Поверх водной глади – множество островков, то голокаменных, скалистых, то поросших кустарником, травой, то бородками берез, елей, сосен. И несколько таких маленьких, на которых росло только по одному дереву. Островки были бородавками затопленных перешейков; упадет вода, и островки обнажатся сильней, сольются в сплошные гряды.

– Вот мой дом, – сказал Колян.

Ксандра, быстро глянув, спросила:

– Где? Я ничего не вижу.

– Все – мой дом.

И верно, за свою хоть и недолгую, но кочевую жизнь Колян много раз городил куваксу на берегах этих озер, во всех ловил рыбу, из всех пил воду.

Оглядывая озера, Ксандра наконец заметила и поселок – горстку маленьких избенок, едва отличимых от пестрых, серых и черных валунов.

Когда подъехали к тупе Коляна, он спросил:

– Что будем делать – дневать, ночевать?

– Мы сперва спать, – сказала, не задумываясь, Катерина Павловна. – Да, попробуем отоспаться.

Переезд с Волги, от размеренной оседлой жизни, от приблизительно равных дней и ночей, на кочевую жизнь, под незаходящее солнце Лапландии сильно повлиял на самочувствие Катерины Павловны и Ксандры.

Сначала они испытали прилив сил, бодрости, живости; казалось, пока светит солнце, к ним не придет усталость. Так – много бодрствовали и мало спали – продолжалось с неделю. Затем начался быстрый упадок сил, живости, бодрости.

Порой наваливалась такая слабость, такая сонливость, что, казалось, закрой только глаза – и моментально уснешь, на ходу.

А сон исчез, будто не существовал вовсе. Непобедимое «хочу спать» боролось с непобедимым «не могу уснуть».

Коляну приходилось наблюдать такую солнечную бессонницу у людей, приезжавших с юга; он знал, что они лечились от нее темнотой, и старался для своих спутниц на время сна устраивать «полярную ночь» – на брезентовую крышу куваксы набрасывал оленьи шкуры и одежду, что оставил отец. Но укрыть до полной темноты не удавалось, а спугнуть сон мог и самый тоненький лучик солнца.

– А ты не устал? – все больше дивясь, спрашивала Коляна Ксандра. – И спать не хочешь?

– С чего устать? – отвечал он, дивясь в свою очередь. – Лопарь устал ходить так же смешно, как рыба устала плавать, вода устала бежать. А спать лопари умеют на ходу.

Лопари – народ низкорослый, щупленький и сильно уступает русским, когда приходится ворочать тяжести, но проворный, изгибчивый, сообразительный, выносливый. Трудная подвижная жизнь – то погоня на лыжах за зверем, то ловля оленей арканом, то пешая ходьба по каменисто-болотистой тундре, то езда на лодках по порожистым речкам – развивает эти качества до совершенства. Лопарь редко промахнется арканом, постоянно может ходить по бездорожью, каждый день сорок – пятьдесят верст.

Колян, конечно, уставал и спать порой хотел сильно, но признаваться в этом считал ниже своего мужского достоинства.

Когда Катерина Павловна сказала, что сперва будут спать, Колян решил устроить «полярную ночь» в своей тупе.

Открыл дверь. Из тупы густой волной выполз накопившийся за много лет запах дыма, оленьих шкур, преющих на земляном полу, запах собак и расплодившихся сильно мышей.

– Туда пойдешь? – спросил Колян Катерину Павловну.

Она поморщилась, фыркнула, но другого, лучшего места не было, и шагнула в тупу. За ней – Колян и Ксандра.

Тупа была в том виде, как оставили ее зимой, убегая от мобилизации на железную дорогу. Женщинам она показалась свалкой ненужной рухляди: на полу старые, замусоренные шкуры, над камельком заржавленный котел, закоптелый, весь свой век нечищенный чайник, в камельке недогоревшие головешки, рядом с ним груда корявых северных дров, низенький столик, который сильно погрызли мыши.

А для Коляна не было лучше ее. Войдя, он сразу сел на свое место, окинул тупу обожающим взглядом и сказал:

– Вот здесь я рос, жил.

– Не жил, а мучился, – заметила Катерина Павловна.

– Нет, хорошо жил, – возразил Колян. – На железной дороге было хуже. Там мучился.

– Но и здесь я не вижу ничего хорошего, – продолжала Катерина Павловна.

– Ах, мамочка, какая ты разборчивая, придирчивая! Ты забыла… – И Ксандра продекламировала: – Дым отечества всегда любой нам дорог и приятен.

– Переврала стихи. Не смей больше коверкать! – одернула ее мать.

– Не переврала, а изменила сознательно.

– Вот спите здесь! Я закрою дверь, окошки, сделаю хорошую полярную ночь. Тихую и совсем-совсем черную, – пообещал Колян.

– А это все… – Катерина Павловна, брезгливо морщась, покивала кругом, – можно выбросить?

– Отчего нельзя, можно, – согласился парень.

– Тогда – все, все!..

Колян и Ксандра принялись освобождать тупу. Катерина Павловна командовала: «Это, еще это!» Вынесли все, что было можно. А прежний запах, впитавшийся глубоко в пол, потолок и стены, не удалось вынести. Тогда открыли настежь дверь и все окошки, впустили в тупу солнце, ветер.

Не помогло и это.

– Нам не дождаться, когда выветрит всю вонь, мы умрем раньше, – проворчала Катерина Павловна, затем велела Коляну и Ксандре идти с ней в лес.

Лес был рядом. Наломали там еловых и березовых ветвей, завалили ими пол тупы, на них кинули покрышку с куваксы, что возили с собой, развернули спальные мешки. Женщины заползли в них, а Колян прихватил свою «музыку» и мешок с каким-то добром, висевшие на стене, и вышел устраивать «полярную ночь». Закрыв дверь и завесив окошки оленьими шкурами, он спросил:

– Хорошо темно? Солнце не видно?

– Да, закатилось совсем. Нет ничегошеньки, ни единой звездочки-дырочки, – отозвалась Ксандра. – Мама уже храпит. Ложись и ты!

А Колян подумал: «Если засну, потом долго будут смеяться по всей Лапландии: вырвался один парень из могилы, прибежал домой и сразу лег спать. И «здравствуй» сказать позабыл. Вот как умаялся лежать в могиле».

Поселок Веселые озера был почти пуст, многие из жителей еще не вернулись с железной дороги, другие уехали промышлять рыбу. Взглянуть даже на такое дело, как возвращение Коляна из «могилы», собралось не больше десятка человек. Но мучил его этот десяток… Ой-ой! Все ощупывали, все расспрашивали о железной дороге, об отце, о Максиме, о всяких пустяках и особенно о могиле, о том свете. Они твердо верили, что человек может обратиться в камень, а потом снова в человека, может умереть и вернуться из могилы. Никто, правда, не осмеливался говорить, что видел такого человека, Колян был первым таким, вернувшимся с того света. Колян уверял, что и он не был там, что колдун наврал или напутал про него. Но ему плохо верили. Он рассказывал такое: на железную дорогу со всей Лапландии свозят камень, песок, лес, всю ее укладывают тесаными бревнами, и она больше деревянная, чем железная. Там есть такие тупы, что в одной живет больше народу, чем во всем поселке Веселые озера. Рассказывал о военнопленных, о людской и об оленной братских могилах… Это могло быть только на том свете.

Колян поговорил со всеми досыта, затем побывал в гостях, передремнул, снова сходил гостевать, а Катерина Павловна и Ксандра всё спали. Мать проснулась через тринадцать часов, дочь – через пятнадцать; обе встали окрепшие, повеселевшие. Только во рту появилось горьковатое жжение, как бывает, когда человек сильно надышится дымом.

Развели камелек, сварили уху, поели, потом во всех котлах и чайниках нагрели воды, жарко натопили тупу, и женщины помылись. После этого снова заползли в мешки, но не спали, а только обсыхали. Обсохнув, поехали дальше.