Текст книги "Том 4. Солнце ездит на оленях"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

12

В Кандалакше Катерина Павловна и Саша первым делом пошли смотреть дорогу. Все остальное: найти пристанище, переодеться, помыться – отложили на потом, даже багаж оставили полежать на пароходе. Он пришел с грузом и собирался долго стоять под разгрузкой.

Медленно, с обходами пробирались они по незнакомому деревянному поселку, утопающему в весенней слякоти. Здесь была еще ранняя весна, самое водополье.

А дорога звала, поторапливала их по-молодому звонким, весело-азартным гудком маневровой «кукушки». Наконец они пришли на станцию, к путям. Их было немного: у самой станции два, чуть подальше только один, но самые настоящие, ширококолейные, серьезные пути.

Катерина Павловна склонилась, погладила рукой рельс и сказала:

– Здравствуй, матушка-дороженька!

У дороги было еще много недоделок. В одних местах сыпали на земляное полотно мелкий камень-балласт, в других трамбовали его, делали что-то в канавах… Но «кукушка» бегала смело, даже азартно. Катерина Павловна и Саша восторженно, влюбленно глядели на нее, всю чумазым-чумазую, всю закопченную черным дымом смолистых сосновых дров, который она изрыгала своей трубой. Если бы она приостановилась, Саша непременно обняла бы ее.

– Ну, матушка, стройся, достраивайся быстрей! – сказала Катерина Павловна дороге и позвала Сашу зайти в вокзал.

Да, был и такой – новенький тесовый барак, была на нем и броская черная надпись: «Кандалакша». Был и начальник станции в железнодорожной форме. Все, как полагается настоящей дороге.

Катерина Павловна спросила начальника, можно ли добраться до Хибин.

– Превеликолепно. Все ездят. Даже местные кочевники поняли превосходство поезда перед оленями и сожалеют, что его нельзя посылать, как оленя, куда вздумается.

– Как это сделать? Где взять билеты? Я не вижу кассы.

– Сесть в вагон и ехать. Мы переживаем первый, самый замечательный, можно сказать, медовый месяц дороги: ездим без билетов, без контроля.

Затем начальник объяснил, что дорога еще не сдана в эксплуатацию, регулярного, платного движения, ни пассажирского, ни товарного, еще нет. Ходят только рабочие поезда, которые перевозят строителей дороги и строительные материалы. Попутно подбрасывают и посторонних. Их немного в этом малолюдном крае. Здесь народ не избалован дорожными удобствами и премного доволен. Конечно, людям, избалованным скорыми поездами и мягкими вагонами, могут не понравиться некоторые особенности новой дороги. В таком случае эти господа могут вылезть из вагона и продолжать свой путь пешком.

– Какие особенности? – спросила Катерина Павловна.

– Вагоны у нас только товарные.

– Нам безразлично какие, лишь бы катились.

– Могут быть пересадки, стоянки… – продолжал начальник.

– Это нормально, это не пугает нас, – перебила его Катерина Павловна. – Главное, везли бы. Доехать бы живыми.

– Повезут. И даже превесело, – успокоил ее начальник, а насчет того, довезут ли живыми, умолчал. На дороге нередко бывали крушения и самые разнообразные несчастные случаи.

Для спокойствия Катерина Павловна попросила письменное разрешение на проезд.

– Ничего не надо, преблагополучно доедете без этого. Я никаких документов не даю и не спрашиваю. Документами занимается полиция.

Катерина Павловна показала разрешение навестить мужа, присланное ей из Петрограда.

– Чего ж еще надо вам? С этим вы можете пребесконечно путешествовать, преблагополучно и премного раз перекрестить всю Лапландию. Вот увидите на путях поезд, который пойдет в сторону Хибин, – и поезжайте с богом!

Начальник козырнул, что значило: довольно, наговорились, все ясно. До свиданья!

В тот же день Луговы со всем багажом перебрались в станционный барак. Тут сподручней справляться о поездах, можно и переночевать. Либо мать, либо дочь подбегали ко всякому вагону, появившемуся на пути, и спрашивали, куда пойдет он. Стрелочник долгое время отвечал: «Не знаю. Пока что маневровый».

Но постепенно «кукушка» столкала отдельные маневровые вагоны в состав, и стрелочник сказал определенно:

– Пойдет на Хибины.

– Можно садиться? – спросила Катерина Павловна. Она еще не привыкла, что тут ездят и без билетов и без спросов.

– В любой вагон на любое место, как дома, – отозвался с явной гордостью стрелочник.

Луговы выбрали теплушку, где была железная печка и нары и где уже копошились бородатые мужики в рабочих бушлатах, военнопленные в форме германской и австро-венгерской армий, царские солдаты – конвоиры этих пленных. «В дороге лучше быть на народе. Хоть и в тесноте, но не в обиде», – поучала мать Сашу.

– Голубчики, помогите нам погрузиться! Я заплачу, – обратилась она к пассажирам теплушки и полезла в карман за кошельком.

– Так, мамаша, поможем. Прячь кошелек обратно, подальше! – сказал старший из конвоиров. Затем вступил в переговоры: – Сколько у тебя мест? Каких? Где они?

Уяснив размеры багажа, он выбрал трех военнопленных и скомандовал им:

– За мной, камарады!

Весь багаж перенесли одним разом, освободили спутницам место поуютней и потеплей, угостили их кипятком.

– Теперь можете отдыхать, до Хибин и выспаться успеете, – сказал конвоир. – Видать, дальние, похоже, из-за моря.

Катерина Павловна старалась не рассказывать о себе без надобности и перевела разговор на дорогу: долго ли ехать в Хибины?

– Как придется, как посчастливит, – заговорили бывалые строители. – Можно доехать в день, можно прокачаться и с неделю.

– Отчего так разно?

– От многого. Сами увидите.

О пассажирском движении ничего определенного не знали. Одни обещали его к концу лета, другие – через год, а иные – после войны. Дорога строится ради войны, ради победы и до замирения не будет заниматься гражданскими пассажирами. Были и совсем мрачные предсказания: с дорогой помучаются-помучаются и в конце концов забросят ее.

Пожалуй, ни одна из дорог царской России не трогала столько людей, не вызывала столько разных чувств: недоумения, неприязни, надежд, очарования и разочарования, не имела столько доброхотов и ненавистников, как новостроящаяся «железка» из Петрограда к Северному Ледовитому океану, в не существующий еще Мурманск.

Строительство началось в июле 1914 года от Петрограда, тогда называвшегося Петербургом. Первым чувством, рожденным этим предприятием, было массовое удивление: тянуть в холодную, безлюдную пустыню полторы тысячи верст земляного полотна, шпал, рельсов, тянуть через нехоженые горы и болота, ломать уйму скал, сравнивать вершины, засыпать пропасти… Сгонять на постройку рабочих со всей России. Кто выдумал это? Зачем? Дорога будет пустовать, зарастет мохом, потонет в трясинах. Не дорога, а еще одна царская каторга.

Голоса за дорогу совершенно тонули в гаме против нее.

Прошли так шесть дней. На седьмой началась мировая война. Все разговоры о дороге умолкли, и, казалось, навсегда; она перестала волновать даже тех, кто строил ее. Волновались, говорили, спорили только о войне, которая охватывала новые народы, земли, моря.

Но вот враги перерезали и сухопутные и морские пути, которые связывали Россию с ее союзниками. Остался только один – из Архангельска по Белому морю, но и этот две трети года был скован льдом. Давняя нужда России в морском пути, не замерзающем никогда, обострилась. Тут все вспомнили едва начатую железную дорогу. Она прорубала для России окно в Европу, во весь мир, и более широкое, более надежное, чем Балтика. Она выводила Россию на просторы всех океанских дорог. Через нее можно было наладить постоянное общение с союзниками по войне.

Дорога строилась по-военному, с небывалой быстротой и строгостью. На ней столкнулись самые разные, далекие друг от друга народы, самые несходные людские группы, судьбы, интересы, чувства, развернулось множество приключений, похождений…

В теплушку подсаживались новые люди. Некоторые, поставив багаж, уходили промышлять дрова. Несли кто поленья из дома, кто обрезки со строек, кто горбыли от лесопильного завода.

– Куда столько? – подивилась Саша.

– А все в печку, девонька, – ответил мужичок в рваном-рваном полушубке, приволокший длинную, во весь вагон, березовую жердину. – Она, печка эта, хоть и невелика, всего-навсего домовая, а дров жрет, как доменная. Ненасытная печуга, особенно на ходу, на ветру. По дороге, конечно, есть леса, валежник, сухостой, но все мокрое, не разведешь огонь. А разведешь – дымом задушит всех.

– Ты, знахарь, не дело баешь про домну: она не дровами живет, а угольем, – осадил мужичка конвойный солдат.

– А уголье из чего происходит? Из дров, – вывернулся мужичок. – Меня не поймаешь: я домну-матушку видывал, кармливал и угольком и дровами.

– А здесь по какому делу?

– По всенародной глупости. Народ хлынул сюда за большим рублем, и я с ним. Известно, что русский мужик, что баран – одна стать.

– Рубли-то, значит, кругом вьются, а в руки не даются.

– Какие нам рубли! Тьфу! – Рваный мужичок плюнул. – Нам везде ножницы, нас везде стригут, а рубли только сулят, для заманки. Вот этого никак понять не можем, кидаемся то на Урал, то на Мурман.

Он запустил руку под нары, вытянул оттуда дрянной, зазубренный топоришко, положенный кем-то на общую пользу, и начал рубить принесенную жердину. Изрубив, пошел еще за дровами.

– И я пойду, – вызвалась Саша.

– Не надо, всем-то вагоном обогреем как-нибудь, – стал отговаривать драный мужичок.

– А мне интересно самой, – заупрямилась Саша.

– Ничего тут интересного нет. Мы ведь тянем, попросту говоря, воруем дровишки где придется. А тебе это не к лицу: ты здесь – гостья.

– А вам к лицу? – вгорячах выпалила Саша.

– Мы привычные, отпетые. Нам, когда и по шее дадут, вроде не больно, не стыдно.

Саша осталась в вагоне. Мужичок и еще кое-кто ушли. Наконец дров натащили столько, что больше и положить некуда. Печку накалили докрасна.

А «кукушка» все переталкивала вагоны с места на место. Одни загружали, другие разгружали. Порой казалось, что поехали, но, отъехав, возвращались обратно.

Катерина Павловна и Саша, утомленные долгой дорогой и разморенные жаром печурки, заснули. Когда резкий толчок разбудил их, Саша спросила мужичка:

– Далеко уехали?

– Уже в Хибинах. Глянь-ка! – ответил он.

Саша выглянула в полуоткрытую дверь. Теплушка стояла перед станцией Кандалакша.

– Мама, мамочка, мы уже перепереехали Хибины, – сказала Саша и скорчила преуморительную рожицу.

– Не зубоскаль, – шепнула мать, догадавшаяся, что Саша пересмеивает начальника станции.

– А я, знаешь ли, превеликолепно переспала.

Несколько часов поезд и не шел и не стоял, железнодорожники говорили важно «формировался», а пассажиры пренебрежительно – «топтался».

Так начались особенности новой дороги. За первой вскоре последовала другая – вешняя вода размыла насыпь, кусок рельсового пути оказался без опоры, в висячем положении. Пассажирам пришлось самим заделывать промоину и отводить в сторону опасный поток.

На всякие такие случаи в каждом составе возили необходимые инструменты: ломы, лопаты…

Едва отъехали от промоины, поезд снова остановился и раздалась команда паровозного машиниста:

– Выходи-и!

Бывалые люди без всякого недоумения выскочили из вагонов. Впереди большой участок пути неравномерно осел в болотистую трясину. Тут состав двигался еле-еле, а пассажиры шли пешком.

И все время шел разговор о дороге. Мужичок ворчливо шепелявил:

– Кругом мокрядь, холод, голод, цинга. Я вот привез сюда полон рот зубов, а теперь и половины не осталось.

Над ним подтрунивали:

– Не ел бы их. Не маленький, чай, знаешь, что зубы даются два раза, в третий не растут. А ты слопал. Вот теперь и страдай за свою жадность.

– Не я слопал, цинга высадила. И что за езда здесь: хлеб на всю путь бери из дому, одежу и обужу бери всякую – кругом не зима, не лето, даже дрова вози свойские. Будь она проклята, эта дорога! – Мужичок поворачивался ко всем и спрашивал: – Верно говорю?

Были такие, кто соглашался:

– Верно. Не дорога, а гроб без музыки. Потонуть бы ей в трясине!

Но гораздо больше было таких, кто желал дороге скорейшего окончания, доброй службы.

– Не торопись проклинать! – внушал мужичку солдат-конвоир. – Дорога-то не для одного тебя строится, а для всего народа, для победы над врагом. Да и тебе, злыдню, может пригодиться.

– Зачем? – удивился мужичок.

– Уезжать домой, уносить свой животишко.

– Я уплыву с пароходом.

– А если смертушка стукнется к тебе в зимнюю, в мерзлую пору. Не думал об этом? Узко думаешь. Надо думать пошире своей бороденки. – Бороденка у мужичка была реденькая и узенькая, вроде коровьего хвоста. – Вон камарады и те желают добра этой дороге. – И солдат обратился к военнопленным: – Дорога – хорошо?

Ему дружно ответили:

– Гут! Гут! – Они видели в дороге скорое окончание войны и свое освобождение из плена.

И только двое-трое сказали:

– Найн! Найн! – Эти видели в дороге поражение своих стран.

И, может, горячей всех желала скорейшего окончания дороги семья Луговых.

Катерина Павловна во всех случаях – и при хорошей езде, и при вынужденных простоях, и при пешем хождении по опасным местам – твердила одинаково:

– Стройся, матушка-голубушка, скорей! Стройся!

13

В последнее время Максим завел правило каждый день после работы навещать транспортный отдел строительного участка и возможно чаще попадать на глаза начальнику. Авось будет какая-нибудь большая поездка в глубь Лапландии, он напросится в нее, заберет всех своих оленей и не вернется. Дело подвигалось не плохо. Начальник уже заприметил его и однажды спросил на ходу:

– Ты чего торчишь здесь?

– В куваксе-то худо одному, – ответил Максим, скрывавший, что Колян живет у него. – Душа в тундру просится.

– А здесь что, не тундра?

– Э-э… – Старик замахал руками. – Базар, трезвый базар.

На строительстве не торговали вином.

Начальнику, любившему выпить, понравился ответ. Он приостановился и сказал совсем другим, приятельским тоном:

– Оно, пожалуй, верно: шуму, толкотни хоть отбавляй, а веселья и на полушку нет.

– Может, будет дорога в тундру?

– Не предвидится.

Но Максим продолжал дежурить когда у конторы, когда и в самой конторе, авось да небось…

И вдруг потребовался. Начальник сам вышел к нему в коридор, обрадовался и сказал:

– Иди-ка со мной!

В кабинете у него сидели Катерина Павловна и Саша.

Начальник кивнул на них:

– Вот надо отвезти в поселок Моховое.

– И привезти обратно, с мужем, – добавила Катерина Павловна. Она полагала, что Сергей Петрович воспользуется разрешением переменить место ссылки и переедет поближе к культуре, к дому – в Хибины или в Кандалакшу.

– Знаю, знаю Моховое. Могу увезти. Могу, куда хочешь, куда скажешь, – согласился Максим и спросил: – Кто твой муж?

– Доктор.

– Э-э… Видел. Хороший доктор. Когда поедем?

– Ты не поедешь, тебе нельзя, – сказал начальник. Если отпустить Максима, надо отпустить и всех его оленей, самое большое стадо на участке. – Найди другого человека. Найди безоленного. Оленей мы дадим ему.

– Есть такой, есть. – И Максим пустился в свою куваксу за Коляном, а приведя его, сказал: – Вот самый хороший. У него бумажка от доктора.

Начальник заглянул в бумажку и похвалил Максима:

– Правильно сделал, старик, молодец! Здесь парень ни к чему, только хлеб ест.

– Это – мой сосед. Я дам ему оленей, – вызвался Максим.

– Самое разлюбезное дело, – обрадовался начальник. – Нам легче.

В том трудном положении было не просто выделить несколько упряжек из казенного стада. Продать не разрешалось, и, чтобы дать во временное пользование, надо написать хитроумные оправдательные документы. Поездка-то была не казенная, а частная и очень щекотливая – к ссыльному. Максим своим согласием дать оленей освобождал начальника от всяких неприятностей.

– В главном, значит, сосватались, – сказал начальник, довольно потирая руки. – Ну, а всякие там мелочи улаживайте без свахи, без меня, значит.

Но Катерина Павловна, все время мерившая Коляна придирчивым взглядом, вдруг пришла в смятение:

– Он такой малюсенький. Да ведь нас с таким разорвут волки.

– Какой маленький, совсем не маленький! – вскипел Максим. – Пятнадцать зим. Скоро жених. И с ним будут лайки. Все волки разбегутся, как дым. Просить будешь – ни одного не увидишь.

– Это верно: такой лопарь да с лайками отлично довезет хоть на край света, – успокоил Катерину Павловну начальник.

– Я дам и оленей и санки… – Максим сделал лодочкой правую ладонь, а левой рукой сделал над нею то движение, каким отсчитывают деньги. Это значило, что если ему заплатят, то… – Все будет, все.

– Сколько же? – спросила Катерина Павловна. – Я ведь не богата, я только учительница.

– Они не жадны. Им важно, чтобы заплатили, а сколько – не имеет значения, – снова успокоил ее начальник. – Дети еще, дети.

– А все-таки сколько? – настаивала Катерина Павловна. – Я при своих капиталах должна знать твердо.

Взрослые продолжали разговаривать об оплате. А девочка Саша подошла к Коляну и спросила:

– Верно, что тебе пятнадцать лет?

– Пятнадцать зим и еще немножко.

– Я думала, десять. А мне четырнадцать и еще полгода.

– А я думал: у тебя муж есть.

– Муж… С чего это?

– Вон какая длинная.

Оба с откровенным по-детски удивлением и недоверием начали разглядывать друг друга. Она в четырнадцать лет уже догнала мать, он в пятнадцать такой маленький, всего лишь по плечо Саше. Оба показались друг другу смешными и, не умея еще скрывать своих чувств, засмеялись.

Потом Саша спросила:

– Как зовут тебя?

– Колян.

– Как это будет по-русски?

– Николай.

– А как будет по-вашему Коля?

– Колян, Коляш, Коляй. Когда совсем маленький – Колянчик. Сделаюсь стариком – буду Колях.

– Как по-вашему Колька?

– У нас нет Кольки.

– Жаль. Вдруг я рассержусь на тебя – как же тогда? – Саша на секунду надулась притворно, затем сказала весело и лукаво: – Я буду по-русски – Колькой.

– Как хочешь, – смиренно согласился Колян и спросил: – А ты кто?

– Александра. Мама и папа зовут Сашей, подруги – Ксаней, Шурой.

– Я буду – Ксандрой. Можно? – спросил Колян.

Саша охотно разрешила: ей понравилось это небывалое имя. А ведь так просто из обыкновенного сделать необыкновенное – убрать только три буквы.

– А рассердишься на меня, тогда как? – спросила она.

– Не знаю.

– А я не скажу.

– А я не буду сердиться.

– А я рассержу.

– А я все равно не рассержусь.

И опять засмеялись.

– О, уже разговорились. Хорошо! – похвалил их Максим.

Колян спросил, как зовут мать девочки. Ксандра сказала. Он попробовал повторить, у него получилось «Картина Павловна». Это развеселило даже саму Катерину Павловну, постоянно строгую и хмурую.

– Пусть будет так, – согласилась она. – Потом научится.

От начальника пошли к Максиму обговорить, что необходимо в дорогу. Попутно Максим объяснял Коляну:

– Поедешь в Моховое, повезешь вот ее и ее. Там спросишь доктора Глаза-Посуда. Весь народ знает его…

– Какого еще доктора? – перебила Максима Катерина Павловна. – Мы никого чужого не возьмем.

– И не надо чужого. Возьмешь своего, – успокоил ее Максим и продолжал наставлять Коляна: – Посадишь Глаза-Посуду и привезешь всех обратно в Хибины.

– Ты мелешь чушь, – сказала Катерина Павловна. – При чем тут какие-то глаза и посуда?!

– Твой мужик так? – Максим приложил руки к своим глазам наподобие очков.

Она догадалась, о чем идет речь, и подтвердила:

– Да, так. Ну и что?

– Народ зовет: доктор Глаза-Посуда.

– Мама, мамочка, это же папино прозвище, – сказала Ксандра, радуясь своей сообразительности. – Верно, Колян?

Дальше выяснилось, что это прозвище дано еще многим, кто носит очки: есть купец Глаза-Посуда, поп, рыбак…

– Нечего сказать, наградили нашего папочку, – огорчилась Катерина Павловна.

Саше, наоборот, понравилось прозвище:

– Куда хуже «очкастый», «очкарик». Глаза-Посуда совсем как в книге. «Приключения…» Еще лучше: «Похождения доктора Глаза-Посуды». Ей-богу, здорово!

– Глупому, говорят, что дурно, то и потешно, – со вздохом молвила Катерина Павловна. – Эх, Сашенька, далеко еще тебе до полного ума.

– Добегу, я бойкая, – пообещала Саша, совсем не огорчаясь.

Дорога затевалась далекая, только в один конец больше двух сотен верст, и в самое трудное время, когда по всей Лапландии разлились полые воды.

Если бы Катерина Павловна и Ксандра ожидали хоть половину того, что придется испытать им! А предупредить их ни Максим, ни Колян даже не подумали: ведь они ходили и ездили во всякое время, при всякой погоде.

С опаской, сильно согнувшись, Катерина Павловна и Саша пролезли в куваксу Максима. Она показалась им ловушкой. Сверху, через дыру для дыма, падал столб солнца, обнажая всю неприглядность жилища. На парусиновой крыше хлопья сажи. Из очага несколькими зыбкими струйками курился едучий дым. На полу замусоренные оленьи шкуры, какие-то ремни, старые обутки. Возле очага лежали три собаки: лайка Коляна – Черная Кисточка, лайка покойного Фомы – Найда и лайка Максима – Пятнаш. Все светлой масти, но чумазые, продымленные. Ксандре вспомнился дом и светлое мочальное помело, почерневшее от работы в печке. Собаки были похожи на него.

Они не встали, даже ничуть не двинулись, а только повели глазами на вошедших и снова уставили их на огонь. Подобно своим хозяевам, они любили сидеть и лежать у костров, задумчиво глядя в огонь и дым, быть может и в самом деле обдумывая что-то свое, собачье.

– Садись! – пригласил гостей Максим, сам усаживаясь на оленью шкуру, распластанную по земляному полу. Никакого другого сиденья – табуретки, скамьи, чурбачка – не было.

– Ничего, постою, – сказала Катерина Павловна, а дочь крепко прижалась к ней: шевельнись – и мигом запачкаешься о законченную покрышку куваксы.

– Стоять устанешь, – сказал Максим и начал гнать собак от костра.

Они не хотели ни уходить, ни сторониться, определенно считали себя равными хозяину, а возможно, главней его. Оттолкнув собак силой, Максим похлопал рукой по освободившемуся на оленьей шкуре месту:

– Хорошо, мягко. Садись! Мы всю жизнь так сидим.

– А нам некогда рассиживаться, ехать надо. Нас больной человек ждет.

– Пусть ждет, а калякать нам придется.

– Ну, калякай. Я слушаю. – Катерина Павловна упрямо не садилась. Она и спешила в дорогу и боялась нахватать с грязной шкуры насекомых или другой заразы.

– Обутки есть? – спросил Максим.

Катерина Павловна кивнула на свои ноги в резиновых ботах.

– Э-э… – Максим скривил лицо. – Нельзя. Эти не пойдут.

– Почему?

– Низки, надо выше воды. Надо тоборки. – Он вытянул из-под оленьего меха, на котором сидел, сапожки, а вернее, чулки из золотистой шкуры нерпы. – Вот меряй.

Катерина Павловна осмотрела тоборки и снаружи и внутри. Они были очень красивы: по золотистому фону раскиданы коричневые пятнышки, мягки, чисты, явно не надеваны и если непромокаемы, как уверял Максим, то можно почти по колено ходить в воде. Она примерила. Хороши. Дала померить Саше. Ей великоваты. Катерина Павловна решила готовые взять себе, а для Саши попросила сшить. И хотела тут же переобуться – ее боты не годились и для хибинских грязей, топей, – но Максим взял тоборки обратно:

– В этих пойдет Колян, – и спрятал обутки на прежнее место.

Катерина Павловна подумала, что прячет от нее, и сказала:

– Неужели ты думаешь, что я украду их?

– Совсем не думаю. Вот ты зря думаешь, – отозвался Максим.

– Тогда зачем прячешь?

Максим объяснил, что прячет от собак, и предупредил:

– Когда будешь снимать свои, клади подальше от собак, иначе съедят. – Затем он спросил: – Сухари, чай, сахар есть?

– Сухари? Зачем? – удивилась Катерина Павловна.

– Кушать.

– Но почему сухари?

– А что?

– Хлеб.

– Там хлеба нет. Здесь купишь – сгниет по дороге.

– И много сухарей?

– Полпуда-пуд на человека.

– На каждого?! – От удивления Катерина Павловна позабыла всякую брезгливость и села. – Это же сухари. Я за всю жизнь не съела столько.

– Там съешь.

– Да сколько же мы проедем?

– Один месяц.

– Месяц, еще месяц! – Она всплеснула руками. – И никак нельзя меньше?!

– Это самое скоро. Снег ушел. Везде камень, лес, мох, болото. Олени пойдут шагом. Хочешь скоро – жди новую зиму, новый снег.

– А ждать сколько?

– Четыре месяца.

– Нет уж, лучше ползком, но двигаться.

– Грамотная? – спросил Максим.

– Конечно.

– Тогда пиши. Мясо, рыбу не надо – это там само ходит. Тебе достанет Колян. А хлеб, чай, сахар сами не ходят – это здесь купить надо, везти с собой. Пиши больше… – и начал диктовать.

Катерина Павловна достала из сумочки тетрадку, карандаш и записывала, сколько надо крупы, чая, сахара, масла и всего прочего.

Глядя, как быстро порхает у нее карандаш, Колян решил поделиться своей радостью и сказал:

– Я тоже грамотный.

– Сколько же лет ходил в школу?

– Учитель ходил ко мне домой.

– О какой ты важный! И долго учился?

– Два раза, два дня.

– Небогато. – Катерина Павловна заинтересованно перевела взгляд от тетрадки на Коляна. – И чему же научился, что знаешь?

– «А» знаю.

– Еще?

– «Б» знаю.

– Еще?

– Больше ничего не знаю.

– Молодец! – Катерина Павловна весело переглянулась с дочерью. – Но этого мало, надо еще учиться.

– Сколько?

– Самое малое года три. Можно и больше. – Затем Катерина Павловна спросила Максима, знал ли он ту школу, того учителя, у которого учился Колян.

Максим поведал такую историю. Однажды в Веселые озера, в тупу Коляна, забрел какой-то дальний человек и говорит отцу: «Корми, угощай меня, я за это научу твоего сына грамоте». Фома согласился. Живет человек день. Его угощают водкой, олениной, семгой. А Колян глядит на бумажку, где учитель написал «А», и кричит-поет во все горло: «А-а-а…»

– На второй день учитель написал «Б» и снова пьет, ест. А Колян бормочет: «Б-б-б-б…» Это не поется и не кричится. Вечером учитель спрашивает:

«Запомнил?»

«Век не забуду».

«Вот и хорошо. Теперь ты грамотен. Мне с тобой нечего больше делать», – и перешел к соседу учить другого пария.

Ходил по Веселым озерам целую зиму, теперь там все грамотны, все знают и «А» и «Б».

Втолковывать, что «учитель» – прощелыга и все его ученики неграмотны, было некогда, и Катерина Павловна отложила это на будущее.

Чтобы не задеть нависавшую сильно покрышку куваксы и не мазануть себя сажей, Ксандра продолжала стоять на одном месте не шелохнувшись. Колян оглядывал ее осторожно, исподлобья. Высокая, худощавая, с длинным узковатым лицом, с большими светлыми глазами, белокосая и белокожая, с проступающими голубыми жилками – вся не здешняя, не лапландская. На его взгляд, некрасивая и в то же время такая интересная, что не отведешь глаз.

Обговорили все: Катерина Павловна и Ксандра занялись покупками, Максим и Колян – починкой нарт, сбруи, шитьем обуви.

Увидев возню с нартами, Ксандра изумилась:

– А это зачем?

– А без них как думаешь ехать? – в свою очередь изумился Колян.

– Мы поедем на них?

– Да.

– Ой, летом на санях – как интересно и смешно! – Ксандра похлопала ладошками. – А почему? Нет телеги?

Колян объяснил, что в Лапландии нет тележных дорог, ездят на санках да на лодках.

– А зачем санки такие высокие?

Они были по колено девушке.

– Везде камень, вода, болота, кочки. Низенькие будут спотыкаться, тонуть. На них сильно промокнешь.

– А эти, высокие, будут перевертываться. Промокнешь еще сильней.

– Будет, всяко будет. Скоро все сама увидишь, – пообещал Колин.

Потом все резали хлеб на маленькие кубики. Сушили их сразу в нескольких домах. Торопились, как только могли. И на той же неделе две упряжки, в каждой по четыре оленя, были готовы в путь.

Шел одиннадцатый час вечера. За долгий хлопотливый день все устали, всем хотелось спать. Катерина Павловна была согласна отложить выезд на следующий день. Но тут вдруг заторопился медлительный, даже ленивый, на ее взгляд, Максим:

– Не говори про сон. Сегодня надо глядеть солнце.

– Это что еще за выдумка? – раздраженно спросила Катерина Павловна.

– Оно не уйдет, начнется большой день. Сегодня никто не будет спать. Да-да, никто, даже солнце.

– Я тоже не буду, – загорелась Ксандра.

– Зачем ты говоришь такие вещи? – упрекнула Максима Катерина Павловна. – Моя девочка и так почти не спит.

– При чем тут Максим? – вступилась за него Ксандра. – Я сама решила не спать. И вообще проспать солнце, первую солнечную ночь – это можешь только ты, мама. Люди нарочно ездят поглядеть.

– С чего ты решила изображать меня непробудной соней?

– Не я, а ты не хочешь потерпеть одну ночь.

И готов был разгореться спор: немедленно выехать. Нет, сперва выспаться. Но Максим не дал вспыхнуть ему – принялся запрягать оленей.

Колян помогал. Катерина Павловна пересматривала, все ли увязано и уложено на санки. Ксандра глядела на солнце. Самое обыкновенное вечернее, предзакатное. У него померкло сияние, исчезли лучи, оно собралось в багрово-красный кружок, вроде лунного, на который можно глядеть в упор, не прикрывая глаз, точно, готовясь ко сну, сняло свое дневное убранство. Но садилось медленно-медленно, цепляясь за всякую гору. Потом остановилось, полежало на горах и снова пошло вверх, залучилось, засияло, надело свою золотую корону.

– Мама! – крикнула Ксандра. – Мама, это нельзя не поглядеть!

– Не надрывайся попусту. Гляжу. Все глядим.

И верно, все, оставив работу, глядели на солнце.

Так начался большой, почти двухмесячный полярный день, когда лапландское солнце и ночует над землей, не заходя за горизонт, пора незакатного, полуночного солнца, пора белых ночей.

– Видели?! – торжествовал Максим. – Какой может быть сон?.. Надо ехать и ехать. – Он из всех сил старался, чтобы выехали именно в это время. У оленеводов есть поверье, что всякое дело, начатое вместе с началом круглосуточного сияния солнца, будет иметь успех. Кроме того, Максим хотел как можно незаметней спровадить свое оленье стадо именно ночью. Она хоть и светлая, солнечная, но все же ночь, и многие люди все-таки спят, сидят дома.