Текст книги "Том 4. Солнце ездит на оленях"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)
Ехали втроем: Ксандра, Колян, Максим. Старик сильно жаловался на желудок, и Ксандра, сама беспомощная перед такой болезнью, уговорила его показаться мурманским врачам.
Было очень тихо. Пурга набесновалась перед тем досыта и отдыхала неподвижными сугробами, застругами, высокими снеговыми шапками на валунах, большими снеговыми комьями на деревьях. Щедро светила полная, без малейшей щербинки, луна, ей помогали ярко-колючие звезды.
На снегу был хорошо виден всякий след. Максим, неотрывно глядевший по сторонам, часто спрашивал Коляна:
– Видишь? Кто шел, что делал?
– Заяц. Лиса. Волк, – отвечал Колян.
Иногда следы были загадочно спутаны, тогда останавливались и «распутывали» их.
– Учись, пока жив я, – наставлял Коляна Максим. – Фома, отец твой, немножко рано умер, недоучил тебя.
Колян согласно кивал головой: учусь, учусь. Внимательное, уважительное отношение к старшим, будь они хоть свои, хоть чужие, – один из основных законов лапландской жизни.
В черном безлистом лесу, среди разбросанных дико камней, в безжизненно однообразных навалах снега таилась невидимая, но богатая жизнь. То олени, почуяв ее, резко кидались в сторону, то она, эта жизнь, вспугнутая оленями, спасалась прыжками, взлетами.
На станции Оленья Максим и Ксандра сели в поезд. Колян вернулся в Веселые озера. У него там было множество дел: стеречь оленей, ставить и проверять ловушки, возить дрова, охотиться и рыбачить на текущий прокорм, топить две тупы, школьную и Максимову.
В Мурманске первым делом Ксандра отвела Максима в больницу. Его осмотрели и положили на обследование. Затем она побежала разыскивать Крушенца. Нашла в новом здании, но в прежней должности инструктора политпросвета.
– Я опять к вам, – сказала она виновато. – Извините за надоедливость!
– И правильно, что ко мне. Образование и политпросвещение – дело общее. Садитесь! – Крушенец закрыл папку с бумагами, поставил локти на освободившийся край стола. – Слушаю вас. Но прежде всего, где остановились, как устроились?
– Пока никак.
– Приглашаю к нам. Моя Люда в прошлый раз сделала мне строгий выговор, что отпустил вас куда-то. Не бойтесь, никого не стесните. У нас на двоих две комнаты. Живем в одной, в другой только бываем. Не возражайте, об этом кончено. Выкладывайте ваши дела!
Но едва Ксандра начала выкладывать дела, Крушенец остановил ее:
– Не надо дважды ломать язык. Пошли в ОНО, там сразу вывалите все.
В отделе народного образования приняла их заведующая сектором сельских школ, женщина средних лет, коротко, по-мужски остриженная, в мужской защитной гимнастерке и защитной юбке. Торопясь, волнуясь, Ксандра долго перечисляла школьные нужды. Отдельного здания нет, занимается, где и живет, в лопарской тупе. Ни парт, ни столов, ни скамеек, ни классной доски. Ребятишки сидят на полу, ноги крест-накрест. На бумаге еще не писали: некуда положить ее. Пишут на стенах да на маленьких дощечках, положенных на коленки. Могут искривить себе позвоночники…
Заведующая выслушала ее внимательно, каменно-спокойно и сказала:
– По существу школы нет.
– Если считать школой здание, обстановку, учебные пособия, то почти нет, – согласилась Ксандра. – А если школа – это ученики, занятия, то есть. Мои уже знают весь алфавит, немножко читают и пишут.
– На стенах? – мрачно съязвила заведующая.
– Не важно – где, а важно, что пишут. Мои пишут без хулиганства. Мои по горькой нужде, – встала Ксандра на защиту своих обездоленных школяров.
– Ладно, поможем. – Заведующая сильно хлопнула по столу ладонью. – Приходи завтра!
Ксандра быстро вышла и за дверью начала вытирать глаза носовым платком. Крушенец всполошился:
– Что с вами? Плачете? Почему?
– А вы слышали, что сказала она? – Ксандра кивнула на дверь, за которой сидела заведующая.
– Ну-ну? Я ничего не заметил.
– Сказала: поможем. Только поможем, а не сделаем. Школа – будто мое, частное дело, моя забота. Мое дело – учить, а здание, парты, пособия – дело этой заведующей. Что же она взваливает на меня? Я и рада бы, но не могу.
– Успокойтесь. Она сделает все, что может. Не придирайтесь к словам, не тратьте прежде времени нервы. – Крушенец взял Ксандру под руку и повел к своей квартире. – Все сделает. Она очень сердечный, отзывчивый товарищ. Вид у нее, правда, вроде неприступной крепости, но душа, сердце золотые.
…Люда, жена Крушенца, артистка агитбригады, полулежа на диване, зубрила какую-то роль. Увидев мужа и незнакомку, одетую во все лапландское, меховое и мешковатое, явную деревенщину, она сказала небрежно, проформы ради:
– Извините, что я – такая домашняя. Фасониться некогда, – и продолжала зубрить. На ней был пестрый ситцевый халатец, искусственно-золотистые волосы накручены на бумажные жгутики.
– Ничего, мы извиним, – сказал Крушенец. – Верно, Ксандра?
– Да, конечно.
– Знакомьтесь! – Крушенец подвел Ксандру к жене.
– Та самая? – поднявшись, спросила Люда.
– Самая, самая, – подтвердил Крушенец.
– Очень, очень приятно. – Люда протянула Ксандре обе руки. – Мой муж часто вспоминает вас и так расписал, что я узнала бы где угодно. Вы вошли, и я сразу подумала: она. Раздевайтесь! – и начала помогать Ксандре стягивать верхнюю одежду, сшитую без застежек и потому неудобную для одевания и раздевания.
– Ну, Люда, оставляю гостью на твое попечение, – сказал Крушенец и ушел в свое учреждение.
– И как же ваш муж вспоминает меня? – спросила Ксандра.
– Самым лестным образом, как героическую девушку.
– Слишком лестно, не по заслугам. В таком случае каждая лапландская учительница – героиня.
– Так и есть.
– Какая героиня!.. – Ксандра поморщилась. – Шкраб, и только. Так и в бумажках из отдела образования пишут: шкраб.
– Не надо скромничать. Мы, русские, слишком скромны. Учитесь уважать себя. И другие станут уважать больше. – Люда села на диван, усадила рядом с собой Ксандру, протянула раскрытую коробку папирос «Сафо».
– Спасибо, не курю. Лапландской учительнице нельзя курить.
– Почему?
– Кругом почти все курят. А если еще и сама – нечем будет дышать.
Люда отложила папиросы, потянула носом воздух и сказала тихо, для себя:
– Странно.
Ксандра больше повернулась к ней и спросила:
– Что – странно?
– Ладно, скажу. Но условие: не обижайся. Я не верю, что ты не куришь. От тебя пахнет дымом, как от курильщика.
– Неужели так сильно? – удивилась Ксандра. – Я чувствую, но не так, чтобы…
– Разит. – Люда обняла ненадолго Ксандру и тем временем обнюхала у нее плечи и рукава платья, головной платок, косу. – Разит от всей.
– И все-таки я не курю. Знать, пропахла, продымилась от лопарских туп, от трубок. Вот еще напасть! А я хотела посмотреть в городе какой-нибудь спектакль, послушать концерт. Куда уж такой. – Ксандра передернула плечами и фукнула: – Ф-фу! Какая пакость – дым, табак. Надо проветрить все.
– На дворе, – подсказала Люда. – Мы и сушим и проветриваем там. – Она поманила Ксандру к окну на двор, где сушилось на морозе белье. – Видишь рядом с бельем пустые веревки? Это наши. Можешь занимать. Но подежурь, пока проветривается. Я не ручаюсь за честность всех наших граждан.
Ксандра перебрала и перенюхала все, что было у нее в чемодане, но себе уже не доверяла, ей казалось, что от всего разит табачным дымом, и для проверки попросила Люду перенюхать. Та сделала это охотно; она любила рыться в женских тряпках. Все, что можно, растянули во дворе на веревках. Потом Ксандра оделась в проветренное, а снятое растянула по веревкам. Но и вся эта длинная, кропотливая операция не выжила весь чад, он сохранился в каких-то тайниках. Наряду с этим ослабевшим чадом стало заметно, что и коса у Ксандры пропахла дымом. Люда советовала расплести и походить так. Она приложила ее к своим волосам, тоже ягельно-светлым, и спросила:
– Чем красишь?
– Ничем.
– Завидую.
– Чему?
– И спокойно и красиво.
Первобытно нетронутые волосы Ксандры и на взгляд и на ощупь были прекрасней волос Люды, вымытых перекисью водорода.
– Почему не острижешься? – спросила она, втайне желая обезобразить Ксандру.
– Не вижу надобности.
– Теперь не принято носить так. Косы, кольца, серьги – мещанство, даже хуже – буржуазность.
– Мой отец, старый революционер, подпольщик, считает, что коса – лучшее украшение женщины во все времена, при всяких режимах.
– У меня тоже была. Но на меня так насели стриженки, что пришлось расстаться. Я остриглась, но крашусь и немножко подвиваюсь. И на это глядят косо, говорят, надо быть естественной, как мать родила.
– Коса – сама естественность, сама природа, а стрижка – уже искусственность, – заметила Ксандра.
Люда досадливо сморщила лицо, замахала руками:
– Кто их поймет, наших законодательниц. Сами они – не мужик, не баба.
Чтобы выжить из косы табачный запах, Ксандра решила вымыться в бане. Шла неохотно, огорченная, а вернулась счастливая. Какая прелесть настоящая баня рядом с той, что устраивала она в куваксе! Ради нее одной можно ездить в Мурманск.
Вечером ходила на концерт, который давала железнодорожникам агитбригада. Там пели хором сначала «Интернационал», затем «Спускается солнце за степи», «Дубинушку»… Декламировали хором же «Левый марш», «Главную улицу». Крушенец, где надо, дирижировал.
Люда прочитала «Злоумышленника» А. Чехова. Были еще и другие номера.
Ксандру поразило сходство мурманского репертуара с тем, какой исполнялся на концертах в ее родном городке. Она слушала рассеянно, голова была занята обдумыванием, что просить в отделе образования. Вспоминалась мать с ее списком – «уложением» от всего любящего сердца. Шевелилась жалость, что «уложение», казавшееся тогда бесконечным, было коротко.
Утром Ксандра побежала в ОНО. Каменно-спокойная, неприступная Крепость (Ксандра так назвала для себя заведующую) встретила ее теплей вчерашнего, пригласила сесть, дала лист бумаги, карандаш и сказала:
– Напиши все, что нужно!
Накануне Крушенец сказал ей, что Ксандра расплакалась, и Крепость испугалась, что девчонка может убежать. Таких было не мало. Просматривая список, она кое-что – новое школьное здание, парты – сразу зачеркнула:
– Пока невозможно. В первую очередь будем делать для больших населенных пунктов.
Кое над чем задумывалась коротко и затем решительно либо черкала, либо говорила: «Сделаем, сделаем», – старательно избегая слова «поможем». Почистив список, она повела допрос:
– Зачем вам сто метров парусины?
Ксандра рассказала, как делала из парусины баню. А больше это невозможно: парусина чужая и дряхлая, рвется.
– Баня – не наше дело. О ней пусть заботятся медики, – сказала Крепость.
– Ближайший медик-фельдшер живет за сто верст от нашего поселка, еще ни разу не бывал в нем, и неизвестно, когда приедет, – уведомила Ксандра. – Как прикажете мне, ждать его или пускать ребятишек в школу немытыми, вшивыми?
– Ладно, помо… – и, спохватившись, сердито: – Сделаем. А зачем фанера?
– Сами сколотим какие-нибудь столы. До ваших парт.
– А голландская сажа и олифа?
– Покрасить эти столы.
Убедившись, что все просимое действительно необходимо школе, Крепость написала и вручила Ксандре кучу отношений в самые разнообразные учреждения города. Все они в самом главном были сходны: подотдел сельских школ Мурманского областного отдела народного образования просит отпустить для веселоозерской школы… дальше шло наименование просимого. Ниже – подпись и печать.
– Вот все, что могу, – сказала Крепость, подавая бумажки. – Остальное зависит от вас.
– Я не понимаю, что зависит от меня, – призналась Ксандра.
– Никто ничего не обязан нам. И откажут или отпустят, чего и сколько – зависит от вашего умения просить, от вашей настойчивости, от вашего обаяния.
– А если пойдете вы? – спросила Ксандра.
– Наверняка дадут меньше: я уже столько раз просила, что стала для всех как бельмо на глазу. Идите и просите, не стыдясь! Не себе ведь просите.
Ксандра пересчитала бумажки: было их полтора десятка.
– Откуда лучше начинать? – спросила она.
Крепость сложила бумажки так, чтобы при обходе получилась одна линия, без больших крюков в сторону, без возвратов назад.
Первым учреждением на дороге межведомственных скитаний был стройотдел порта, сам еще недостроенный. Во мраке полярной ночи, перемешанном с густым туманом от незамерзающего залива, Ксандра много раз спотыкалась и натыкалась на развалы бревен, досок, кирпича, пока нашла вход в здание. Там пришлось досадно долго стоять в очереди к начальнику и после этого получить отказ.
– Обращаетесь не по адресу, – сказал бравый усач в матросской форме, мельком взглянув только на бумажку и не поднимая глаз на того, кто подавал ее. – У школ есть свой хозяин.
Не зная, как еще просить, Ксандра вышла. Следующим учреждением было управление порта. Снова поиски в темноте, блуждание среди груд строительного материала, прыганье через канавы и ямы, почему-то незаваленные, снова долгое ожидание допуска к начальнику и снова отказ:
– Мы не имеем никакого отношения ни к сельским, ни ко всяким другим школам. Наше дело – корабли, море.
Ксандре хотелось крикнуть начальнику, грозному старику:
«Как вы смеете говорить: не имеем отношения! Разве вы не учились, разве не учатся ваши дети?»
Она почувствовала на своих ресницах слезы и быстро вышла, за дверью вытерла их и сказала сама себе:
– Ладно, обойду все конторы, весь город. А потом, если ничего не дадут… – Она не решила, не придумала, что сделает потом, но обязательно что-нибудь резкое. Ей хотелось такое, чтобы все конторы, все бездушное начальство дрогнуло.
Всего за рабочий день она побывала в девяти учреждениях и ничего не получила. Везде было людно, шумно, суматошно, и на нее либо совсем не глядели, либо взглядывали коротко, равнодушно, либо даже с неприязнью. Начальство явно изнемогало от обилия просителей, неурядиц, споров. В бумажки, подаваемые Ксандрой, не вчитывались, а возвращали их, едва взглянув, и говорили с недоумением, иногда с раздражением:
– Вы не нашего подчинения. Скажите там, в наробразе, чтобы перестали попрошайничать. Просите, где вам положено, не обивайте чужие пороги!
Вечером Ксандра пришла на квартиру Крушенцев с такой бурей чувств в душе, что долго не могла говорить. На домогательства Люды: «Что с тобой?» – вяло отмахивалась. Кое-как собравшись с силами, она сказала:
– Со мной ничего, ровно ничего. Как ушла с пустыми руками, так и вернулась. Нет, извините, ошиблась. – Она достала из хозяйственной сумки пачку ходатайств, полученных в отделе образования, и подала Люде. – Половина уже не нужна. Завтра узнаю, на что годится другая. Потом все лишние швырну в физиономию… – Ксандра широко, сильно махнула рукой, как бросают мяч или камень.
– Кому в физиономию? За что? Почему? – всполошился Крушенец.
– А той, к кому водили меня вчера. Она глумится надо мной. Надавала глупых бумажек.
– Не может быть, – возразил Крушенец.
– Можете поглядеть. Я весь день бегала, бегала с ними. Везде отказ. Да не просто, а с издевкой, с оскорблениями.
– Какое-то недоразумение, – уверял Крушенец.
– У меня до сих пор от обиды так стучит сердце, что слышу его, – жаловалась Ксандра. – И огнем пылают уши.
– Странно, невероятно. Я выясню, – обещал Крушенец.
Между тем Люда заглянула в бумажки и, вдруг засияв вся, сказала:
– Не понимаю, чем ты недовольна. Это же – клад, капитал. Бери и храни крепче, не потеряй! – подала бумажки Ксандре. – Я никогда не имела такого богатства.
Теперь Ксандра не понимала Люду: какое богатство видит она в пустых бумажонках, которые никогда и рядом-то с деньгами не лежали? Но Люда не заставила ее гадать: мгновенно похвалилась, что она «отоварила» бы эти бумажки на зависть всему Мурманску.
А почему не «отоварила» их Ксандра, для всех было загадкой. Крушенец высказал предположение, что выбрала неудачно время. Город сразу переживает две перестройки, две лихорадки: переходит с уездного положения на губернское и с военного коммунизма – на новую экономическую политику (нэп). Идет дележ учрежденских помещений, имущества, должностей, квартир. Кипят, как при всяком дележе, страсти, свары, споры, рушатся дружбы, приятства. Всем только до себя. Никому нет дела до какой-то незнакомой провинциальной учительницы.
Люда, наоборот, считала время самым подходящим. Вникать, что да почему, некогда. В такие моменты, правда, легче, решительней отказывают, но и смелей дают. Сегодня дал, подмахнул бумажку, а завтра перескочил на другое место. Отвечать не придется. В такое время все начинается заново, прежние недочеты, нехватки актируются, списываются. Именно сейчас и надо получать, пока не кончился военный коммунизм, пока дают без денег, по одной подписи начальства. С нэпом отойдет эта благодать, тогда за все выкладывай денежки. Неудачи Ксандры вызваны не временем, а чем-то другим.
– Завтра узнаем. Завтра я пойду с тобой, – решила Люда. – Спи, Ксандрочка, спокойно!
Для успокоения и отвлечения от тяжелых дум некоторое время играли в лото, где не надо ни ума, ни соображения.
10Следующий день Люда начала словами:
– Я, Ксандрочка, хочу поморозить тебя маленько, прошу снять эту нелепую лапландскую шубу. В ней ты не мужик, не баба. Хоть и революция и всякое опрощенье, а вид, особенно для женщины, для девушки не последнее дело.
– В чем же ты думаешь оставить меня?
– В полушубочке.
Под лапландской шубой мехом наружу у Ксандры была курточка мехом внутрь, под ней свитер, шерстяное платье… Решили, что для недолгих переходов из учреждения в учреждение будет достаточно тепло. Косы, которые Ксандра прятала под наголовник шубы, Люда посоветовала выпустить из-под шапочки на спину. Вместо чего-то медвежистого, не мужик, не баба, Ксандра обратилась в щеголеватую, оригинальную девушку. Прохожие встречали ее с откровенным интересом, некоторые вслух восторгались косами. Они были редкостью в то «стриженое» время.
– С чего начнем? – спросила Люда.
Ксандра подала ей бумажки:
– Выбирай! Я уже ни в одну из них не верю.
– Пойдем в гортрамот, – решила Люда и расшифровала диковатое название учреждения: городской транспортно-материальный отдел. – Здесь что-нибудь отломится. Должно.
– Отломится, должно отломиться? Не понимаю тебя, – призналась Ксандра. Она часто терялась перед безбрежным богатством родного языка.
– Перепадет, достанется, – объяснила Люда и подала бумажку. – Иди действуй!
В гортрамоте было еще людней, шумней, суматошней, чем в других учреждениях. Начальник, огромный, неуклюжий дядя, в недавнем прошлом ломовой извозчик, окруженный настырными просителями, походил на медведя, осажденного роем пчел. Не договорив с одним, заговаривал с другим, отмахивался руками, время от времени взывал:
– Тише вы, тише! Не все сразу!
Но у фанерных врат в фанерный кабинет не было охранителя, и лезли в него стадом. Вежливая и неумелая, Ксандра долго старалась всунуть начальнику свою бумажку. Вот, наконец, взял дрожащими руками. Огромные, могучие, они шутя перебрасывали любые мешки, ящики, но начинали беспомощно дрожать, когда брались за бумагу, перо, карандаш. Эта мелочь была не по ним.
Он прочитал просьбу с явной досадой, вернул Ксандре и сказал:
– Не туда пришли.
Она молча повернулась к выходу. Тут ее схватила за руку Люда, быстро потянула за собой в коридор и дальше во двор. Вытянув из многолюдья гортрамота в морозную пустоту улицы, она остановилась и начала осыпать Ксандру словами, как пурга снегом:
– Теперь все-все понятно. Я все-все видела. Так ты никогда-никогда ничего-ничего не достанешь. Ты, как деревянная, ни словечка ему, ни улыбки, ну и он к тебе как деревянный, без словечка, без улыбки. Сунула бумажку и думаешь: довольно. Слишком уж просто хочешь жить. Нет, не выйдет, не выйдет.
– Как же надо? Скажите, научите! – Ксандра крепко сжала в своих руках руку Люды, будто схватилась для спасения своей жизни: – У меня, кроме вас, ни души знакомых.
– Надо по-человечески, умно, вежливо, тонко. Будьте хоть немножко артисткой. А то сунула бумажонку и стоишь как столб. Я на месте начальства обиделась бы. Пойдем!
– Куда?
– Обратно, где были.
– Зачем?
– Хлопотать.
– Улыбаться, льстить?.. Нет, я не хочу ради голландской сажи. – Ксандра остановилась.
– Не ради сажи, а ради школы. Если уж ты такая скупая, жалко улыбки – я возьму это на себя.
Во дворе гортрамота что-то грузили и выгружали. Люда спросила у одного из рабочих, где материальный склад.
– Вон открыта дверь.
– А как зовут кладовщика?
– Роман Семенычем. Мы, рабочие, попросту Ромкой.
– А главного начальника?
– Петром Гурьянычем. Этого больше фамилькаем.
– Как?
– Товарищ Палтусов.
– Ай, вкусная фамилия! – вскрикнула Люда. – И подходит к нашему городу.
– Он и сам здешний, из поморов, – сообщил рабочий.
Еще не ступив в склад, а только заглянув, Люда раскланялась с кладовщиком и сказала:
– Доброго утра, Роман Семеныч!
– Надо бы поскорей его, ночь эта надоела, как собаке ошейник, – бойко отозвался кладовщик.
– Тогда еще раз доброго утра! – добавила Люда и по-свойски, словно домой, вошла в склад: – Чем богаты, Роман Семенович?
– Вам что надобно?
– Разное. Мы с Петром Гурьянычем условились, что сначала поглядим, выберем, – ответила Люда. – Вы не против этого?
– Если разрешил сам Петр Гурьяныч, я не могу препятствовать.
– Но вам неприятно это?
– Мне все равно.
Люда и Ксандра пошли по складу. Тут было почти все, что требовалось им. Уходя из склада, Люда сказала:
– Мы не прощаемся, Роман Семенович, еще вернемся. Мы – к Петру Гурьянычу.
– И ты уверена, что вернемся? – шепнула Ксандра за порогом.
– Вполне, на все сто.
– Очень уж ты льстиво с ним. – Ксандра поморщилась. – Я не могу так.
– Ничуть не льстиво, только по-человечески. Не можешь – учись!
Мило кивая, улыбаясь всем, кто рвался к начальнику, и приговаривая: «Извините! Разрешите! Мы уже отстояли свое, идем вторично», Люда быстро пробралась до Палтусова. Протащила за собой и Ксандру, потом звонко сказала:
– Здравствуйте еще раз, Петр Гурьянович!
Палтусов недоуменно, заинтересованно поднял голову: и слова и голос были так новы, обычно ему хрипели прокуренными глотками «товарищ комиссар». Вместо грязноватых, бранчливых извозчиков и грузчиков увидел молодых, разрумянившихся, хорошо одетых красавиц. Его суровые губы шевельнула улыбка.
– Да-да, здравствуйте еще раз! Мы уже были. Но вы не заметили нас, – стрекотала Люда. – И так, не глядя, очень сильно обидели.
– Обидел? Кого, чем? – Он, как большинство крупных, могучих людей, был добр. – Я готов просить прощения. Скажите, кого обидел.
– Вот ее, – Люда выдвинула Ксандру вперед, – и ее учеников.
– Чем?
Люда подала ему бумажку.
– Да, да… Помню, помню, – забормотал он, вчитываясь.
А Люда усиленно направляла ход его мыслей в нужную сторону:
– Неужели такой богатый отдел, как ваш, откажет в маленькой помощи нашей советской школе, нашей советской девушке. Она приехала с Волги. Сама почти дитя, вчерашняя школьница, приехала из тепла в холод, в сумрак, чтобы заниматься с нашими детьми. Отказать ей, отказать нашим детям – невероятно, ужасно!
– Я не собираюсь отказывать, – успокоил Люду Палтусов. – Говорите, чего вам, сколько?
Ксандра называла олифу, стекло, гвозди, керосин, денатурат… Называла килограммы, литры, метры. Палтусов записывал. Дошли до мела. Ксандра растерялась:
– Много надо, даже не знаю сколько.
– Тонну, глыбу, гору, – усмехаясь, подсказывал Палтусов. Все требования учительницы были так ничтожны перед богатствами его отдела. Наконец решил: – Берите сколько можете. Надеюсь, одна-то школа не разорит нас.
– Вот именно, вот именно, – одобрила его Люда.
Распрощались с Палтусовым – лучше не надо, за ручку. Люда осыпала его благодарностями, Ксандра была не так многословна, но тоже благодарила горячо, искренне. Он обещал:
– Всегда готов выручить наших детей, наши школы. В случае надобности – адресуйтесь!
Ксандра с Людой приняли это близко к сердцу и в тот же день еще дважды обращались к Палтусову: с просьбой запаковать отпущенные им материалы так, как положено для отправки по железной дороге, и с просьбой отвезти их на станцию.
Товарищ Палтусов отпустил щедро, с душой, но не все, в чем нуждалась Ксандра. Недостающее она решила добывать сама, без помощи Люды. С нее довольно того, что открыла секрет житейского успеха, облекла его в мудрую народную форму: ласковое теля двух маток сосет.
Строго следуя примеру Люды, Ксандра не спеша ходила по учреждениям, и где не была еще, и где была уже, но получила отказ. Знакомство начинала с дворника и сторожей, помаленьку выспрашивала, чем богато учреждение, как зовут кладовщиков, начальников, жаловалась на бедственное положение своей школы. Не скупясь, навеличивала людей по имени и отчеству, улыбалась, шутила. А сама себе говорила строго: «Сашка, не перешагни границу, не обратись в попрошайку, в цыганку».
Дело пошло легко и день ото дня легче. Начальник стройотдела порта, моряк-усач, отпустил для школьных столов четыре листа фанеры на крышки и несколько брусков на ножки. В рыболовецком союзе, при ближайшем знакомстве, нашлись горячие доброхоты – они посоветовали Ксандре просить вместо новой парусины старые паруса, которые сняты с кораблей. Негодные для моря, они будут замечательны для покрытия лопарских шалашей. Эти же доброхоты помогли Ксандре охлопотать паруса, затем вырезать из них крепкие куски, запаковать их и сдать на станции в багаж.
Ради исторической правды надо сказать, что среди мурманских начальников нашлись и такие, которых Ксандре не удалось поколебать ни жалобами на бедственное положение школы, ни своей красотой, ни тонким обращением. Они остались каменно тверды в защите своих учреждений:
– Наше дело – корабли, море, а школы для нас – сторона. Мы не имеем ничего общего с отделом народного образования. Мы – губернского значения, а вы – деревня.
И не поделились с веселоозерской школой ни граммом голландской сажи, ни каплей керосина.
За каникулы Ксандра добыла почти все, что наметила. Вместе с фанерой, старыми парусами, одним букварем дореволюционного издания она увезла из Мурманска крепкую уверенность, без всяких колебаний и сомнений, что школа в Веселых озерах будет существовать.
Максим остался в больнице на операцию.
На станции Оленья Ксандру встретил Колян. Он приехал, как условились, на двух нартах – легковой и грузовой. Одна повезет людей, другая – груз. Уезжая в Мурманск, Ксандра решила, что не вернется с пустыми руками: хоть через силу, но обязательно добудет что-нибудь.
Вернулась богатая сверх ожидания. Из вагона, в котором ехала, выгрузила с полдесятка мест да из товарного выгрузили еще больше того. Колян начал беспокоиться, увезет ли все это за один раз.
– А где Максим? – спросил он.
Ксандра сказала, что у старика нашли неладное в желудке и оставили его в больнице. Там сделают операцию, и через месяц-полтора Максим вернется.
– Что сделают, как сделают?
Пришлось рассказывать, что Максиму вскроют грудную полость, затем желудок…
– Как откроют? – Колян всегда во всем добивался полной ясности.
– Разрежут грудь, желудок, выбросят из него ненужное, потом зашьют.
– Зачем? – удивился Колян. – Пусть умирает сам. – Он не слыхивал про такие операции и решил, что Максима хотят зарезать. – Кто будет хоронить его в городе?
– Он вернется домой живехонек, здоровей прежнего. На то и операция, – успокоила Коляна Ксандра.
А парень не мог поверить:
– Какой живой, когда зарезанный?
И сколь ни уверяла она, что такие операции – дело самое обыкновенное, не могла рассеять у Коляна смятения и тревоги, наоборот, только разжигала их. Она уверяла, а Колян твердил:
– Не обманывай меня, Ксандра, скажи правду – Максим умер?
Тогда она позвала Коляна к начальнику станции и рассказала ему, какое получилось недоразумение.
– Чего вы хотите от меня? – спросил начальник.
– Втолковать ему, что такие операции бывают, – сказала Ксандра. – Что Максим жив, вернется.
– Операции бывают, слыхал. А вернется ли ваш Максим – это дело докторское. – Начальник с укоризной поглядел на Коляна. – Зря мучишь девку. Ладно, так и быть… – Он взялся за телефон, долго крутил ручку, потом кричал в трубку: – Мурманск, Мурманск. Больница, больница. Главный врач! – И подал трубку Ксандре: – Говори!
Сперва Ксандра рассказывала, какое получилось недоверие к ней, просила позвать к телефону Максима. Затем говорил Колян и с доктором, и с Максимом, и снова с доктором. После разговора начал протирать глаза, диковато поглядывая на Ксандру и начальника станции. Телефонный разговор – он у Коляна был первый – с врачом и Максимом, которые в Мурманске, так ошарашил его, что все показалось ему колдовским наваждением, о каких много раз слыхал от стариков. Вот протрет глаза – и вдруг все перевернется: ни Ксандры, ни начальника, ни станции, а Веселые озера, тупа и вместо Ксандры Черная Кисточка. Тер долго, сильно, а наваждение не уходило, и постепенно поверил в телефонный разговор, в рассказ Ксандры о Максиме…
– Прости, не сердись на меня! – сказал Ксандре. – Я все еще глупый теленок.
– На всех сердиться не хватит сердца, – отозвалась она.
Поблагодарили начальника станции и пошли собираться в дорогу. Ксандра спросила, что нового в поселке. Ничего. Как всегда, пасли оленей, охотились, рыбачили.
– А что нового в городе? – спросил Колян.
Ксандра достала из сумки новогодний номер газеты, где подробно рассказывалось о переменах в Мурманске и на лапландском Севере.
– Вот читай. Все расписано. Мне так не рассказать. Читай. Мало читаешь.
Много читать Коляну было некогда, а потом, чтение и он сам и особенно все вокруг считали не делом, а забавой. И верно, в чтении книг, газет не было той жестокой надобности, как в рыбной ловле, охоте…
Над Лапландией второй месяц висела полярная ночь. Она прогнала с неба солнце, а зори, вечернюю и утреннюю, стеснила в одну полуденную. Но эта одна горела так пламенно-ярко, что Колян свободно читал газету.
«…К поэтическим именам Лапландии – страна полуночного солнца, царство полярной ночи, край непуганых птиц – следует добавить: край самых северных в мире городов и самой северной железной дороги».
«…Что таится в этих диких местах? Какие богатства скрыты в недрах древних гор?»
«Наш гениальный земляк Михаил Васильевич Ломоносов писал: «По многим доказательствам заключаю, что на севере пространно и богато царствует натура. А искать оные сокровища некому».
«Но пришло время, и у нас появились разведчики земных недр, ученые-рудознатцы».
Эта газета породила у Коляна столько вопросов, что Ксандра не успела ответить на них за всю стоверстную дорогу.
На глади Веселых озер, залитой полнолунным светом, школьники увидели черные тени бегущих оленей и мигом собрались в школу, которую, по лопарскому обычаю, Ксандра оставила незапертой. Они не знали точно, когда вернется учительница, и встречали так всякую упряжку. На этот раз приехала Ксандра; каждого из ребятишек обняла, ласково прижала, потискала, похлопала. Хорошо бы лечь в постель, отдохнуть с дороги, но ребятишки с таким нетерпением глядели на груз, что дальше мучить их у Ксандры не хватило духу. И она принялась за распаковку.
