Текст книги "Том 4. Солнце ездит на оленях"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)
Падун, быстрая езда, ветер прибавили Ксандре бодрости. Она сказала:
– Давай будем смеяться, как прежде, на всю тундру. Вот так, – откинула назад голову и засмеялась.
Колян глядел на нее, сдерживая свое удивление: с чего она разошлась?
– Смейся и ты, помогай! – потребовала Ксандра. – Давай вместе, как прежде!
Колян попробовал помогать, но и с этой помощью прежний, заливистый смех на всю тундру не получился.
23С длинным списком заказов от жены, соседей и Ксандры Колян уехал в Мурманск. Через неделю он привез большой воз всяких покупок. Для Ксандры был отдельный узел, укутанный, как младенец, в теплейшую оленью малицу: три каравая русского белого хлеба, десять банок овощных консервов, солдатский котелок луку, несколько пачек чаю и два ведра картошки.
Пили чай с белым хлебом. Колян рассказывал Ксандре, как добывал картошку и лук. В первом же магазине ему сказали: «Нет во всем городе. Не ищи, не ломай зря ноги!» Но Колян все-таки обошел все магазины.
И чего только не перевидал в них! Обувь, одежа всякая-всякая. Есть чулки тонкие-тонкие, как рыбий пузырь, видно насквозь. Спросил: «Кто носит такие?» – «Бабы. Купи своей!» – Но я не купил. Такие чулки, наверно, совсем не греют, их можно надевать только на оленя: у него своя шерсть. Рыбы там горы. Вина… Воды в Имандре, пожалуй, меньше. А картошки и луку нет совсем. Один добрый человек сказал мне: «Спрашивай на пароходах». И верно, нашелся такой пароход. Говорят: «Есть. Но на исходе и не продается, нужна себе». Другой добрый человек сказал: «Купи вина покрепче и угости пароходского повара». Ну, купил я две бутылки самого крепкого, самого горького, от которого поют и плачут, ломают и бьют что попадется. Пришел к повару и сказал: «У меня есть выпивка, а у тебя закуска. Давай составим компанию!» А повар такой: покажи ему бутылку, и побежит за тобой, как молочный щенок за маткой вокруг всего Белого моря. Сели мы, выпили…
– И ты пил эту гадость? – спросила Ксандра.
– Пил маленько. Повар-то кричит: «Пей! Не выпьешь – не дам картошки».
– Ах, да-а… – спохватилась Ксандра. – Ну, что дальше?
– Все. Повар вынес мне картошку, лук, консервы. Звал еще в гости.
Между тем в горячей печной загнетке сварилась картошка. Ксандра выставила ее на стол:
– Ешь, Колян!
– Не люблю. – Он скривил рот, точно глотнул того горького вина, что пил с поваром.
– Врешь, Колян.
– Верно, Ксандра, вру, – признался он. – Но есть не буду.
И сколь ни уговаривала Ксандра съесть хоть одну, за компанию, как угощение от нее, Колян остался при своем:
– Не буду. Мне есть стыдно: я здоров. Ешь одна – это твое лекарство.
Ксандра сосчитала лук и картошку. Оказалось, что до конца учебного года она может съедать в день целую картофелину и половину луковицы. Картошку ела с шелухой, в первые дни вареную, а затем приучила себя к сырой. В шелухе сырая считалась тогда самой антицинготной.
Но цинга не проходила; испуганной Ксандре казалось, что, наоборот, усиливается; каждый синяк, полученный во время топки печи или еще как, представлялся ей цинготным пятном. Ни на минуту не оставляла ее тревога: «Вот начнут шататься и выпадать зубы, поползут волосы… От дыма и копоти туп в конце концов почернею и потеряю зрение. И почему здесь живут до сих пор без настоящих печей? Спрашивала. Никто не знает. Должно быть, скверный пережиток, кочевая привычка везде, даже в постоянном доме, быть как на привале, с костром. В тридцать шесть лет стану беззубой, лысой, умру на чужбине, и похоронят чужие рядом с чужими. Нет, нет. Я лягу рядом с матерью и отцом над Волгой и буду слушать гудки волжских пароходов».
Все настойчивей грызло ее желание убежать. «Попрошу оленей, скажу, что нужно в Ловозеро, а уеду на железную дорогу; оставлю оленей у знакомых лапландцев, сама в вагон. Здесь такое – не редкость».
Школьная жизнь текла по-прежнему. Едва занялась заря, а в школе уже шум, хлопотня. Возле двери большой железный таз, над ним ребятишки моют руки, лица, шеи, уши, поливая друг другу воду ковшом из ведра. Ученическая санитарная комиссия под руководством Ксандры осматривает каждый ноготь, заглядывает в каждое ухо. Грязнуль, лентяев отправляют обратно к тазу домываться. Вода холодная, только что из ручья. Поначалу ребятишки брыкаются, визжат, потом начинают фыркать и крякать от удовольствия. Им особенно приятно, что руки у них стали такими же белыми, как у Ксандры. И она раньше любила эти утренние омовения – они давали всем на весь день заряд бодрости. А теперь они раздражают ее: «Пятнадцать лет твержу не надеяться на школу, умываться дома – и все-таки приходят чумазые».
Невыносимо тоскливо, как никогда прежде, ползло темное и пуржливое время; ни соседи, ни ребятишки не приходили в школу, и сама Ксандра не могла пойти к ним из-за пурги. Казалось, что мраку и дикому ветру за стенами школы не будет конца. На исходе полярной ночи твердо решила бежать и ждала только, чтобы затихла пурга. Тогда ей не откажут в оленях.
И вот попритихло, а вместе с этим посветлело, и загорелась заря. Эта короткая и бледная улыбка далекого солнца отрезвила Ксандру, помогла ей отказаться от сумасбродного побега, тем самым спасла ее от позора, а возможно, и от гибели в зимнем лапландском бездорожье.
Как всегда, Ксандра отбыла полный учебный год, закончила всю обязательную программу, прибрала школьное имущество, написала отчет в отдел народного образования. Вместе с отчетом положила в пакет просьбу освободить ее от занимаемой должности по болезненному состоянию здоровья.
Об этой просьбе не сказала никому. Пока неизвестно, что получится из нее, а преждевременных разговоров и проводов не хотела. И провожали ее все только до осени.
Колян проводил до Ловозера. Там она чуть-чуть не выдала свою тайну, что намерена уехать совсем. Попрощавшись с Коляном: «До свидания! До осени. Спасибо за все, за все!» – она повернулась к оленям и сказала:
– Спасибо и вам, что хорошо возили. Прощайте!
Олени никак не отозвались ей, даже не повели ухом.
– Они не понимают меня или не хотят слушать. Ну, бог с ними, – сказала Ксандра.
– Они не хотят слышать «прощай», они любят «здравствуй», – отозвался Колян, догадавшийся, что скрывает Ксандра, и вызывая ее на откровенность.
Она сделала вид, что не поняла намека, и пошла к машине. Дальше она уехала по дороге Тра-та-та.
Сначала с земли, потом встав на свои расхлябанные трудной дорогой санки, Колян долго глядел вослед ей и думал песенно:
Волга, Волга, ко мне поверни,
Эту девушку ко мне приведи!
Все лето Ксандра прожила на Волге у матери. Ни о чем не заботясь – все заботы несла мать, – спала, гуляла, купалась, лежала на горячем песке, на траве, напропалую ела всякую огородную зелень, ягоды, фрукты и к осени так поздоровела, что врач, наблюдавший ее, сказал:
– Теперь хоть куда, хоть снова на Север. Но не забывайте, что цинга любит повторяться!
Ксандра предполагала, что ее освободят, ответ просила выслать на Волгу, но его не было. Она вторично попросила освобождения. На это ответили: «Если позволяет здоровье, предлагаем к началу учебного года явиться в Мурманск для объяснений».
Она явилась в конце августа. Сельскими школами Лапландии ведал Крушенец.
«Этот человек, знать, дан мне на всю жизнь, – подумала Ксандра. – Чем обрадует он на этот раз?»
Озадаченная словами «явиться для объяснений», она вошла к нему с настороженной робостью. Он встретил ее дружески-приветливо, протянул обе руки:
– Явилась. Вот умница! Такие вопросы, как твой, всегда лучше решать лично. Как здоровье? Чем болела? Теперь поправилась – вот замечательно! – Крушенец начал быстро листать бумаги на своем столе. Он изрядно пополнел, постарел, нарядился в просторный дорогой костюм, как большой начальник, но делал все по-прежнему, по-мальчишески стремительно. Найдя просьбу Ксандры, спросил: – Это писала в каком состоянии, больная, здоровая?
– Больная.
– А теперь с болезнью покончено, может, и с бумажкой вот так? – Крушенец сделал движение, каким рвут бумажки.
– Нет, нет! – запротестовала Ксандра. – С меня довольно, здесь больше я не останусь.
– Почему?
– Устала. Надорвала здоровье. У меня без призора старенькая, больная мать. И вообще я взялась за непосильное. Сделать все, что надо, мне не хватит жизни. Пусть вместо меня придет другой, более способный. А я на Волгу, там мне больше подходит. Я дала слово маме, что вернусь.
– Зря обнадежили маму, – перебил Ксандру Крушенец. – Но вы – свои люди, сочтетесь.
– Я отдала Северу чуть ли не двадцать лет. Неужели мало?
– В том и дело, что это очень хорошо, очень ценно. Потому и невозможно отпустить вас. Никто новый не сравнится с вами: ему для этого надо проработать, как вы. Устала – надо отдохнуть. Подорвала здоровье – надо полечиться. Маму взять к себе. И потом, разве вы одна живете раздельно с мамой? Миллионы живут раздельно с мамами, женами, детьми.
– У них, наверно, особые условия – солдатчина, война…
– И у нас война с вековой отсталостью, за светлое будущее. Согласен, что вам трудно. А убегать от трудностей никогда не бывает почетно, всегда малодушно, позорно. Не убегать надо, а побеждать наши северные трудности, укореняться, укрепляться здесь. К примеру, не к огурцам и картошке надо ездить с цингой, а уметь здесь развести все, чего боится цинга – молоко, овощи, витамины, – выжить ее с Севера, чтобы и в памяти не осталось. Видите, сколько еще дела?!
– Вы и молочное и овощное хозяйство хотите возложить на учителей. Не слишком ли! – упрекнула Крушенца Ксандра.
– Пропагандировать все хорошее – обязанность учителя. В способах не стесняем, хоть делом, хоть словом. Тут строится новый мир, а вы от него бежать… – Крушенец опять сделал намерение разорвать заявление Ксандры. – Можно? Или вы сами?
– Я подумаю.
– Что же не зайдете к нам домой? – перевел Крушенец служебный разговор на частный. – Знакомы, кажется, достаточно хорошо. Заходите! Познакомлю с женой.
– Мы давно знакомы.
– То – с Людой. Теперь у меня другая.
– А Люда?
– Не сошлись характерами, развелись. Я, как видите, оказался упрямым северянином, а она – поденкой. Попорхала тут, поклевала законно и незаконно, набила сундуки, прославилась, аж невмоготу мне стало, и я подал на развод.
Ксандра вышла от Крушенца в состоянии, похожем на то, с каким уходят с качелей: голова покруживалась, ноги неуверенно ступали на землю. Все еще казалось, что она продолжает качаться, только не меж землей и небом, а меж «уехать» и «остаться». Ей уже под сорок лет, и если оставаться, то надо будет забросить всякие думы о перемене жизни, о перемене мест, значит, навсегда остаться лапландской учительницей. А уехать – значит ославить себя, как Люда: скажут «поденка, охотница за длинным рублем, попорхала, поклевала и улетела».
Вся ушедшая в себя, вся занятая раздумьем, остаться или уехать, Ксандра долго бродила по городу. Со стороны моря дул осенний северян. Ксандре стало знобко, надо было погреться. От гостиницы она ушла далеко и погреться завернула в порт. Там от кораблей, пришедших из Африки, Италии, будто в самом деле веяло теплом. У Ксандры прошла зябкость, исчезло чувство заброшенности. Пусть она далеко-далеко от родной, теплой, доброй Волги, за краем света, где долгая полярная ночь, а дни часто сумрачны, похожи на вечера, но здесь бывают корабли из вечно сияющих солнцем, прекрасных стран…
На другой день Ксандра снова была у Крушенца к взяла свое заявление обратно.
Никто из веселоозерцев не узнал, что Ксандра собиралась покинуть их, но все заметили, что она вдруг стала несколько иная, чем прежде, не такая ровная.
Улетают на зиму гуси, утки… Позабыв, что она учительница и ей под сорок, Ксандра бежит впереди ребятишек и громче их кричит в небо птичьим стаям: «Путь дорога! Путь-дорога! Возвращайтесь по весне, не забывайте меня!»
Покрылись стеклянно-ледяной гладью озера. Этот первый ненадежный лед манит ребятишек буквально как мед. Каждую перемену они у озер. Но бегать по льду страшно, и они кидают гальку. С веселым жужжанием скользит она по ледяной глади, а за ней самозабвенно мчатся лайки и до того бегают, что языки изо рта вон наружу. Ксандра тоже кидает гальку и так увлечена, что вот-вот пустится вслед за лайками.
И вдруг присмирела, задумалась, отошла от шумных ребятишек к одинокому оленю, который недвижно глядел на краснопламенный закат. Костяные рога оленя с полированно-гладкими концами светились от солнца, будто горящие свечи. Ксандра окликнула оленя, он повернул к ней голову. И долго стояли так: она – оглядывая его золотящиеся рога, бурую седеющую шерсть, стройные ноги, полные затаенной силы и стремительности; он – оглядывая странную для него девушку, высокую, с белыми косами, каменно замершую среди черных валунов.
Затем олень медленно, важно, бережно унес свои рога, унес именно так, как носят зажженные свечи.
Неподалеку оказался Колян. Ксандра сказала ему:
– Олень почему-то долго-долго глядел на меня.
– Не узнал. Ты сильно переменилась, то – одна, то – совсем другая, – отозвался Колян. – Что с тобой?
– Знать, олапландилась. Ваша Лапландия вон какая разная. То – веселая, шумная, добрая, вся в солнце, все поет: речки, водопады, ветер, птицы. И Колян… – Ксандра безобидно усмехнулась. – То – печальная, закатная. То – угрюмая, сердитая, вся в тучах. То – черная, морозная, злая. Так, по-разному, повлияла и на меня.
– Может быть, – согласился Колян.
Наконец все из колхоза «Саам» переселились в Ловозеро в новые домики, построенные с помощью государства.
Взрослых распределили по колхозным бригадам, ребятишек – в детские ясли, детский сад и школу-интернат. Об этих учреждениях шла по всему Северу добрая молва: гам русские доктора, учителя, повара, няни – русскими считали всех, кто не принадлежал к малым северным народам, – ухаживают за ребятишками лучше, чем самые хорошие родители: их одевают, обувают и кормят, как в праздник, маленьких каждый день купают, учат спать на кровати, больших учат грамоте, летом возят отдыхать в теплые края. Для них – все удовольствия: радио, музыка, спектакли, книги, спорт, игрушки… Молва была бессильна перечислить все блага, какие делала Советская власть детям северных народов. И делала бесплатно.
Родители охотно сдавали ребятишек в интернаты. Колян и Груня сперва привели в школу-интернат своего старшего сына Петяшку, затем свели в детсад второго, и, наконец, Груня отнесла в ясли трехмесячную дочурку. Колян уговаривал жену подержать ребенка дома на материнском молоке до шести месяцев, как советовали в книжке. А Груня сказала: «Не ты кормишь, не тебя он тянет. Русские лучше моего выкормят».
Некоторые мамаши даже не брали своих детей из родильного дома: «Русские без меня перенесут в ясли». И кормить грудью приходили туда. А некоторые и кормить не являлись: «Русские выходят и без меня». Ксандру зачислили в школу-интернат учительницей младших классов. Жить стало лучше, легче: вместо каморки чуть-чуть побольше кровати, как было в Веселых озерах, дали комнатку в восемь квадратных метров; вместо четырех классов она вела два. Ее не тянули ухаживать за больными: в Ловозере была больница. Но сильно увеличилась внеклассная и общественная работа: Ксандра учила в школьных кружках пению, декламации, готовила праздничные вечера, сама на них танцевала, читала и пела со сцены.
Ловозерский Совет, комсомол, колхоз постоянно привлекали учителей устраивать беседы, громкие читки для населения, распространять займы. Особенно настойчиво привлекали Ксандру:
– Вы старая, опытная северянка. Лучше других знаете порядки и повадки местного населения, подходы к нему, умеете управлять оленями. Никто не сделает так, как вы. Мы понимаем, что вам трудней, чем некоторым, а платят вам так же. Но мы – советские люди, нам нельзя мерять работу рублем. Мы должны делать столько, сколько требует революция. Неоплаченное рублем оплатится счастьем работать для общего блага, для коммунизма.
Ксандра совершенно не могла отказываться и всегда была занята по горло.
24В то же утро, когда в 1941 году войска фашистской Германии нарушили советские границы, Мурманская область стала фронтовой: над ней появились вражеские бомбардировщики, на границе загудела стрельба.
Во всех населенных пунктах прошли митинги, началась мобилизация. Те, кто не подлежал ей, записывались в народное ополчение.
Колян не подлежал мобилизации по возрасту, но не стал ждать, когда придет очередь, и вступил в ополчение. Вместе с другими его отправили на строительство оборонительных сооружений. Рядом с такими, как Колян, работали тысячи стариков, женщин, подростков. Работали, отдыхали и спали под открытым небом, проливными дождями, под бомбежками и обстрелами фашистских самолетов. Вскоре на диких, необитаемых сопках легла неприступная линия обороны.
Потом Коляна перевели на строительство телефонно-телеграфной сети военного значения. Ополченцы и колхозники развезли на оленях больше трех тысяч телеграфных столбов и все другое, что требовалось для объекта. После этого его перевели в специальный оленно-транспортный отряд, который перевозил боеприпасы, продовольствие, снаряжение через горы, реки, болота, каменные завалы, лесные трущобы, где не пройдет ни конь, ни автомобиль, ни танк. Этот же отряд помогал ловить в бездорожье и безлюдье вражеские десанты, спасал наших сбитых летчиков, вывозил с передовых позиций раненых, держал связь с партизанами, действовавшими в тылу врага. Бойцы этого отряда и все другие северные охотники-оленеводы показали себя стрелками без промаха, ходоками без устали, следопытами без ошибки.
Коляна ранили – перебили осколком ногу, а после излечения отпустили из армии по чистой. Негодный для фронта, он продолжал помогать ему образцовой работой. На пастбищах своего колхоза он знал решительно все: где переправиться с оленями через речки и болота, с какой стороны легче обойти озера, откуда дуют ветры, нападают медведи, волки; его оленеводческая бригада была передовой – она сдала в действующую армию много оленьего мяса и шкур, саней, упряжи. Женщины этой бригады шили для солдат теплую одежду, обувь, рукавицы.
Группу школьников из Ловозерского района, вместе с учителями, эвакуировали на юг. Поезд скитался восемь суток: Петрозаводск, Иваново, Москва, Рязань, Пенза и, наконец, маленькая станция Кадошкино. Там ребята пересели из вагонов на колхозные подводы и часа через два приехали в село Адашево, где приготовили для них большой дом. Пять комнат, широкий коридор, высокие окна. До войны в нем учились адашевские ребята, потом уступили его северянам, а сами вернулись в старую, гнилую школу, у которой уже распилили на дрова крыльцо и сени.
Встретили адашевские школьники ловозерских с флагом: «Горячий привет нашим северным братьям!» Бережно отнесли в школу багажи и сложили аккуратно, каждый вверх надписью. Например: «Петя Данилов. Ловозеро. Класс 3».
За дорогу приезжие сильно запылились и сразу пошли купаться на речку Инсу. Адашевские ребята показали им омутки, удобные для ныряния, пляжи для лежания, мели для перехода с берега на берег. После купания колхозницы угостили их обедом: принесли несколько большущих чугунов с мясными щами, просяной кашей, с горячим молоком. Северяне были уже давно сыты, а колхозницы всё подливали да подкладывали и приговаривали:
– Ешьте, сиротки, ешьте! Одним-то разом не обездолите нас.
Пообедав, все пошли знакомиться, куда завезли их. Адашевские ребята вызвались показать село и окрестности. С первых же шагов оказалось так много незнакомого для северян, что прогулка обратилась в урок на свежем воздухе, в час вопросов и ответов. Прежде всего заинтересовала дорога, покрытая неизвестной для северян мукой-пылью. У них не было пыльных дорог, и всего-то они знали только две – железную и Тра-та-та.
Затем остановились возле огорода. Он так сильно отличался от огорода в Ловозерском колхозе, что северяне не могли узнать и половины растущего в нем. Пошли догадки, споры.
– А ну замолчите все! Ничего вы не понимаете, – сказал адашевский паренек Дима Бакулин и начал рассказывать про свой огород.
То же повторилось в поле: северяне не знали, что – рожь, что – пшеница, что – лен, конопля…
Мир, в который попали они, мало похож на Лапландию: ни тундры в нем, ни морошки, ни клюквы, ни порожистых рек, ни водопадов, ни гор, ни валунов, ни оленей… Но в нем были свои богатства и прелести: поля, луга, сады, огороды, яблоки, клубника, подсолнухи, стада молочных коров, домашних гусей…
Первый день адашевские ребята бродили с северянами большой гурьбой, потом начали убывать с каждым днем и наконец совсем перестали водиться. Им было некогда: они ворошили и убирали сено, окучивали картошку, нянчили своих младших братишек и сестренок, пасли скот. Северяне неплохо обходились и без них: прогулка, футбол, купание, и русский летний день пролетел. Они не такие длинные, как в Лапландии.
Петяш, сын Коляна, все-таки решил сблизиться с Димой Бакулиным, постарался встретить его и сказал:
– Пойдем купаться!
– Ишь раскупался! – сердито ответил Дима и даже не приостановился. Он тащил на спине большую вязанку березовых веников для козы. Косить сено для частного хозяйства не разрешали: оно все сдавалось в армию и на молочную колхозную ферму.
– Генералом сделался, остановиться не хочешь, – упрекнул Диму Петяш.
Дима обернулся и отрезал:
– Нам некогда расстаиваться со всякими.
– С какими?
– Шатунами, бездельниками.
В другой раз Петяш встретил Диму на колхозном току: он со своим деревенским приятелем стерег снопы. Оба ели репу.
– Дайте мне! – попросил Петяш.
Дима показал ему кукиш и крикнул зло:
– Проваливай! Вас белым хлебом кормят.
Разобиженный Петяш примчался в интернат:
– Ребята, пошли к Димке Бакулину драть репу!
– Опоздал, проспал, – загамели ребятишки, – мы давно всю выдрали! Не веришь? Пойдем! – И тройка озорников вместе с Петяшем пустилась на огород Димы.
Репа действительно торчала реденько. Озорники принялись выдирать последнюю. В это время в огород забежал Дима и, ничуть не колеблясь, пошел один на четверых.
Трое из четверки оробели перед такой смелостью и убежали в интернат, который был рядом. Петяш остался один против Димы. Они перебрасывались твердыми комьями ссохшейся земли.
– Брось драться. Меня нельзя трогать: я – саам. Брось, говорю! – кричал Петяш повелительно.
– Здесь я – сам. А ты – вор. Вот и получай! – отвечал Дима.
За этой схваткой застала их Ксандра, которой убежавшие пожаловались, что Димка Бакулин избивает Петяшку, и привели ее на огород. Ксандра заслонила Петяшку и крикнула Диме:
– Ты чего хулиганишь?
– Я не хулиганю, я воров прогоняю.
– Каких?
– А вот этих твоих. – Дима покивал на северян.
– Они – не воры, – вступилась за них Ксандра.
– Шатуны, бездельники, дармоеды и воры, – сыпал Дима. – Им белый хлеб, мясо, молоко, яйца, яблоки… Все наше, все даром. Нам из-за них одна картоха.
– Мы – саамы, коми, ненцы, нам полагается даром! – гордо сказал Петяш. – А вы – русские…
– Мы пашем, сеем, жнем, всех кормим. А вы гуляете и у нас же воруете последнее. А ну, проваливай с моего огорода! Не то… – И Дима снова начал хватать жесткие комья.
Ксандра отослала своих питомцев в интернат, а Диму попросила спокойно, толково рассказать, что испортили у него приезжие.
– Гляди сама. – Дима провел ее по огороду.
Весь он был сильно потоптан, и не лаптями, не босиком, как ходил Дима и все другие в его доме, а ботинками и сандалиями, какие носили северяне. Топтали его без всякой осторожности, рвали все без разбора, а что не нравилось, бросали тут же. Пострадало не только поспелое: ранние огурцы, репа, но и недоспелое: морковь, свекла, подсолнухи.
– Бестолочь! Воруют незнамо что, – возмущался Дима. – Нам на всю бы зиму хватило, а они сожрали, чай, за один раз. Больше истоптали, разбросали.
Ксандра сказала, что северяне, конечно, поступили нехорошо. Но им надо сделать снисхождение. На Севере овощи растут плохо, некоторые совсем не растут, ребятишки натосковались по зелени, ну и забыли, что свое, что чужое. Больше это не повторится. А все потоптанное и взятое Диме вернут.
– Как же вернете, когда его нет?
– Заплатим.
– Деньги есть не будешь, а нам есть надо.
– Скажи, что пропало, и мы купим тебе.
– Чай, даром возьмете. У нас же. – Дима усмехнулся. – Вашим тоже работать надо. Чем они лучше нас, почему для них все даром?
Ксандра постаралась втолковать, что для этого есть основания. Северяне – дети малых народов. При царизме их сильно угнетали купцы, чиновники, разные проходимцы…
– Нас тоже угнетали, – вставлял Дима. – Начнет дедушка рассказывать – конца не видно.
– Северян еще больше, – уверяла Ксандра. – Они вымирали. Чтобы спасти их, Советская власть дала им льготы.
– А мы, значит, спасайся сам и спасай еще других. Кто угнетал, с тех и надо спрашивать.
– Спрашивали – кого в тюрьму, кого в ссылку, а кого и к стенке поставили.
– Легче стало северянам? – спросил Дима.
– Гораздо. Но без помощи русских и других народов нашей страны им пока не обойтись.
– Тогда чего он, твой Петяш, заносится: «Мы – саамы, коми, ненцы, а вы – русские»?
– Мал, не понимает сути дела, – ответила Ксандра.
– Вот и надо пересадить их с русского, с готового, хлеба на свой. Пусть узнают, как достается он. Меньше будут пыжиться, гордиться: «Мы – саамы, коми, ненцы…»
В тот же день Ксандра побывала в правлении колхоза, повидала колхозных бригадиров и спросила, у кого есть жалобы на северян.
Таких обид, какую нанесли Бакулиным, не было, но кое-кто замечал в своих огородах чужие следы, выдранную преждевременно и брошенную зелень.
Собрав все жалобы, Ксандра объявила после ужина общеученическое собрание интерната. Она принесла и положила на стол большую охапку мелкой репы, свеклы, моркови с необорванной ботвой.
– Подойдите все, посмотрите! – сказала она.
А когда посмотрели, спросила:
– Узнаёте?
Ребятишки молчали. Некоторые недоуменно переглядывались, иные, догадываясь, для чего устроено собрание, начали краснеть, прятать глаза.
– Ну, кто узнал свою работу? – допытывалась Ксандра. – Это – все ваша работа. Сознавайтесь!
Первым сознался Петяш.
– А еще? Не один же Петяш надергал такую кучу. Ну, кто честный и смелый? – подбадривала Ксандра.
Нехотя, с оглядками призналось человек десять.
– Все? – спросила Ксандра.
– Да, – хором ответили озорники.
Ксандра велела им сесть за один стол и потом спросила:
– Вы понимаете, что натворили?
– Мало-мал ели чужое, – раздался одинокий голос.
– Нет, хуже, гораздо хуже, – жестко сказала Ксандра. – Вы, сытые по горло, пошли воровать у добрых людей, которые приняли вас как родных. У людей, которым ни одна репка, ни один огурец не дается даром. Видите, кругом все работают, кто и меньше вас – работает. И я думала, отдохнете вы с дороги и скажете: «Дайте нам работу». А вы кинулись воровать. Что же делать с вами?
– Прогнать! – крикнул Петяш, готовый провалиться от стыда.
– Чтобы вы совсем изворовались? Исправляться надо, людьми стать. Давайте будем, как все тут, сами добывать свой хлеб! И еще для Красной Армии. Помните, что даром кормят вас, жалеючи. Гордиться вам перед русскими, перед своими кормильцами, нечем. Благодарить их надо.
Не сразу, не как по-писаному, а постепенно, с отговорками и увертками, северяне начали привыкать к колхозному труду: пасти скот, убирать сено, помогать при молотьбе…
В большом колхозном хозяйстве всем нашлась посильная работа. Колхозники встречали их опять по-доброму, как в первый день, и говорили:
– Вот это правильно. Давно бы так.
К концу эвакуации некоторые из северян стали не хуже русских справляться со всеми делами, какие взвалила на деревенских ребятишек война.
Нелегко досталась Ксандре эта победа, но и радость принесла ей немалую.
Село Адашево недалеко от того городка, где родилась Ксандра и где жила ее мать. Когда стало ясно, что эвакуация затянется, Катерина Павловна переселилась к дочери. И только в последний месяц жизни переехала обратно в родной городок. Она хотела, чтобы ее похоронили рядом с мужем. Ксандра так и сделала.
