Текст книги "Том 4. Солнце ездит на оленях"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

18

После волжской ясности, сухости, теплыни лапландская погода казалась Катерине Павловне и Ксандре неуютной, слишком уж переменчивой. Только что везде сияло, сверкало: озера и реки – бесчисленными отражениями солнца; леса и кустарники – нежной весенней зеленью; горы – то голубой, то фиолетовой, то сиреневой дымкой. И вдруг заветрило, задождило, запуржило, все задернулось низкими, до самой земли мглистыми облаками. А сменился ветер северян на южак – и снова все засияло, заиграло. Надолго ли?

Хуже было с местностью: она хоть и менялась, но всегда была такая трудная для ходьбы и езды, что хуже не придумаешь. В низинах – топкие, зыбкие моховые болота. Где посуше – еловый, сосновый и березовый лес, непроходимо заваленный буреломом и упавшим сухостоем. На горах – голый камень, не за что уцепиться человеку и оленю.

Шли причудливо изломанной, изгибистой линией через моховики, кустарники, каменистые осыпи, среди беспорядочно разбросанного валунника, обходя озера, пересекая речки, ручьи. Если весь след нанести на бумагу и потом охватить одним взглядом, можно испугаться: нормальные люди не ходят так, его сделали умалишенные.

Шли, пока несли ноги; ели, когда одолевал голод; ложились спать, когда валил сон. Весь порядок, установленный Катериной Павловной для дома, здесь был сломан.

Катерина Павловна и Ксандра невольно, совсем не желая того, думали, что у них получилась неудача с проводником: либо он не знает дороги, либо блуждает нарочно. Его кормят, ему платят – прямой расчет не спешить. Чтобы не носить в душе это тяжелое подозрение, Ксандра решила объясниться и в удобный момент, когда мать была в отлучке, встала перед Коляном, уперлась глазами ему в глаза и спросила:

– Ты честно ведешь нас?

– А ты где видишь нечестное, обманное дело?

– Петляешь, кружишь, готов объехать каждый камень. Неужели нельзя прямо? У меня там умирает отец. Надо скорей.

– Я делаю самое прямо. Больше нельзя. Еще прямей – только через камни, через горы.

– А скорей?

– Сама идешь, себя и спрашивай. Я могу.

– А олени могут скорей?

– Оленей можно гнать, можно менять.

Оказывается, главная помеха – она, ей надо сделаться сильной, выносливой, быстрой.

– Отец болен. Как попал он туда? – спросил Колян.

– Сослали.

– «Сослали» – не понимаю такое слово, не слыхал.

Ксандра начала рассказывать. На слова «вдруг ночью явилась стража и увела» Колян заметил:

– Стража увела – понимаю.

– Потом осудили и отправили сюда.

– В плен?

– Не совсем в плен, а похоже.

– Что делать?

– Сидеть.

– Как сидеть?

– Жить на одном месте. Уйти, уехать нельзя, не пускают.

В Хибинах Колян узнал арест, суд, конвой, плен и скоро уяснил вполне, что такое ссылка. «Свой» плен назвал он ее в отличие от «чужого» плена.

– Отец болен, а больницы там нет. Мы везем ему разрешение уехать в больницу. Понимаешь, почему надо торопиться?

– Понимаю, все понимаю, – бормотал Колян грустно. – Свой отец помер недавно. Не попал в больницу – и помер. Я попал – и вот хожу.

– А мать где?

– Тоже умерла, давно.

– И – и никого не осталось?

– Лайка, одна лайка. – Колян не хотел рассказывать, как получилось у него с сестрой. Можно вполне считать, что ее нет.

– А Максим кто тебе?

– Сосед.

– И где же ты живешь?

– Везде.

– Совсем нет дома?

Колян вспомнил отцовскую тупу у Веселых озер, но как считать ее своей, когда появился новый хозяин – Оська, и ответил:

– Есть кувакса.

– Та, что мы возим с собой? Какой же это дом?

– Хороший, легкий, можно везде ставить.

В крайнем смятении отошла Ксандра от Коляна, тотчас увела мать в сторону и долго рассказывала ей, размахивая руками и вертя головой так, что белая коса летала над плечами. «Колян бедный, несчастный. Сколько у него горя. И сколько дела: править санками, гнать стадо, ловить и запрягать восьмерку оленей, готовить дрова… А тут еще реки, переправы… И мы, глупые. Я только и умею есть, пить готовое да книжки читать. Фу! Противна сама себе…»

После того и Катерина Павловна и Ксандра стали заметно больше помогать Коляну: пока он распрягает да запрягает оленей, они и заведут и потушат костер, поставят и уберут куваксу. А Колян, увязывая груз, оставлял, как бы нечаянно, так пришлось, на каждом возу свободный конец веревки. Катерина Павловна и Ксандра тоже как бы нечаянно, иногда хватались за эти концы и отдыхали на ходу. Всем стало легче, привалы и остановки реже, меньше, и версты словно бы короче.

Мучительно трудная для пешеходов, лапландская земля была подлинным раем для зверей, птиц, рыб. Каждый день встречались зайцы, несколько раз волки, и однажды показался сам хозяин северных дебрей – бурый, лохматый медведь. На всех озерах и озерках густо гнездились гуси, а утки прямо-таки кишели в прибрежных зарослях осоки. И никто не боялся людей, звери не убегали, а лишь отбегали немного, птицы же продолжали спокойно плавать, сидеть в гнездах. Вот за это и назвали Лапландию краем непуганых птиц. Рыба своими всплесками постоянно рябила и пенила гладь озер. Не было случая, когда бы, закинув сетку, Колян достал ее пустой. Он кормил своей рыбой и людей и собак.

Однажды он спросил Ксандру:

– Хочешь куропаточьих яиц?

– Откуда они у тебя?

– Возьмем из гнезда. Тут гнезд этих… Сделаем хорошую яичницу.

Переходили как раз такое место, где постоянно выпархивали из-под ног куропатки.

– И разорите гнездо, – сказала Катерина Павловна. – Нехорошо.

– Возьмем по одному яичку, – успокоил ее Колян.

Пустив оленей, не распрягая, покормиться, он начал раздвигать руками кустарник. Хлопая крыльями, как ладошками, вспорхнула рябенькая куропатка и не улетела далеко, а спряталась за ближайший кустик. Колян нашел гнездо, в нем лежали три пестрых яйца, взял одно, поглядел через него на солнце – было свежее – и положил в шапку. Но тут улетевшая куропатка вдруг вернулась к гнезду и начала бегать вокруг него, спотыкаясь короткими лапками о неровный, лохматый мох. Бегая, спотыкаясь, падая, она судорожно всхлапывала крыльями и пищала.

– Она ведь нас гонит, да? – спросила Ксандра.

– Да.

– Положи яйцо назад! Я не буду есть такое.

Колян сказал, что птица завтра же снесет новое яйцо.

Но Ксандра все равно требовала:

– Положи! Не то я рассержусь, не буду разговаривать с тобой. Яйцо – это же птенец, ребенок, дитенок. Возьмем – мать останется сиротой.

– Снесет другое и позабудет это.

– Но сейчас-то, видишь, как переживает.

Колян положил яйцо в гнездо. Казалось бы, куропатке можно успокоиться, она же начала изображать раненую. Пробовала улететь, но словно не могла и только взлетывала коротко и косо. Одно крыло повяло, повисло, как перебитое. Затем она неловко семенила лапками, будто уже не способная взлететь.

– Чего ей надо, чего она хлопочет? – дивилась Ксандра.

– Отманивает нас от гнезда. Она – мамка этих яичек.

– Да ведь ее саму можно схватить.

– Она и хочет этого: хватай меня, охотник, хватай, не трогай только мои яички!

– А мы с тобой хотели яичницу…

Ксандра, за ней и Колян пошли от гнезда. А куропатка мигом заняла его.

Шли уже неделю, и нигде вокруг ни поселка, ни одинокой вежи или куваксы, ни костра, ни дымка, ни единой встречи с охотником, рыбаком или прохожим человеком. Для Коляна это было нормально: он, как и всякий лопарь, весну, лето, осень проводил с одной своей семьей вдали от соседей. Надоест быть, разговаривать с родными – уйдет в лес, в горы, на озера. Там много собеседников: речки, водопады, камни, деревья. Лопари разговаривают со всем живым и мертвым, со всем миром. Надоест разговаривать – он начнет петь или помолчит. Он это тоже умеет.

А Катерине Павловне и Ксандре было тоскливо, жутко: заплутается наш проводник в горах, в камнях; побродим-побродим и вернемся ни с чем. Не случилось бы хуже того. Угораздило же нас довериться ребенку.

Ксандра больше всех вглядывалась, озиралась – не мелькнет ли где что-нибудь человечье: огонек, парус, оленья погонялка – хорей. И она первая заметила то странное, что издали показалось так: большой темный валун был окутан среди полной ясности вокруг голубым зыбким облаком.

– Дым! Дым! – закричала Ксандра, вероятно, с такой же радостью, с какой первый человек, увидевший Америку, крикнул: «Земля! Земля!»

– Горит какая-то куча, вроде угля, – определила Катерина Павловна.

– Топится вежа, – сказал Колян и начал разговаривать с костром, что дымил в веже: – Ты гори, гори, не смей потухать. Дыми сильней! – Он опасался, что огонь погаснет, дым рассеется и ему не найти далекую вежу, пока ничем иным, кроме дыма, не отличимую от валунов.

Прибавили шагу. Дымившийся валун постепенно принял облик огромного перевернутого котла с прогоревшим дном и выбитым краем. В обе дыры валил дым. Вблизи «валун» оказался действительно вежей, сложенной из мертвого, потемневшего мха.

В веже ютилась семья лопаря – хозяин, хозяйка, бабушка, дедушка, стайка ребятишек – выехавшая из поселка на рыбный промысел. Взрослые чистили около вежи только что пойманную рыбу, ребятишки играли. Один малец, годов трех-четырех, играл в охотника. В руках у него был лук с тупой, безобидной стрелой – отец нарочно сделал ему такую, а боевой конец вымазал сажей, замешенной на рыбьем жире, – и малец пускал ее в камни, в собак, в бабушку с дедушкой. Стрела, попадая в цель, оставляла на ней черное приметное пятнышко. И столько было тогда у всех радости!

Другой мальчуган, годов семи, и девочка, чуть постарше его, играли в хозяина и оленя. Подражая всем оленьим повадкам: скоку, верченью головой, храпу, девочка убегала, а мальчуган старался заарканить ее. Пойманная, она проделала все оленьи увертки: упиралась, падала, сердито хоркала. Затем мирно переменились: мальчуган стал оленем, а девочка хозяином.

– Вот и я играл так же, – сказал Колян Ксандре. – Так учился ловить оленей, стрелять. Всему учился.

– И эта девочка скоро будет арканить оленей? – спросила Ксандра.

– Скоро, уже может. Гляди, гляди!

Девочка ловким броском накинула аркан на своего двуногого оленя.

– Этого легко, этот безрогий, смирный. А настоящего, рогатого, дикого?

– Будет и такого.

– А ну, поймай меня! – И Ксандра побежала.

И, сколь ни увертывалась, девочка заарканила ее.

– А теперь буду я тебя, – загорелась Ксандра.

Но аркан в ее руках стал совсем другим: медлительным, не гибким, не метким. Ничего не добившись, только опозорившись, Ксандра отдала его ребятишкам.

– А все-таки я научусь арканить, – решила она. – Придется тебе, Колян, стать моим «оленем». Больше не на ком учиться.

– Зачем я? Вон сколько камней стоит. – Колян подал Ксандре свой аркан. – Учись, лови камни. Я начинал с них.

Сделали небольшой привал, пообедали с рыбаками, угостили их разноцветным ландрином; в ответ рыбаки подарили большую, вкусную лапландскую рыбу сиг.

В пути догнали и некоторое время ехали вместе с лопарской семьей, перебиравшейся из зимнего поселка на весеннюю рыбалку. У лопарей был тяжелый, высокий воз всякого скарба: кувакса в разобранном виде, котлы, чайники, ведра, постели… На макушке воза два меховых свертка, в которых упакованы два покряхтывающих младенца. На каменистом бездорожье воз сильно мотало. Хозяин правил оленями. Хозяйка с трепетно испуганным лицом не отрывала от воза рук и глаз, то поддерживала его, то подтыкала что-то, то улыбалась, чмокала младенцам. Она была так похожа на куропатку, у которой Колян хотел отнять яйца, вся – любовь, тревога, сторожкость.

Дул сильный ветер, хлестал то дождем, то снежной крупой.

– Куда торопятся с ними в этакую непогодь? – встревожилась за малышей Катерина Павловна. – Почему не поставят куваксу?

– Все ездили так, а живем, – успокоил ее Колян.

– Но и умирает, наверно, не мало.

Колян отозвался поговоркой, в которой отразилась вся неустойчивость, вся ненадежность лапландской погоды:

– У нас ждать – нигде не бывать, ничего не поймать.

Пришли в поселок Ловозеро.

– Здесь – половинка пути, – сказал Колян.

– Впереди, стало быть, еще столько же удовольствий, – горько сказала Катерина Павловна. – Да-а, обрадовал.

Здесь решили сделать дневку. Погода, казалось, сознательно и старательно благоволила путникам: было тепло, солнечно, не дождило, не пуржило, не ветрило. Остановились под боком у села на травянистом берегу реки. Не городя куваксы, открытым способом развели костер, сварили уху, позавтракали. Затем Колян пошел в церковь отпевать землю с могилы отца. Катерина Павловна принялась чистить закопченные котелок и чайник. Ксандра считала это дело бесполезным: снова закоптятся, и привязалась к Коляну.

Поселок был изрядный, но весь будто пришибленный и разбрызганный. Избы низенькие, курные, без печных труб. Стояли они вразброс, даже и намека не было на какой-то порядок, на улицу. В промежутках меж избенками лежали валуны, порой крупнее избенок. Возвышались над пришибленным селом, и то немного, только дом купца, попа и церквушка. Все постройки были деревянные, потемнелые от старости и непогоды, многие безлюдны и заперты. Народ выехал на летние стойбища промышлять рыбу.

Ксандра глазела по сторонам. Колян рассказывал про попа. Он любит выпить. А доход от бога у него небольшой: лопари редко молятся поповскому богу, у них есть свои, и, чтобы не делиться ни с кем, поп делает все службы сам, один. И про него сложили песенку:

 
Сам читаю,
Сам пою,
Сам кадило подаю,
Сам звоню
И водку пью
За себя,
За прихожан,
За гостей
И попадью.
 

Живет поп больше от промыслов, у него есть олени и целое озеро. Оно рядом с поселком. Поп часто рыбачит там. А если придет кто другой, он гонит его: «Иди, сыне, дальше! Вон рядом Ловозеро. Там и воды и рыбы больше».

«А ты, батюшка, почему здесь?»

«Мне нельзя отлучаться, у меня здесь храм, служба. Могу в любой час потребоваться».

Так и отвоевал все озеро, и зовут его теперь Поповским.

Разговаривать с Коляном поп вышел во двор. Он старался не пускать своих прихожан в дом: они ведь не моются, натрясут вшей, блох.

Колян повел рассказ о своем деле. Поп, слушая, приговаривал: «Правильно поступаешь, сыне, по-христиански». Потом велел идти за ним к церкви. Отперев ее, он три раза дернул за веревку колокольчик, одиноко висевший на колоколенке. Колокольчик был маленький, а поп огромный, могучий, и звон получался пронзительный, с режущим ухо визгом. Совсем не торжественный и не печальный, как полагается похоронному.

После этого все зашли в церковь. Поп вынес из алтаря высоконький узенький столик, а Колян положил на него тряпицу с могильной землей. Поп зажег три свечки, всем по одной, развел кадило и, помахивая им, долго пел громовым голосом. Отпев, вернул землю Коляну и сказал:

– Высыпь ее на могилу. Когда снова поедешь сюда, привези мне песца! – Потом спросил Ксандру: – Ты, девушка, с чем ко мне, какая у тебя нужда?

– Никакой, я с ним, с Коляном.

– Чья будешь? Я что-то не помню тебя.

– Мы здесь проездом. Чужие.

– Едем в Моховое, – добавил Колян.

– В Моховое. – Поп обрадовался: – А мне как раз надо туда. Постойте здесь, подождите! – и пошел домой.

Колян испугался: неужели этот огромный человек навяжется к нему да еще сядет в нарту? «Бедные мои олешки, бедная нарта! Недолго вам придется жить».

Поп вскоре вернулся и подал Ксандре письмо:

– Свези-ка, дщерь моя, в Моховое. Давно уж лежит, а послать не с кем. Отдай доктору Лугову. Его там все знают.

– Это мой папа. Я к нему еду, – сказала Ксандра.

– Вот и хорошо. Доктору двойная радость: сразу дочь и письмо.

– И еще мама. Она тоже едет.

– Тройная радость. Дай, господи, всем такую! Ну, с богом. – Поп перекрестил Ксандру и Коляна. – Счастливого пути, гладенькой дорожки!

Письмо было обыкновенное, частное, без всяких казенных штампов, кроме почтового, сильно измятое, затертое, даже кое-где надорванное и подмоченное. Подавая его матери, Ксандра сказала:

– Вот папе. Какое-то многострадальное, еле живое. Я не разобрала откуда: штамп расплылся. А почерк похож на твой.

А Катерина Павловна, едва взглянув на письмо, сказала:

– Он и в самом деле мой. Это наше последнее письмо.

Постарались и разобрали почтовый штамп родного городка, распечатали письмо – и всякие сомнения отпали: было точно, самое последнее, в котором сообщали, что на днях выедут в Лапландию. С той поры миновало уже пять недель.

– Где же оно страдало столько?! – укоризненно сказала Катерина Павловна Коляну, будто он был повинен в этом.

– Не знаю, я не возил его, – отозвался Колян. – Спрашивай попа.

Катерина Павловна ворвалась к попу, проклиная все и всех:

– Почта называется!.. Ползет, как вошь. Да хороша и вся сторонушка: ни дорог в ней, ни постоялых дворов, ни выспаться, ни помыться. И люди – не люди, а лиходеи. Кто-то держал его больше месяца. – Она тряхнула письмом так, будто хотела ударить попа по носу. – А там человек умирает.

– Тише, дщерь, тише! Бог терпел и нам велел, – ворчал поп.

Когда Катерина Павловна выдохлась и умолкла, он усадил ее к столу, сам сел напротив и начал увещать:

– Не греши, дщерь! Благодари господа, что жива! Ты знаешь, грешная, – не сердись, все мы грешные, – знаешь, куда сподобил тебя господь? На Мурман. В самое сердце Севера. Говорят: «Городок Повенец – свету конец». А Мурман на тыщу верст дальше Повенца, самый настоящий «закрай света». Здесь же с одной стороны – море, с другой – горе, с третьей – мох, а с четвертой – ох!.. Озорники говорят: «А где ж бох?» Но есть он, есть. Вон ты куда забралась, а жива, здорова. Он хранит тебя. Теперь касаемо письма. На весь Мурман две почтовые конторы – одна на первой версте, другая на тысячной. И почтальоны не ходят промеж них, здесь тебе не Петроград, не Москва. Промеж них письма развозят, разносят и хранят разные доброхоты. Вот я получился вроде почтовой конторы: одни несут ко мне, другие – от меня. И за все хлопоты ни копеечки, даже спасибо не всяк скажет. Так и твое письмецо принес кто-то добрый, не помню уж кто, а дальше сама неси. Хошь – шагом, хошь – бегом.

Катерина Павловна сказала попу спасибо и попросила прощения за сказанное в сердцах «не люди, а лиходеи».

– Бог простит. Иди и больше не греши! И помни: кто на Мурмане не бывал, тот горя не видал. А здесь оно в окошки, в двери не стучится, ночевать не просится, а допреж всех людей поселилось. Не они гонят его вон из дому, а оно гонит их. Иди, терпи и не жалуйся зря – не гневи бога!

Вернувшись на привал, Катерина Павловна велела Коляну сейчас же запрягать оленей.

– Что случилось, мама? – спросила встревоженно дочь.

– Как – что? Письмо-то вот. Он же два месяца живет без писем.

– А все-таки научусь! – шепотком, только для себя, твердила Ксандра и упрямо бросала аркан на камни.

Аркан то ударялся и отскакивал, то делал недолет, то перелет. Еще не поймала ни одного, а руки уже смозолила. Пришлось отложить охоту, чтобы мозоли подсохли. А потом снова за аркан. И, наконец, поймала и закричала: «Колян, остановись!» – так, что у Катерины Павловны будто ножом резануло по сердцу от тревоги. Колян задержал обоз.

– Видишь? Глянь-ко! – Вся дрожа от радости, Ксандра дергала аркан, обнявший камень. – Вот как поймала, мертвой хваткой.

– Хорошо. Молодец! – До этого Колян не верил, что у Ксандры с ее нежными руками хватит терпения овладеть арканом. – Теперь лови оленя!

– Можно любого?

– Какого хочешь.

– И белого ирваса, Лебедя? – Ей так хотелось поймать именно его – самого гордого, самого красивого.

– Можешь.

На каждом привале Ксандра охотилась за Лебедем, аркан часто падал на рога, но захватывал один-два отростка и соскальзывал. Потом, как нарочно, подвернулся самый захудалый олень. Ксандра и его готова была расцеловать: все-таки олень, с рогами и ногами, брыкливый зверь, а не мертвый камень-стояк.

За этой первой удачей пошли сплошные огорчения – аркан, как живой, сознательно злорадствующий над Ксандрой, за что-то мстящий ей, упрямо летел мимо и мимо оленьих рогов. Руки у нее стали грубыми, постоянно мозолистыми.

– Не мучь себя, не твое это дело, не женское. И ни к чему тебе, никогда не понадобится, – отговаривала мать.

Но дочь упорствовала:

– Пусть не женское, пусть не понадобится, а все равно научусь. Умеют же лопарские женщины.

– О, еще как!.. – нахваливал лопарок Колян. – И Ксандра научится.

– Сперва измучится, – ворчала Катерина Павловна, размотает, размахает последние силенки.

– Нет, ничего подобного, – уверяла Ксандра. – Наоборот, становлюсь крепче, сильней, вся другая.

И в самом деле, из барышни, гимназистки, никогда не делавшей ничего трудного, тяжелого, требующего упорства, она превращалась в лапландку, у которой вся жизнь – труд, постоянное напряжение. Это превращение при всех неприятностях – постоянно мокрые ноги, смертная усталость, мозоли на ногах и руках – радовало Ксандру. Она чувствовала в себе зарождение взрослого человека. Носить этот зародыш в себе, наблюдать его, водиться с ним было захватывающе интересно.