Текст книги "Том 4. Солнце ездит на оленях"

Автор книги: Алексей Кожевников

Один древний философ сказал, что жизнь состоит из мелочей. Прочитав это в старинной книге, Ксандра подумала: «Будто про меня сказано. Вот она, неумирающая правда». Невольно оглядела прожитые годы. Все они состояли из однообразных мелочей. Спросят, как идет жизнь, и рассказать нечего. Сперва долго училась, потом начала учить. Изо дня в день только и делает, что учит детей и взрослых читать, писать, мыть руки, чисто есть, чисто жить… В каникулы, вместо того чтобы отдыхать, учится сама петь, читать со сцены, ставить с учениками спектакли…

Школа в Лапландии требует от учительницы, наверно, больше знаний и умений, чем университет от профессора. У Ксандры в школе четыре класса. Полагается вторая учительница, но ее нет, и Ксандра всю школу – две смены, в каждой по два класса, – ведет одна. Кроме школы, на ее плечах общежитие в тупе Авдона, где живут ребятишки из других поселков. У нее нет долгих, трудных путешествий, как у Коляна, нет никаких открытий. Самые большие поездки – домой на Волгу да в Мурманск хлопотать об учебных пособиях, о ремонте… Мелочи, мелочи… Но ими так плотно набита вся жизнь, что порой некогда заглянуть в газету. Чего стоит только подготовка к простеньким школьным вечерам, где ребятишки немного поют, декламируют, танцуют. Каждую песенку, декламацию, танец Ксандра десятки раз исполняет сперва одна, затем с артистами. Сама сочиняет маленькие пьески, сама шьет костюмы для артистов.

На лишнюю заботу и тревогу себе, она показала такой вечер Крушенцу, который приезжал в Веселые озера с беседой о кооперации. Он раструбил об этом вечере в Мурманске, и Ксандре прислали вызов приехать на зимних каникулах в город со всеми артистами. Она сперва возмутилась: тащить ребятишек сто километров на оленях да еще несколько часов поездом – это покушение на детскую жизнь. Затем пошла к родителям советоваться. И, удивительное дело, все родители одобряли, радовались.

– Замерзнут, – тревожилась Ксандра.

– Какие-нибудь другие, а наши никогда, – успокаивали ее. – Наши ездить на оленях могут круглый год. А в Мурманск – очень хорошо, весело.

Все восприняли поездку как праздник, срочно сшили артистам новую одежду, обутки. Некоторые из родителей вызвались сопровождать их, чтобы придать смелости тем, которые не бывали в городе и боялись его.

Две недели новых репетиций, споров, волнений: наконец выехали. Ксандра попросила Коляна поехать с ними, для выручки. Она ужасно боялась и за дорогу, и за устройство в городе, и особенно за концерт.

Дорога обошлась благополучно, даже весело, с игрой в снежки, в догонялки. Об устройстве в городе тоже зря тревожилась: на вокзале артистов встретили, жить поместили в школе, питаться прикрепили к столовой бесплатно. Когда Ксандра, похожая в своей оленьей одежде на белую медведицу с выводком белых, серых, бурых медвежат – артистов, появилась в городском клубе, раздались такие аплодисменты, словно все деревянное здание раскатилось по бревешку. Артисты перепугались, некоторые заплакали, чем вызвали новый гром восторга.

Началось представление. Спели довольно стройно «Интернационал». Продекламировали хором «Левый марш» Маяковского. Тут вышла небольшая нескладица: под выкрики «Левой! Левой!» некоторые артисты топали правой ногой. Но у малышей это получилось мило, их снова наградили аплодисментами. Еще спели и продекламировали кое-что хором. Но петь, декламировать в одиночку, как предполагалось, ребятишки решительно отказались. Такое шумное многолюдье было страшно им, они все время держались за Ксандру и друг за друга.

Надвигался провал. Посоветовавшись с Крушенцем, Ксандра выпустила на сцену Коляна. Он исполнил под гусли песню собственного сочинения «Наш город»:

 
Это – сон, навеянный тундрой,
Виденье, созданное полярным сиянием?
Сказка, родившаяся перед глазами полярной ночью?
А взойдет солнце – исчезнет сказка?
И станет былью пустой берег и пустое море?
Нет, не сон, не виденье, а город.
Послушай! Он шумит, он живой, настоящий.
Потрогай! Он из камня и дерева.
И когда морские туманы уходят —
Он остается.
И когда потухает всякий свет с неба —
Он продолжает сиять своими огнями.
 

Всем понравилось, послышались крики: «Бис!»

На «бис» Колян спел:

 
На каждой дороге – мой след,
Под каждой сосной – костерок.
Брожу двадцать восемь лет,
Измызгал с полсотни сапог.
А все впереди не видать
Ни ночи спокойной, ни дня.
Хочу заявленье подать,
Чтобы возили меня.
 

В зале снова кричали: «Бис! Браво! Подавай заявленье, пора! Будем возить».

Хуже всего получалось с плясками: ребята не хотели плясать ни одиночно, ни группой.

– Тогда надо что-то другое! – требовал Крушенец от Ксандры. – Эффектное.

– Пусть споет еще Колян, – предлагала она.

Но Крушенец отводил Коляна:

– С него довольно. Нельзя перебарщивать. Выдайте что-нибудь вы! Романс, танец.

– Я ничего не умею и еле держусь на ногах, – отговаривалась Ксандра, хотя и понимала, что последний номер необходим. Она в самом деле едва стояла – так умаял ее этот праздник.

– Ну, скорей! – требовал Крушенец. – Как объявлять?

– Колян, помнишь «Сени»? Сыграешь? – спросила Ксандра.

Он помнил. И Крушенец объявил:

– Русский танец. Исполняет руководительница ансамбля.

«Сени» получились без огонька, усталые, но зрители приняли это как особую манеру исполнения и остались вполне довольны.

На другой день в школу, где остановились веселоозерские артисты, пришел Крушенец, похвалил всех за интересный, искренний концерт, затем повел отдельный разговор с Коляном:

– Я тебе советую поступить в агитбригаду.

– Зачем?

– Петь, играть на гуслях.

– А что делать?

– Я ж сказал: петь, играть.

– Все время? – удивился Колян.

– Конечно, на штатную должность.

– Я спрашиваю: что будут делать руки, ноги?

– Ну, как тебе сказать… – Крушенец явно растерялся. – Ноги будут стоять, а руки иногда махать.

– Стоять, махать… – Колян засмеялся. – Какое это дело?!

– Но ты будешь петь, играть.

– Тоже не дело. Ноги ходят, бегают, руки правят оленями, рубят дрова, стреляют, рыбачат. Колян водит ученых, собирает камни, варит обед – вот дело. А один рот поет – смешно. Всяк скажет: Колян лентяй.

И сколь ни старался Крушенец внушить, что музыка и пение могут быть главным занятием человека, Колян остался при своем убеждении: музыка и пение хороши как попутчики, помощники делу, как отдых, а заниматься только этим не годится. Народ не любит бездельных игрунов и певунов, и у лопарей нет таких. Самые веселые беззаботные люди все-таки делают что-нибудь серьезное. Колян будет жить, как народ.

Ребятишки сказали, что Ксандру спрашивают чужие люди. Она вышла в коридор. К ней пришли старик в морской форме и старуха в русской матерчатой шубе, сером вязаном платке и черных валенках, оба еще стройные, бодрые.

– Вы узнаете меня? – спросил старик.

– Не совсем, – призналась Ксандра. – Будто встречались, но где, когда – не припомню.

– Однажды в поезде. У нас был довольно длинный разговор. Он остался незаконченным. Мы расстались в Ленинграде.

– А-а-а… – Ксандра вспомнила капитана дальнего плавания, ехавшего из Мурманска. – Вы сильно изменились.

– Да, постарел почти на десять лет.

– Батюшки, верно. И я постарела на столько же.

– Нет, вы ничуть. Изменились, но не постарели.

– Как же так? – изумилась Ксандра. – Время одинаково старит всех.

– Ошибаетесь. Дети от времени становятся подростками, юношами. Юноши от него взрослеют, зреют. И только зрелые идут к старости. Когда я старел, шел под гору, вы поднимались вверх, взрослели, зрели. Вот как по-разному действует время: теперь вы в самом зените вашей зрелости, вашей красоты.

– Не надо комплиментов, не люблю. – Ксандра поморщилась. – И не верю им.

– Я говорю сущую правду, без ложных комплиментов. Но согласен, довольно об этом. Начнем по порядку. – Моряк кивнул на свою спутницу. – Моя жена. Знакомьтесь!

– Что привело вас ко мне? – спросила Ксандра.

– Тот давний разговор в поезде и вчерашний концерт в городском клубе.

– Как он? – Ксандра вспыхнула от нетерпеливого интереса. – Очень плох? Но мы ведь деревня, с нас нельзя спрашивать строго.

– А мы совсем не будем спрашивать, – успокоил Ксандру капитан. – Мы приглашаем вас на чашку чая.

– Куда?

– К нам, домой.

– Но мы едва знакомы. Я не знаю, можно ли так, – растерялась Ксандра. – Мне не приходилось.

– Знакомы вполне достаточно. С моим мужем вы встречались прежде, он мне рассказывал об этом. Вчера мы глядели на вас целый вечер. Сегодня вот беседуем. Вполне достаточно, чтобы вместо почаевничать, – начала уговаривать Ксандру старушка. – У вас живы родители?

– Да, и мама и папа. Они далеко, на Волге.

– А у нас есть дети. Но тоже далеко. Разве это не сближает нас с вами?

– Пожалуй, – согласилась Ксандра.

Она оглядела себя. По всему темно-синему платью посверкивали серебристые оленьи шерстинки.

Затем на минуту вернулась в классную комнату, где квартировали артисты, попросила Коляна побыть с ними и вышла, жалуясь на шубу:

– Зашерстила все мои наряды.

– Да сбросьте вы этот нелепый, звериный балахон! Он совсем убивает вас, – обрушилась капитанша на оленью малицу. – К вам подойти страшно. Купите хорошее городское пальто, шляпу, все прочее!.. Можно сейчас, мы пойдем мимо магазина.

Ксандра сказала, что у нее нет денег. Капитанша удивилась:

– Странно. Где же они? На Севере хорошо платят.

– Растекаются. Я не умею держать их. Дам одному, другому, что-то куплю себе, школе – и нет, исчезли.

– Давать надо с оглядкой, на школу тратить казенные, – посоветовала капитанша с материнской строгостью.

– Бывает, что казенных нет: не прислали либо не предусмотрены, а школа нуждается.

– Вы обмолвились, что вам не с кем ходить вот так… – Капитанша взяла Ксандру под руку. – А кто он, который играл на гуслях, не муж?

– Нет.

– Не жених?

– Нет.

– Он так влюбленно глядел на вас.

– Пусть. Лучше с любовью, чем с ненавистью.

…Капитаны, как назвала Ксандра про себя своих новых знакомых, жили в двух небольших комнатах. С первого взгляда квартирка показалась Ксандре комиссионным магазином, где собраны со всего мира статуэтки, вазочки, веера, раковины, бусы, птичьи перья, звериные и рыбьи зубы…

– Это все навозил мне мой муж, – сказала капитанша. – Он всю жизнь, с юнги, скитается в морях. Несколько раз обогнул земной шар.

– И вы плавали с ним? – спросила Ксандра.

– Доводилось.

– Все время?

– Нет, нет. Иногда. У капитанов бывают такие рейсы, куда не берут никого из посторонних.

– Вы не посторонняя, вы жена.

– На кораблях не посторонние только члены команды, – сказал капитан.

– А пассажиры – кто?

– Пассажиры, и больше никто. Я вожу не пассажиров, а грузы, порой специальные. Мне катать жену не положено. Да ей и нельзя: у нее дети.

– Не у меня, а у нас, – поправила капитанша мужа. – Ты запомнишь когда-нибудь, что мои дети – и твои?!

– Когда отплаваюсь. – И в сторону Ксандры: – Я ведь плаваю еще. Сейчас мой корабль на ремонте.

Невольно и не очень вежливо по отношению к хозяевам Ксандра все время поглядывала на заморские штучки. Капитанша заметила это и сказала:

– Приходите еще специально глядеть. Тут не переглядишь одним разом. А теперь прошу к столу!

Застольничали в кухне, которая считалась одновременно и столовой. Угощением был особый заморский чай из заморских чашек, бутылка вина, тоже заморского, мурманская, но знаменитая на весь мир семга… и вид на залив. Отдергивая занавеску, капитанша сказала именно так:

– Угощу вас еще этим.

За окном были лунно-синяя полярная ночь и, начинаясь сразу от окна, бесконечная россыпь береговых и корабельных огней, подобная Млечному Пути, но более яркая, зовущая и доступная.

– Какая прелесть! – Ксандра вцепилась руками в косяки окна и замерла.

Капитан, стоя рядом, тихо, добро воркотал:

– Мы специально выпросили такую квартиру, чтобы постоянно чувствовать, что живем на великом, на всемирном морском пути. Если бы мог, я всех поселил бы у незамерзающего моря. Мне жалко людей, которые живут на одном месте. Всякий человек должен ездить, много ездить, по всему свету. Дом человека – вся земля, весь мир.

– В самом деле, переезжайте сюда. Мурманск – город моряков, рыбаков, значит, город мужчин, женихов, – начала советовать Ксандре капитанша. – Здесь не засидитесь в девках, вылетите замуж легкой пташечкой. Таким, как вы, надо иметь мужа и своих детей.

– Все дети одинаковы.

– Допустим. Вот и нельзя ради чужих обижать своих.

– У меня нет их.

– Не обижайте тех самых, которых пока нет. Дайте им жизнь, образование, счастье!

– Где ваши дети? – спросила Ксандра.

– Старший сын в море, он уже помощник капитана. Младший – студент, учится на геолога. Дочь в средней школе. Эта еще не решила, кем быть. Вот и все.

– У вас столько своих, а вы еще так беспокоитесь, так волнуетесь обо мне. Почему? Скажите без утайки! Пусть это будет резко, больно. Я готова выслушать все.

– Я совсем не собираюсь делать вам больно. Что вы, милая! – Капитанша обняла Ксандру. – Глядя на вас, вспоминаю свою дочь, думаю о ее будущем. Потом, нас, детных, всегда волнует жизнь, судьба молодых. И потом, вы понравились нам.

– Да, у меня есть счастье, а порой и несчастье нравиться, – сказала Ксандра, подумав о Коляне, о его сестре Моте.

– Вы правы. На концерте мы сидели неподалеку от лопарей и невольно слышали их. Все они так хорошо говорили о вас. Но почему-то называли: наша Руся, наша Руссия. Что это значит?

– Наша русская.

– Без имени?

– Взамен имени.

– А знаете ли, хорошо. Руся, Руссия к вам так подходит. Вы такая отзывчивая, нежная, терпеливая, и внешность у вас такая, – капитанша, откровенно любуясь, начала оглядывать Ксандру, – светлая, плавная…

– Довольно, довольно! – запротестовала Ксандра. – Откуда эти сказки: добрая, нежная?

– Я и сама зрячая, и слухом земля полнится.

– Кто настрекотал? Крушенец?

– Знаем такого. Очень строгий товарищ, зря не стрекочет. А теперь скажите: почему вы так хлопочете о лопарях?

– Разве это плохо?

– Не плохо, но непонятно.

– Что именно?

Капитанша начала выкладывать. Судя по своим детям и по другим, кого знает она, наша – русская, советская, – молодежь страдает излишней непоседливостью, преждевременным стремлением к самостоятельности. Еще не встанут толком на ноги, а уже рвутся из деревень в города, из городов – в даль, из одной дали в другую. Только бы подальше от мам и пап, от бабушек и дедушек, чтобы жить без всякого доклада, по своей, часто глупой, волюшке.

И этак не одни парнишки, которые всегда любили бегать в «Америку», но и девушки. Они, вроде парней, идут на любую работу.

– Вы, значит, считаете одни дела женскими, другие мужскими. А молодежь не склонна к такому разделению, – заметила Ксандра. – Ей больше по душе равенство во всем.

– Это невозможно: сама природа разделила людей на мужчин и женщин. Главнейшее человеческое дело – рождение, воспитание, сохранение детей, а следовательно, всего людского рода – отдала женщине. Мы и должны в первую очередь делать это, а все другие дела подчинить этому. А я нередко слышу: «Мне некогда возиться с детьми: у меня производство».

– Есть такие, кому и в самом деле некогда, – сказала Ксандра, думая про себя.

– Знаю. Вот и плохо, что работу поставили выше детей.

– А вы все толкаете меня к замужеству.

– Не толкаем, милая, а думаем. У нас есть дети. Мы и думаем о них. Хотим узнать, как думаете вы.

– Если не хотите слушать, мы можем замолчать, – сказал резковато капитан.

– Продолжайте, говорите, – поспешно попросила Ксандра. – Мне все интересно.

– Я буду краток. – И капитан, не любивший и не привыкший «жевать мочалку», сказал: – Люди похожи на свечи. Свечам положено сгореть, людям – умереть. Но как сгореть – очень важно. Это и есть коренной вопрос для всех людей. Одно дело – сгореть, оставив после себя новую жизнь. И совсем другое – сгореть одной-одинешенькой и после себя никого не оставить. Извините, если сказал не по душе!

Капитан ушел в другую комнату. Капитанша продолжала думать вслух:

– Да, да, милая, вы очень сузили свою жизнь, очень…

– Лопари – тоже народ, – сказала Ксандра.

– Согласна, все народы нужны, все они украшают жизнь, землю. Но почему вы отдались безраздельно одному селу, одной школе. Надо любить и свой народ. Любить и себя. Мы, русские, часто не умеем любить себя. Вот вы отдали Северу десяток лет – и довольно.

– Не могу я оставить их, несчастных, темных. Они же всерьез думают, что солнце ездит на оленях, а люди, звери, птицы могут обратиться в камни. И наоборот.

– В русских деревнях крестьяне недалеко ушли от лопарей: тоже верят, что гром и молнию делает Илья-пророк своей телегой. На вашем месте могут поработать теперь и другие. Нельзя же за всех всё делать одной. Вы, Руся, сама дорогого стоите. Заведите мужа, детей!

– Я запуталась с чужими, тут не до своих.

– Вот она, ваша беда. Вы, как и многие русские золотые девушки, тратите себя неразумно. Обязательно заведите мужа и детей.

На прощание капитанша поцеловала и перекрестила Ксандру, как привыкла провожать мужа в плавание, и сказала:

– Счастливого пути, попутного ветра!

Ушла Ксандра взволнованная, встревоженная.

Авдон отремонтировал свою тупу и переехал в нее от Максима. Машинку «хозяин погоды» повесил в святой угол, где прежде висели поповские боги – иконы. Лопари считались христианами и под нажимом попов исполняли некоторые из обрядов этой религии: крещение, венчание, отпевание, хождение в церковь, если она была близко. Но с революцией поповский нажим кончился – кончилось и христианство; одни вернулись откровенно к старинному язычеству, другие завели безбожие.

«Хозяин погоды», работавший безукоризненно, так прославился, что посмотреть его пришел самый важный и нелюдимый человек в поселке, колдун. Авдон разрешил ему снять машинку со стены, подержать в руках. Колдун вертел ее всяко, прикладывал к уху, но ничего не понял и попросил Авдона объяснить, как она сказывает погоду. Этих объяснений показалось мало, и колдун послал Тайму за Ксандрой. Она пришла.

– Научи меня управлять этой машинкой! – попросил колдун.

Ксандра сказала, что управлять не надо, самое лучшее не брать ее в руки, пусть висит на стене. Колдун ткнул пальцем в циферблат с разными словами и цифрами:

– Как понимать это?

– Надо учиться грамоте, ходить в школу, – сказала Ксандра.

– Сколько надо платить тебе за ученье?

– Ничего не надо. Мне за всех платит Советская власть.

– Н-ну? – удивился колдун. – Чай, врешь.

– Приходи – узнаешь.

– Ладно.

Ксандра ушла. Колдун остался и повел с Авдоном такой разговор:

– Ты помнишь, как работал у меня пастухом?

Дело было давнее, но Авдон хорошо помнил его. Лет десяти он остался без отца и поплыл по жизни, как щепка в половодье, куда кинет волна: плавал в студеном море с рыбацкой артелью зуйком, пас чужих оленей.

У колдуна он проработал два года. За это время волки зарезали восемь оленей, и колдун прогнал его.

Теперь он потребовал:

– Отдай мне за этих олешков машинку!

– Верни мне отца с матерью! – ответил на это Авдон.

– Они умерли, – сказал колдун. – Мертвые не возвращаются.

– И олешки умерли. А мертвые ничего не стоят.

– Я прибавлю тебе одного живого быка.

– Поезжай сам в студеное море и зарабатывай такую машинку!

– Дам двух быков, – обещал колдун.

– Съезди в море сам! – посылал его Авдон.

В другой раз колдун добавил еще быка, потом – важенку, наконец, поднял цену до пяти оленей. Но Авдон твердил свое:

– Поработай сам в студеном море! Я, пока жив, не продам машинку. Она пойдет от меня Тайме.

Несмотря на такой категорический отказ, колдун продолжал заходить к Авдону и все допытывался:

– Ты, может, передумал? Скажи твою цену!

Прошло несколько лет. Машинка работала верно, аккуратно. Народ привык доверять ей больше, чем небу, солнцу, ветру, вообще всем иным предсказателям погоды.

И вдруг машинка споткнулась. Дело было во второй половине зимы, когда сплошная «темная пора» кончилась и каждые сутки всходило солнце. У этой поры есть свое неприятное – пурги. Обычно они рождаются внезапно: в ясный солнечный день или в ясную лунно-звездную ночь откуда-то налетит дикий ветер со снегом, свистом, воем и безумствует день, два, три, неделю.

И в тот раз было, как всегда: ветер так налетал на тупы, что они скрипели и дрожали, дым камельков, бессильный против ветра, не выходил наружу, а плотно скапливался в тупах. Людей, сидевших в дыму, одолевал кашель, слезы. За стенами в бешеном сумраке пурги им чудился вой волков, крики и рев убиваемых оленей.

У всех дымно, холодно, голодно, страшно. И только в тупе Авдона, несмотря на пургу, дым, холод и голод, было весело. У камелька сидели хозяева, несколько человек соседей, Ксандра. Школа не работала. Ребятишки пережидали пургу по домам. Ксандра тоже боялась выходить из школы: пурга может любого человека сбить с ног и похоронить под сугробом снега. Но и одной отсиживаться было жутко, и бесстрашная Тайма, которая в своей родной Большеземельской тундре попадала в пурги пострашней лапландских, увела ее к себе. Тайма угощала чаем. Мяса не было. Авдон угощал всякими россказнями и предсказаниями.

– Пурга скоро издохнет. Будет большое солнце. Долго большое солнце, – и тыкал пальцем в барометр, где стрелка стояла прямехонько над словом «ясно».

Пурга бесновалась уже четвертые сутки. Рискуя заплутаться и погибнуть, люди приходили к Авдону по два-три раза в день узнать, что сулит «хозяин погоды». Стрелка упрямо держалась над «ясно».

Надоев всем и даже себе россказнями о своих путешествиях, Авдон перешел на сказки. И рассказал среди прочих такую:

– Счастье и горе не надо искать за горами и морем – они есть везде. Жил в наших местах бедный лопарь с женой. Пришла зима, а с ней – пурга. Она прыгала две недели и начала прыгать третью. Лопари съели все мясо и всю рыбу, осталась возле них одна лайка.

– Я скоро умру, и лайка умрет, – сказала жена.

Лопарь решил убить своего единственного оленя, на котором ездил, вылез из тупы и долго звал его. Но олень не пришел: его уже съели волки. Тогда лопарь побежал к морю наловить рыбы. Долго ходил по берегу, искал свою лодку. Ветер сильно толкал его в воду, морские волны тянулись к нему, хотели потопить в своей пучине.

Походил и ничего не нашел: море разбило лодку о берег. Вернулся лопарь домой с пустыми руками. А жена говорит:

– Я умираю.

Подумал лопарь, что надо убить лайку и накормить жену. Но какая жизнь без собаки? Лопарь без нее не жилец. И отложил это дело.

Новым днем жена сызнова говорит:

– Я уже умерла наполовину, не чувствую своих ног. А собака вся холодная, вся мертвая.

Лопарь шевельнул лайку – верно, холодная, мертвая, можно сварить и спасти жену. Но у лайки не оказалось мяса, были одни умершие от голода кости.

Тогда лопарь вышел из тупы и закричал в пургу громко-громко:

– Великий Старюн-коре, бог моего народа, скажи, что делать мне? Чем накормить жену и себя?

Не мешкая нисколько, бог подкатил к нему на шестерке белым-белых оленей и сам весь белый, как пурга, только глаза зеленые, волчьи.

– Зачем звал меня? – спросил бог.

– Мы с женой умираем от голоду. Дай мне одного оленя!

– Нельзя! Я – бог, мне положено ездить на шестерке. И мои олени не годятся на убой – они бессмертны.

– Тогда угомони пургу!

– Тоже нельзя. Ее подняли мои оленьи стада, они переходят с голодного пастбища на сытое. Ты, глупый лопарь, учись у медведя. Он сосет свою лапу.

– Мои руки и ноги высохли, из них ничего не высосешь! Сделай нас с женой жирными медведями!

– Ладно, – сказал бог и уехал.

Лопари сделались медведями и до тепла, до вскрытия озер, сосали свои лапы. И потом каждый год, до зимы, до пурги, с первыми осенними холодами обращались в медведей и всем хвалили бога Стар-юнкоре: какой он добрый и мудрый…

Авдон замолчал. Никто ни единым словом не отозвался на сказку, только сильней стали дымить и сопеть трубками.

– Что, плоха сказка? – спросил нетерпеливый Авдон.

– Хороша. Хорошо смеется хитрый Авдон над голодным народом, – отозвался Оська. – А что говорит твоя машинка?

– Сказывает тепло, ясно.

– Врет она. Злая, проклятая машинка! Она посылает нам пургу. – Охотник выхватил из кучи дров полено и запустил в машинку. – Вот ей! Так ее!

Полено не задело машинку. Но разъяренный Оська потянулся к другому. Тогда Ксандра подскочила к машинке и заслонила ее, висевшую невысоко, своей головой.

– Не смей! – крикнула она Оське. – Что, раньше, до машинки, не бывало у вас пурги?!

– Зачем она говорит неправду? – наступал Оська. – Смеется над нами.

– Не смеется, а сломалась.

– Да, наверно, сломалась. Стрелка давно уж перестала ходить, – заговорили люди и повалили домой.

Тупа Авдона сделалась неинтересна, как осыпавшийся цветок. Из пришлых осталась в ней одна Ксандра. Всегда каменно-спокойная, Тайма в этот момент была до крайности встревожена, плевала в сторону машинки и каркала по-вороньи мужу:

– Брось ее, брось! Не бросишь – Оська придет бить тебя.

Авдон нежно глядел на барометр и расхваливал его:

– Он всегда говорил правду. Скажет «ясно» – и придет солнце, скажет «буря» – придет шторм, пурга. Колдун давал за него пять быков.

Ксандра попыталась втолковать ему, что машинка испортилась, вечного ничего нет, а показать, что испортилось в барометре, не могла: она плохо понимала его устройство. И Авдон остался при своем убеждении: машинка цела, ее оклеветали завистливые люди – Оська и колдун. Пурга скоро кончится, станет ясно, уже можно собираться на охоту.

На ночь Тайма проводила Ксандру в школу, а через недолгое время прибежала снова и сказала, что Авдон, должно быть, ушел на охоту: вместе с ним исчезли из дома ружье, заплечный мешок, кое-какие продукты, лыжи.

Обе побежали по поселку тревожить и поднимать людей на поиски. Пурга не утихала, а ночь сгущалась, чернела, и все поиски ничего не дали. Авдон не мог уйти далеко, но в такую непроглядь, какая дула, можно было потеряться в нескольких шагах от своего дома.

После этого пурга бесилась еще двое суток и занесла не только следы Авдона, а весь поселок до крыш. Поискали Авдона по окрестным лесам, горам – не нашли и решили: знать, далеко завели его глупы ноги.

Начались весенние притайки. Народ полез с лопатами на крыши своих туп, чтобы сбросить оттуда снег. Сбросив с высоты, принялись отгребать от стен и возле крайней тупы откопали замерзшего Авдона. Он лежал у глухой стены. Громко постучаться в нее или переползти к другой, за угол, где было крыльцо и окно, знать, не хватило сил. Ни ружья, ни мешка, ни лыж при нем не оказалось. Это все нашли брошенным поблизости, когда притайки усилились.

Похоронив мужа и наплакавшись досыта над вещами, оставшимися после него, Тайма принялась собираться обратно в свою Большеземельскую тундру. Тупу отдала школе: делайте что угодно, хоть живите, хоть жгите. Машинку отнесла колдуну и сказала:

– Я согласна отдать ее за пять быков.

– Дорого. – Колдун фыркнул. – Она худая, обманная.

– Хорошая, погляди сам! – Тайма показала на машинку. – Видишь «ясно». – Затем показала на небо: – И там ясно.

– Обманная, я знаю. Хочешь одного быка?

– И пять не возьму от тебя! Вот тебе, а не машинка! – Тайма бросила в колдуна грязью. – Ты испортил ее, из-за тебя пропал мой Авдон. – И, уходя, кричала на весь поселок: – Колдун испортил машинку, из-за него погиб Авдон!

Уезжая, распространила это на всю долгую дорогу, а потом – на всю оленью землю.

Так оно и было на самом деле: однажды колдун пробрался без хозяев в незапирающуюся тупу и так помял машинку, что она замерла, остановилась.

Из Ловозерского поселка, где была государственная строительная контора, Колян привез досок, стекла, гвоздей, привез бригаду русских мастеров, и они перестроили тупу Максима: сложили русскую печь, прибавили окошек, сделали нары, высокий стол и под стать ему табуретки.

– Что это? – недоумевали соседи. – Постоялый двор? Зачем столько окошек? Зря много, будет сильно холодно.

В день окончания работ Колян позвал соседей, угостил водкой, выпил сам немножко, потом взял гусли, сел рядом с Максимом и ответил на все недоумения песней:

 
Много раз укрывали и его и меня чужие стены и крыши.
Много раз согревали чужие огни.
Много истратили на нас разные люди
И добра, и еды, и души.
Теперь мы решили расплатиться со всеми за все.
Вот наш дом. У него четыре окна.
На все четыре стороны света.
Пусть видят наши огни со всех дорог.
Пусть никто больше не плутает в пурге и тумане,
Не стучится в глухую стену.
Идите к нам все, кто хочет поесть,
Отдохнуть, ночевать, обогреться!
Дверь нашего дома открыта всегда,
Тепло нашей печки готово согреть каждого.
Если будет мало тепла – рядом лес,
Мало рыбы, воды – рядом озеро.
Идите и говорите спасибо Авдону:
Он своей смертью надоумил нас
Сделать такой дом. Дом дружбы.
 

Гостеприимная тупа широко прославилась, гораздо шире, чем достигал свет ее огней. Народ прозвал ее «Дом о семи окон», хотя их было только четыре. А сторонние пастухи, рыбаки, охотники уже не искали, где можно переночевать, перебыть непогоду, а шли прямо на огни этой тупы и держались в ней как дома: сами топили печь, приносили дрова, воду, кипятили чай, варили еду.

Наподобие незамерзающей лапландской речки, в тупе постоянно журчали разговоры, рассказы, сказки, плескался смех. Рыбаки, охотники любят прихвастнуть: у охотников от одного выстрела падают целые птичьи стаи, рыбаки ловят удочками китов. Иногда забегали выпивошки, которые за рюмку водки согласны обойти кругом Белое море. Они приписывали себе все северные приключения; каждый из них сто раз тонул, замерзал, попадал в лапы медведям, на зубы волкам… Тогда так смеялись, что тупа дрожала.

Немножко жалуясь и немножко радуясь, Максим говорил:

– Я стал гостем в своем доме. Один зовет: «Максим, садись с нами обедать!» Другой говорит: «Максим, за твое здоровье!» – и подносит водку. Третий наливает меня чаем. Легко, весело живу. Только иной раз некуда протянуть ноги, везде люди, и хозяин тупы Максим идет ночевать к соседям.