Текст книги "Том 4. Солнце ездит на оленях"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)
Чужая жизнь совсем сбила Коляна с толку. Если раньше он твердо считал: это – хорошо, а это – плохо, то теперь узнал, что они часто переходят одно в другое, путаются. Так получилось с куваксой: после двух месяцев жизни в русском доме она, прежде любимая, обожаемая, показалась хуже собачьей конуры – в ней не только тесно и холодно, а еще дымно-смрадно до тошноты. Печи, на первый взгляд скучные, были удобными штуками: четыре голландки и плита требовали гораздо меньше дров, хлопот, внимания, чем один костер, а тепла могли давать и еды варить на сотню человек.
Долго считал он, что Катерина Павловна зря мучает его, принуждая учиться обязательно на парте, держать ручку и писать обязательно так, а не иначе, считал ее не нужно придирчивой, и вот она же в середине года вдруг перевела его во второй класс, когда все другие ученики остались в первом, и сказала при этом:
– Будешь стараться так же, года в три-четыре догонишь Ксандру. Головка у тебя ладная, там много всего, не хватает только грамоты.
– Догонит – мы сядем на одну парту, – мигом решила Ксандра, привыкшая и полюбившая быть с ним.
– Где же сядете, в женской гимназии? – Катерина Павловна посмеялась. – Плетешь, девочка, ох плетешь несуразицу! – И закручинилась: – Что будет с тобой, с фантазеркой?!
С тревогой ожидал Колян полярную ночь. Раньше она была для него самым тяжким временем в году. Почти два месяца в ночной темноте, то в мороз, то в пургу, пасти оленей, отгонять голодное, кровожадное зверье, рубить и подвозить дрова, долбить на озерах толстый лед, запускать под него сети и даже дома, в постели, не знать покоя – постоянно выскакивать из нее, чтобы поддержать, подживить огонь в камельке.
Солнце не взошло. Поиграла недолго заря и погасла. Где-то вдалеке завыла собака, потом другая, поближе, потом еще ближе, и вот совсем рядом завыла Черная Кисточка. Собаки нередко встречают полярную ночь воем. Колян почувствовал, что и на него вдруг навалилась собачья тоска, его неудержимо тянет сесть рядом с Черной Кисточкой, поднять голову к небу и тоже дико завыть.
– Что, взойдет, не взойдет? – спросила Ксандра, выбежавшая поглядеть, как покажется солнце последний раз.
– Нет. Лайки уже прощаются с ним, – ответил Колян и крикнул на Черную Кисточку: – Довольно наводить тоску! Замолчи!
– И тебе довольно мерзнуть! – Ксандра потянула Коляна в дом.
Там она весело объявила матери:
– Не взойдет, уехало на Волгу.
Коляну стало удивительно: неужели она радуется? А Ксандра в самом деле радовалась: вот она увидит и еще одно северное диво – полярную ночь.
– Ты сказала: солнце уехало на Волгу. Как понимать это? – спросил Колян.
– Так и понимай: здесь тю-тю, нет, а на Волге светит вовсю.
– Там не бывает темной поры?
– Бывает каждый день.
– А большая, длинная, как у нас?
– Такой не бывает.
Колян долго молчал, полный недоумения и недоверия, искоса поглядывая на Ксандру: смеется она над ним или не смеется? Не смеялась. Тогда он подсел к Катерине Павловне и попросил:
– Расскажи про солнце!
Рассказ получился не только о солнце, а захватил землю, луну, звезды и тянулся несколько вечеров. Коляну он показался сказкой. Особенно неправдоподобно, даже смешно, что солнце, луна, звезды не ездят на оленях, а передвигаются сами, висят так, ни на чем и как-то невидимо держатся друг за друга. И когда его уверяли, что это не сказка, а правда, он говорил:
– Это не можно без оленя. Вы смеетесь надо мной.
Но интереса к русской сказке о солнце не терял и время от времени просил:
– Расскажите про ваше солнце. На чем ездит оно?
Ему снова и снова твердили, что солнце везде, на всю землю, одно и ни на чем не ездит. А он выдвигал новые недоумения: озер, гор, рек много, в каждом месте свои, разные. Почему солнце одно?
На этот раз темная пора для Коляна была легче, чем прежде. Заготовку дров и пастьбу оленей он соединил в одно дело: пока рубил да пилил, олени вполне наедались. От топки печей он получал хорошее жилье, тепло, жалованье. Не надо бегать с ружьем, долбить проруби, возиться с сетью, мясо и рыбу можно купить. Тьма не манила его на улицу, он старался больше быть около ярких, немигающих ламп, которые освещали школу.
С тем же упорством, с каким вязал при отце рыболовные сети, он учился читать, писать, считать. И впрямь складывание слогов в слова и отдельных цифр в задачки сильно напоминало ему вязание сетей.
Катерина Павловна и Ксандра часто читали вслух, для всех, иногда особо для Коляна. Чаще всего он просил почитать книгу «Народы России», а из нее – статью о лопарях. Он разобрал ее всю «по косточкам».
«Лопари тихие, честные. Воровства нет. Крепко любят свою родину, свой народ… Любят выпить» – это считал правильным. А вот это – «к чужим недоверчивы, пришлого человека могут обмануть» – считал клеветой. Если и обманывают иногда, то виноваты не лопари, а чужие. Они за тем и едут в Лапландию, чтобы обманывать доверчивых лопарей, отнимать у них землю, озера, промыслы.
После переезда в Хибины Луговы выписали несколько газет и журналов. Каждый почтовый поезд привозил им большую пачку. Просмотрев бегло, Катерина Павловна уносила почту мужу. Палата выздоравливающих, где лежал он, обратилась как бы в читальню и одновременно в клуб. На тумбочках и подоконниках – всевозможное печатное слово. Желающие почитать брали кому что хотелось. И все время, затихая только на ночь, гудели разговоры о войне, в которой Россию сильно били, о рабочих забастовках по большим городам, о голодных демонстрациях, о будущем страны, которое уже не стучалось, а ломилось во все двери.
Железная дорога с регулярным пассажирским и почтово-телеграфным сообщением как бы приблизила мурманский Север вплотную к Петрограду, Москве, Поволжью, Уралу… И на далекой окраине было явно, что царизм, триста лет душивший Россию, трещит, разваливается. Самые вольные мысли высказывались открыто среди многолюдья, и никто не хватал за это, не тащил на расправу. Начальство, и гражданское и военное, заметно посмирнело, а подчиненный, трудовой люд осмелел. Посмелели речи, походка, лица, выражение глаз. В разговорах, в газетах быстро, широко утверждались слова «братишка», «товарищ». Колян и Ксандра слышали их всюду, крепко приняли и в свой язык.
Газеты стали драгоценностью: их передавали из рук в руки, прежде чем истратить на обертку, закрутку, глядели внимательно, нет ли чего важного. Появились первые спекулянты ими.
Прочитанные газеты Сергей Петрович возвращал домой, затем Колян передавал их Крушенцу для заключенных. Оттуда они уже не возвращались, иные шли на курево, иные зачитывались впрах.
И вот однажды, получив газету, где уже не намеками, а открыто писали: «Долой самодержавие! Долой царя!» – Крушенец со всего размаха вонзил топор в пень и гаркнул:
– Товарищи заключенные, бросай работу! Объявляю митинг угнетенных.
Заключенные побросали топоры, пилы, начали грудиться.
– Товарищи конвоиры, присоединяйтесь! – продолжал Крушенец, размахивая газетой. – Вы – тоже угнетенная, обманутая масса.
– Я тебе не товарищ! – крикнул начальник конвоя, подскочив к Крушенцу. – Заткни глотку! Отдай газету!
– Ты – раб, поставленный над рабами. Серая вошь, которую посадило на нас начальство. Последний раз говорю тебе: товарищ, присоединяйся к нам! Потом проситься будешь – не примем. Товарищи угнетенные, слушайте! Вот газета, орган печати… – и начал читать о преступлениях царей Романовых перед народами России. Грабили. Судили. Ссылали на каторгу. Убивали. Вешали.
Заключенные тесней сгрудились вокруг Крушенца. Начальник конвоя примолк, отступил, растерянно оглядывая своих конвоиров, искал у них помощи. Но они отворачивались от него и внимательно слушали чтение.
На митинге приняли резолюцию «Долой царя!». Крушенец подошел к начальнику конвоя, взял его за подбородок, как мальчишку, и сказал:
– Слышал, кому служишь? Убийцам, вешателям, грабителям народа. Бросай винтовку! Не бросишь – вырвем.
– Ну-ну, разошелся больно, – окрысился начальник и отпихнул Крушенца, но не прикладом винтовки, как прежде, а рукой.
– Не бросишь – на мое место встанешь. Дрова рубить. Под конвоем. – Крушенец сверкнул оскалом зубов, цыкнул под ноги начальнику струйку слюны, сказал с презрением: – Мозгля тухлая! – И повернулся к заключенным: – Начнем, товарищи! Революции дрова тоже потребуются.
После того дня заключенные зажили сами по себе: на работу приходили и уходили когда вздумается, говорили все что захочется, а притихший конвой только болтался около них, как ничего не значащая тень.
Катерина Павловна стала заметно чаще проведывать мужа и дольше сидеть у него, а вернувшись домой, выпроваживала Ксандру и Коляна то в лавочку, то погулять, покататься, сама же закрывала дверь квартиры на крючок, задергивала окна занавесками и притихала. Колян и Ксандра догадывались: она делает что-то тайное. А что? Несколько раз они прислушивались у двери, у окон. Из дома доносились самые обычные звуки: негромкий переступ ног, обутых в мягкие туфли, звяк упавших ножниц. Но когда приходил кто-либо и стучался в дверь, Катерина Павловна открывала ее не сразу, а с порядочным промедлением и с таким видом, будто крепко спала и ее разбудили не вовремя.
– Мамочка, что сталось с тобой, почему так усиленно осторожничаешь? – пробовала выспрашивать Ксандра.
Мать отвечала:
– По-твоему, живи нараспашку? Пододеяльник украли, а распустись – и остальное утащат.
– Пододеяльник – какая-то случайность, – мямлила Ксандра, – вообще по поселку нет воровства.
– Потому и нет, что бережется народ.
– Сказала тоже: бережется. Вон лопари совсем ничего не закрывают. Входи и бери что хочешь.
– А мне вот взаперти лучше, спокойней.
Вскоре прилив особой осторожности кончился. Катерина Павловна в один из дней будто совсем позабыла о дверях, замках, крючках и занавесках. Но выдумала новую причуду – попросила Коляна вырубить и очистить от сучков, от коры пятьдесят разных палочек.
– Зачем? – снова заинтересовалась Ксандра.
– Для школы.
– А зачем?
– Потом увидишь! Расскажу – будет неинтересно глядеть.
– Какая ты скрытная, – упрекнула дочь. – Я так же буду с тобой, больше ничегошеньки не скажу. – Она вильнула косой и ушла обиженная.
– А ты слишком нетерпелива, – сказала мать вдогонку ей. – Не хочешь подождать, когда испечется пирожок, готова глотать сырое тесто.
Из хвороста, который привез нарочно, Колян готовил палочки, заказанные Катериной Павловной. Сперва обделывал их начерно, топором, затем, набело, охотничьим ножиком. Палочки выходили из его рук светлые и гладкие, вроде тех весенних сосулек, какие спускались стрельчатой бахромой со школьной крыши после первого потепления.
Около него похаживала Ксандра в шубе и меховых сапожках, но простоволосая. Зимние морозы уже прошли, остались от них только небольшие утренники. Был солнечный, яркий день с притайками возле стен и веселой, сверкающей капелью с южных скатов крыш; воздух так чуток, что все голоса и шумы на улице поселка ясно слышались на школьном дворе.
– Так и не знаешь, для чего это? – говорила Ксандра, перебирая оструганные палочки. – Для игры? Будто нет такой, с палочками. Для ученья? Я училась без них. Ладно, не будем ломать голову. Мы тоже загадали ей загадку с пододеяльником. – А успокоиться не могла: – Видишь, какая она скрытная! Но подожди, постой, я сумею отплатить. Такое загадаю – век будет ломать голову и не отгадает.
…В это время разнобой уличного шума затопила широкая, многоголосая песня, возникшая на другом конце поселка, около железнодорожной станции. Слова были неразборчивы, но мелодию Колян и Ксандра узнали сразу. Они часто напевали ее вместе с Сергеем Петровичем под гусли. За мелодией угадывались и слова:
Отречемся от старого мира-а!
Отряхнем его прах с наших ног!
На школьный двор вбежала Катерина Павловна – она уходила в больницу – и крикнула каким-то чужим, слишком высоким голосом:
– Ксандра, Колян, царь свергнут! В Петрограде революция! – Обоих крепко обняла, расцеловала и велела тащить готовые палочки в школу. – Доделаны, недоделаны – тащите все в кухню!
– Зачем? – удивилась Ксандра. – Новая выдумка.
– Не приставай, не спрашивай! – Катерина Павловна замахала руками, убегая в школу и выкрикивая на ходу: – Тащите скорей! Колян, захвати молоток, гвоздей!
Все это хранилось в дровяном сарае.
Они притащили по охапке палок. Катерина Павловна принесла с чердака большой узел красных флагов и флажков с лозунгами и без лозунгов.
– Ах, мамочка, какая ты хорошая! Как я люблю тебя! – И Ксандра крепко обняла и расцеловала ее.
– Не притворяйся, не всегда любишь, – заметила мать. – Давно ли дерзила…
– То временное, от настроения. А постоянное – люблю, люблю и тебя и папу. Теперь его отпустят?
– Уже свободен. Уже все на воле.
– Отпустили?
– Сами вышли, сами. Революция. Ой, не спрашивай! Некогда. Нот прибивайте флаги к держалкам: большие к большим, маленькие к маленьким. И скорей, скорей! – распорядилась Катерина Павловна.
Затем ушла в класс, где оставила учеников делать самостоятельную работу. Сияющая и торжествующая, она сказала:
– Дети, встаньте!
Заинтригованные ее необычным лицом, они дружно встали.
– В нашей стране произошли великие события: свергнут царь, Россия стала свободной республикой. Весь народ радуется, празднует. Одевайтесь: мы тоже пойдем праздновать.
Она распахнула дверь. Ребятишки шумным валом хлынули в раздевалку.
Ксандра расстилала флаги по столам и подоконникам; Колян прибивал их гвоздями к древкам-держалкам; Катерина Павловна раздавала готовые ребятишкам. Заведующий школой расставлял учеников на дворе рядами.
Все получили флаги, все построились, вышли навстречу песне, которая наплывала от станции. Колян и Ксандра шли в первом ряду, несли самый большой флаг с лозунгом:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ ВО ВСЕМ МИРЕ!
Заведующий и Катерина Павловна держались обочь колонны, он справа, она слева, вроде берегов у реки, чтобы неугомонная ребятня не растекалась.
– Ксандра, начинай! – сказала мать.
И Ксандра, прислушавшись к тому, что пел народ, затянула в лад с ним:
Не довольно ли вечного горя.
Встанем, братья, повсюду зараз,
От Днепра и до Белого моря!
……………………………………
Вперед, вперед, рабочий народ!
Школьная колонна повстречалась с железнодорожной и присоединилась к ней. Впереди железнодорожников шел Первый Крушенец – они считали его своим, – шел пятясь, лицом к людям, и дирижировал красным флажком.
Весь поселок был взбудоражен, словно при пожаре. От бараков, землянок, лопарских кувакс, моховых шалашей, застегиваясь и охорашиваясь на ходу, сбегались говорливыми, возбужденными кучками люди и вливались в демонстрацию. Из казарм на волю ломились штрафники и военнопленные, отнимали у охраны оружие, срывали с начальства погоны, кокарды. Кое-где слышалась стрельба.
Демонстрация обрастала новыми колоннами, группами, одиночками, присоединились солдаты-штрафники, гражданские заключенные, военнопленные и многие из тех, кто охранял их. Но, сколь ни ширилась она, Крушенец неизменно был впереди, пели уже на многих языках: русском, украинском, татарском, немецком, венгерском… И не только пели, а играли на больших и губных гармошках, балалайках, мандолинах, били в бубны. А Крушенец, не смущаясь ничем, продолжал дирижировать. Увидев Коляна, он подскочил к нему и гаркнул во все горло, чтобы перекричать демонстрацию:
– Говорил я: добьюсь и добился – спелись все. Скоро так ли еще будет! У-у!
Счастливый человек. Он думал, что и хор, и оркестр, и песенный и музыкальный лад возникли от его старания.
Но на его дирижерский флажок мало кто глядел, и все равно получалось стройно, вдохновенно. И хором, и оркестром, и вдохновением управлял другой великий дирижер – всенародный восторг освобождения. Крушенец только подчинялся этому дирижеру, возможно, помогал маленько. Не будем развенчивать его: последователи и помощники великого, доброго тоже достойны великой, доброй славы и чести.
Демонстрация, обойдя весь поселок, вернулась к станции, где возникла. Возбудил ее станционный телеграфист, принявший первую депешу о свержении царя. С той поры на площади против станции не утихал митинг. Одни, наговорившись и наслушавшись, уходили, взамен приходили другие. Одни флаги уплывали, другие приплывали. Но менялась только материя, а лозунги повторялись без изменений: «Да здравствует революция!», «Да здравствует свободная Россия!», «Да здравствуют Советы!», «Да здравствует Временное правительство!».
Здесь не пели, не играли, а говорили и слушали. Освободившийся от дирижерства Крушенец подошел к Катерине Павловне, показал на лозунг «Долой царя!» и спросил:
– Ваша работа?
– Моя.
– Устарел. Царя уже сковырнули.
– Я писала раньше, до свержения.
– Вам больше чести, а «долой» надо переменить.
На трибуну, сооруженную в один миг навалом из пустых ящиков от махорки, поднялся Сергей Петрович. Говорил он болезненно, тихо, сам же перебивая свою речь долгим кашлем:
– … Поздравляю, товарищи, со свободой! С началом новой, невиданной жизни! Еще поздравляю с дорогой! Про наш Мурман можно сказать, как у Пушкина: «Природой здесь нам суждено в Европу прорубить окно». И его прорубили. Это мурманское окно, пожалуй, поважней балтийского, о котором говорил Пушкин. Оно незамерзаемое, незакрываемое, вечно действующее. Оно не в одну Европу, а во все страны мира, на все дороги. Призываю вас, товарищи, постоянно помнить, где живете вы, какой важный ключ держите в своих руках!..
30После демонстрации и митинга Сергей Петрович не вернулся в больницу, а пришел в школу, к жене с дочерью и сказал:
– Ну, объявляю себя здоровым. Буду жить с вами. Отведите мне какой-нибудь уголок!
– А что доктор? Отпускает тебя? – спросила Катерина Павловна.
– Я не спрашивал. В такое время нельзя болеть.
– Болезни не считаются со временем.
– А я не буду считаться с ними. За всю историю, за всю тысячу лет на Руси первый раз такое время. И проваляться в больнице… Не хочу, не могу, не стану! Это время одно, без всяких больниц, вылечит меня. Уже лечит, мне уже лучше.
И в самом деле Сергей Петрович держался бодрей, прямей, чем в больнице.
Заведующий школой распромыслил еще солдатский топчан и постель, а Колян привез их. Катерина Павловна и Ксандра устроили Сергею Петровичу отдельный угол.
Он попросил их дать ему часок покоя, не разговаривать громко и тотчас, не раздеваясь, лег на постель поверх одеяла. Они перешли в кухню, решили не тревожить, не будить его, пока не проснется сам. Он проспал два часа. За это время пришло к нему с десяток человек, с которыми он познакомился, будучи в больнице.
До поздней ночи шел разговор о революции, о войне, о том, что делать дальше, за какую партию стоять, с какими бороться, кому править Россией. Ксандра впервые слышала такой разговор. И ей представилось, что раньше она жила в каком-то невидимом, но плотно закрытом сундуке и вдруг сундук открылся, и оказалось, что люди, их мысли иногда совсем не такие, как она представляла.
Дольше всех пробыл Крушенец. Перед уходом он спросил Ксандру, знает ли она, где бежавший солдат Спиридон.
– Колян знает лучше моего.
Позвали Коляна. Крушенец сказал ему, что солдат Спиридон нужен в Хибинах, его надо немедленно отыскать и привезти. От солдата не было никаких вестей. Авдон, увезший его, почему-то не вернулся; на этот раз глупы ноги заплутались особенно сильно.
Той же ночью на четверке оленей Колян выехал разыскивать Спиридона. Сперва в родное Веселоозерье к Максиму. Через шесть дней он вернулся в Хибины. С ним приехал солдат Спиридон, который до удобного случая попасть к морю и там на иностранный пароход отсиживался в Веселых озерах у Максима.
Любитель поболтать, погостить, Авдон – Глупы Ноги задержался. Он нашел себе увлекательное занятие – останавливаться на дороге во всех поселках, со всеми встречными и пересказывать, что узнал от Коляна о свержении царя, о революции в Хибинах. И добирался до Хибин больше месяца.
Спиридон часто заходил к Сергею Петровичу то посоветоваться, то взять газетку. Жил он на свободе – все заключенные царской властью были освобождены – и работал в военизированной охране железной дороги. Однажды во время жаркого разговора Катерина Павловна вдруг спросила:
– Спиридон, ты, когда шел через наш двор, ничего не заметил?
– А что надо было заметить?
– Да вон появилось. Развесил кто-то.
Все поглядели через окно во двор. Там на бельевой веревке развевалось что-то белое.
– Этого не было, – сказал Спиридон. – Твердо помню, не было.
– Кто-то чужой влез на наш двор, на нашу веревку. – Катерина Павловна вышла, оглядела, потрогала распяленную тряпку и вернулась с таким изумленным лицом, с таким пожиманием плеч, словно увидела чудо. – Представьте, висит наш пододеяльник, тот самый, который потерялся.
– Значит нашелся, – сказала Ксандра.
– Как понимать это: вор раскаялся и решил вернуть или так обнаглел, что и скрываться не хочет?
– Больше ему не нужен, вор возвращает его с благодарностью. – И Ксандра отвесила матери глубокий поклон.
– Ты брала?
– Да. Укрыть Спиридона при побеге.
– Я сберег его и возвернул Александре Сергеевне, – добавил Спиридон.
– А я развесила там же, где сняла.
– И молчала. Задала мне столько тревоги, – упрекнула Ксандру мать.
– Училась хранить тайны.
Посмеялись и порадовались, что оба беглеца – Спиридон и пододеяльник – вернулись целехоньки.
Катерина Павловна продолжала учить ребятишек.
Сергей Петрович по нескольку раз в день уходил на митинги к железнодорожникам, солдатам, военнопленным. В маленьком поселке обнаружилось столько партий: большевики, меньшевики, кадеты, эсеры левые, эсеры правые, анархисты… Каждая старалась доказать, что она самая мудрая, что революция и Россия должны идти по ее программе. Каждая старалась перетянуть на свою сторону побольше людей, захватить в разных организациях побольше мест. Сергей Петрович был большевиком и тоже старался привлекать в свою группу новых членов, распространять большевистскую программу.
Спиридона и Крушенца выбрали в Хибинский Совет рабочих и солдатских депутатов. Хотели выбрать и Сергея Петровича, но он отказался:
– Я болен и не смогу работать. Я должен уехать в другой климат.
После множества митингов, собраний, выступлений он почувствовал резкое ухудшение здоровья: поднялась температура, увеличилась слабость, кровохарканье.
– Да, ты права: болезни не считаются со временем, моя – определенно, – сказал он Катерине Павловне. – Мне худо. Надо скорей на Волгу. Не то мне придется здесь слушать отходную. Готовься к отъезду!
– Я готова, хоть сейчас.
Занятия в школе закончились, собирать по бедности было нечего. Оставалось одно трудное: как поступить с Коляном. Ксандра уговорила его поехать на Волгу. Но родители были не так легкомысленны, как она, и боялись, что Колян сильно обременит их. Несовершеннолетний и неприспособленный к русской жизни, он может оказаться безработным. Кто же тогда будет кормить его?.. Доктор не работник, возможно, и не жилец. Ксандра тоже еще не работник. Катерине Павловне придется зарабатывать на четверых. Самое разумное – оставить Коляна в Лапландии. Тут шестнадцатилетний лопарь вполне прокормит себя. И жалко было оставить: он в последнее время так горячо заинтересовался ученьем, сильно потянулся к знаниям. Жалко было и Ксандру. У нее уже рухнуло столько мечтаний: сошел снег, и она поняла, что на оленях не уедешь из Лапландии на Волгу, перевезти оленей в товарном вагоне не согласились. А если оставить и Коляна…
– Возьмем. Будь что будет, – решила Катерина Павловна. – Два-три года продержусь как-нибудь, а там ребятишки пойдут работать.
Все свое хозяйство – оленей, санки, куваксу, сети – Колян отдал во временное пользование Авдону – Глупы Ноги. С собой решил взять только лайку Черную Кисточку да ружье.
В Лапландии начиналась пора белых ночей – самое хорошее время для молодой железной дороги. Зимой ее, не обставленную еще ветрозащитными щитами, сильно задувало снегом, летом раскисало неокрепшее, неосевшее земляное полотно. Теперь же, в конце мая, бураны кончились, а полотно еще не оттаяло. Поезд шел без опаски, без вынужденных остановок.
Паровоз топился по-прежнему дровами, а дрова добывали по-прежнему пассажиры. Но пассажиров было много, народ рабочий, умелый, и дрова поступали без заминки.
Особенно старались татары-строители. У них с порой белых ночей совпадал пост, когда не разрешалось есть при солнечном свете. Из-за этого на постройке было много неприятностей. Солнце не заходило, татары голодали, слабели, бросали работу. Приходилось менять им равнинные участки на горные и кормить в таких ущельях, куда моментами солнце не проникало и устанавливалась как бы ночь. Татары, окончившие постройку, старались поскорей уехать. Лапландия с ее благодатным летом была для них страной, которую проклял аллах. Люди иной веры подсмеивались:
– Ваш аллах – бог не всей земли. Для Крайнего Севера не годится. Малограмотный бог, плохо знает географию.
Поезд катил уже вторые сутки, давно миновал Лапландию, с оленями, тупами, куваксами, навстречу ему расстилалась новая страна – Карелия, с большими бревенчатыми избами, с лошадьми, коровами. А Колян все не ложился спать, все дежурил у окна либо на площадке вагона вместе с татарами. Они ждали, когда зайдет солнце, а Колян ждал, когда оно сменится другим, карельским либо русским.
Солнце не сменялось. Под Петроградом оно село, но вскоре вновь взошло и было все таким, как в Лапландии. Колян наконец начал верить, что солнце везде одно и передвигается без оленей. После этого он спокойно заснул.
Приехали в Петроград.
– Ну, теперь держитесь все за меня! – сказал Сергей Петрович.
Он хорошо знал город, несколько лет учился в нем. Так и пошли, крепко держась друг за друга взглядом: руки у всех были заняты багажом.
Город, не ремонтированный всю войну, облупившийся, задымленный, переполненный шумными, суетливыми людьми, показался Коляну скалистым берегом моря, на котором разгнездился крикливый птичий базар.
Было непонятно, удивительно такое скопление идущих и едущих людей.
– Сегодня какой праздник? – спросил он доктора.
– Никакого.
– А почему народ не сидит дома, не работает, весь бегает по улицам, весь куда-то едет?
– Это ж город. Здесь работают не по домам, а в конторах, на заводах.
– Контора – понимаю, завод – нет.
Встречались толпы, идущие с флагами и песнями, как было в Хибинах после свержения царя.
– Почему ходят, чего хотят? – донимал Колян Сергея Петровича.
Тот читал и растолковывал ему лозунги, с которыми шли демонстрации: «Долой Временное правительство!», «Долой министров-капиталистов!», «Вся власть Советам!».
Остановились в дешевой гостинице. Доктор сразу лег отдыхать. Все – ходьба, езда, чтение, даже лежание – быстро утомляло его. Катерина Павловна уехала хлопотать о билетах на Москву. Из Петрограда разъезжались голодающие горожане, разбегались солдаты, не желающие воевать, и все пути-дороги были сильно перегружены.
Ксандра с Коляном, прихватив Черную Кисточку, пошли глядеть город. А получилось, что вышли на погляденье другим. Одетые по-лопарски во все меховое, украшенное бисером, они с первых же шагов были замечены, обратились в зрелище.
Чтобы разглядеть их получше, один убавил шагу, другой прибавил, третий завел разговор:
– Вы, товарищи, откуда, какие?
Собралась толпа. Ксандра охотно, даже с гордостью рассказывала, что они из Лапландии, она – русская, Колян – настоящий лопарь. Там было очень интересно: однажды она чуть-чуть не утонула, в другой раз заблудилась и чуть-чуть не умерла с голоду. Колян угрюмо молчал: он и сам не любил болтать, не любил и чужую болтовню.
Так и шли в толпе. Иногда шутя, иногда всерьез Коляна принимали за медвежонка:
– Глянь, глянь: настоящий.
Это его не обижало, наоборот, веселило: в Лапландии медведь ставится рядом с оленем, олень – зверь самый любимый, а медведь – зверь самый уважаемый.
Насладившись рассказами про Лапландию и про себя, Ксандра стала скупей на них. Любопытные чувствовали это и уже не донимали сильно. Ксандра занялась просвещением Коляна – повела его по «Путеводителю», который купила на вокзале. Показывала соборы, дворцы, музеи, памятники. Колян глядел и слушал внимательно. Ходили и ездили четыре дня. Вдруг Колян сказал:
– Не надо, Ксандра. В Лапландии есть камни, горы больше этих. – Соборы, дворцы, памятники были для него только камнями.
– А что тебе надо?
– Домой. Здесь тесно.
– Тесно в таком большом городе?
Да, ему было тесно и ходить, и ездить, и дышать, и глядеть.
– А в тупе, в куваксе не тесно? – удивилась Ксандра.
– Рядом вся Лапландия, все небо.
– Здесь тоже есть небо.
– Плохое, узкое. Я люблю широко видеть.
– Тебе, значит, ничегошеньки не нравится?
– Дорога нравится. Ты приехала – хорошо. Я приехал, уехал – хорошо.
Ксандра уговорила его посмотреть зоологический парк. Быть может, через него Колян помирится с городом. В зоопарке он оживился, особенно у клетки с медведями. Поговорил с ними. Ласково, называя их по-лопарски «талла», «таллушка», угостил печеньем, которое продавалось поблизости. Потом спросил у служителя, есть ли олени.
– Да, конечно.
Увидев оленя, Колян прибавил шагу, весь напружинился, стал таким, когда бросал аркан, а подойдя к загородке, с ходу перемахнул через нее. Безрогий, лохматый, линяющий олень прянул в угол. Колян бесстрашно подскочил к нему и обнял за шею.
– Убьет! Вернись! – кричала Ксандра.
Удивленно, встревоженно гудел народ. А Колян и олень стояли рядом: человек ласково, дружески гладил зверя, а зверь нюхал родной запах его одежды.
Появился служитель и оборвал свидание. Колян решительно наладился к выходу, ему стало еще тесней, хотя в зоопарке было значительно просторней, чем на улицах города.
Шел быстро. Ксандра едва успевала за ним. Глядел только себе под ноги, ни птичий грай, ни звериный рев не привлекали его. Шел и думал: «Надо домой. Что я здесь, без оленей, без тундры? Олень в клетке. Медведь, обутый в капкан». Он схватил Черную Кисточку, которая крутилась у его ног, приподнял, заглянул в глаза и спросил: домой? В блеске счастливых собачьих глаз был ответ: домой, домой!
Колян попросил Катерину Павловну рассказать, как достают билеты на железную дорогу.
– Это зачем тебе?
– Поеду.
– Я уже заказала.
– Поеду домой.
Луговы всполошились:
– Почему? Что случилось?
– Тесно здесь, тесно, – твердил Колян.
Этому никто не хотел верить, все только удивлялись: такому маленькому тесно в таком большом городе! Тут что-то не так. Начали уговаривать, чтобы не скрытничал. Катерина Павловна подумала, что Колян недоволен платой: они пока что не давали ему денег, а только кормили, одевали, обували. Она принесла деньги. Он отстранил их так решительно, что набиваться дальше значило оскорбить его.
