Текст книги "Том 9. Учитель музыки"
Автор книги: Алексей Ремизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)
1. Чертова рюмка
В прошлые святки все мы по обычаю получили приглашение, и точно, в указанный час явились на Кавалергардскую. Но к нашему огорчению хозяина не оказалось дома, а Ивановна, не впуская никого в прихожую и держа дверь на цепочке, через цепочку всем и каждому одно толковала, что Александр Александрович только что вышел, а вернется неизвестно когда.
Не лучше случилось и нынче осенью на Семенин день. Опять мы получили приглашение и точно, в назначенный час явились к Корнетову и, впущенные на этот раз Ивановной в дом, битый час просидели в «палатах», дожидаясь хозяина.
По словам Ивановны, Корнетов, выходя из дому, гостей принимать велел, но когда вернется, ничего не сказал.
Стол был накрыт, и всего на нем, сластей всяких – и пряников, и слив висбаденских, и варенья, и меду, и пастилы, и фиников, и винной ягоды стояло довольно, и пряник лежал в полстола Ржевский – шесть фунтов полупряник, белый в узорах с миндалем, а дух фисташковый, и коробочка стояла, кленовым листком покрытая, с «лютыми зверями» – муха, блоха и комар – которых зверей хоронить, но хозяина и след простыл.
Все мы терялись в догадках и никак решить не могли, что бы такое все это значило, и как понять: пригласить гостей, а самому уйти.
Багров, из всех нас самый умудренный, жизнь для которого мерялась количеством съеденных котлет, уверял, что Корнетов никуда и не думал выходить, а преспокойно сидит тут же под диваном, а проделал все это нарочно, из любопытства посмотреть на «дураков».
И правда, более дурацкого положения не придумаешь! И то правда, за Корнетовым всякое водилось и ожидать от него всего можно.
Посидели, позевали и разошлись.
Кое-кто пробовал понаведаться на Кавалергардскую и притом в час неурочный, чтобы уж наверняка застать Корнетова дома, но толку никакого не вышло. С парадного Ивановна хоть через цепочку разговаривает, а с черного хода всю глотку надсадишь – разговор через глухую дверь и один ответ: «дома нет, а когда вернется, ничего не сказал».
С нетерпением ждали мы Святок – опять ли подшутит хозяин или по примеру прошлых лет позабавит крещенскими рассказами?
И наступило Рождество и все мы опять явились точно, в назначенный час на Кавалергардскую. Корнетов был больше, чем когда-либо, приветлив.
И вовсе тогда под диваном он не высиживался, да и диван-то у него такой, с ящиком, никак не подлезешь, а уж чтобы сидеть и совсем невозможно, нет, другая оказалась причина – находка! из-за которой не только гостей, а и все на свете забудешь. Гордость Корнетова – «глаголица», на которой, казалось ему, он единственный на всем земном шаре писал дружеские послания, эта «глаголица» оказалась не мертвой грамотой, и такое открытие привез археолог Баукин, с которым зимой встретился Корнетов и вечерами пропадал у него в разговорах: Баукин объехал Балканы и нашел в Далмации остров Крък15, где и поныне не только богослужебные книги печатают, но и газета издается, и жители все пишут не иначе, как на глаголице.
– И разговаривают! – добавлял Корнетов, представляя нового гостя старым приятелям.
Целый год мы не видали Корнетова, а как будто и году не проходило, все такой же. Поднес нам своей забористой домашней варенухи, и хоть все мы хорошо знали, что Елисеевская наливка и нисколько не домашняя, но пили и похваливали, как самую настоящую, настоянную на косточке и годами выдержанную – так убедить и глаза отвести мог только Корнетов.
За варенухой, пока гости чокались да к рюмке принюхивались, да на языке смаковали, успел Корнетов проскочить в свою «ледяную избушку» и вернулся не с пустыми руками – большущую граненую рюмку бережно нес.
С рюмки и начался вечеровый разговор.
– Видите вы эту рюмку?
– Видим, – ответили мы разом и потянулись к рюмке поближе.
– Что же вы на ней видите? – Корнетов поставил рюмку на блюдце, блюдце на белый шестифунтовый ржевский полупряник, чтобы как следует всем было видно.
– Отпечатки вдавленных пальцев, – сказал прокурор Жижин, привыкший разбираться в криминальных подробностях, скрытых от простых житейских глаз.
– Отпечатки вдавленных пальцев, совершенно верно, но скольких?
– Конечно, трех! – ответили мы разом: кто же не знает, что рюмку держат в трех пальцах!
– То-то и есть, что трех, но чьих?
И тут все мы прикусили язык: кто же мог знать, чьи пальцы и как узнаешь, чьи такие пальцы так явственно вдавлены были на рюмке?
– Черта, – сказал Корнетов, – самого черта, случай необыкновенный.
Рюмка с чертовыми пальцами досталась Корнетову из старинной заброшенной усадьбы Таракановых. Со всеми подробностями описал Корнетов усадьбу и все родословие Таракановых до последнего представителя, скитается нынче где-то в Москве на Хитровке. А когда-то в усадьбе шла жизнь и полно и богато и прохладно, и чудес водилось немало.
– В столовой стоял большой желтый буфет, в столовой обычно собиралась вся Таракановская семья, и черт, приставленный к Таракановскому роду, поселился в буфете. И пристрастился он, глядя на хозяев, к простяку-водке и скоро уж выпивал не меньше, а облюбовал себе эту самую дедовскую рюмку. И вот однажды в грозу сидит себе черт в буфете, выпивает мирно рюмку за рюмкой, но после седьмой развезло его что ли и уж по природе своей, возьми да и сболтни что-то совсем неподходящее про божественное громовержение, и хоть про себя сказал черт, да там-то уж все слышно, и метнул Илья стрелу да прямо в буфет – и расшиб черта вдребезги и как раз в ту самую минуту, как поднес он к губам рюмку. А прошла гроза, раскрыли буфет, тут-то и заметили, что на дедовской рюмке эти вдавленки, а рядом на полке лежит большущая стрела.
Корнетов налил в чертову рюмку варенухи, сперва сам выпил, потом гостей обнес. Не без любопытства пили мы из чертовой рюмки, и как будто совсем ничего, варенуха на вкус такая же, так же сладко тянется, и разве что на самом донышке чуть погорчее – косточка, действия же другого не оказывала. И только профессор-византолог вдруг порозовел весь и такое понес – не-весть-что византийское – и так руками стал выделывать что-то, ей-Богу, бес вселился.
– Вина горячие токайские, меды разные, квас сладкий, квас черствый, квас выкислый, вишневка первачок! – потчевал хозяин, тихонько выпроваживая бесноватого в свою «ледяную избушку».
И пока гости занялись «токайскими», Корнетов уложил профессора на диван, а чтобы бес скорее выскочил, прикрыл его шкурами. Стал профессор из-под шкур высвистывать: «покойной ночи!» – и вернулся Корнетов в «палаты».
Гости повеселели. И стрепетный Абраменко с колючими шпорами и инженер Дымов и моряк Мукалов16 и зоолог Копылов и авиатор Соколов, летавший где-то за Уралом на собственном аэроплане, и актер Рокотов – все казались в большом ударе, и каждый готов был подобрать в памяти случай, не уступающий византийскому. Но хозяин ухватился за Баукина: Баукин, объездивший весь свет, должен был порассказать что-нибудь действительно чудесное, не зубоскал.
И Баукин, хоть с виду и очень свирепый, а так совсем ладный, даже не крякнув, прямо приступил к рассказу: парижский случай. –
2. Автомобиль
Побывать за границей и не купить себе чего-нибудь из одежды: пальто там какое, смокинг или полосатую жилетку, – считалось по меньшей мере глупо. И на первый взгляд такое мнение, могу сказать, справедливо. Знал я одного, такой был у меня приятель Петр Прокопов17 из Петербургских «кошкодавов», поехал он за границу страсть и взглянуть в чем, а вернулся в Петербург, встречаю на Невском – жених! Да и не одного знал я такого, переделанного так за границей, а в срок самый кратчайший, – и все от дешевизны тамошней, а главное от вкуса. И скажу по всей по правде, эта мысль и у меня в голове вертела, ну, если не женихом, то уж во всяком случае так принарядиться, чтобы хоть и малую да пустить пыль в глаза.
«Главное дело, дешевка, а сделано с необыкновенным вкусом!»
Это общий голос бывалых, против которого не поспоришь – этот голос и меня напутствовал в мои дальние странствия по чужим краям.
Первое-то время, как приехал в Париж18, было мне не до покупок: все смотрел я, на что все смотрели, и удивлялся, чему всякий своим долгом считает подивиться в Париже – всяким Венерам, Джиокондам, Мумиям. И хоть не все оно было так, как говорилось, да уж некогда разбирать, успевай только осматривать. А как обжился да огляделся и пришло время назад домой ехать, вспомнились и те напутственные советы:
«Главное дело, дешевка, а сделано с необыкновенным вкусом!»
Так в ушах долбит и долбит. И уж идешь по улице завидишь, манекены – за стеклом торчат изнаряженные и розовые и восковые! – и обязательно остановишься и цену высмотришь. И действительно, что-что, а дешево на удивление, а уж вкус… И в Большие магазины пошел я для этой же цели. И чем дольше смотрел да присматривался, тем все больше глаза разбегались, и уж остановиться ни на чем не могу – все бы купил! А всего-то покупать мне и не к чему: мне надо было летнее пальто.
Ранней весной я приехал в Париж в осеннем на ватине, а как наступила жара, на ватине-то и неудобно: без летнего, что говорить, нечего было и думать домой возвращаться.
Хотел я попробовать на свой страх – уж очень мне одно понравилось: так, ни на что не похожее, мешком. Да раздумался: еще думаю, выразиться не сумею толком и подсунут какой дамский сак19 да и сдерут втридорога!
И рассказываю знакомому – решил я на него положиться и воспользоваться его указаниями. А этот мой знакомый, Барладьян, замечательный человек: русский до кончика, а так замоторел на чужой земле и уж по-русски разучиваться стал и, если невзначай ругался, то обязательно по-французски, и, конечно, знал все не хуже настоящего парижанина! – вот ему-то и рассказываю и само собой о Больших магазинах.
– Большие магазины! – так и напустился Барладьян, – да в Больших магазинах только одни дураки покупают: для них и магазины эти открыты. Большие магазины! И дорого и дрянь, и покупать – только деньгами сорить.
И все это он знает по собственному опыту, на себе испытал и уж другу и недругу по Большим магазинам ходить закажет. Но зато может указать такой магазин и совсем небольшой, где просто даром дают – «оказион».
И адрес Оказиона20 для верности написал на своей карточке улицу и номер дома, и как идти: магазин неподалеку от Сен-Сюльписа, на узенькой поперечной улице, такой тесной, где дай Бог одному автомобилю проскочить, и только автобус бегает.
– Черт их не знает, откуда они там такие сокровища собирают! И вообразить себе трудно, какая дешевка, ниже цен нет на всем свете и не было. С покойников что ли доставляют им, черт их не знает!
– С каких покойников?
– Оказион.
И так зудел, так нахваливал Барладьян этот самый магазин и повторял на все лады и по-французски и по-нашему, бросил я ходить по Большим магазинам и на манекены больше не пялил глаза. Я твердо решил: отыщу ту самую улицу под Сен-Сюльписом, этот магазин Оказион и куплю пальто – без летнего нечего было и думать домой возвращаться.
И пошел. И удачно. Не очень плутал. Вот и дом. Ну все, как говорил и записал Барладьян.
И только одно меня смутило: действительно, в доме оказался магазин, но никакой одежды не видно – на дверях, на стекле огромный желтый башмак нарисован, и, кроме этого башмака, ничего, ни подписи, ни названия. Заглянул в окно – темновато: крючки и обувь, а больше какие-то подозрительные туфли вроде купальных – а никаких смокингов, ни пальто, ни жилеток.
Думаю: на такой улице два одинаковых номера есть, ведь все возможно! И перешел на другую сторону. Прошел всю улицу. Но другого такого номера не оказалось. Стало быть, не ошибся. И опять вернулся к магазину.
Стою под дверью, смотрю на башмак, а войти спросить не решаюсь. Ведь ясно, башмак да вдобавок еще желтый большущий, чего же лезть пальто спрашивать? Постою – посмотрю, отойду немного и опять вернусь, и опять стою – смотрю.
«Да что же это, – думаю, – башмака я, что ли, испугался: войти спросить страшно?»
И собрал я всю, какая есть, решимость – чувствую, покраснел весь – и с пущим еще остервенением толкнул дверь.
–
– Как же, есть! И пальто. Сколько угодно.
Продавщица в черном – у них это везде: и в кафе и в магазинах, все в черном! – продавщица, как две капли лиса, словно обрадовалась чему, так вся и распустилась.
– Какое угодно пальто, все есть!
И повела меня куда-то наверх через самую тьму египетскую.
Кое-как добрался я до верху, до той комнаты, где и пальто и все есть. Чуть посветлее стало. И сейчас же мне продавщица все показывает: и одно тащит и другое тянет и третье выкладывает, только смотри, только выбирай – и фраки и смокинги и жилетки.
А вот брюки, белые, как наш сахар, и всего лишь у коленки кофейное пятнышко – так пятнышко червячком: – а цена 5 франков. А вот жилетка – перо павое! – 3 франка. А вот туфли –
– Мне, – говорю, – пальто покажите летнее!
Сам говорю, а у самого голова кружится, нетерпение берет взглянуть поскорей; уж очень все хорошо и ни на какую стать дешево.
А продавщица порылась за прилавком, зацепила – вытянула из узла – и тащит.
– Аккурат на ваш рост: автомобиль!
Растопырила рукава, примерять держит, чего-то смеется – ну, две капли лиса! Потом уж я узнал, что это у них так принято и обязаны: хочешь не хочешь, а должен зубы скалить.
Ничего пальто: пальто как пальто, длинновато как будто – и рукава и полы длинноваты, свободно что-то очень.
– Автомобиль! ваш рост! – а сама так лисой и смотрит, так вся и вылисывается.
«Может, – думаю, – это так и полагается: длинное-то очень! Но главное, вкус-то какой!»
Пощупал я материю: плотно и точно из волос одних, махровое, а цвет – березовый лист со снежинкой. И только эта штрипка сзади болтается, ну такая, как на шинелях. Тоже халаты такие бывают с такою штрипкой.
– Нельзя ли, – говорю, – убрать?
Но тут продавщица словно бы сконфузилась за меня.
– Автомобиль!? – повторила она и так укоризненно и так убедительно, что и возразить невозможно.
«Стало быть, – думаю, – это так и полагается. И придется видно, и как это ни глупо, а ходить со штрипкой!»
– А цена?
– 30 франков.
30 франков – наших 12 рублей! Ну, как вам кажется? И где же это, скажите, в каких таких Рядах или Гостином за такие деньги такое добро получишь?
Рассчитался я. Записали мой адрес. И пошел я себе домой вот как довольный! А к вечеру у меня новое пальто было – березовый лист со снежинкой.
Теперь спокойно я мог взять билет, уложить книги и ехать в Россию. Так я и сделал. Так я в это самое пальто и обрядился – «автомобиль». И в путь. И не скажу, чтобы дорогой было мне очень приятно: полы длинные, как станешь в вагон влезать, путаешься-путаешься, а рукава широченные и опять же длинные, папиросу не закуришь. Намаялся я, что говорить, и уж как пенял на себя, что не надел старого своего на ватине. Ну, как-никак доехал.
А дома как огляделся, и делать не знаю что. Надену я этот халат, посмотрю в зеркало – да как увижу эту длинноту попятную, эту самую дурацкую штрипку, и скорей долой с плеч да на вешалку. Ну, хоть иди на Гороховую и покупай новое.
По улицам хожу, примечаю, кто в чем, и нет ли у кого еще такого? И сколько ни смотрел, ну хоть что-нибудь подобное, ну, хоть раз бы на глаза попалось такое, чтобы живой человек в таком по улицам разгуливал.
«Может, на следующий год мода выйдет на такие халаты!» – стал я утешать себя и решил до весны дождаться, а пока что оставил пальто на вешалке висеть.
Приехал из Coppet Шестов21: Шестов в Coppet на Lac Léman в Швейцарии жил, а в Петербург приезжал свои книги устраивать. Нарочно обрядился я в мой парижский «автомобиль», думаю, вот удивлю! А он нисколечко не удивился.
– Откуда, – говорит, – покойницкое?
– Какое покойницкое?
Я рассказал ему всю историю, как и где купил;
– От Сен-Сюльписа рукой подать.
– Ну, конечно! – смеется.
Нет, думаю, он нарочно, просто завидует – пальто замечательное: березовый лист со снежинкой!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И завелась у нас моль в доме. И чем я ни травил ее – вывести не могу. Уж я и к профессору физики обращался – дал он мне каких-то синеньких камушек, разложил я камушки по всем углам, но и камушки не помогают. Все ее больше и больше. Каюсь, погрешил на соседа, на физика. «От него, – думаю, – никто, как он разводит!» А навела меня на эти мысли моя же собственная неосторожность: как-то рассказал я ему, будто, если собрать несколько десятков моли и послать в Китай, обязательно выдадут фарфоровую китайскую вазу. А вскоре замечаю, как вечерами, нарядившись в майский костюм – тепло: паровое отопление! – ходит сосед по комнатам с сачком и моль ловит. Да, погрешил тогда на профессора. А моли – тучи летят! Что делать? И взялся я за вещи: пересмотрю, думаю, все, не найду ли гнездо, тут ей и конец будет. И все пересмотрел, все старье, а гнезда нет нигде. А как дошла очередь до пальто, распахнул я свой парижский «автомобиль», а на нем – живого места нет, одна моль – и ползет и скачет и, Бог знает что, моль на моли, да все крупная, раздавишь, как маслом мазнешь.
В первый весенний теплый день пошел я на Гороховую и купил себе самое простое летнее пальто.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Оказион! – подхватил Корнетов и взялся за всякие варенухи и прохладительные сласти: прохладиться не мешало.
– А со мной был такой оказион, – сказал прокурор Жижин и улыбнулся своим мертвецким оскалом.
Корнетов так и сиял весь от удовольствия – еще бы, на вечер не пожалуешься и Ивановну нечего звать о колдунах рассказывать.
3. Погасили
Читал я в газетах, как мальчишку какого-то, Петьку «погасили»: был на свете Петька и вот не стало, и хоть и жив он живехонек и вихры торчат по-прежнему, а уж нет его – «погасили»!
Скажу кратко, как это все вышло и что это такое «погасить».
У Петьки мать прачка Марья, по стиркам ходит. Идет она раз вечером к себе на Карповку, а на берегу у моста народ. И как увидели ее, кричат: «Твоего выловили, утоп!» Ну, поплакала, потужила, да видно уж судьба, и похоронили мальчишку – разговаривать много не будут, живо схоронят! А так дня через три к ночи и является Петька – экий, сбежал на тот свет за счастьем, да чего-то вернулся! Тут-то и начинаются Петькины мытарства. Повела его Марья к сапожнику, думала по сапожному мастерству определить. И сапожник принять Петьку не отказывается, только давай метрику. Марья к дьякону. А дьякон-то уж отметил в церковных книгах, что Петька помер, и никакой метрики выдать не может. «Я, – говорит, – его погасил». Так и «погасили» Петьку, и ходу ему никакого.
Про эту историю я как вычитал в газете и очень меня тогда растрогало: я себе все представлял этого бродячего «погашенного» Петьку среди нас «не погашенных», и мне очень было его жалко. Потом я позабыл о Петьке. И вот вспомнил. А вспомнил я Петьку при обстоятельствах самых плачевных – в жандармской дежурной в Вержболове.
Возвращался я домой в Россию. В первый раз я был за границей. Не малого труда стоила мне поездка, но жалеть не пожалел. От всего не нашего был я тогда в восторге – все мне показалось там и бело и хорошо и благодатно: какую крепкую церковь построили они себе каменную, воистину: «врата адовы не одолеют!» – прямо по колокольчику доведет до врат небесных; а какие мудрецы и ученые жили на их земле и великие духовидцы, воистину: Фаворский неизреченный свет въявь видели; да и в житейском обиходе чего только не повыдумано, ну, клопа, нашего доморощенного, паром у себя вывели и разве что так последыши остались, в Париже; а как трудятся – по-лошадиному, и не без проку!
И вот, увидев у них только одну белизну, одну чистоту, одну благодать, я был от всего в восторге, и все-таки с неменьшим восхищением подъезжал я к нашей земле: ну, какая ни есть, а своя, и пусть мы раздорны и разбродны и несуразны – выгоды своей частенько, хоть и под носом она, не замечаем, мимо прем, и обойти нас не так уж трудно, пускай это все так, но ведь и у нас тоже старцы по лесам не перевелись тоже «Фаворские» и есть русские «мощи» – памятник русских людей, потрудившихся для создания России, и баня у нас есть…, а порядку и мы научимся,22 безобразничать и нынче не очень ловко становится, и не так уж мы все ленивы и сиволапы, как сами о себе на весь мир протрубили, а что если на вокзал за два часа забираемся, то, ей-Богу, это везде, это и в самых первых городах Европы, все равно, как и везде, поезда опаздывают!
С нетерпеливым чувством подъезжал я к границе – к России, лучше которой на всем свете ничего для меня нет.
Осмотрели мои чемоданы. Недозволенного я ничего не вез. Правда, много у меня было ненужного – да ненужное в расчет не берется. И, проверив мой паспорт, вернули мне. Взял я билет, сдал багаж и сел чай пить: до горячего чаю охота большая была – конечно, хорошо, там все хорошо, да чай-то теплый подают, и никакими словами не вдолбить, что теплого этого и даром тебе не надо! Сижу я за столиком, пью горячий чай. И такое благодушие нашло на меня, чувствую, распариваюсь весь – эх, и кипяток же крутой! Так и час прошел.
Минут за двадцать до первого звонка, расплатился я за чай, хожу по тем местам, где чемоданы осматривали, хожу так – сейчас, думаю, и! – покачу по родной земле!..
– Вы Жижин Петр Иваныч? – меня называют, жандарм называет, и откуда такой взялся?
– Я, – говорю, – самый, Жижин.
А он рукой мне так – дорогу показывает:
– В дежурную пожалуйте. Ротмистр просит! – а сам агромадный: поперек возьмет, переломит.
И вижу: ротмистр торопливо так проскочил – телеграммой помахивает.
Уверенно иду, я знаю, ничего за мной нет такого. И пришел в дежурную. И тот жандарм со мной. А в дежурной таких штук пять верзил. А комнатенка – тесней не придумать: как стал, так и стой. Тут подошел и ротмистр. Жандарм ему на меня:
– Вот они – которые по телеграфу.
Смотрит на меня ротмистр – молодой еще человек и чисто так одет франтом.
– Вы Петр Иваныч Жижин?
– Я, – говорю, – я самый, Жижин.
– А чем вы докажете, вы самый Петр Иваныч Жижин и есть?
– Как чем? Да вот же паспорт, сами же вы его только что мне выдали! – да скорее в карман за паспортом и паспорт тащу.
Ротмистр у меня из рук паспорт мой взял. Повертел-повертел, да жандарму, не глядя, и сунул. Стоим друг против друга, смотрим. Ничего я не понимаю и, как понять, не придумаю. А вижу, он-то себе понимает…
– Так чем же вы докажете, вы и есть Петр Иваныч Жижин?
Тут-то вот и вспомнил я Петьку: вспомнил, как «погасили» мальчишку – и подлинно, душа у меня в сапоги ушла. И что ответить, и сам не знаю. Ехал я за границу – и мысленно называю себя по имени, отчеству и фамилию свою, а вернулся уж не такой – и мысленно опять называю себя: был Петр Иваныч Жижин – и вот «погасили!». Стою, душа в сапогах, и нет на языке слов. А ротмистр знай свое:
– Докажите и докажите, что вы Петр Иваныч.
И должно быть, вид у меня был жалости подобный – еще бы! когда тебя не признают за тебя, а ты сам и есть живой налицо.
– Может, вас тут знает кто?
А кому тут знать, в Вержболове? И вдруг вспоминаю: видел, в буфете, и как раз против меня за столиком сидел, тоже чай пил и тоже, как я, распаривался благодушно, артист Варламов23, и я заметил, ротмистр подходил к нему.
– Постойте, есть! Сидит тут в буфете артист Варламов, известный всей России.
– Варламов, как же! – и ротмистр с необыкновенной готовностью вышел справиться обо мне в буфет.
А я остался с жандармами. Признаюсь, и посмотреть на них мне было страшно.
– Нет, не слыхал, не знает! ничего не знает!
«Ну, – думаю, – погасили!».
– По телеграфу вас задержать велено, – сказал ротмистр как-то совсем по-другому, совсем не так, как встретил, или прочитал он что на моем «погашенном» лице? – вот и ваша карточка.
И как глянул я на карточку, так не то, что в сапоги, а из сапог вот-вот душа выскочит: поразительно – моя! я – вылитый я! все, и глаза и нос и даже шляпа, с меня, с меня самого! А вместе с тем, не могу уловить что, а не мое – нет, не я. И вижу, что не я, а в чем дело, не догадываюсь.
И долго бы мне так в догадках мучиться, спасло наитие – на наитии, как известно, основаны все великие изобретения – снял я шляпу, да себя за ухо: то за одно, то за другое.
– Уши, – говорю, – видите?
А сам все тяну: то за одно, то за другое.
– Уши не мои.
Тут и ротмистр к ушам. И все жандармы – и откуда такой народ подбирается рослый, жандармы! – все жандармы за ротмистром: посмотрят на карточку – и на уши, и опять на карточку – и на меня.
– Ошибка! не ваши! совершенно верно.
И я почувствовал, как в руках у меня очутился паспорт – ротмистр в руку его мне сунул.
До вагона дошел я без шляпы: в одной руке – шляпа, в другой паспорт, в третьей… (от страха и других высоких чувств не только теряют голову – голову потерял! – но, я вас уверяю, что-то новое приобретается!) в третьей руке – уши.
До вагона провожал меня ротмистр: с ним тоже раз было, это он мне дорогой рассказал, чуть не «погасили»…
* * *
Три кукушки одна за другой прокуковали полночь. Оставалось только посошок да и по домам. И на загладку обнес хозяин пряником – заглядишься: как сливки самые густые, такой на вид, и конь на нем в упряжи вскачь несется, везет телегу, – из Городца пряник, Городецкий, а раскусить не то что зубом, не возьмет и зубило, а надпись: «берегися».
