Текст книги "Том 9. Учитель музыки"

Автор книги: Алексей Ремизов

Доехали благополучно. Но еще не конец: надо еще на автобусе – а ждать его часа два. Пошли в единственное бистро лимонад пить. Время тянулось. И душно и мухи. Отбивались от мух: ноги больно кусают. В России таких мух нету: наша муха садится на открытое место, а эти, как злющие собачонки. Погрохатывала туча и пошел дождик. Вышли мы на дождик, постояли. Прошла гроза. Стал свежий вечер. И только когда смеркнулось, подкатил автобус.

Автобус бежал быстро и если бы не остановки – по пути пассажиров собирать – за час бы поспели, а так провели в дороге до самой ночи. Но и это еще не конец: до «Шато» – места нашего времяпрепровождения, этого «вернейшего средства» – еще автомобиль. Я заметил, все так: расстояния пустяковые и все кажется очень просто, а на самом деле – без автобусов и автомобилей никакое путешествие не обходится, вот и не рассчитаешь!

Кое-как уселись в автомобиль – ночь, ничего не видно, только видно, что дорога не простая: круть и повороты – трясет и бросает – то лбом, то носом.

Остановились, как мне показалось, на пустыре – тишина пропадная. Я думал: «шато» – как рисуется на открытках, а вылезли – так, вроде гостиницы. И сразу я почувствовал, что не туда. Да не воротишь. Повели на второй этаж – лестница: подымай ногу и смотри в оба; а поднялись в коридор – знакомые места: и не гостиница это, а номера – такие в Москве где-нибудь у Рогожской заставы «вокзальные», не то кельи Андрониева монастыря.

Наша комната. Одна лампочка, другая перегорела. Все равно, как-нибудь. Пить очень хочется. Конечно, лимонадом не напьешься: лимонад хорошо в дороге – чаю бы горячего. Хозяйка принесла холодный. И сама она едва на ногах, в чем душа. А папирос она может достать. Только просит оставить денег: «мелочи у нее нет». Я понимаю. Она хотела и ведро унести – руки мыли. Она непременно хочет все сама и не от чего – а из-за какой-то покорности. И как она смотрела, точно вот сейчас мы ее и кокнем, и как говорила – слезы, вот расплачется. И эта мелочь вперед и убогость комнаты – я сразу понял, что это тоже «попугаева болезнь», но какая – осложнения и последствия, от которых меня когда-то предостерегали; в ней, как в зеркале, я увидел всю нашу судьбу – измызганную долю – (в 13-й год революции, чего скрывать, ведь нас тут стесняются!) – запуганный, обескровленный, «поломанный» человек – выброшенный окурок. И я попенял Балдахалу: Балдахал, никуда не выезжавший из Парижа, странный человек, имел страсть собирать адреса пансионов, он и прельстил меня проспектом. Да если бы я знал как оно есть –

PENSION DE FAMILLE ⁷²

dans un château

Parc. Ferme à proximité. Air pur

(«Растворение воздухов» – приписка Балдахала)

Ombrage, promenades et excursions. Rivière au pied de la colline. (Pêche écrevisses, truites). A 3 kilomètres du chef-lieu de canton. Docteur. Pharmacie. Eglise catholique. Plusieurs magasins. Electricité dans la maison. Téléphone. Jolies chambres. Très bonne cuisine bourgeoise, au beurre exclusivement. Pension complète. On parle français, allemand, anglais, norvégien.

Не раскладываясь, молча готовились на ночлег. И я улегся тихо, а под Корнетовым такая поднялась буря – или надавил он волшебные кнопки и пошло стрелять, и ухало и ахало и гром в отдалении погрохатывает. А как успокоилось, полезли таракашки – они ничего не понимают – я не думаю, чтобы кусать полезли, а самим им неприятно под одеяло попасть, на волю хочется – тянет на волю все живое, незадавленное, в такую ночь. Какая ночь! Я поднялся, за мной Корнетов. И оба мы к окну сели – на дорогу.

Так гора – стена наша, а так – дорога. После узнал я, что это монахи выбрали себе такое скрытное место: эту пустынь. Луна вышла из-за горы – и деревья стали черные, а трава белой. И свет не черный, не белый – не мертвый стлал дорогу. Наши таракашки – ничьи их ноги не давят и пальцы не ловят – улизнули по лунной дороге: кто улетел, кто выполз. На воле в чуть мутном свете – настолько от земли – колыхалось, не различаешь, но это чувство жизни подходило с воли в окно к двум голубым огонькам; курим. Мечталось о какой-то жизни без рассуждений, неуловимой и быстротечной – кто ее не назовет однажды: «жизнь прошла!» и о которой в настоящем рассказывает музыка; мечталось об этой жизни и воле – самом простейшем и доступном всем, кто родится и умирает, о первородном, над которым носится дух безумия – насыщенная семенем «туманность». И спать расхотелось и все глядел бы – вот она какая воля!

Когда закричал филин, все вдруг присмирело – зов ли это оттуда или выкрик? – деревья запахнулись, дорога метнулась. И не пенял я на Балдахала: из-за одной такой ночи…

Мы поднялись поздно. Пекло. Никаких воспоминаний о вчерашнем. Везде солнце. И одно утешение, что в Париже еще жарче – дышать нечем. И не пустынность, а просто голое место – никакой скрыти: да, тут когда-нибудь был парк – это еще когда монахи жили в пустыне, а теперь одна-единственная дорожка короткая, вся заросшая кустами. О тени и говорить нечего, только лунная ночь превратила в дремучие эти одинокие редкие деревья. И река одно название – правда, есть что-то там под горой, этой естественной стеной от мира, от вида туда, но сомневаюсь, чтобы купаться, тут и раку не радость. Ферма – раз коровы ходят, значит, где-то есть ферма. Проверяем проспект. И опять я думаю: какая сила и власть слова – из мухи слон!

Кроме хозяйки оказалась еще одна, тоже русская, «константинопольской волны», я подумал: прислуга – нет, помощница. И ничего окурочного, ну, эта не того полета и говорит: не по-норвежски, а «как хочите». Она нам так и сказала: вчера ее очень удивил наш приезд, и что «доместик» (она произносила «доместик» на латинский манер) – доместик Григорий собирается бросить Шато и ехать в Париж – и очень жарко и такая глушь; она бы тоже давно уехала… если бы не одно обстоятельство (а попросту говоря, она откуда-то сбежала) –

– Впрочем, как хочите.

Корнетов пришел в восторг от имени «доместик». Да и понятно – Византия заполняла все его мысли – и ничего не поймешь: доместик Фемы Опсикия Григорий Ивириц кухонный мужик в французском Шато! Но если и непонятно, то знаменательно: такое превращение, возможное в веках и открывающееся только внутренне зорким, в наш исторический век революций осязаемая и очень даже чувствительная реальность для всех; ведь Дантовские рвы и Феодорины «плачужные канавы» который год открыты для публичного обозрения, а действующие лица – мы сами.

Едва дождались вечера – время тянулось, как концертное отделение благотворительного бала для джазбандистов. Но и вечером не стало легче. Где-то погрохатывало, а до нас не достало, и ни такой капельки не капнуло. Гуляли по дороге – в пустыне. Возвращаясь, встретили доместика: угрюмо стоял он у дверей, не замечая нас да и нечего – так стоит человек, решившийся во что бы то ни стало бежать.

И мы решили – сразу-то никак невозможно, ну хотя бы дней пять перетерпим да за доместиком в Париж.

Мы задумали съездить в ближайший пункт – chef lieu de canton, где по проспекту значилась церковь, аптека, почта, доктор и всякие магазины. Вызвали автомобиль и опять по головоломной дороге, теперь при дневном свете, тычась друг в друга и в страхе: или скувырнемся или налетим. Купили папирос и марок, а больше нечего делать, и назад, не дай Бог никому. А за это удовольствие, как стали считать… ну, я хозяйке и сказал, что уезжаем.

Тяжелое было объяснение: ведь мы единственные – нашлись-таки дураки! – ясно, и она рассчитывала, что мы пробудем три недели, как полагается.

– Сколько было писем, я могла бы сдать вашу комнату, и я всем отказала! – слезы подступали к ее глазам, но не может быть, чтобы она не понимала, и эти слезы не от моих слов, а над своей жестоко насмеявшейся судьбой.

Я сослался на Корнетова – я сказал, что с нами произошло недоразумение, напутал Балдахал, и про «попугаеву болезнь», а это самое внушительное:

– Мало ли что может случиться, и без доктора опасно.

На третий день доместик сбежал, а помощница захворала.

Ни на какие дороги мы больше не выходили, все в комнате. Я читаю вслух «Мертвые души». Корнетов рисует картинки. И всю ночь кричал филин. Под простыню заползали таракашки, но не кусали, и только когда лапками коснется, вздрогнешь. И лютовали мухи: наши голубые папиросы – цветной их вкус был мухам мед.

И вот собрались в дорогу – я заплатил за неделю. Спрашиваем, когда поезд в Париж, а никто не знает; послали на ферму – ну, откуда ж им знать! И шофер по головоломной дороге в час, по его соображению, подходящий, повез нас не на ту станцию, откуда нам ближе, а на дальнюю, где у него были свои дела.

И когда мы попали на станцию, нужную шоферу, а это нам опять обошлось чувствительно, или четыре часа ждать «рапида», или хоть сейчас омнибус. Мы бросились в омнибус.

Мы ехали весь день – в дороге кончили «Мертвые души», прочитали все варианты и неоконченные главы.

И теперь я знаю: «Мертвые души» – во II-й редко кем читаемой части есть слова, перекликающиеся с Толстым, и еще – по образцу «Мертвых душ» написаны «Записки охотника» или лучше сказать «Жестокие души», а лирика, которой по праву гордится Гоголь, ее исток – XVII век – великий ритор автор «Ключа Разумения» Иоанникий Голятовский⁷³.

Корнетов растолковал мне.

И как он был счастлив: опять дома, и уж на месяцы засядет он в своей комнате среди своих неизменных и верных друзей – книг.

– Говорят, – сказал мне на прощание растроганный Корнетов, – вы теперь часто услышите, что все люди одинаковые. И это глубоко неправда, нет, не все подлецы.

А мне было очень совестно.

3. Съеденное сердце

Париж город художников и писателей. Каждый год издается больше тысячи сборников по беллетристике – вот вам верных тысяча писателей. А художников – шестьдесят тысяч. Такая искуснейшая насыщенность, кому хочешь вскружит голову. И русские с течением времени – кому восемь, кому и десять стукнуло парижских лет – относительно «беженской массы» не отстают от французов: русских писателей, проживающих по карт-дидантитэ, считается до трехсот. Всякий год устраивается большой новогодний бал в пользу писателей. Бал пользуется успехом, и со сбора отчисляется в среднем франков двести на нос.

А. А. Корнетов, сделавшись писателем, подал по моему настоянию прошение о вспомоществовании. Я ему и прошение написал.

Я объясняю и Союзу и Комитету одновременно, что Александр Александрович Корнетов – автор «Буйволовых рогов», напечатанных в «Последних Новостях», и хотя Корнетова там нигде не подписано, но это все равно: я, Семен Петрович Полетаев, изобретатель чудеснейшего аппарата, с помощью которого у человека делаются два уха вместо одного и изощряется слух до восприятия самых неуловимых и отдаленных звуков, и все постоянные воскресные посетители Корнетова – небезызвестный африканский доктор, экономист Птицин, бывший издатель Пытко-Пытковский, критик Петушков, Балдахал и многие другие, единогласно удостоверяем авторство Корнетова. Кроме того, у Корнетова есть еще написанное – «цикл», но на издание отдельной книги нет никакой надежды, любителя не находится, а профессиональные издательства не могут, потому что только книга, затрагивающая щекотливые мелочи, может быть в эмиграции самоокупаема, всякий же прочий художественный материал обречен на мышепитание. И тут для авторитетности я сослался на Лескова и Тургенева:

«Лесков сказал бы: мыше-пищепитание, а Тургенев: мышехлебопитание».

Прошение не осталось без последствий.

О получении денег извещал меня Корнетов. Но странно, упомянув о значении Союза и Комитета для поддержания начинающих писателей, добавил: «не говоря уже о пользе в геморроидальном отношении». И эта приписка не сразу далась мне. Впоследствии выяснилось, что не один я, а и многие из общих знакомых получили в то время и самые разнообразные письма, но все с таким оборотом, как будто ни с чем не вяжущимся; и были такие, что обиделись. Я скажу вам: это из II-й части «Мертвых душ», рефрен Чичикова «еду я…»; Корнетову очень понравилось: «не говоря уже о пользе в геморроидальном отношении, видеть свет и коловращение людей есть уже само по себе, так сказать, живая книга и вторая природа».

Мой «ваканс» еще не кончился, на поездку в От-Савуа я просадил все мои деньги. И совесть меня мучила. А по приписке, тогда мне еще не ясной, я заключил, что мое выветривание не имело никакой силы, и теперь надо использовать комитетские деньги на наш «ваканс».

Но куда ехать? Куда ездят французы? Ведь нет человека, который бы летом не уехал из Парижа. И не будут же французы тратить такие деньги – От-Савуа.

Я спросил нашу газетчицу: куда она собирается ехать.

– Ваканс?

– В Куси, – сказала она, – Куси-ле-Шато, хорошо кормят.

Справился в Лярусе; а это совсем близко – часа два от Парижа, около Суассона. И сейчас же к Корнетову: уговорю вместе ехать.

Жара стояла невыносимая. В газетах писали, что в ресторанах не хватает прохладительных вод, но что простой водой население обеспечено. В Париже пьют прямо из-под крана и даже русские, забывая годами вдалбливаемое до и в революцию: «не пейте сырой воды».

Корнетов, не замечая никакой жары, сидел в самом блаженном состоянии над исследованием о византийском императоре Льве Мудром. Этот тот самый царь Лев, поэт-гимнограф, которого изображают на иконе «Покрова» с царицей Зоей, но с которой – Заутцой или Карбонопсиной – неизвестно.

Книга – чего больше, и дом – чего лучше. Как ценится после даже самых лучших отелей и самых спокойных дней, проведенных в гостях, дом – я это понимаю… И я ловлю себя на мысли: что такое для человека дом? и как же с нами, русскими, оторвавшимися от России? – ведь нам только и остается выработать в себе способность усваивать арашид, как французы, и не перебегать через улицу… и вот приходят сроки: говорят «домой ехать» – домой? – и, пожалуй, призадумаешься. Или дом и, что то же, свобода, а это свобода на любом месте, с арашидом и без арашида, куда можно проникнуть без ключа и запереть за собою дверь.

Спросить у Корнетова не было никакой возможности: загороженный IX веком, мыслью обращался он около исторических событий этого века, похожих на наши церковные распри: Игнатий, Фотий, Ефимий, Николай Мистик, Арефа. Но меня это не занимает: я, как говорится, не мудрствуя лукаво… Для меня интересной о двух посвященных IX века.

Корнетов рассказал мне о Феофане, первой жене Льва Мудрого, и Афанасии с острова Эгины: что такое посвящение?

Судьба Феофаны – таким очень трудно на земле. Девочкой в грозу забежала она в церковь и в дрёме видит: две иконы подошли к ней – две Богородицы, и от прикосновения она проснулась; гроза прошла, стояло солнце и она вышла из церкви сама, как солнце. В шестнадцать лет ее выдали за царевича Льва (Льва Васильевича), у нее родилась девочка, но душа ее была обращена в другой мир, и все ее заботы к обреченным и молитва. Какая же она царица? Муж изменил, девочка померла, и будущая царица Зоя Заутца отравила ее.

Судьба другой посвященной Афанасии чудесна. О ее матери говорится, что была «зверовидная женщина, державшаяся агарянской веры», однажды – Афанасии было семь лет – ткала она и вдруг видит: летит звезда – и чувствует, как звезда прошла ей в грудь, и вышла из глаз. И с этого дня ее глаза зажглись, как звезды, внутренний свет их светил ей – и самые тайные помыслы и сама судьба открывалась перед ней.

– Тургенев, – сказал Корнетов, – был посвященный. О своем посвящении он рассказал в «Рассказе о. Алексея» – про зеленого старичка, как мальчик встретил в лесу этого зеленого старичка: маленький старичок с горбиной, ножками все семенит и посмеивается и весь, как лист зеленый, и лицо и волосы и самые даже глаза, и старичок дал ему вкусные орешки, ядрышко небольшое вроде каштанчика. Этот зеленый старичок – Гоголь.

От Гоголя Корнетов перешел к хирономии – началу евретмии и о двух направлениях агиографии половины IX века: о дьяконе Стефане – историке, для которого в основе жития должны быть исторические и биографические данные, и о дьяконе Игнатии, ученике Тарасия, вся повесть которого строится на украшении главных моментов биографии – Тарасиевская школа; и как это Тарасиевское направление привилось в России, завезенное в конце XV века сербом Пахомием Логофетом.

Но уж мое терпение истощилось и я решился подать голос.

– Что выше всего? – спросил я вопрошанием демона.

– Желаемое, – ответил Корнетов.

И тогда я сообщил ему мое решение: завтра же ехать.

– Но мы только что вернулись.

– «Шато» не считается.

И Корнетов, улыбнувшийся было на мое лукавое вопрошание, вдруг пришел в такое уныние и посмотрел на меня, как хозяйка Шато, когда я решительно сказал, что мы больше не можем оставаться в пустыне, и что Балдахал напутал. Но когда я назвал Куси, он оживился, как при имени «доместик».

– Куси, – сказал Корнетов, – а вы знаете роман XIII века о «съеденном сердце»: Le roman du chatelain de Coucy et de la dame de Fayel.

 
Amours que d’un poin n’I failli:
Ce fut qu’elle ot fait mari,
Et estoi dame de chastel
Qu’on apelait de Fayel.
 

(«Любовь ошиблась лишь в одном: – в том, что имела она мужа; – и была госпожой замка, – который назывался Файэль»).

* * *

Сегодня роковой пятый день – завтра мы уезжаем из Куси. Какое это счастье. Мы пересидели всех; оказывается, сюда приезжают на день, на два: в субботу или в канун праздника, а с вечерним поездом возвращаются в Париж. У меня разболелся живот от арашида. Я сижу на своей кровати один. Мучитель мой и благодетель Семен Петрович Полетаев⁷⁴ пошел с мадам Лэ-де-Бреби любоваться природой: они сидят высоко за разрушенной стеной у Суассонских ворот на лавочке и перед ними на дальнюю даль поля. И так просидят час и два. А я не могу, я уж видел – и я полон. На кровати писать неудобно, а стола так и не дали. Мадам Лэ-де-Бреби – стол ей совсем не нужен – получила в первый же день. Впрочем, писать мне вообще трудно и на столе и без стола: ко мне привязываются всякие мелкие частицы и особенно частица «же», а сами понимаете, какая от этого получается путаница – подмечено еще Лесковым! А как я рад, что мы завтра будем в Париже. Больше всего в таких местах меня стесняет одно место. По утрам оно всегда «оккупировано» – «лопатой» сидит старичок и не по нужде, а так – дверь никогда не заперта, и это называется «оккупация». Старичок занимал какую-то должность в Куси и у него был дом; в марте 1917 года при отступлении немцы взорвали город и ничего не осталось. После завтрака старичок бродит около разрушенных стен и всякого, кто только ни пройдет, остановит и, показывая на груду камней и в воздух, повторяет одно и то же:

«Cinq pièces – deux chambres à coucher – salon – salle de bain – électricité – chauffage central».⁷⁵

Из разросшегося бурьяна видны кое-где изразцы, но он видит весь свой дом живым и нерушимым: пять комнат, две спальни, салон, ванна, электричество, центральное отопление. Я заметил, что одни отходят, улыбаясь, другие с подмигом: рехнулся. Старичок и еще рассказывает, но мне невнятно, да и мадам Лэ-де-Бреби не все понимает: у него всему свои названия, и совсем не совпадающие с принятыми. И этот «старичок с перчиком» (такой разоренный описан Тургеневым в «Часах») вообразил, что мы с Семеном Петровичем – немцы, вот, должно быть, откуда и утренняя «оккупация».

Мы приехали в Куси поздним вечером и прямо из-за стола смотреть город. Среди развалин подымались редкие, все на одно лицо новые дома белее белого от лунного света. И нигде ни одного огонька. И только там, высоко над луной, голубая звезда. Я вспомнил ночь тоже лунную, но без единой звездочки – там, в савойской пустыне в Шато, но это был другой свет – так засветит месяц не над живой пустыней, а над мертвым каменным полем, кбгда звездой отлетит от земли последняя мечта. И только мы вдвоем – одни наши шаги – стучат о камни.

Наши ли гулкие шаги о лунные камни или мои тайные глаза, пронизанные луной, вызывают к жизни похороненное в веках, как блеск изразцов тому старичку его разрушенный дом.

В лунном тумане мне видится замок Куси, живой и нерушимый, Рено – шателен Куси, и Дам-де-Файэль – ее золотые косы, какою помню с первой встречи на мессе. Муж ее Сир-де-Файэль – его замок тут под горой, вон видите, где теперь вокзал, там огоньки. Рено непременно заглянет к соседям. Он просит Дам-де-Файэль дать ему на счастье вот этот кружевной нарукавник: завтра турнир. И завтра на турнире неудача: ранен. Рено очнулся и видит: над ним золотые косы и сквозь голубые звезда его сердца. Это все видели, не осталось незаметным и для мужа. Но Рено, шателен Куси, после Рауля – Рауль Сир-де-Куси – первый. На другой день приехал Рено. Но уж никогда им не остаться одним. И приходится наряженному коробейником – только так еще и можно проникнуть в дом и остаться наедине. Но есть у человека чутье, и это чутье не обманешь. Сир-де-Файэль придумал: он знает, как извести ему Рено. Он сговорился с Раулем вместе отправиться в крестовый поход к Ричарду Львиное Сердце, и, конечно, Рено с ними едет – герб у Рено: голова Львова в поле блакитном. Но в последний день Сир-де-Файэль отказался, и поехали вдвоем Рауль и Рено. Последнее свидание: в замке Куси работали маляры, русские – пришли из Санлиса, и один голос тонкой дорогой пробирался в комнату шателена Рено.

 
Уж как пал туман за сине море,
а злодей тоска в ретиво сердце,
не сойти туману со синя моря…
 

Дам-де-Файэль отрезала свои золотые косы: пусть они украсят шлем Рено. Не вернется ни Рауль, ни Рено. А никто не дрался так дерзко в свите Ричарда, как рыцарь Рено – золотые косы змеились на его шлеме, и отравленная сарацинская стрела не миновала. Умирая, Рено велел своему оруженосцу отвезти золотые косы и свое сердце и передать, он знает… Недалеко от Куси на оруженосца напали, и ларец – последняя верная память – очутился в руках Сир-де-Файэль. Вечером в тот день были гости: за ужином угощали жареными потрохами, а Дам-де-Файэль досталось сердце – ей поднес его сам Сир-де-Файэль. И она съела. А когда остались одни, он сказал: Рено убит стрелой и о ларце – золотые косы и его сердце, вот чье сердце она съела! И тогда последняя надежда – «звезда морей» погасла –

 
не сойти туману со синя моря…
 

Наутро Дам-де-Файэль нашли мертвой.

Шаг за шагом идем по стене. У Суассонских ворот – Porte de Soissons в них вступили французы – вязко и жутко, там и воздух – дышать трудно. Вся асфальтовая, гладкая дорога и скат под гору – Baie Trepassés Океана, и от этого «жерла мертвых» воздушные дороги в Париж, Бретань, Прованс, Пиренеи, Савойю, Алжир, Тунис, Сенегалию, Дагомею, Либерию, Конго, и туда на Рейн и Эльбу и туда – в Сибирь.

По камням и бурьяну через весь город проходим на другой конец к Porte de Laon – Ланским воротам, откуда, отступая, спешили немцы. И нами овладела такая тревога, мы точно топтались на месте, точно что подхлестывало и страх хватался за грудь; еще одна минута и взорвет весь город и все погибнут – и зачем-то еще и еще над «жерлом мертвых» откроется живая воздушная дорога на озеро Аммер, в Нюрнберг, Берлин и дальше до русской границы.

Друг другу можно простить, а многое и забывается, а кто не может совладать с своим сердцем, того успокоит смерть, но зачем и почему и кому нужны эти мертвые жерла и эти все еще живые воздушные дороги? Или никакое время, и самой смерти не заглушить моего неотступного голоса? Но когда я раскрыл окно в нашей комнате и какой-то задумчивый свет осветил мне глаза, я одно понял, что эти камни и бурьян – тишина кладбища, где много перемучилось и все искуплено.

В первую ночь я видел во сне – моя кровать к окну – и в открытом окне вижу лицо священника, и такая скорбь в глазах его и во всем, и я понимаю, что он за всех погибших здесь, он принял на себя все с какой тоской сказанные последние желания – им никак не затеряться среди камней и их не заглушить бурьяну. И еще прочитал я в его глазах, что есть какая-то высшая необходимость выше человеческой справедливости: каждый отвечает за всех и все за одного, так и в расплату попадаешь, не зная своей вины, только виновный за своих отцов – война и революция.

Во вторую ночь я увидел ясно: я смотрю из окна и вижу по дороге от ратуши (отель-де-виль) Штейнер и Андрей Белый⁷⁶. И они увидели меня. Я очень обрадовался и иду к ним навстречу. Но чем ближе подходил я, тем становились они меньше, так что казалось, они как точки на горизонте, но лица их были ясны, и по выражению их лиц я видел, что они тоже спешат мне навстречу. И вот на каком-то пересечении невозможности встречи – уж очень далеко, и желания встречи, я вдруг увидел в окне Штейнера: лицо его, как на экране, и только глаза – живые струились светом.

И в третью ночь: я лежу спиной к окну и чувствую, кто-то раскрыл окно. А за окном собралось очень много, я догадываюсь, они карабкаются ко мне на второй этаж – и я понимаю, что это «лярвы». Я никогда их не видел, но работу их хорошо знаю: их «кадавр». И кто-то говорит мне, чтобы я повернулся и посмотрел. Мне любопытно, но я не решаюсь, и я сам не знаю, чего я боюсь. И в третий раз окликают меня, но я лежал, не шевелясь. И тогда сухой взрыв смеха – какая мстительная злоба! – меня как обожгло и я проснулся.

Вчера мы кончили «Вечера» Гоголя. Я думал о «Вии» и о «Призраках» Тургенева: вот мера для ученика. Смоляная завязь Гоголевского волшебного полета – эта нестерпимая трель – «звенит и звенит и вьется и подступает и вонзается в душу» и отблеск этого волшебства чуть скользящий и на самых словесных высотах Тургеневских «Призраков». С детства слышавший странные голоса оттуда и окликающий голос о каком-то большом деле, назначенном совершить в жизни, рожденный посвященным Гоголь и посвященный Гоголем Тургенев, хлестнутый в ранней юности не по руке и не по лицу, а по живому сердцу.

К ночи разразилась гроза. Я смотрел с галереи нашего единственного отеля – открывалось далеко кругом, как с башен разрушенного замка.

И в врывавшемся вихре воронов и в рыси подземных зверей и вдруг наступавшей глухой тишине за грохотом гунских рогов под витье голубых веретен и лет до-зели белых валькирий мне слышался вещий голос Нибелунгов –

 
Schon drangten sich draussen mit dröhnenden Tritten
Zu jedem der Tore der Krieger Tausend;
Schon hob sein Hifthorn der Honnenkönig,
Um Strum zu blasen. Doch stumm noch blieb es,
Ob sein Herz auch zermalmt war, er musste horchen,
und gramvoll beseufzte die grosse Seele
Verlorenen Grund begrabener Hoffnung
In des stolzen Germanen Sterbegesang.
 

(Уж теснились снаружи гулкой поступью – К каждым из ворот тысяча воинов; – Уж поднял свой охотничий рог король гуннов, – Чтобы трубить к штурму. Но он еще оставался немым. – Хотя его сердце и было размолото, он должен был слушать, – И со скорбью оплакивала большая душа – Потерянную землю погребенной надежды – В смертной песне гордого германца…)

4. Забытый юбилей

В воскресенье после Покрова – в первый осенний вечер к Корнетову сошлись его приятели и не просто для разговоров, а на чествование африканского доктора, литературное двадцатипятилетие которого исполнилось точно в сентябре.

Выработана была программа с торжественной минутой молчания и апофеозом: африканского доктора предполагалось публично почтить достоинством «мистика», не в нашем принятом значении – Плотин, Ангелус Силезиус, Екхарт, – а в византийском: «мистик-доктор-африканский» – государственный муж, которому поручаются дела, подлежащие тайне. На чествование должны были приехать известные садоводы, а, главное, искусные чтецы Псалтыря старинным московским распевом – Федор Грешищев из Риги и Алексей Очкасов из Дубровника, обещал быть Иван Козлок и непременно привести только что приехавшего из Москвы молодого философа Пугавкина, который, по словам Козлока, «уже затмил Канта».

Корнетов предупреждал, чтобы не опаздывали и заготовили бы несколько приветственных телеграмм от особ, ученых обществ и какого-нибудь черного короля.

В «бутылочной» под географическими картами и планами, как всегда посадка – «масло жать», а в сиденье неуверенно: за год успели рассидеть и просидели новые рассрочные стулья. На самом видном месте против хозяина, неизменно трудящегося над закутанным теплым платком неостывающим чайником, на высокой, как в бистро, зеленой табуретке, единственный во фраке и «железных сапогах» возвышался африканский доктор, как Вергилий в двухтысячелетие с юбилейной страницы «Les Nouvelles Littéraires» над Сюаресом.

Инженер Михайлов – за тысячу верст скажу: истинно русский – придумал на 13-й год революции железные сапоги для работ в цистернах, но ни ходить, ни работать оказалось невозможно: все ноги в кровь. А то как же – «царские принадлежности!» – сидеть на троне в железных сапогах.

Все глаза устремлены на африканского доктора, а глаза африканского доктора на стол, а стол – «Мэзон Рами»: голубцы, пирожки, котлеты трех сортов, салат, маринованная рыба, творожники, вареники, гречневая каша, крымские яблоки, ватрушки, пастила, тянучки, бублики и раковые шейки.

По одну сторону юбиляра сидел Мосье Дора́, представитель города Парижа, как потом писали в русских американских газетах, а по другую автор «Бараньей головы», спутник африканского доктора по Каиру: лица их приходились с коленями доктора там, где начинались «железные сапоги».

Разговор шел тропический.

Автор «Бараньей головы» говорил по-французски очень медленно, а сосед его уж чересчур быстро.

– Человек тихий, смирный, непьющий, а ногу сломал! Ночью пол подломился и с кроватью с третьего этажа ухнул и угодил прямо в подвал: подвал старый – бутылки и крысы. Хорошо, что все жильцы подобрались мягкие – друг на друга, не так чувствительно. Но чем все это кончилось! Или летевши с перепугу не заметили? А сняли гипс, тут только и обнаружилось: у кого нет уха, у кого полбока луплено, а у кого и кончиков не найти.

– Пустяки, цела нога, и говорить нечего! Поговорите-ка с Корнетовым, он вам столько примеров приведет из Византийской истории: какие были стратеги, куропалаты, протоспафарии, синкеллы…⁷⁷ Или почитайте Шлюмберже.

И от пыхнувшей папиросы из-за монументальных голенищ доктора поднялось жертвенное облако.

– В Ленинграде из городской скотобойни бежал бык, – ближе к чайнику, по праву «нарицательных», переговаривались ангелолог Илтарев и китоврасик Белеутов, – пробежав по Обводному каналу, бык помчался по Измайловскому проспекту.

При этих словах африканский доктор перевел глаза со стола на ангелолога: сам ли он в молодости ходил по этому проспекту или, как и многие, подверженный попугайному поветрию, искал иносказания.

– Для задержания быка отправлено было несколько вооруженных милиционеров, которые дали по быку 37 выстрелов из револьверов, но бык, сбив милиционера Бастеева, побежал дальше. Лишь с большим трудом разъяренное животное удалось загнать во двор дома, где лишь после 30 выстрелов бык был убит.