355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алексей Макушинский » Макс » Текст книги (страница 8)
Макс
  • Текст добавлен: 16 марта 2017, 23:00

Текст книги "Макс"


Автор книги: Алексей Макушинский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

– И все, конечно, не так, все, конечно, неправильно… и должны быть, должны быть, конечно, какие-то, совсем иные возможности… источники жизни.

– Искать их, найти их, – так думал он, может быть.

Но чтобы искать их, требовалось, конечно, все то же, то же усердие, те же усилия, то же, пускай отстраненное, тихое, затихающее, но все-таки, конечно, внимание: то же самое напряженье, короче, в котором проходили, мелькали и проносились эти дни и недели, недели и дни: уже, в общем, кончавшиеся: он чувствовал это: и кончавшиеся именно потому, разумеется, что он, Макс, уже не выдерживал их напряженья, уже сдавался, уже уступал.

И уже подавалась, уже, в свою очередь, сдавалась понемногу зима – нет, нет, еще сверкала, сияла на солнце, еще яркая, крепкая, морозная, ледяная… но уже как будто первые трещины, первые щели пробились сквозь эту крепость, уже словно первые темные пятна проступили сквозь эту яркость, и в этой силе уже чувствовалось бессилие, расслабленность, истома, изнеможение. Так ломается камень, так трещит и ломается лед… и уже понимая, конечно, что никаких – иных возможностей ему – теперь – не найти, что искать их ему еще придется когда-нибудь… после, – уже понимая, как сказано, что, не выдержав напряженья, он бросится, скорее всего, очень скоро, в какую-нибудь – откровенно-внешнюю, легкую, намеренно и нарочито случайную жизнь, – отдастся ей и забудется в ней, – и уже втайне, быть может, предчувствуя, что она, эта жизнь, уведет его – отбросит его еще дальше от того, что по-прежнему… по-прежнему, конечно, влекло и манило его, звало и окликало оттуда, из глубины того дождливого, темного, неправдоподобно и непоправимо далекого августа, когда мы встретились с ним (и что же все-таки, что же было тогда?..) – Макс, с тоской и горечью все это понимая, предчувствуя – и как будто стремясь, в последнее, еще отпущенное ему мгновение, увидеть, запомнить и взять с собою – оттуда – хоть что-нибудь… – Макс, короче, еще раз: Макс, отойдя, наконец, от своего, еще по-зимнему, конечно, закрытого, еще залепленного снегом окна, проведя рукой по лицу – и этим простым движением как будто перечеркнув и закончив: и дни и недели, и недели и дни – Макс, еще и еще раз: Макс, отойдя, наконец, от окна, с тоской и горечью принимая свое поражение, перечеркнув дни и закончив недели, почувствовал – не просто желание, но – необходимость: немедленно, сегодня, сию минуту, пока не поздно, поехать туда, в тот, еще и еще раз, всего в сорока минутах от города и все-таки бесконечно, непоправимо далекий поселок, где, как сказано, ни он, ни я, с того самого августа, не бывал… я же (теперь и здесь, отсюда и со своей стороны…) – я вспоминаю теперь, как, в какой-то – воскресный (я был, следовательно, свободен от неописуемого; Макс, разумеется, тоже…) – из всех прочих, воскресных ли, будних дней той далекой зимы теперь и здесь выделяемый мною день, я вышел на улицу – или, вернее: во двор, еще заметенный, разумеется, снегом, – и едва закрыв дверь, замер, заметив вдруг что-то – еще сам не понимая, может быть, что, – и уже весенний, влажный и теплый воздух пахнул на меня откуда-то (из каких-то щелей, каких-то трещин…), и в дальнем конце двора уже были первые черные пятна земли, за ночь проступившие из-под снега, и взлетевшая с клумбы ворона закричала вдруг каким-то иным, одновременно протяжным и резким, испуганным и радостным криком, – и резко, внезапно, решительно – из уже по-весеннему оставленного мной приоткрытым окна моей комнаты – из еще по-зимнему, может быть, распахнутой мною форточки – зазвонил, вдруг, телефон, – и вдруг замер и вдруг опять зазвонил, – и я взбежал по лестнице, подбежал к аппарату, – и быстрым, резким, решительным, каким-то, подумал я, почти деловитым голосом, Макс, оказавшийся на том конце провода, сообщил мне, что он, Макс, собирается вот сейчас, сию минуту, немедленно поехать туда, в тот поселок, где мы с ним некогда встретились; если, сказал он, если у меня есть время, если у меня есть желание поехать с ним вместе, он ждет меня через час на вокзале. И так же быстро попрощавшись, не дожидаясь ответа, повесил трубку; я же еще пару мгновений слушал, я помню, на моем конце провода, короткие, резкие, быстрые, как будто обгонявшие друг друга гудки.

18

Уже конец лета: здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке.

Уже холодные темные ночи, уже первые желтые листья сухо трепещут, испуганно вздрагивают на ветру, уже ветер шумит иначе, уже море окрасилось по-иному. Оно кажется то прозрачно-серым, то призрачно-голубым, но уже ко всему безразличным, от всего отрешенным; в легкой дымке лежит его берег, дальний мыс, дюна; и медленно-медленно тают, сливаясь с ним, отраженья и отсветы – навсегда уплывающих облаков. Все меняется: все изменилось – и хотя еще много солнца, много света вокруг, но этот свет уже холоден, тих, пронзительно ясен по-прежнему, но уже какой-то иной, как будто затаившейся ясностью: деревья, освещенные им, стоят как-то странно, одиноко и неуверенно – и как если бы – осень? – осень, медленно приближаясь, возвещала о своем приходе, раздвигая, переставляя и путая предметы (заборы, крыши, мостик через ручей…) – смещая акценты, сбиваясь с ритма; – и только дождь, налетая порывами, все ставит вдруг на свои, еще непривычные, но уже окончательные места.

И – что же? – я остаюсь здесь? – да, конечно, я остаюсь здесь, на берегу моря, на краю мира… я проживу здесь и осень, и, наверное, зиму, и – сколько бы времени ни потребовало от меня это медленное, каждый день прерываемое и каждый день возобновляемое мною движение (движение куда-то, приближение к чему-то…) – столько времени и проживу я, наверное, здесь, на краю мира, на берегу, соответственно, моря.

И возвращаясь, на мгновенье, к ближайшему (уже отступившему…), я вспоминаю теперь (почти невольно вспоминаю теперь…) тот, какой-то, последний день того – прошлого (уже прошлого, всего лишь прошлого…) лета, которое мы прожили здесь вдвоем, вместе с Максом, и как мы стояли, в последний раз, на обозначенной лишь столбиком и скамейкой остановке у въезда в деревню… когда это было? Еще недавно, уже давно: в еще совсем близком, уже отдалившемся, почти осязаемом, уже все-таки – в прошлом.

И я выхожу – теперь – из дому, и пройдя, разумеется, мимо его, Максовой, повисшей над землею мансарды, помедлив, разумеется, перед тем – с еще парящей, но уже редеющей кроною – деревом, на которое он, Макс, смотрел когда-то, утром и вечером, дохожу до остановки – теперь; и здесь все теперь так же, почти так же, быть может, как было тогда, год назад; тот же столбик, та же скамейка; и так же, в тонком воздухе, кружатся, и так же, на асфальт, на белый песок у обочины, ложатся первые, желтые и как будто те же самые листья; и так же, из-за поворота шоссе, из-за дальнего леса, появляется, внезапно и призрачно, тот же самый, быть может, автобус; приближается, тормозит – я не сажусь в него – отъезжает.

Я остаюсь здесь: конечно.

Да, конечно, я остаюсь здесь – и время (думаю я, провожая автобус глазами…) – время (думаю я…) – пускай медленно, медленно утекая – уводит меня все дальше и дальше от – доступного, близкого, позднего, все дальше и дальше, куда-то, по каким-то, как будто впервые открывающимся дорогам.

И он так же, по-прежнему влечет меня: здесь и теперь, как влек его, Макса: там и тогда, этот август, уже описанный мною, это как бы по ту сторону всех прочих времен лежащее время, с его потаенной укрытостью, тихой моросью, опускавшимся небом… этот август, еще и еще раз, когда, и в силу, конечно, каких-то, вполне случайных, пускай по видимости, обстоятельств, я впервые в жизни, как и он, Макс, остался один и, блуждая по лесу, блуждая по улицам, услышал вдруг, как и Макс, из сплетения веток, сквозь мокрые листья, впервые, может быть, зазвучавший призыв.

И в самом деле, еще и еще раз (так думаю я теперь…): чего же они хотят от нас, эти деревья, с их стволами и ветками… вот эта, скажем, осина у меня за окном, вон та, уже на дюне, сосна?..

Они хотят, может быть, чтобы мы их – увидели? Вот – отрываясь сейчас от писания – вот: я вижу их: прямо напротив.

Они хотят, чтобы мы их – запомнили, сохранили, взяли с собою? Я запомню их, разумеется; я буду вспоминать о них, конечно, когда-нибудь, уехав отсюда… когда это будет?.. и точно так же, как я вспоминаю теперь те, в том городе, липы и вязы, те клены, те, в августе, тоже сосны, тоже осины, те березы в роще, тот орешник в лесу.

Но, еще и еще раз, но призыв их не умолкает, призыв их… да, призыв их звучит все настойчивее; к чему-то еще, к чему-то совсем иному они нас призывают. Они и хотят, может быть, превратиться – во что-то иное, – в слова и фразы, к примеру, – в эпитеты, например, и сравнения, – в подъемы или, наоборот, падения ритма. Они и превращаются в них – вот сейчас.

А между тем (так я думаю…) за этим последним призывом таится, быть может, еще один, самый тихий и самый настойчивый, необъяснимый, неисчерпаемый, не отменяющий, но как будто перерастающий все остальные, поднимающийся над ними, над нами, ко всей нашей жизни обращенный, быть может, призыв. Они хотят, чтобы мы их увидели, деревья, сосны, осины. Они хотят, чтобы мы их – запомнили… чтобы мы превратили их в слова, фразы… конечно. Но за всем этим… ах, за всем этим таится что-то огромное, превышающее наши возможности, бесконечно-далеко уводящее, ни к чему не сводимое. И мы никогда не поймем, разумеется, чего же они хотят от нас, та осина, эта сосна.

Уже конец лета, уже самый конец его. И уже не просто желтеют, уже падают понемногу листья: падают еще медленно, неуверенно и неловко, еще раздумывая, еще колеблясь, подрагивая на лету – и словно пожимая плечами, с тайным упреком, с тайным сожалением соглашаясь на что-то – но уже падают, падают непрерывно. И в этом медленном, непрерывном падении листьев уже слышится, и все отчетливей слышится, осень, ее приход, ее приближение – и словно шаги ее, по лесам и дорогам, шаги еще тихие, легкие, но уже глубоким, протяжным отзвуком наполняющие пространство. Она приходит, проходит, смахивая, как капли дождя с деревьев, стряхивая, как листья и вместе с листьями, остатки лета, собирая в ладонях, унося их с собою, – приходит, проходит, по пути раздвигая предметы, раскрывая пространство, протяжным отзвуком наполняя округу… и каждый день, покончив с писанием, я, оставшийся здесь, выхожу, разумеется, из дому, и помедлив возле мансарды, посидев на скамейке, у столбика, ухожу, вместе с осенью, все дальше и дальше, куда-то, по тропинкам, дорогам, по листьям и по лесу, – сквозь ландшафт, как будто превращенный, на мгновенье, в ландкарту, – и дохожу, например, до того, поросшего травою холма, где мы сидели некогда с Максом – когда это было? – и где я сказал ему, глядя в долину – с теперь уже совсем пожелтевшим, разумеется, полем, но с тем же аистом, еще блуждающим по полю, – что есть ведь разные, совсем разные времена (собрать их, расставить их по местам…), – и поднимаюсь на тот, другой, тот единственный холм в округе, с которого, и только с которого, в какой-нибудь очень ясный, осенний, к примеру, день, видна бывает, вдруг, тоненькая, чуть более светлая, чем лес, синеющий на горизонте, чуть более темная, чем небо, синеющее над лесом, тоненькая, совсем тоненькая, темно-синяя полоска – чего же? – море, еще и еще раз, море, внезапно и призрачно возникающее за всеми прочими холмами, полями, между лесом и небом, сливаясь с ними, отделяясь от них.

Я вижу, я не слышу его. Оно лежит там, вдали, неподвижно, безмолвно, недостижимое, в чарующем отдалении.

Да, в самом деле (еще и еще раз…) есть разные, есть совсем разные времена. Есть разные, совсем разные времена; но когда мы всматриваемся в них: откуда-то (вот с этого, например, тоже и уже совсем пожелтевшей травою поросшего, конечно, холма…) – одно из них (еще и еще раз…) – одно из них, какое-нибудь совсем, совсем раннее, неправдоподобно-далекое, не существующее более время (какой-нибудь август, к примеру, дождливый и темный, холодный, почти осенний…) – одно из них невольно кажется нам: началом: началом всего: всех прочих, следовательно, и по видимости никак не связанных с ним времен.

Он лежит там, вдали, этот август, это начало, – лежит там, вдали, недостижимый, невероятный, – отделенный от всего предыдущего (всего того, значит, что вместе с ним и закончилось…), но отделенный и от всего последующего (всего того, соответственно, что вместе с ним и началось…): предел, замкнутый в своих пределах, граница, замкнутая в своих границах; и чем пристальнее я в него всматриваюсь, чем реальнее делаются его очертания (его границы, его пределы…), тем более странным и удивительным кажется мне, теперь, что до него был, к примеру, какой-то июль, а после – какой-то сентябрь. Никакого сентября, никакого июля, ни до, ни после, не было: был только август, начало всего. И если это все, если, значит, все прочие времена, однажды начавшись (а начались они, как сказано, в августе…), как будто вовлечены уже в какое-то огромное, охватывающее и объединяющее их всех движение, – и возникая друг из друга, превращаясь друг в друга, как будто стремятся куда-то, к чему-то (и никто, конечно, не знает куда, не знает к чему…) – то, напротив, он, этот август, ни из чего не возникая, ни во что не превращаясь, не ведая ни до, ни после, ни сентября, ни июля, – он лежит где-то там, в неправдоподобном, немыслимом отдалении, – лежит неподвижно, безмолвно, как полоска заката, замедлившая над лесом, как полоска рассвета, вдруг вспыхнувшая над морем, – или, наконец, как тоненькая, едва различимая полоска воды, где-то там, за всеми холмами, полями и перелесками… из любого времени можно к нему возвратиться.

19

Я приехал на вокзал; Макса там не было. Были поезда, электрички; совсем неподвижно, опять-таки (как будто вообще не способные к движенью…) стояли они возле заметенных снегом перронов. И я бродил между ними, один, глядя на часы, думая – тоже и в свою очередь, уже тогда, как теперь, думая, конечно, об августе, начале всего, – и о том, что вот, через час, мы снова увидим эти улицы, заборы, дома, и тот дом, где жил Макс, и тот, где сам я когда-то жил, – но что мы увидим их: вот сейчас, через час, зимою, в конце зимы, в совсем… ах, в совсем другом времени.

– Там ничего, наверное, не изменилось; там те же деревья, те же улицы, те же тропинки в лесу. Но августа (думал я…) – августа там уже нет.

– И где же он, этот август, с его мелким дождем, тихой моросью, падением капель, дрожанием листьев?.. Его нет; его никогда уже больше не будет.

– И возвратиться, на самом деле… возвратиться никуда невозможно; а если возможно, то как-то – совсем иначе.

– Совсем иначе? – Конечно.

И что-то вдруг почувствовал я, блуждая среди электричек: какой-то (так думаю я теперь…) как будто издалека нарастающий ритм, смутное биение дальнего замысла.

Это было, я помню, внезапно: внезапно и радостно; и близость возвращения, ощущение невозвратимости, и та веселая, легкая, втайне задумчивая тревога, которая предшествует всякой поездке, пусть краткой, всякой дороге, пусть близкой, – все это словно сливалось, сходилось с предчувствием, быть может, какого-то, совсем иного, может быть, возвращения: еще неясного, смутным замыслом проступавшего сквозь прочие мысли, чувства, – ожидание, волнение, – вокзал, перроны и поезда: август (думаю я теперь…) – август, со всеми его деревьями, тропинками, просеками, тихой моросью и мелким дождем – вдруг словно обратился ко мне, на вокзале: почти так же, быть может, как, в августе, обратились ко мне деревья, тропинки, мелкий дождь и тихая морось: с тем же призывом, как тот же призыв.

Но – я очень хорошо это помню – но когда он, Макс (истинный, еще и еще раз, герой моей истории: если это история…) – когда он, Макс, появившись – я так и не понял откуда, – пожал мне руку, и извиняясь за опоздание, посмотрел на меня какими-то, никогда прежде мною не виданными, какими-то, вдруг, возбужденно-пристальными, напряженно-тревожными и тут же, от моего ответного взгляда, ускользнувшими, я помню, глазами, – это выражение его глаз, как, впрочем, и неожиданно-крепкое, тут же, однако, ослабнувшее пожатие его руки, – все это (а все это, здесь и теперь, превратившись, наконец, в простой предмет моих занятий, усилий, дается мне совершенно просто и так же просто входит во все остальное, в поездку, уже начавшуюся, как, скажем, снег, перроны и поезда…) – все это, пускай на мгновение, отбросило меня от моих – смутных помыслов, далеких предчувствий… и я стоял, на вокзале, удивляясь этому сочетанию силы и слабости, этому напряженно-пристальному возбуждению, так странно не соответствовавшему (казалось мне…) той деловитой решительности, с которой он говорил со мною по телефону. Было холодно, тихо; до ближайшей электрички оставалось еще – минут, наверное, десять. И все эти десять минут я смотрел, я помню, в его, Максовы, неузнаваемые, возбужденно-пристальные глаза, то заглядывая в них украдкой, то пытаясь, наоборот, поймать его взгляд, удержать и добиться ответа; и я чувствовал, как постепенно, очень медленно, взгляд его изменялся, смягчался и как медленно, постепенно исчезала, во мне самом, охватившая меня скованность.

– Не странно ли, – спросил он меня, наконец (мы вошли, наконец, в вагон…), – не странно ли, что все это мы увидим сейчас: под снегом, в снегу?..

– Да, странно, – сказал я в ответ. – Но еще более странно, не правда ли? что все это мы увидим: вот сейчас, не тогда.

И сидя в поезде, напротив Макса (а поезд шел медленно, от станции к станции, и медленно, тихо проплывал за окнами день, морозный и солнечный…), – глядя, как и он, Макс, в окно – мы оба молчали, – я вновь думал, может быть, о каком-то, совсем ином, еще невозможном – единственно-возможном (так думал я…) возвращении; Макс же, я помню, с уже смягчившимся, но по-прежнему напряженным выражением лица, глаз – и время от времени посматривая почему-то на свою руку, лежавшую у него на колене, то сжимая, то разжимая ее – Макс, с напряженным, странным, смягчившимся выражением глаз и лица, как будто высматривал что-то в окне, все снова и снова всматриваясь в проплывавшие мимо – столь, когда-то, знакомые – с того августа, с того последнего, в августе, дня, когда он, Макс, утром, когда я сам, вечером, в последний раз ехал по этой дороге в Москву, ни им, ни мною не виденные ни разу – станции, будки, платформы, – какие-то, все те же, заборы, – какие-то, наверное, склады, – деревья, далекие крыши.

Был морозный, ясный и солнечный день; блестел снег; темнела дорога; медленно, бесконечно опускался шлагбаум; вспыхивали, на мгновение, стекла затормозившей перед шлагбаумом машины; все это было – сейчас, вот сейчас, само по себе.

Но мысль ходит своими, тайными, путями. Суть ее в одновременности, в непрерывном и одновременном движении по совсем разным, бесконечно далеко уводящим друг от друга, хотя и пересекающимся временами дорогам.

Я помнил, конечно, его, Максов, рассказ о театре (на маленькой площади…), о Сергее Сергеевиче (режиссере и устроителе…) – и о том, что – вот, как ни странно, у Сергея Сергеевича есть, значит, дом: там, в том – или, вернее: почти в том поселке, где мы некогда встретились с Максом и куда мы теперь возвращались.

Нет, сказал Макс (отвечая на мой вопрос…) – нет, в театре (на маленькой площади…) он уже очень и очень давно не бывал. Он был, признаться, занят совсем другим. (Ах вот как: совсем другим?..) Да, совсем другим. Но вообще.

– Что?

Вообще все это весьма и весьма интересно. Непонятно лишь, что с этим делать.

– Непонятно лишь, что ты имеешь в виду.

Он вдруг улыбнулся, я помню: впервые за всю нашу встречу (поездку…).

– Я и сам не знаю, – сказал он (улыбаясь – проплывавшим мимо деревьям…). – Выйти на сцену, встать перед залом: в этом (так он сказал…) – в этом тоже есть, может быть, некая… безусловность – и может быть, некое чувство… победы… над чем-то.

– Да, – сказал я, – это, наверное, совсем особенное и ни с чем не сравнимое ощущение.

– Вот именно.

И больше мы ни о чем подобном не говорили; ведь мысль, еще и еще раз, ходит тайными, своими путями; и пути эти расходятся в разные стороны, кружат по сторонам, теряются, вновь возникают, – и только изредка, вдруг, совпадают друг с другом, пересекаются, как иногда пересекаются рельсы, возле пустынной, какой-нибудь, без названия, станции, – бегут вместе, разбегаются вновь.

– Мы приехали, – сказал Макс.

Ну что же: вот она, эта станция.

И когда поезд ушел, когда звук его замер вдали, мы остались, вдвоем, на платформе, сбитые с толку, не в силах справиться с изумлением.

В самом деле, вот поезд (поезд, это как бы еще продолжение города…) – вот поезд уходит, исчезает: за выступом леса, вот даже и звук его замирает вдали, а мы остаемся, вдвоем, на этой пустынной, неузнаваемой, заметенной снегом станции, – и словно вдруг выброшенные откуда-то, словно вдруг брошенные куда-то, – в мгновенной, после шума, движенья, мельканья, со всех сторон обступающей нас тишине.

Ну что же, вот она, эта станция. Я помнил ее: зеленую, желтую, летнюю, с каплями дождя на перилах, на листьях и ветках, с мелкими лужами в углубленьях асфальта. Но теперь здесь была зима, был снег, солнце, деревья, с обведенными снегом – вплоть до мельчайшей веточки – ветками… и зима здесь казалась еще совсем крепкой, плотной – сплошной: как если бы, уехав из города, приехав за город, мы возвратились вдруг в ее середину, в ее средоточие.

Что же: вот она, эта станция… и вот, на противоположной платформе, все та же, сколоченная из досок, с подпираемым деревянными столбами навесом, назад и набок чуть-чуть завалившаяся по-прежнему касса… и вот часы, с их минутною стрелкою… Макс, подойдя к перилам, сгреб снег ладонями, скрутил снежок, бросил – в ближайшее дерево: – снежок рассыпался, лишь легкую белую отметину оставив на темном стволе. И были ступени лестницы с косой наледью – мы скользили по ним: куда-то… был твердый наст узкой, от станции к магазину ведущей дорожки – мы шли, то и дело оступаясь, проваливаясь, глядя вокруг… были сугробы, солнце, сверкавшее на снегу… знакомые заборы, калитки… колодцы, крыши, дома.

– И что же, мы действительно – здесь?..

– Да, кажется.

– Кажется.

Магазин же, я помню, по-прежнему был закрыт, замок висел на двери. И та, первая, за магазином, заколоченная в августе дверь по-прежнему была заколочена; и та, другая, с другой стороны, тоже, на сей раз, забита.

И подняв голову, и обернувшись, я увидел вдруг чистое, зимнее, над оснеженными ветками, совсем другое, ярко-синее небо; и вдруг промелькнул, я помню, прошумел, за деревьями, поезд; прошумел, промелькнул… и все опять стихло; и мы опять остались вдвоем, в снегу, в тишине.

– И все-таки, что же было тогда, в августе, в начале всего?..

– Был, разумеется, дождь, был, конечно, туман… и это внезапное чувство внезапного, чудесного пробужденья… и это особенное, осеннее ощущение жизни, заблудившейся, забредшей куда-то.

Но как бы то ни было и что бы то ни было – в августе, был – теперь – снег, скрипевший у нас под ногами; были узкие, Бог знает кем протоптанные тропинки; и один, я помню, один-единственный, почти неподвижный в морозном воздухе, белеющий в небе дымок; и обведенные снегом деревья; обведенные снегом заборы; и дома, и крыши в снегу… и все это, столь, когда-то, знакомое, с того августа не виденное ни разу… и, конечно, хранившее, сохранявшее в себе этот август… еще, может быть, что-то… то, что мы тогда еще помнили, а после забыли… все это, морозное, зимнее, неузнаваемое… с каждым шагом узнаваемое все лучше… все это тоже было, конечно – вот сейчас, само по себе.

И значит, надо было приехать сюда, пройти по этим улицам, мимо этих домов, посмотреть на эти деревья, заборы, чтобы тут же и наконец убедиться, как безнадежно отторгнуты мы от того, какого-то, сохраненного ими и возвращавшегося… конечно, невозвратимого, конечно же, прошлого.

И мы в этом, действительно, убеждались – и с каждым шагом все более.

Вот так, думаю я теперь, вот так, поворачивая обратно, движемся мы – непонятно в какую сторону.

– Странно, не правда ли?

– Да, правда, странно.

И все-таки оно возвращалось к нам, это прошлое, оживало в нас понемногу; и, шагая рядом с Максом, вслед за ним, оступаясь, проваливаясь, глядя вокруг, я вспоминал, я помню, свои зимние приезды сюда, когда-то, бесконечно-давно, еще до августа, еще до начала, в какие-нибудь, скажем субботние, воскресные, скажем, дни, вместе с кем-нибудь, конечно, из взрослых – Макс опять улыбнулся – и как странно, совсем по-другому, выглядели, всякий раз, эти улицы… почти так же, быть может, как выглядели они теперь, вот сейчас… но совсем не так, разумеется, как выглядели, к примеру, каким-нибудь, предыдущим, теперь уже совсем сказочным, призрачным, невообразимым более летом… как странно было ходить по ним, узнавать их, не узнавать их… вот эту, терявшуюся среди сугробов: мы не свернули в нее… и вот эту, по которой мы шли: загибавшуюся, огибавшую… да, все тот же, двухэтажный, кирпичный, самый большой на этой улице дом… и превращавшуюся, ненадолго, в узкий, совсем узкий проход между двумя… все теми же, сплошными заборами… и выводившую вдруг на ту… да, мы вышли на нее, наконец… на ту, нашу улицу… Макс, когда мы вышли на нее, наконец, тут же, я помню, остановился.

Она была все такой же, эта улица, заваленная сугробами… нет, не такой, как в августе… такой, как когда-то, в те, какие-то, бесконечно-далекие зимы, бесконечно-давно.

– И все-таки, все-таки, что же было тогда, в августе, в начале всего?..

– До августа? До августа мы были дети, – сказал он. – А вот в августе, в августе.

И с напряженным, тревожным, смягчившимся, внимательным и отрешенным выражением лица, то снимая, я помню, то вновь надевая перчатки, смотрел он, шагая, по сторонам… ах, подумал я вдруг, почти так же, как смотрел он, то вынимая, то снова засовывая руки в карманы, в то холодное, в августе, холодное и раннее утро, когда мы шли с ним навстречу друг другу, по вот этой же самой улице, с каждым шагом все ближе – и когда он, Макс, свернул вдруг, так неожиданно – влево? – нет, вправо – с его тогдашней и с нашей теперешней точки зрения – вправо, вправо, конечно – вон в тот просвет между – уже и опять появившимися, обведенными снегом деревьями.

– Зайдем, – сказал Макс. – Конечно… зайдем.

И калитка, я помню, захлопнулась за нами… все с тем же, чуть более резким в морозном воздухе, протяжным, ржавым, пронзительным скрипом.

Был снег повсюду, снег на дорожке, снег на деревьях – мы проскальзывали под ветками, отгибали их – снег осыпался, холодил руки, тихо касался щек.

Снег, снег повсюду, на крыше дома, и на крыше веранды, чуть более низкой, и на карнизах, оконных рамах, на крыльце, на ступеньках… Макс, поднявшись по ним, перегнувшись через перила, потер стекло, заглянул… я тоже… нет, там, внутри, на веранде… где мы сидели так долго, в последний день, в августе… там ничего не было видно… край стены, косяк двери… немного солнца на дощатом полу.

– Но что же, все-таки, что же было тогда, в августе, в начале всего?..

– Был, разумеется, дождь, был, конечно, туман… и это внезапное, чудесное пробужденье… и это ощущение жизни, заблудившейся, забредшей куда-то.

– Но и что-то еще… что-то совсем иное… с тех пор, быть может, утраченное, быть может, невозвратимое.

И как будто высматривая это – что-то еще, с тех пор, быть может, утраченное, все снова и снова всматривался он туда, в пустоту и заброшенность.

– И – что же? – спросил я его.

– Ничего, – сказал он в ответ. – Край стены, косяк двери.

И мы так же долго стояли на этом крыльце, под этим навесом, как… подумал я… как я стоял здесь, когда-то, один, в тот последний, самый последний день в августе… после последнего… когда его, Макса, здесь уже не было, дверь была заперта… и я не знал, что мне делать… и дождь… я помню, я помнил… дождь, стекая с навеса, струился по желобу и с нежным хлопающим звуком падал, падал на землю… и в том месте, куда он падал, была маленькая темная ямка… там тоже был теперь снег… и внезапный ветер прошумел в вершинах деревьев… и я заглянул, еще раз, в окно… и в конце концов прошел, снова, под этими… да, яблонями, отгибая их ветви… и мелкие капли оставались, конечно, на пальцах… мокрые листья касались, разумеется, щек… и улица, заваленная сугробами… улица, когда мы выскользнули, наконец, из-под веток, показалась мне вдруг непривычно-широкой, странно-солнечной, неожиданно-ясной.

И вот теперь мы были, действительно, здесь – пускай сейчас – здесь.

– А кстати, почему ты уехал тогда… так внезапно?..

– Сам не знаю, – сказал он. – Так… какое-то, вдруг, беспокойство.

А в том доме, где сам я когда-то жил, – всегда и каждое лето, – впервые один и в последний раз в августе, – в этом доме, с его, тоже, верандой, тремя комнатами и тремя, почему-то, порогами в коридоре, соединяющими их, – с еще одной, как будто добавочной, проходной и темной комнатой в глубине, – в этом так знакомом мне доме, как никакой другой дом никогда, конечно, не будет и не может мне быть знаком, – в доме этом жили теперь – и до сих пор живут, наверное, – некие… нет, в общем, незнакомые мне, вполне чужие мне люди. И они действительно жили там, дорожки были расчищены, солнце сверкало в окнах.

И уже как будто сдвинулось что-то, заколебалось и вышло из равновесия: кажется, ели у забора, те самые, на которые я смотрел когда-то, утром и вечером – как будто впервые и в последний раз в августе – расступились и поредели немного: и даже снег, лежавший на них теперь, не в силах был соединить их в тот прежний, сплошной ряд, почти без просветов.

– Странно, странно, не правда ли?..

Мы вошли в лес; все исчезло.

Совсем узкой, едва различимой, почти нехоженой была здесь тропинка… и терялась, и вновь возникала, и пересекала, вдруг, проложенную кем-то лыжню, и совпадала с нею, и снова от нее отделялась.

И когда исчезли из виду дома, исчезли крыши, исчезли заборы, лес, обступив нас, запахнулся за нами; и вот: поляна, прогалина; вот: осины, орешник; и ветки, и веточки, обведенные, разумеется, снегом; и солнце, терявшееся в их бесконечно-сложном сплетении; пушистой, уже чуть-чуть красноватой каймою оттенявшее их рисунок; и: тот же зов, тот же оклик, тот же, конечно, призыв… несмолкающий; безмолвие; неподвижность.

И я снова думал, глядя вокруг, об ответе… о каком-то, так думал я, может быть, совсем ином, еще невозможном, единственно-возможном, думал я, возвращении… движении во времени, круженье в пространстве.

И мы шли все дальше, все дальше; и вот: еще поляна, другая прогалина; и через поляну, вдали: дерево, дуб, с раздвоенным внизу стволом; совсем черный на белом снегу; совсем черный в прозрачной синеве неба; и просека, и снова тропинка; и еловый лес, и сосновый; и все это, все это… а все это тоже было, конечно, вот сейчас, само по себе… все это, с того августа не виденное ни разу… все это уводило, конечно, куда-то еще дальше, к каким-то, уже совсем сказочным, призрачным, невообразимым более зимам, в их середину, их средоточие.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю