Текст книги "Макс"

Автор книги: Алексей Макушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

– А что я? – сказал он. – Вот… занятия… студия… и… сделай то, съезди туда…

– И тебе нравится все это?

– Пожалуй. Сам театр… вот что мне нравится. И если когда-нибудь я действительно буду играть в нем… А впрочем… – он вдруг встал, я помню, подошел к фонтану, заглянул в него, возвратился, закурил сигарету, – а впрочем, все это… никакого значения не имеет.

Молчание, пауза. Одно окно, я помню, погасло, другое, в конце паузы, тоже.

– Да, все это… никакого не имеет значения. Можно играть в театре… можно и не играть в нем. Заниматься в студии… или не заниматься. Мы думаем, это важно, – сказал он… впервые, как я теперь понимаю, заговорив со мной, вообще с кем-нибудь, о своих, отчасти новых, ощущеньях и мыслях. – На самом деле, это неважно. Смотри…

– Да, вот она…

И вправду, покуда мы сидели так, на скамейке, луна, поднявшаяся где-то там, за деревьями, – над крышами и домами, – у нас за спиною, – возникла вдруг перед нами: в фонтане, в воде, – наполовину скрытая ветками, – вдруг, когда ветер отдернул их, вполне круглая, – чуть-чуть колебавшаяся, вместе с водою, – мерцавшая на поверхности, – тихим отблеском проникавшая в глубину.

– Вот так вот, – сказал он.

– И тем не менее… что ты думаешь делать летом? – спросил я.

Он засмеялся, я помню.

– Не знаю, – сказал он. – Мы едем… вообще… на гастроли.

– Куда?

– По разным городам… вокруг Москвы, – сказал он.

– А вот я бы поехал куда-нибудь… к морю.

– Дописывать пьесу?

– Вот именно.

– Если хочешь… я могу созвониться с хозяевами той комнаты, которую я снимал вместе с Фридрихом… в прошлом году.

– Отличная мысль, – сказал я.

– Хорошо, я позвоню им, – сказал он. – Что может быть проще…

И потом мы еще долго сидели, я помню, так, на скамейке, глядя, разумеется, на воду, на луну в воде и над нами, то почти исчезавшую, то опять появляющуюся среди веток, первой листвы, дрожавшую вместе с водою, ясными бликами по ней пробегавшую. И он вновь сказал мне, я помню, что все это, в общем, неважно и что мы слишком много значения придаем, вообще, нашей жизни. На самом деле…

Мы вышли на бульвар; мы поймали такси.

И еще раза два мы встречались с ним, я помню, в театре; и где-то в середине июня, он, Макс, созвонившись, в самом деле, с хозяевами той комнаты, которую снимал он, вместе с Фридрихом, в прошлом году, уехал, действительно, на гастроли, вместе со всем, разумеется, или почти всем театром, по разным, действительно, вокруг Москвы расположенным городам, ему, Максу, дотоле неведомым и вполне поразившим его, как он сам рассказывал мне впоследствии, своей унылой заброшенностью, затаившейся и неподвижной печалью. Но именно там, на гастролях, подменяя Фридриха (отпросившегося и отправившегося на очередные съемки – к другому, в моей истории невозможному морю: откуда, через две недели, возвратился он загорелый, южный, неузнаваемый…) – именно там, на гастролях, подменяя Фридриха, он, Макс, один-единственный раз сыграл его, Фридрихову, не самую главную, как уже говорилось, но все же весьма существенную в системе целого роль – в том, первом, конечно, уже много и много раз упомянутом мною спектакле, – между делом и на всякий случай им, Максом, разученную; справляясь с волнением, не в силах с ним справиться, но все-таки, и даже, по утверждению Сергея Сергеевича, совсем неплохо, во всяком случае, для первого раза, сыграл ее, эту роль: чудесным образом, пускай лишь на сцене, приблизившую его, или так ему показалось, к морским ветром, духами, лиловыми, фиолетовыми, окутанной, окруженной Марии Львовне, медленно, очень медленно шедшей ему навстречу, недосягаемой…

42

И вот так я впервые оказался здесь, почти здесь, у этого моря. Я сошел с электрички на той самой станции (река, скамейки, навес…), на которой он, Макс, сошел некогда с Фридрихом и до которой, как уже говорилось, я доезжаю теперь за два, примерно, часа; я поселился, значит, на той же, самой шумной, центральной, самой курортной, если угодно, улице, в том же – с застекленной верандой и маленькой башенкой – доме, уже отчасти описанном мною; я пил кофе, прежде чем выйти на море, в том же самом, круглом, дощатом павильоне над берегом, где он, Макс, впоследствии – уже скоро: думаю я теперь – должен был встретиться и действительно встретился – с Алексеем Ивановичем: с Алексеем Ивановичем, который, кстати, когда я уезжал из Москвы, сказал мне, что он, Алексей Иванович, прекрасно знает эти места, но что самое лучшее, так он сказал, начинается за курортом (в собственном смысле слова…), если проехать его, пересесть в автобус и ехать просто-напросто дальше, вдоль берега…

– Я бывал там когда-то, – сказал он, – в одной, очень маленькой, притаившейся за дюною деревушке. Поезжайте туда; посмотрите…

Что я и сделал, на второй или на третий день по приезде; менее всего предполагал я, конечно, что я буду сидеть когда-нибудь здесь – вот здесь, вот сейчас – и всматриваясь отсюда, теперь, следить за своим же собственным приближением – на автобусе, в некое, я очень хорошо это помню, прохладное, но солнечное и ясное утро – к этой точке (в которой я сейчас нахожусь…), к этой, очень маленькой, как уже много раз было сказано, притаившейся, как уже много раз говорилось, за дюной, в ту пору, в то лето еще неведомой мне деревушке – до которой, впрочем, я тогда не доехал. Я сошел с автобуса, как я теперь понимаю, примерно в двенадцати, тринадцати километрах отсюда, за две деревни до этой; вышел на берег – после пляжа, курорта совсем пустынным показавшийся мне: там были, я помню, какие-то лодки, вытащенные на песок; какие-то дети, возившиеся у лодок; две девушки, шедшие мне навстречу (одна из них мне улыбнулась; шепнула что-то другой…); и больше никого там, кажется, не было. И я испытывал, наверное, то смутное беспокойство, ту рассеянную тревогу, которую мы почти всегда испытываем в незнакомых, безлюдных местах; и значит, лишь походя, как бы в скобках, не решаясь отдаться ей, отметил про себя пленительную пустынность этого берега, тонкой линией загибавшегося вдали; шум волн, почти сливавшийся с тишиною; далекий очерк отражавшихся в воде облаков… и потом еще очень долго, я помню, часа полтора, может быть, сидел, дожидаясь автобуса, на остановке (тоже: столбик, тоже: скамейка; шоссе, сосны, песок…), вдруг успокоившись, втайне радуясь окружавшей меня неизвестности.

(Здесь зима теперь, разумеется, давным-давно зима, здесь; и много снега, но льдин почти нет; и совсем рано, конечно, встает теперь, здесь – луна, уже днем, белым кругом; и понемногу желтеет, густеет, и набирает силу, и наполняется светом; и совершенно отчетливо виден отблеск ее на воде, мерцающий, ярко-желтый среди сизо-зеленого; там же, с другой стороны и у дальнего мыса, все еще красное, розовое, в совсем других, ускользающих отблесках, и облака, и берег, и снег, и редкие льдины… Утром же, вот сейчас, иней лежит на водорослях, забытых вчерашним прибоем, – и вдруг вспыхивает на солнце, вдруг, сколько хватает глаз, тонкой линией, повторяющей линию берега, загорается… гаснет. И здесь нет никого, разумеется, на этом берегу, никого, никого…)

Недели три, кажется, прожил я там, в том, курортном, снова скажем, поселке, дописывая, действительно, пьесу, в совершенном, до тех пор неведомом мне одиночестве, теперь так знакомом, и лишь обостренном, разумеется, той, еще раз, курортной, беззаботно-легкою жизнью, которой жил там некогда Макс, вместе с Фридрихом, которой он перестал вдруг жить, год назад, и которая по-прежнему, вернее снова, разыгрывалась, конечно, вокруг, на пляже, на улицах. Я не участвовал в ней; я выходил, я помню, на море, каждое утро, и выпив кофе, в кафе, садился на какую-нибудь скамейку над берегом, открывал тетрадь, до сих пор у меня сохранившуюся, и прислушиваясь к шуму прибоя, голосам с пляжа, крикам чаек, круживших над ним, не слыша их, снова слыша, записывал уже как будто сами собой приходившие ко мне реплики, конец пьесы, уже видимый мне насквозь.

– Да, все это, все это… никакого значения не имеет… И вот я стою здесь, на сцене… здесь, перед залом… и что бы я ни сказал здесь… все равно, все равно…

– На самом деле?.. неважно…

И я поднимал, разумеется, голову, и смотрел, разумеется, на море, кабинки, пляж, облака… и уже думал, может быть, вновь думал, может быть, о другом, совсем другом, конечно, писании, или уже ни о чем… ни о чем не думал, быть может.

43

Я закончил пьесу; возвратился в Москву; возвратившись, отпечатал текст на машинке; один экземпляр отдал Сергею Сергеевичу (театр тоже, к тому времени, возвратился с гастролей…); другой – Максу; третий (она сама, я помню, позвонила мне, попросила меня об этом…) Марии Львовне; четвертый, кажется, Фридриху.

Я же, сочиняя пьесу, думал о вполне определенных актерах. Перов, например, должен был играть автора: конечно, сказал мне Сергей Сергеевич (мы сидели, я помню, в его, Сергея Сергеевича, пятиугольной, как уже много раз было сказано, комнате…) – конечно; без всяких сомнений.

– Конечно и без всяких сомнений, – сказал он. – Автора должен играть Перов. Больше некому.

– Я и видел его в этой роли, – сказал я. – Я рад, что наши мнения совпадают.

– Значит, решено?

– Решено.

– Пойдем дальше. Первая актриса, вторая актриса…

– Тут много возможностей… как вы хотите.

– Лиза, Юля?..

– Договорились.

– Ну что же, а… режиссер?

– Да… режиссер… Я не знаю.

– Может быть… (он назвал – уже не помню какое имя…)?

– Нет, невозможно.

– Почему?

– Невозможно.

– Тогда, может быть (еще одно имя…)? Или, может быть, так: Перов будет играть режиссера, а…

– Нет, нет и нет. Перов должен быть автором, мы ведь уже решили.

– Но тогда кто же?

Он сложил руки на груди, пошевелил пальцами.

– Ну… вот… видите ли…

– Вижу, – сказал он, смеясь. – Я давно уже вижу, к чему вы клоните. Вы хотите, чтобы все совпало, не так ли?

– В конце концов, – сказал я, – вы сами подали мне эту мысль.

– Разве? В таком случае, вы мне ее – подсказали.

Я был почти счастлив в это мгновенье, я помню.

– Ну хорошо, – он уже не шевелил пальцами и уже, почти, не смеялся. – Хорошо, я подумаю.

И подумав, действительно, Сергей Сергеевич, в конце концов, согласился – решился: сказал он мне – сам играть эту роль: не без некоторых колебаний (сказал он…) – но в общем… вы правы (так он сказал…): следует идти до конца – раз уж мы начали…

Что же касается главной и – говорил мне Сергей Сергеевич – самой трудной для исполнения роли, то, очевидным образом, играть ее должен был Фридрих.

– Фридрих?

– Конечно.

Он закурил сигарету, стряхнул пепел, посмотрел на меня. Он угадал мою мысль; глаза его, снова, смеялись.

– Конечно, конечно, Фридрих, – сказал он. – Других возможностей я не вижу. У вас есть какие-то сомнения? Нет? Вот и отлично…

Фридрих, следовательно; ну что же…

А между тем, он уже прочитал мою пьесу – Макс, Макс, разумеется (я хотел бы представить себе, теперь, как он читал ее, как это было; я вижу – отсюда, издалека – некую, скажем, ночь; табачный дым; лампу; задернутые или, может быть, наоборот, раздвинутые, на мгновение, шторы; распахнутое, настежь, окно; луну, плывущую над темной громадой; светлый круг в ясном небе; волненье, тревогу; предчувствие неизбежного…). Как бы то ни было, он прочитал мою пьесу; он позвонил мне.

– Я должен поговорить с тобою, – сказал он. – Нет, не сейчас. Давай увидимся… завтра… да, завтра я свободен… где?.. на бульваре.

Там же, в том городе (огромном, невероятном…) – там было, как сказано, несколько, друг на друга совсем непохожих, хотя и переходивших друг в друга бульваров; но, странным образом, я – теперь, здесь, поворачивая обратно – я уже не могу теперь вспомнить, на каком именно мы встретились с ним в тот день (очень жаркий: это я помню…). Мы встретились, кажется, на том, первом бульваре, с его – или, вернее: в его, бесконечно прямой, в бесконечную даль уходящей аллее; мы вышли, во всяком случае, на тот, другой (второй…), загибавшийся; мы шли, значит, так же, как мы шли с ним когда-то, в какую-то ночь, зиму; прошли (не взглянув на нее…) мимо той скамейки, возле которой когда-то стояли (и снова остановились, в другую зиму, в другую ночь, с Алексеем Ивановичем…); не остановились, прошли; Макс, спросив меня о моей поездке – к этому морю, выслушав (без видимого интереса…) мое сообщение о том, что самое лучшее начинается, собственно, за курортом, если ехать дальше, вдоль берега (что я однажды и сделал…), – сам, в свою очередь, стал рассказывать мне о гастролях, о городах (один другого печальнее…), о своих отношениях с Володей (первым помощником…), о начале сезона (уже приближавшемся…), о каких-то разногласиях между Марией Львовной и Сергеем Сергеевичем: о той жизни, короче, которой и был для него театр: на маленькой площади; пройдя бульвар целиком, свернули мы в некую – он предложил дойти до реки – весьма старую, но как бы в стороне от моих обычных маршрутов лежавшую улицу, почти незнакомую мне: – и очень долго шли, я помню, по ней, почти молча, сквозь вспышки и отсветы, шум, грохот, редкие тени.

– О чем же ты хотел поговорить со мной?

Он не ответил; улыбнулся; посмотрел на меня.

Был жаркий, мучительно жаркий день; солнце исчезло; неподвижное марево повисло в сгустившемся воздухе.

Мы вышли к реке; за рекою, где уже начиналось неописуемое, был (и до сих пор, наверное, есть…) вполне, в общем, немыслимый, с какими-то, вполне невозможными, каруселями, качелями и колесами, но все-таки: парк (и значит: деревья, быть может: прохлада…). Мы не дошли до него; гроза и ливень застигли нас на мосту.

Со всех сторон хлестал дождь; бился в реку, не сливаясь с водою; отскакивал; разлетался; белые брызги бежали по асфальту, внезапным лужам; мы тоже; сбежали под мост; осмотрелись. Это было одно из тех странных, всегда неожиданных, как будто выпадающих из города мест, которых так много в том городе (огромном, невероятном…); темно и тихо было под этим мостом; стояли, уткнувшись друг в друга, два грузовика с цистернами, скажем так: две машины, иначе, предназначенные для поливания улиц водою; валялись, на грязном асфальте, какие-то доски, какие-то трубы; пахло бензином, мазутом.

Макс, скинув рубашку, вытер ею лицо, волосы; подошел к парапету.

– Послушай, – сказал он вдруг, – я должен играть эту роль.

– Что? Какую?

– Я должен играть эту роль – в твоей пьесе.

– Но, Макс, разве это возможно?

– Необходимо, – сказал он. – Иначе все лишается смысла.

Он был прав, конечно же; я согласился с ним.

– Да… но… как это сделать?

– Поговори с Сергеем Сергеевичем, – сказал он.

– Я?

– Разумеется. Я не могу говорить с ним об этом; ты можешь. Вообще…

– Что?

Дождь кончился, небо очистилось. И мгновенной, я помню, прохладой потянуло вдруг от реки, и блики солнца, вновь по ней побежавшие, показались мне вдруг замирающими, исчезающими, уже почти осенними, может быть.

– Вообще, ты понимаешь, что происходит?

– Нет, конечно, – сказал я.

– Вот и я не понимаю, – сказал он. – Но что-то очень странное происходит с нами… совсем неожиданное.

И я поговорил, действительно, с Сергеем Сергеевичем.

Что? Макс? Да, конечно, он, Сергей Сергеевич, уже думал об этом.

– Вы… об этом… уже…

Конечно. Конечно.

Мы вышли из театра, вдвоем; был вечер, тихий, вновь теплый. Да и как мог он не думать об этом? Трудно, в самом деле, не заметить известного соответствия между вашей пьесой и…

– Чем же? Чем же? – спросил я.

И тем, к примеру, что говорил ему Макс – не далее, как этой зимою, у него, Сергея Сергеевича, на даче – что, кстати, и побудило его, Сергея Сергеевича, предложить Максу…

– Как все это странно, – сказал я.

О да, весьма удивительно. Но такого оборота он, конечно, не ожидал.

– Я тоже, – сказал я. – Все сходится, все совпадает.

– Значит…

Мы дошли до метро; мы остановились у входа: где-то, я помню, между газетным киоском и табачным ларьком: в каком-то, следовательно (так я подумал…) до смешного случайном месте…

– Значит – что же? – Макс… в ваших замыслах… Расскажите мне о них, наконец… Вы пишете, значит, не только пьесы, но еще и некий… роман?

– Я не пишу пьес… во множественном числе, – сказал я. – И я не пишу… я только собираюсь писать… некий, в самом деле, роман. И я так давно собираюсь писать его, что я уже сам не знаю, будет ли он написан… когда-нибудь. Или я начну писать его… очень скоро, или… вообще никогда.

– Но как бы то ни было, в этом романе… Макс?..

Вот именно, в том-то и дело.

Он опять рассмеялся, я помню.

– Но, – смеясь по-прежнему, – но позвольте узнать… если в вашем романе будет… а он ведь там будет?.. театр…

– На маленькой площади…

– Тем более… если будет там, значит, и пьеса, которую, я надеюсь, мы скоро начнем репетировать… то – что же? – и ваш покорный слуга…

– Во всяком случае, – так я ответил, – некий режиссер в моем романе тоже, разумеется, будет… Но конечно, при том огромном различии, которое существует между, скажем так, жизнью… и…

– Да, да, конечно, я понимаю.

Ах (думаю я теперь…) там шли ведь какие-то люди, входили в метро или, наоборот, выходили; и там был, я помню, фонарь: над ларьком, над киоском; и огороженный железною решеткою клен: между ними; и листья его, попадая в свет фонаря, меняли, и вновь меняли, конечно, свою окраску, свои очертания; и на земле валялись окурки, обрывки газет, мусор; и где-то, на заднем плане, был шум машин, звук шагов: по асфальту… и посреди всего этого, всей этой жизни…

– Да, – снова сказал Сергей Сергеевич, – вы должны странно, очень странно себя чувствовать…

– Вы тоже, – сказал я.

– Я? Почему же?

– Ну как же, Сергей Сергеевич… Ведь все это вы, в общем… устроили…

– Почему же я? – спросил он.

– Ну как же, – сказал я. – Это вы убедили меня дописать пьесу… которую я вообще не собирался писать… Вы решили ставить ее. Вы же и Макса пригласили в театр… Таким образом…

– Нет, – сказал он. – Все это как-то само собою… устроилось. По-моему, – он опять рассмеялся, – по-моему, вы несколько преувеличиваете мою роль… в вашем романе.

Я тоже рассмеялся, конечно, в ответ. Я опять был: почти счастлив, конечно.

Да, так что же делать? – говорил, тем временем, Сергей Сергеевич (устроитель и режиссер…). Макс, следовательно; ну что же… Да, опять-таки… да, он подумает… Фридрих?.. Нет, он вообще не говорил еще с Фридрихом… не беспокойтесь…

Он держал, я помню, в руке, и подбрасывал, и ловил, и снова подбрасывал: пятикопеечную (таковою, думаю я теперь, была – и есть, наверное – плата: за вход в метро, за спуск вниз…) – в отсвете фонаря взлетавшую, блестевшую, падавшую монету…

– А теперь скажите мне… на прощание… Чего же вы все-таки ждете… от всего этого?

– Не знаю. А вы?

– А что я? – сказал он. – Для меня это просто… новый спектакль… что бы вы там ни думали. Спектакль… по весьма странной, разумеется, пьесе… но в конце концов… только спектакль. А вот для вас…

– Не знаю, – сказал я. – Но чего-то… чего-то я, разумеется, жду.

44

А между тем, опять-таки, он, Макс, не выдерживая ожидания, волнения, не в силах справиться с беспокойством, тревогой, – Макс, отпросившись (как он сам сказал мне…) у Сергея Сергеевича (Сергей Сергеевич, показалось ему, отпустил его почти с радостью: поезжайте, почему бы и нет?.. а я пока подумаю… кое о чем…) – Макс, короче, отпросившись у Сергея Сергеевича (уже начинался сентябрь…), уехал, на два или три дня, может быть, в тот, уже давным-давно отмеченный мною на карте, – утративший свое название, но зато сохранивший, почти сохранивший свой облик, а значит, и свои названия (названия улиц, садов и набережных…) – в тот совсем иной город, короче, где он несколько лет не бывал и куда ему так хотелось поехать: зимою. И вот, значит, снова (как год назад, например…): бессонная, в поезде, ночь; душное купе; верхняя полка; и так же, наверное, проплывали за окном пустынные станции, полустанки; и далекие, где-то огни; и шлагбаум (будка, фары, флажок…); и он так же прислушивался, наверное, к дребезжанию, дрожанию чего-то, к голосам, шагам в коридоре… утром, по еще почти безлюдному Невскому (Литейный, Фонтанка, Гостиный двор сбывались: как сбываются ожидания, предчувствия или надежды…) дошел, ни о чем в отдельности, должно быть, не думая, до Казанского (с его колоннадой…) собора; спустился в метро; переехал на Петроградскую сторону (знакомые, у которых он всегда останавливался, жили, как сказано, на Большом – с Большим проспектом Васильевского острова его не следует путать – проспекте…); и на другой, предположим – холодный и ясный, прозрачный и солнечный – день прошел, должно быть, по своему излюбленному, когда-то, маршруту: вдоль Екатерининского канала, через Михайловский парк (особенно им любимый; он присел, наверное, на какую-нибудь, в боковой аллее, скамейку – пятна солнца на темной земле, желтые листья, зеленая, яркая, еще совсем летняя трава на лугу, за деревьями – выкурил сигарету…), через Марсово поле, мимо Летнего сада – на набережную, по набережной – в сторону Зимнего, оттуда, по Дворцовому мосту – на Васильевский остров, к Ростральным колоннам, на Стрелку. И стоя там, на Стрелке, у самой воды (набегавшей, ложившейся на ступени…), глядя на воду, Петропавловскую крепость, фасады дворцов, вдруг, может быть, успокоился, и как будто вспомнив свое отчаяние (действительное отчаяние…), вновь подумал, должно быть, что все это… все это… никакого значения не имеет, что ему даже все равно, сыграет или не сыграет он… некую роль, но что именно потому он все-таки должен ее сыграть, или, если угодно, что именно потому он, наверное, может сыграть ее… на сцене, в театре.