Текст книги "Макс"

Автор книги: Алексей Макушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

11

Ветер рванул дверь: и уже во дворе, пытаясь снова закрыть ее и глядя при этом на небо, с разорванными, то и дело менявшими свои очертания, сливавшимися и вновь, друг от друга, отделявшимися облаками, – с внезапными просветами, проблесками: голубизны, синевы, как будто тоже летевшей, улетавшей куда-то, – закрывая дверь, посмотрев на небо и опуская глаза, я вдруг увидел его, Макса: в проеме арки, совсем неожиданно: еще мгновение он был ясно очерчен пронзительным, под арку, наискось ложившимся светом, – и потом, конечно, исчез, – и осталось только чистое, в арке, на ветру полинявшее небо, тоже куда-то летевшее. Я выбежал в переулок; я увидел его со спины, уходящим. Он шел как-то странно, неловко и неуверенно, подняв голову, останавливаясь, вращая руками и крутя головой; в походке, в руках его виделось мне: изумление. И все это: листья, облака, ветер; дома и деревья; Макс, который, по странной прихоти света, чем дальше он уходил, тем отчетливей, яснее и безусловнее вырисовывался на фоне листьев, ветра и облаков; домов и деревьев: – все это уносилось куда-то, проносилось, улетало, летело.

Я не догнал его; я посмотрел ему вслед и пошел своей дорогой.

Макс же шел и шел дальше, и охватив и проиграв уже известное, очутился, значит, на маленькой, совсем маленькой – угол одного дома, торец другого, стена третьего – площади: – и вот, в глубине ее, на повороте в уже совсем ему, Максу, незнакомую улицу – такой же, как и все остальные на площади, – маленький, двухэтажный, – старый и ветхий, – и так же косо стоявший, – и так же, вместе с листьями, облаками, уносившийся и летевший куда-то – дом.

Но что-то выделяло его, этот дом, из всех прочих, на площади: то ли, может быть, жестяной, над входом и над тремя, ведущими к входу ступеньками, проржавевший по краю навес, – то ли, может быть, новая, покрытая, наверное, лаком, отсвечивавшая и блестевшая на ветру, с большой медной ручкою, дверь, – то ли: в окнах, может быть, что-то?..; Макс, переходя через площадь и предполагая, должно быть, увидеть рядом с дверью (с навесом…) какую-нибудь табличку с каким-нибудь, ничего никому не говорящим названием – одно из тех невозможных, загадочных сочетаний слогов, букв, не только не собирающихся в слова, но как будто застывших в своей мучительной, друг от друга, отъединенности – одно из тех пугающе странных обозначений, короче, которые (думал он, может быть…) так часто встречаются нам в наших, к примеру, блужданиях по этому странному… ах, пугающе странному городу, – Макс, переходя через площадь, еще и сам не знал, наверное, что это было; подойдя же к дому, никакой таблички не обнаружил: и в окнах… да, театра, оказались цветные, раскрашенные и разрисованные плакаты, афиши, – и черно-белые, очень блеклые фотографии, – и рядом с дверью (с навесом…) объявления о предстоящих спектаклях.

Сергей Сергеевич, как уже говорилось, распахнул дверь, едва не сбив его с ног, и столкнувшись с ним на пороге, рассмеявшись и в то же время весьма решительно отстраняя его рукою, сказал ему, чтобы он – входил, наконец.

– А я и не знал, что здесь – театр.

Но Сергей Сергеевич ничего не ответил на это – вполне наивное замечание; и наверное не услышал его; дверь закрылась; Макс, войдя с улицы (с площади…), различал, в полумраке, лишь смутные очертания лестницы, еще какую-то дверь, и кажется, на стене, еще какие-то плакаты, афиши… и потом увидел, под лестницей, окошечко кассы; и сидевшая в кассе девушка (сообщив ему, между прочим, что это был не кто иной, как… да: Сергей Сергеевич, наш режиссер…) продала ему, на ближайший спектакль, билет.

Ветер, как сказано, стих (смирился и отправился восвояси…); пошел снег, холодный, липкий и скользкий; на другое утро растаял; и было несколько, между осенью и зимою, странно тихих, пустых и как будто пустынных, очень долго тянувшихся дней, в один из которых (блуждания его сами собою закончились…) он вновь дошел до маленькой площади и снова оказался в театре.

Он не предполагал, разумеется, что это – тоже, если угодно, открытие будет иметь в его жизни какие-нибудь – или, во всяком случае, сколько-нибудь значительные последствия; ни о каких последствиях он и вовсе, должно быть, не думал. Ему, пожалуй, понравилось все это: и маленькая площадь, с ее одиноким фонарем – такая маленькая, что казалось, она возникла случайно, по недосмотру или ошибке: дома, по ошибке и недосмотру, раздвинулись – стоит им сдвинуться вновь, и она исчезнет, превратившись в простой перекресток; – и косые ступеньки у входа, и жестяной, над входом, проржавевший по краю, навес, – и темная, непонятно куда ведущая лестница, и касса под нею, – и нечто вроде фойе, с тремя, кажется, лавками у стены; – и особенно зал: зал – совершенно ясно я вижу его отсюда – напомнивший ему, Максу, зал, к примеру, какого-нибудь, деревенского или, скажем, пригородного кино: тот зал того кино, например, куда он ходил когда-то – еще до августа, еще до начала (и куда мы зашли с ним в последний, темный и пасмурный день, в августе, в начале всего…).

В самом деле, здесь, в театре (на маленькой площади…) – здесь были такие же, как будто вымазанные известкою стены; и такие же фанерные, без обивки, очень старые кресла; и окна, забранные черной, плотной, тяжелой, не пропускавшей света материей, здесь тоже, удивительным образом, были. Здесь была, впрочем и разумеется, сцена (без занавеса…) – там ее, разумеется, не было – здесь были две, почему-то, колонны, справа и слева от ведущего к сцене прохода; и в том месте, где там был вход (справа, если встать лицом к ней, от сцены…) здесь – а впрочем, и здесь была некая, неизвестно куда, опять-таки, ведущая дверь, для зрителей, по-видимому, запретная. Вход же располагался здесь прямо против сцены, на другом конце уже упомянутого мною прохода; Макс, войдя в зал – и тут же вспомнив, тут же узнав его – обернулся: нет, того маленького квадратного окошка (оно могло бы здесь быть над входом, над дверью…) здесь, конечно же, не было.

Он пришел рано; зал, когда он вошел в него, был почти пуст; фанерное кресло заскрипело под ним… да, тем же, протяжным, долгим, пронзительным скрипом. Он встал, осмотрелся – сиденье кресла ударилось, с глухим стуком, о спинку; он снова сел – скрип, ожидание.

И покуда он сидел так, глядя на сцену, и зал, очень медленно, наполнялся людьми – странное, совсем особенное, одновременно тревожное и радостное ощущение охватило его, должно быть: город, улицы, переулки, дома, арки, дворы, и даже маленькая площадь с ее одиноким фонарем, и даже косые, у входа, ступеньки, и жестяной, над входом, навес, – все это исчезло куда-то: и как если бы там, за черными окнами, ничего этого уже не было и быть не могло, но был только зал, была только сцена, две колонны, скрип и стук кресел, зрители, понемногу входившие в зал: – странное, тревожное, радостное, отчасти, по каким-то другим театрам, ему, Максу, уже, конечно, знакомое, но здесь, в этом маленьком зале, отчасти знакомом, особенно острое ощущение – укрытости и в то же время оторванности: от всего, от себя.

И затем погас, разумеется, свет, – и было это единственное, всякий раз волнующее мгновение, когда все затихает, – и нечто уже готово начаться, но еще медлит: неизвестно где, за кулисами, – и вот, вот, наконец, начинается: мгновение, впрочем (так думал, может быть, Макс, сидя в кресле, – и так, во всяком случае, думаю я теперь, здесь, поворачивая обратно…) – мгновение, впрочем, почти никогда не сдерживающее – своих обещаний. В самом деле, зал затих, сцена вспыхнула, действие началось: и это (так думаю я теперь…) – и это был, значит, какой-то, более или менее удачный спектакль: по какой-то, более или менее удачной пьесе, знакомой ему или нет, все равно, – спектакль, похожий, в общем, на уже виденные им, Максом, когда-то и где-то, в других театрах, спектакли (и вовсе, конечно, не тот – с тайной радостью я упоминаю о нем – совсем не тот, конечно, спектакль, который сам я видел впоследствии, много позже, некоей, еще нигде не отмеченной, ранней весною впервые оказавшись в театре: на маленькой площади: – его еще не было в ту далекую осень…) – какой-то, следовательно, более или менее удачный, еще раз, спектакль: спектакль, впрочем, который – с одной стороны разочаровав его, Макса, своим несомненным сходством с уже виденными им, когда-то и где-то, спектаклями, не сдержав обещаний – с другой, и почти независимо от того, что, собственно, происходило на сцене, но может быть, именно потому, что все это происходило не на какой-нибудь, а на этой, именно, сцене, перед этим залом, в этом театре, – который понравился ему точно так же, как понравился ему сам театр: сцена и зал.

Да, ему понравилось все это, еще и еще раз; и хотя, возвращаясь, к примеру, домой (по уже отчасти знакомой ему, пустынной и тихой улице; выходя на проспект и садясь, к примеру, в троллейбус…), он, Макс, ни о каких последствиях, конечно, не думал, – и хотя (так думаю я теперь…) по сравнению с его подлинными открытиями все это отступало, пожалуй, на какой-то второй, задний план и даже казалось, наверное, чем-то, скорее, случайным: – все это, тем не менее – и по дороге, в тот вечер, домой – и на другой день, и через два дня – вдруг – как бы в скобках или, может быть, на полях – отзывалось в нем: его самого, Макса, удивлявшим, должно быть, влечением: к чему-то, еще не изведанному, – ожиданием, тревожным и радостным.

Как бы то ни было, он снова – и снова оказался в театре; входя в зал, перед началом спектакля, увидел вдруг Сергея Сергеевича (устроителя, режиссера…) – и тот, в свою очередь, не только увидел, но и узнал его, к немалому его удивлению, кивнул ему, улыбнувшись, – и пройдя, вместе с кем-то, Максу, разумеется, незнакомым, вдоль сцены, скрылся за уже упомянутой мною, для зрителей не предназначавшейся дверью; Макс, когда спектакль закончился, подошел к ней, постоял у нее – но не решился ее открыть.

И еще через несколько, таких же, пустынных и тихих дней (осень не превращалась по-прежнему в зиму…) он опять увидел Сергея Сергеевича, на мгновенье, в антракте; после спектакля, надеясь встретить его, задержался в зале, в фойе; с пальто в руках помедлил у гардероба; не встретил; вышел на улицу; оглянулся – Сергей Сергеевич шел за ним следом.

– А… это вы тогда мялись в дверях; я узнал вас.

Была поздняя осень, был вечер, сырой и печальный, – и как если бы это само собой разумелось, Макс, замедляя шаги, пошел рядом с Сергеем Сергеевичем, вместе с ним, по пустому и тихому переулку, в какую-то, ему, Максу, как будто незнакомую сторону.

Да, говорил Сергей Сергеевич, отвечая на его вопросы, театр открылся, в общем, недавно, несколько лет назад. Нет, в нем играют не только настоящие, с позволенья сказать, актеры; это нечто вроде студии, если угодно. Ставят ли они какие-нибудь новые спектакли? Конечно. Какие же? А вот какие – если эти названия вам что-нибудь говорят. И даже многое? Тем лучше, тем лучше.

Куда они шли, собственно? Он не знал, куда они шли.

Да, вы правы, это как раз и будет совсем непохоже на то, что мы играем сейчас. Это будет немножко… театр в театре – и о театре (растягивая слова…). Как вы сказали? Известная отстраненность. Вот именно.

– Сама обстановка располагает к чему-то подобному; сам зал, сцена.

Сергей Сергеевич сбоку посмотрел на него.

– Пожалуй.

Нет, он не узнавал ни этих домов, ни этого переулка, ни этой улицы, в которую свернули они – почему-то вдруг замолчав.

– А вы.? – сказал, наконец, Сергей Сергеевич, снова, сбоку, посмотрев на него. – Уже не в первый раз я вас вижу в театре.

– Мне все это очень нравится, – сказал Макс, – и маленькая площадь, и – все остальное.

– Приятно слышать. Вы, наверное, и сами хотели бы.

– Простите?

– Ну, у вас тоже есть, должно быть, какие-то (с мгновенной усмешкой, растягивая слова…) – какие-то… театральные помыслы?

– Я не знаю. Я никогда не думал об этом. Разве это возможно?

Он вдруг представил себе – себя, выходящим на сцену из-за кулис.

– Это, наверное, очень страшно?.. – сказал он.

– Что именно?

– Выйти на сцену, встать перед залом.

– Конечно. Особенно поначалу. Потом: входишь в роль, привыкаешь.

– Да, – сказал Макс, – но это, наверное, совсем особенное и ни с чем не сравнимое ощущение – какой-то… как бы сказать?.. раскрытости, может быть. Это очень трудно, наверное, выдержать… выстоять.

– Конечно, – снова сказал Сергей Сергеевич, снова – и снова посмотрев на него. – В этом есть даже что-то беспощадное – если угодно. Но вместе с тем, вот в чем дело, вы укрыты и спрятаны за той ролью, которую вы играете. Это уже не вы – это ваш персонаж выходит на сцену. Так, во всяком случае, – так должно быть.

Ах, вот где они оказались: – он вдруг узнал и улицу, по которой они шли, и узкий, короткий переулок, – проулок, – в который они свернули, – и ближайший дом, и следующий за ним, – и водосточную трубу, и тумбу, и подворотню: они сделали полукруг, они должны были выйти – выходили уже на тот самый, почти всякий раз повторявшийся в его осенних блужданьях бульвар. Они не пошли по нему: лишь на мгновение, пересекая ее, увидел он – боковую, столь любимую им аллею, с ее совершенной прямизной, волшебной перспективой, убегающими скамейками: там горели уже фонари, и влажным блеском отсвечивали последние, уже давным-давно облетевшие, конечно, с деревьев, но еще медлившие на сырой и темной земле, желтые, бурые листья.

– Да, выйти на сцену, встать перед залом. Это тоже, – подумал он вдруг, – это, наверное, тоже какое-то… исключительное мгновенье.

– Куда вы идете, собственно?

– Домой, – Макс сказал адрес. – А вы?

– Я-то иду к метро, – ответил Сергей Сергеевич – уже как будто прощаясь.

В самом деле, метро было рядом, почти у самого выхода: с бульвара на улицу.

– Ну что же… весьма приятно было познакомиться с вами… всего наилучшего и: до свидания.

– О нет, постойте, прошу вас. Я понимаю, это, может быть, с моей стороны… но: мне бы очень хотелось… когда-нибудь… если это возможно… побывать, к примеру, на репетиции.

Сергей Сергеевич сложил руки на груди; пошевелил пальцами.

– Я подумаю, – так он ответил. – Позвоните мне: вот телефон. Или просто зайдите как-нибудь: второй этаж, прямо по коридору.

– Спасибо.

– Значит, – в последний раз взглянув на Макса (в последний раз убедившись, что Макс перед ним…), – значит, какие-то театральные помыслы у вас все-таки есть?..

Никаких театральных помыслов у него – все-таки – не было; простившись с Сергеем Сергеевичем, он снова свернул на бульвар; пошел – в обратную сторону – по боковой, конечно, аллее; и – совсем иначе, конечно, увиделось ему все это: и эта аллея, сужавшаяся вдали, и скамейки, убегавшие вдаль, и желтые, и бурые листья – уже не шуршавшие – скользившие у него под ногами, и влажный сумрак и отблески фонарей. Совсем иначе увиделось ему все это: с той ясностью, которую он открыл в себе, блуждая по городу, и которой – в присутствии Сергея Сергеевича – у него, Макса – в нем, Максе – разумеется, не было, – и не могло, наверное, быть.

– Ее и не могло быть… конечно. Присутствие… другого, – так думал он, может быть, – отделяет нас от нас же самих… от того, что мы видим… или не видим… не можем увидеть.

– Но что же… но что же делать с этим иным… незримым присутствием… в нас же… кого-то?.. Ведь мы всегда, почти всегда с кем-нибудь говорим… к кому-нибудь, всегда, обращаемся.

Он, Макс, оставшись один, вновь, следовательно – тут же и разумеется – оказался лицом к лицу со всеми своими открытиями. И он не знал, конечно, по-прежнему, что ему со всем этим делать; и помедлил, наверное, у какой-нибудь, в конце бульвара, скамейки; и вновь – и вновь посмотрел на эти деревья, с их ветками, совсем уже черными, эти листья на влажной земле; и пошел дальше, не справляясь с усилием; ускоряя шаги, обращаясь к кому-то… и только, может быть, вдруг – пройдя бульвар целиком и сворачивая, например, в переулок – вновь, может быть, представил себе – себя, в какое-то – исключительное мгновение, выходящим на сцену из-за кулис.

12

Теперь вот что важно. Все эти открытия, блуждания и встречи – я ничего не знал о них. Я увидел Макса однажды, закрывая дверь, в проеме арки, совсем неожиданно; и потом, выбежав в переулок, еще раз, со спины, уходящим; но встречи, блуждания, открытия – я не знал о них ничего, они разыгрывались без меня. Ветер набрасывался на город, гонял по улицам листья, мусор, обрывки газет; потом стих, смирился, отправился восвояси; первый снег засыпал деревья, крыши, растаял; и пустынная, тихая, поздняя осень еще очень долго медлила, не превращаясь – и затем превратилась все-таки в зиму; а я жил там, в том городе, огромном, таинственном, невероятном – своей собственной жизнью; и разыгрываясь где-то рядом, где-то поблизости, на тех же улицах и в тех же, соответственно, переулках, его, Максовы, блуждания, встречи, открытия разыгрывались сами по себе, без меня: – и чтобы только теперь, здесь, в этой маленькой, в ту пору, в ту осень, в ту зиму еще, ни мне, ни Максу, неведомой, и значит, несуществовавшей еще деревушке, – чтобы только теперь, здесь, на берегу моря, на краю мира, поступить, наконец, в мое распоряжение, в мое, если угодно, ведение.

А между тем (думаю я…) – какие-то, еще совсем смутные мысли – о чем же? – я еще сам себе не решался сказать о чем – какие-то, еще бесконечно-далекие – от чего бы то ни было – помыслы, стремления и планы уже, наверное, были у меня в ту далекую осень, – и в ту, не менее далекую зиму.

Я жил, значит, там (еще и еще раз…) – там, в том, огромном, таинственном, невероятном, самом странном на свете городе, – в его, как сказано, старой, поддающейся или почти поддающейся описанию части; я бродил, как и Макс, по улицам; я видел деревья, небо, видел снег, видел листья; я знал этот город; я даже любил его – иногда; у меня были в нем свои, особенные маршруты, отличавшиеся от общеизвестных. Я ходил переулками, проходил дворами, отыскивал кратчайшие расстояния или, наоборот, отклонялся в сторону… и тот, в августе, в начале всего, впервые услышанный нами – призыв: я тоже слышал его, слышал его и здесь, и хотя здесь, как сказано, в городе, на этих улицах, среди этих домов, услышать, расслышать его было, конечно же, гораздо, несравненно труднее. Но я все-таки слышал его (на этих улицах, среди этих домов…); и вдруг останавливаясь, пытался не просто увидеть – со всей доступной мне ясностью, прямо напротив – но – я еще и сам не знал, быть может, зачем – запомнить, сохранить, удержать: и листья, летевшие по ветру, и обрывок газеты, взлетавший в конце переулка, и первый снег, и крыши под снегом, и какие-нибудь разводы розоватого дыма над городом.

– И чего же они хотят от нас, эти разводы дыма, деревья в снегу? Они хотят, чтобы мы их увидели – вот, я их вижу.

– Да, я вижу их, эти деревья, уже вполне зимние, черные, с наростом снега на ветках. Но призыв их не умолкает, призыв их… да, призыв их звучит все настойчивее. К чему-то совсем иному, быть может, – к чему же они нас призывают?..

Я еще и сам не знал, конечно, к чему; я уже чувствовал себя – вдруг – я очень хорошо это помню – стоящим – поставленным: перед какой-то – еще не только невыполнимой – еще совершенно неопределенной – уже и все же: задачей.

Но это были, конечно, только мгновения, – предчувствия, – внезапные остановки (в проеме арки, в глубине какого-нибудь двора…): – и еще минуту помедлив, я вновь, конечно же, возвращался в свою, тогдашнюю – теперь и отсюда уже едва различимую жизнь, со всеми ее отношениями, знакомствами, встречами, – обстоятельствами, в той или иной мере случайными, – с ее сменою дней, вечеров и утр, засыпаний и пробуждений, – (и с ее мучительной причастностью к какой-то иной, превышавшей ее саму и как бы вбиравшей ее в себя, – к какой-то, тоже, если угодно, жизни, принудительно-обязательной, невозможно-неописуемой…): жизнь (думаю я теперь…), в которой присутствовал, разумеется, Макс (истинный герой моей истории: если это история…), – но в которой он, Макс, присутствовал – нет, не совсем – почти так же, быть может, как присутствовали в ней все другие и прочие ее персонажи (еще не введенные мною или вообще не подлежащие введению на эти страницы…): как простая данность, если угодно, не зависящая от моей воли, моих желаний, стремлений, – смутных помыслов, – тайных надежд.

Как бы то ни было (выпадая из жизни, возвращаясь в нее…), я все-таки, значит, запомнил и – сквозь все изменения, превращения и переходы, позднейшие времена – все-таки, значит, донес, сохранил и эту осень, с ее неистовым ветром, и снег, и крыши под снегом, и тот, к примеру, какой-то, в самом начале зимы, светлый, снежный, хотя и без солнца, легкой дымкой окутанный день, когда – уже вечером, у меня дома (в той комнате, думаю я теперь, которая была когда-то моею и вокруг которой, когда-то, располагались для меня все улицы, переулки, ожиданья и встречи, дни, вечера…) – он, Макс, впервые рассказал мне о театре (на маленькой площади…), о Сергее Сергеевиче (режиссере и устроителе…), о репетиции (на которой побывал он в тот же день…), и – уже ночью, мы вышли на улицу – впервые – как я теперь понимаю – заговорил со мной о своих осенних, важнейших открытиях.

Зато теперь, здесь – теперь и отсюда – как будто с двух сторон (моей и Максовой…) вижу я этот день (подобно осени, только что мною описанной, поступивший – поступающий – наконец, в мое распоряженье и веденье…) – тот день, следовательно и с его стороны, когда, созвонившись, в самом деле, с Сергеем Сергеевичем, договорившись с ним, он, Макс (истинный герой моей истории: если это история…) впервые оказался на маленькой площади утром, зимою (она показалась ему чуть менее маленькой, чем казалась осенью, по вечерам…), вошел в пустое фойе, пустой зал, открыл и снова закрыл за собою некую, до сих пор для него, Макса, запретную дверь, прошел большое, темное, заваленное какими-то, почти неразличимыми в темноте предметами – стульями, поставленными друг на друга, фрагментами декораций, быть может – помещение за сценой, – поднялся, по темной, опять-таки, лестнице, на второй, в самом деле, этаж, и мимо еще каких-то дверей – прямо по коридору – дошел, наконец, до – пятиугольной, как выяснилось, комнаты Сергея Сергеевича; Сергей Сергеевич, крикнув: входите, пожав ему руку и извинившись, тут же вышел куда-то; Макс остался один; осмотрелся: дальняя, без окон, стена шла, удивительным образом, наискось – и вдруг загибалась, образуя еще один угол и, соответственно, еще один, узкий простенок (кресло, афиша…). И были еще афиши, развешанные по стенам; еще одно кресло; стол; диван у стены; пахло же – пылью, табачным дымом, крошащимся деревом.

Он подошел к окну: маленькая площадь, заметенная снегом; какая-то девушка, в черной короткой шубке, идущая через площадь к театру; соседняя крыша; редкие, большие снежинки.

– Ну, вот уже и зима… – с радостью, но и с тайным сомнением в возможности его имени, на этих страницах (а между тем, его так действительно звали; я, впоследствии, очень хорошо его знал…) – с радостью, хотя и с тайным сомнением, ввожу я на эти страницы, впускаю в историю – им, т. е. Максом, уже виденного на сцене актера (он узнал его, обернувшись…), каковой, войдя неожиданно в комнату, быстрыми, легкими шагами подойдя к Максу, к окну и сказав, зачем-то, что – вот уже и зима, представился: Фридрих.

– Как, простите?

– Фридрих; а что?

– Да нет, пожалуйста, как вам будет угодно.

Они оба рассмеялись, должно быть.

– Все всегда удивляются, но так меня и вправду зовут.

И таким же быстрым, легким движением – непонятно откуда, из какого-то, во всяком случае, невидимого кармана достав сигареты (на нем был длинный, серый, широкий, с треугольным вырезом свитер…), предложив одну Максу – курите? нет? – закурив другую, взмахнул вдруг рукою, почти полный круг описал ею в воздухе – и бросив уже погасшую, разумеется, спичку во вполне неожиданно возникшую на столе, Максом, во всяком случае, не замеченную до сих пор пепельницу, оказался вдруг на диване, ногу закинул за ногу – другая пепельница возникла рядом с ним на полу – покрутил носком, посмотрел на свои ботинки, на Макса…

– А вы, соответственно… кто же?..

Но тут возвратился Сергей Сергеевич, вошла, вслед за ним – в черной, по-прежнему, шубке – та девушка, которую он, Макс, видел, только что, из окна – которую видел он и на сцене – он узнал ее, наконец, – Лиза: так ее звали – посмотрела, в свою очередь, на Макса, на Сергея Сергеевича…

– Это Макс, – сказал Сергей Сергеевич просто, – он посидит сегодня на репетиции.

– Ага, понятно, – сказала Лиза, и сбросив на диван свою шубку, остановилась, в свою очередь, у окна, рядом с Максом, улыбнулась, встала на цыпочки, заложила руки за спину, подняла их над головою, потянулась, тряхнула – светлыми, с рыжеватым отливом, тут же рассыпавшимися по плечам – волосами. – Но как же все-таки, – сказала она, – как же хочется все-таки спать. Еще так рано… так рано.

– Ничего себе рано, – сказал Сергей Сергеевич. – Уже одиннадцать.

– Для нее это рано, – сказал Фридрих. – Для меня, впрочем, тоже.

– Ну да, – она повернулась вдруг к Максу, – если вечером вы играете.

– Потом гуляете целую ночь, – сказал Фридрих, гася сигарету.

– Ах нет, вовсе нет, – она смотрела на Макса по-прежнему. – Не верьте ему. Он сам целыми ночами… гуляет. А я, – она опять улыбнулась – и улыбнувшись, приблизилась – и приблизившись, вдруг словно выступила из собственных своих очертаний; Макс, глядя в ее светло-карие, но с очень темными, вдруг – расширившимися, вдруг – сузившимися зрачками, глаза, вдруг и почти пугаясь, почувствовал, что он почти теряется в них… в мгновенном наплыве ее духов, томительных и тягучих; вдохнул и выдохнул… вместе с нею. – А впрочем, я тоже не всегда сижу дома.

– Вот-вот, – сказал Фридрих.

И – с кем еще познакомился он в тот день? С Юлей? – возможно; с Марией Львовной? – наверное; с Володей, быть может, помощником Сергея Сергеевича, заглянувшим в комнату и объявившим, что – все уже в сборе?..; еще, может быть, с кем-то?..; он был, конечно, в растерянности; имена и лица сливались для него в единое, смутное целое; лишь войдя, может быть, вслед за Сергеем Сергеевичем, в пустой и темный по-прежнему зал, справился он, наконец, с охватившим его замешательством.

– Садитесь здесь где-нибудь… где хотите… вот здесь.

И после тех сборов, ожиданий, приготовлений, той легкой путаницы, которая (мы оба, впоследствии, не раз убеждались в этом…) всегда предшествует репетиции, началу ее, все опять исчезло куда-то… и пятиугольная, скажем, комната Сергея Сергеевича, и лестница, и коридор на втором этаже, и – за черными окнами – маленькая площадь, дома. Ничего этого не было больше; был только темный, по-прежнему, зал; и не очень ярко, на сей раз, но все-таки освещенная сцена; и какие-то ящики, и стулья на сцене; и подобие столика, за которым сидел Сергей Сергеевич, устроитель и режиссер: простая доска, собственно, положенная на спинки передних кресел; и лампа, зажженная им… и он, Макс – он сидел в предпоследнем ряду – вновь, наверное, представил себе – себя, выходящим на сцену из-за кулис; на сцену же вышел Фридрих; вышла, вслед за ним, Юля: только что мной упомянутая; еще, может быть, кто-то: из еще не упомянутых мною актеров (я, впоследствии, знал их, кажется, всех; Макс, разумеется, тоже…); Сергей Сергеевич, пошевелив пальцами – Макс видел его наискось, со спины – попросил сыграть целиком весь отрывок; затем – изменив мизансцену – снова сыграть его; и странно выхваченный из недоступного ему, Максу, целого, этот маленький, минут на десять, допустим, фрагмент – ему, Максу, лишь по названию знакомой, может быть, пьесы (совсем не той, все еще, которую сам я видел впоследствии, впервые оказавшись в театре: некоей – комедии, собственно: ее тоже, впрочем, я видел впоследствии…) – фрагмент этот сыгран был и дважды, и, наверное, трижды; и разложен на отдельные фразы, движения; и снова сыгран весь целиком; и Сергей Сергеевич, подходя к сцене, делал свои замечания; и просил Фридриха встать здесь, Лизу там; и поднявшись на сцену, показывал Юле, как, по его мнению, следует ей играть; и садился где-нибудь во втором, в третьем ряду; и вновь возвращался за свой – с горевшею лампою – столик; и хотя он, Макс, почти не понимал поначалу, а затем уже почти и не думал, быть может, о том, что, собственно, происходит на сцене, чем дальше, тем удивительнее казалось ему само это повторение: одних и тех же слов, жестов; возвращение времени и как бы сгущенье его; и он все снова и снова пытался представить себе, как он стоял бы там, на сцене, обращаясь к кому-то… и с таким, наверное (думал он…) – с таким острым, наверное, чувством своего присутствия – там – какое лишь очень и очень редко бывает у нас (думал он…) посреди нашей, если угодно, жизни… к которому мы так стремимся, которого мы не выдерживаем.

И потом, когда репетиция кончилась, и Сергей Сергеевич – Макс подошел к нему – спросил его, удовлетворил ли он свое любопытство, и не дождавшись ответа – ответа и не было, – заговорил с Володей, своим помощником, о – других репетициях, и Лиза, попрощавшись с Максом – улыбнувшись и на мгновенье приблизившись, – исчезла, вместе с Марией Львовной, за той, возле сцены, для него, Макса, вновь как будто запретною дверью, и ему оставалось лишь поблагодарить Сергея Сергеевича – что он и сделал – попрощаться с ним и уйти: – Фридрих, вполне и вполне неожиданно оказавшийся рядом с ними, спросил у Макса, куда он – взмахнув рукою – идет, и тут же, у Сергея Сергеевича, может ли он, то есть Фридрих, быть – взмахнув рукою – свободен, и не нужен ли он Сергею Сергеевичу еще, например, для чего-нибудь… выяснив же, что – нет, не нужен, да, может, и узнав от Макса, что – пожалуй, к метро, заявил, что он тоже, и…

– Пойдемте вместе, – сказал он.

– О да, пойдемте, – ответил Макс. – Пойдемте, да, с удовольствием.

Но я пытаюсь представить себе теперь его, Максово, удивление, когда, прощаясь – с ними обоими, Сергей Сергеевич, среди прочего, сообщил Фридриху, что, в ближайшие дни, он, Сергей Сергеевич, будет, скорее всего, на даче, – Макс же, просто так, ни о чем, должно быть, не думая, спросил его, где же именно, по какой (имелось в виду: железной…) дороге находится эта дача, – когда, следовательно, Сергей Сергеевич сказал ему где, по какой.

– Не может быть, – сказал Макс.

– Простите?

– Я жил там, в детстве, каждое, почти каждое лето.

– Ну, что же здесь удивительного, – ответил Сергей Сергеевич. – Это вообще известное место. Там многие жили, не вы один.