Текст книги "Макс"

Автор книги: Алексей Макушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

45

И когда он возвратился в Москву, Макс (в этот огромный, вновь и снова, невероятный, самый странный на свете город…) – уже была, в этом городе, осень: осень, отчасти похожая, может быть, на ту, какую-то, с ее блужданиями, открытиями, бесконечно-далекую: не столь, может быть, но все же весьма, весьма ветреная.

Ветер, следовательно, ветер и снова ветер набрасывался на город (огромный, еще раз, таинственный…), и вновь гонял по улицам листья, мусор, обрывки газет, и даже самые невнимательные из горожан, самые прохожие из прохожих вновь, как некогда, застигнутые врасплох, замирали, не в силах справиться с изумлением. Но он, Макс, возвратившись в Москву, уже не бродил, как прежде, по улицам; он сошел с поезда, доехал до дому на такси – и в тот же день отправился, конечно, в театр (на маленькой площади…), где, не без некоторой, должно быть, торжественности, Сергей Сергеевич (устроитель и режиссер…) объявил ему о своем окончательном, принятом, сообщил он, после весьма продолжительных совещаний с Перовым, с Марией Львовной (и тот, и другая высказывались, в конце концов, в его пользу…), положительном – нет, правда? – да, правда – решении (все это… чистейшая авантюра, конечно… но в общем… попробуйте… вдруг что-то у вас и получится…); Перов, вечером, поздравил его; Мария Львовна, поздравив, поцеловала; Лиза, разумеется, тоже; Фридрих… Фридрих, погрозив ему пальцем, состроив гримасу зависти, ярости, ревности, в конце концов рассмеялся, хлопнул его по плечу (ладно, ладно… все в порядке, я знал, что так будет…); и через несколько дней начались, действительно, репетиции – еще не в зале, не на сцене – в пятиугольной комнате, у Сергея Сергеевича. А между тем, год (почти год…) свободы, в свое время полученный им, то есть Максом, у неописуемо-ненавистного, – закончился, пролетел, завершился; он снова должен был платить свою дань – и снова думал, конечно, о том, чтобы все, просто-напросто, бросить; он боялся, как сказано, армии (нарушим, снова, запрет…); он мог бы, конечно – нарушим еще один – попробовать освободиться и от нее, разыграв, к примеру, какое-нибудь, телесное или (что проще…) душевное заболевание: и в том, и в другом случае это потребовало бы усилий, весьма значительных, времени, которого было жаль; он решил посоветоваться с Сергеем Сергеевичем (устроителем, режиссером…).

– Сколько лет вам осталось?

– Два года.

– Ну так что ж… доучитесь. Не связывайтесь с больницами, комиссиями… всей этой мерзостью. Два года… подумаешь… что такое два года…

– Да, но… театр…

Сергей Сергеевич вдруг рассмеялся.

– Вы что, не можете прогулять свои лекции?..

И в конце концов, после некоторых колебаний последовав полученному совету, и значит вновь посещая свое, если угодно, учебное – если угодно и скажем так – заведение, и вновь, как прежде – хотя и с тайным по-прежнему, постыдным по-прежнему, но теперь уже не столь острым, может быть, страхом (не выгонят ли его, в самом деле…) прогуливая свои лекции, – понимая, что, в общем, не выгонят, – и, в общем, уже почти не замечая, стараясь не замечать их, – не придавая значения, не обращая внимания, – уже, в общем, доучиваясь, – домучиваясь: сказал он мне как-то, – и большую часть времени, проводя, конечно, в театре, – на репетициях: уже начавшихся, на занятиях, с Перовым, с Марией Львовной: продолжавшихся, конечно, по-прежнему, – он, Макс… нет, он уже не бродил в ту осень по городу: и только, может быть, изредка, не выдерживая тревоги, вновь, конечно же, его охватившей, не в силах справиться с изумленьем, волненьем, нараставшим, как будто сгущавшимся в нем, ощущением близости к чему-то решающему… вот-вот имеющему случиться, сворачивал вдруг в какой-нибудь – по дороге в театр, из театра домой – знакомый и наизусть знакомый ему переулок, и все вдруг вспомнив, между вдохом и выдохом, смотрел, как некогда и как будто впервые, на летевшие по ветру листья, обрывки газет, облаков… выходил на бульвар, останавливался.

Зато я сам, я очень хорошо это помню, – я: живущий теперь здесь, поворачивая обратно, – а я тоже, конечно, платил свою дань: ненавистно-неописуемому, и тоже (всего лишь год оставалось мне – доучиться…) посещал свое, тоже, учебное – тоже и так сказать – заведение, – и весьма много времени проводил, конечно, в театре (на маленькой площади…) – я очень часто и очень подолгу, вышагивая волнение, нараставшее и сгущавшееся во мне, бродил в ту осень по улицам (переулкам, бульварам…); в иные дни, возвращаясь, например, из театра и уже почти дойдя до дому, шел, не в силах остановиться, не сворачивая в проход, по улице, дальше – мимо красной, кирпичной стены – мимо арки и башенки, – и выходил, к примеру, на тот, так скажем, третий (откуда, сверху, в какой-нибудь ясный, солнечный – выцветший на ветру, вместе с листьями, облаками летевший куда-то – день, виден был – нет, конечно, не весь – почти весь, может быть, город: крыши и купола…) – выходил и на какой-нибудь четвертый, пятый, если угодно, еще ни разу, кажется, не упомянутый мною бульвар, – на какой-нибудь, обнесенный забором пустырь, – и в каком-нибудь дворе, наконец, присев на скамейку, все снова и снова думал о случившемся с нами, застигнутый – случившимся с нами, имеющим случиться с нами – врасплох, не в силах справиться с изумлением.

В самом деле: что это было? Время течет медленно (так писал я когда-то: в начале…). Но (так думаю я теперь…) – но бывают – что же? мгновения? – нет, конечно, отрезки, периоды времени: недели и месяцы – когда оно (время…) вдруг так странно ускоряет свой ход, и с такой решительностью устремляется вдруг к чему-то: еще неведомому, но уже втайне – и даже явно: почти осязаемо, обозримо – откровенно присутствующему, что мы (думаю я…), уже едва поспевая за ним, бежим за ним следом, куда-то, к чему-то, почти не оглядываясь – не успевая, может быть, оглянуться…

А между тем (думаю я…) – и даже ускорив, пугающе-странно, свой ход – оно (время…) – или, что то же, жизнь – остается по-прежнему – или, если угодно, по-прежнему сводится – или, что опять-таки то же, включает в себя по-прежнему – простое чередование: дней и ночей, засыпаний и пробуждений… и я вспоминаю теперь, как, уже вечером, после репетиций, блужданий по городу, я, все-таки и в конце концов, возвращался домой, входил в подъезд, поднимался по лестнице, и там, дома: там были, конечно же – нет, отнюдь не случайные персонажи моей тогдашней (в известном смысле и теперешней…) жизни – звавшие меня ужинать, – и, поужинав, читал я, может быть, что-то, никак не связанное ни с театром, ни, вообще, с моей, уже как бы на грани осуществления стоявшей историей (если это история…) – гасил свет, засыпал, – утром, проснувшись, подходил к окну, отдергивал шторы, – и видел, в окне, тот же двор, ту же арку, – и выходил, одевшись, выпив кофе, на ту же самую улицу… и в общем жил, значит, той же, той же самой, разумеется, жизнью. А между тем (еще и еще раз…) я (и чем дальше, чем быстрее шло время, тем острей, тем отчетливей…) – я чувствовал себя вовлеченным во что-то: в некое, если угодно, устремлявшееся и приближавшее меня к чему-то движение: движение, однако, которое, само по себе, и было, и не было – вновь скажем – жизнью, но посреди привычного окружения, простого чередования (или, если угодно, вопреки: окружению, чередованью…), перерастая его, сходилось и совпадало с чем-то совсем иным (обыкновенно отрицающим – жизнь…) и словно заворачивало за некий край, – некий угол, – некий выступ, если угодно… Так, блуждая по городу (огромному, невероятному…), вдруг и всякий раз неожиданно оказываемся мы в каком-нибудь, не только не похожем на все остальное, на ту улицу, например, по которой мы только что шли, на тот бульвар, с которого мы только что, к примеру, свернули, но как бы не выводимом из всего остального, как бы отменяющем все прочее месте: в каком-нибудь дворике, с круглым, посредине, фонтаном; под каким-нибудь мостом, среди досок и труб; на каком-нибудь (так думал я, например…) пустыре, поросшем травою, с протоптанной – кем-то – тропинкой и, в дальнем углу, одиноким, из ржавой жести, со следами ночного дождя гаражом, где нет, и не может быть, никакой, конечно, машины и где хранится, значит, что-то неведомое или, может быть, ничего уже не хранится… или – и так далее (думал я…) – и так далее, и так далее… я уже сам не понимал, может быть, где я, собственно, нахожусь; я был все еще в жизни – я вдруг оказался в моей, в жизни и наяву разыгрывавшейся истории, внутри ее, вот на этих – в ту пору еще не существовавших, конечно, страницах. И я лишь спрашивал себя, удивляясь, когда же, когда же все это началось (летом? весною?..); и я сам не знал, конечно, когда. Совсем незаметно началось оно, это движение; вдруг оказались мы – в нем. И как будто набирая скорость, набирая, скажем так, крутизну, все быстрей и быстрее, еще раз, подводило оно нас, меня, Макса, к решающему… чему же?

Все быстрей, все быстрее… и очень быстро, я помню, репетиции (разъясненья и разговоры…) в пятиугольной комнате, у Сергея Сергеевича (в самом деле, говорил мне этот последний, если что-то кому-то и надо было бы – объяснять, то прежде всего, разумеется, Максу: Макс же как раз ни в каких объяснениях не нуждался…) сменились репетициями на сцене; и я очень хорошо помню тот день – тот вечер – спектакля не было – когда мы остались в зале втроем, и Сергей Сергеевич впервые предложил Максу – еще не играя – выйти из-за кулис, пройти по сцене, встать перед залом.

– Посмотрим, – сказал он, – как это будет выглядеть.

Еще не было, я помню, ни столика, ни, соответственно, лампы; мы сидели, кажется, в десятом – в девятом, быть может, – ряду.

– Так, – говорил Сергей Сергеевич, – вы появляетесь из глубины сцены, из-за третьей кулисы, слева… нет – справа?

– Справа, – сказал я. – От нас с вами – справа.

– Да, разумеется. Вы идете (к Максу…) так… наискось… да, вот так… хорошо.

Макс остановился на авансцене, в самом центре ее.

– Здесь? – спросил он.

– Нет, отойдите немного в сторону… вправо… или, может быть, влево?

– По-моему, вправо, – сказал я. – От нас с вами – вправо.

– Пожалуй. Вот здесь… вот здесь вы стоите… нет?

Макс, я помню, покрутил головой, повел плечами, приподнялся на носках, опустился.

– Может быть, – сказал он, – чуть ближе к центру… на один шаг… да, вот здесь, например…

– Хорошо, здесь. Заметьте себе эту точку… положите здесь что-нибудь… не надо?.. ну, как хотите… Теперь давайте, еще раз… проведите линию от того места, где вы выходите, до этой точки… пройдите по ней… нет, нет, не выходите на середину… тогда вам придется поворачивать… а вы идите все время прямо… вернее наискось… но по прямой линии… да, вот так… еще раз, давайте…

И он, Макс, все снова и снова, выходил из-за третьей – правой – кулисы, останавливался – чуть справа – на авансцене; для него, Макса, думаю я теперь, все это было, разумеется, слева.

Он начал понемногу – играть.

– Вот, – сказал он, я помню, – вот я стою здесь, стою перед вами…

Я подумал вдруг, что и здесь, что и в этом, если угодно, случае, сцена, оставаясь собою, должна – все-таки – превратиться во что-то иное – в себя саму, но все-таки превратиться: преобразиться: так я подумал.

– Я смотрю в зал… я говорю…

Сергей Сергеевич не прерывал его; он начал, уже играя, ходить – сначала медленно, потом все быстрее; он прочитал свой первый монолог до конца.

– Я хочу выйти отсюда… выйти отсюда…

Все сбывалось, все было правильно; и сидя рядом с Сергеем Сергеевичем, в пустом и темном зале, в девятом (десятом…) ряду, я вновь, конечно же, испытывал это чувство тревожной, к чему-то, близости, волшебного приближенья… и вдруг терял его, это чувство; и пытался вызвать его в себе; и не мог; и потом уже чувствовал только неловкость; и смотрел на Сергея Сергеевича; и снова на сцену; и опять на Сергея Сергеевича. Это был он – да: он, Макс – на сцене; все сбывалось, все было правильно; и вместе с тем, все было как-то – не так; и мне казалось, он не так ходит, не так говорит, то слишком тихо, то слишком громко, не с той интонацией, не с тем выражением лица; и сцена, я помню, не превращалась – в себя саму, не преображалась, не оживала.

– Ну хорошо, – сказал Сергей Сергеевич, – теперь давайте разберем все в подробностях. Вы появляетесь… вы идете… медленно… шаг за шагом… останавливаетесь… Что вы делаете с руками?.. убираете за спину?.. да, уберите их за спину… Теперь пауза… держите ее как можно дольше… сколько сможете… Так, теперь говорите…

– Вот я стою здесь, стою перед вами… Я стою здесь, один… Я смотрю в зал, я говорю…

Он очень волновался: я это видел; он пытался вложить – снова вложить – в эту первую фразу – и первую паузу – все то, что в них было заложено; у меня на глазах теряли они свой смысл.

– Ладно… еще раз. Нет… не так быстро… да, руки за спину… теперь пауза… теперь говорите…

– Вот я стою здесь, стою перед вами…

– Нет. Нет. Это должно быть сказано иначе… решительнее.

– Решительнее?

– Конечно. Ведь вы же – решились. Вы начали говорить – наконец. Вы еще сами не знаете, что вы скажете, но вы… да… решились. Или? (в мою сторону…).

– Конечно. Конечно.

– Вот я стою здесь, стою перед вами…

– Ну хотя бы так… пускай так.

– Я стою здесь – один. Я смотрю в зал, я говорю. Я еще сам не знаю, что я скажу…

– А вот теперь нужна, наоборот… нерешительность. Давайте, еще раз…

Еще раза два или три, оставаясь вдвоем, отрабатывали они эту первую сцену, первый выход – на сцену; и возвращаясь домой, оставаясь один, он, Макс (он сам, впоследствии, рассказывал мне об этом…), продолжал, конечно же, ее репетировать (в прихожей и перед зеркалом: если все уже спали; в своей, просто-напросто, плывущей над городом комнате…); и засыпая, повторял про себя: вот я стою здесь… и просыпаясь, повторял – то же самое… и когда я снова увидел его на сцене (недели, кажется, через две…), это было, я помню, совсем непохоже на то, что я видел: две недели назад.

Он вышел на сцену – и тут же остановился; он сделал один шаг – поднял голову, посмотрел на Сергея Сергеевича; сделал другой, сделал третий… и эти три, или четыре шага, допустим, не только, я помню, не сливались друг с другом, и не превращались, вообще говоря – в шаги, в выход, в проход, но каждый из них был словно отделен от всех прочих некоей – да – но не сыгранной им – его собственной, Максовой, нерешительностью: и как если бы он, Макс, на сцене, уже сам не знал, и не мог знать, последует ли за этим – третьим шагом, к примеру, еще один – скажем, четвертый, или уже ничего, вообще ничего не последует… и точно так же, когда он начал, наконец, говорить, все, что он говорил, не превращалось, собственно, в речь, в монолог, но распадалось и вновь распадалось на отдельные фразы, фрагменты, почти не связанные друг с другом; и после каждой фразы он смотрел на Сергея Сергеевича; и Сергей Сергеевич говорил ему: да, так; или просто кивал головою; и на меня, я помню, он, Макс, вообще не смотрел.

– Вот я стою здесь (пауза…), стою перед вами. Я стою здесь один (пауза…), я смотрю в зал (пауза…), я говорю…

И это было, я помню, чуть-чуть смешно, очень странно, совсем неожиданно.

– Так и должно быть, – сказал мне Сергей Сергеевич. – Это пройдет… со временем. Или не пройдет… (вдруг рассмеявшись…).

– Но тогда – что же?

– Тогда – я не знаю. Тогда, наверное – Фридрих…

Ну нет (подумал я…) вот это меня совсем, совсем не устраивает…

– Вас это не устраивает? Что ж, надейтесь на лучшее…

И затем уже начались настоящие, скажем так, репетиции, с лампой и столиком (подобием столика: простой доской, по-прежнему, положенной на спинки передних кресел…), с участием всех остальных, Лизы: вполне весело, я помню, объявлявшей, что сейчас ее выход, Марии Львовны: последней выходившей на сцену, Юли, Ани и Димы: вновь назовем их, Перова: просто Перова.

И после тех сборов, приготовлений, той легкой путаницы, которая всегда предшествует репетиции, началу ее, все исчезало, конечно – там, за черными окнами – и маленькая площадь, к примеру, и окрестные, например, переулки… ничего этого не было больше; был только зал, еще и еще раз, только сцена, не очень ярко, но все-таки освещенная, с двумя стульями в глубине; и повторение, конечно же, одних и тех же слов, реплик (мною, мною написанных…); возвращение, сгущение времени.

Многое и очень многое не нравилось мне поначалу: и прежде всего, разумеется, Ане, Юле и Диме свойственная, в первую очередь – и совершенно несносная (как выражался Сергей Сергеевич…) склонность к – сомнительной клоунаде, с которой ему, Сергею Сергеевичу, довольно долго пришлось, я помню, бороться.

– А она ведь здесь как бы… напрашивается.

– Увы, – отвечал я.

– Вот именно. И потому оставьте все это… (подходя к сцене…) все это… комедиантство. Если оно и может быть здесь, то конечно, лишь на самом, и самом заднем плане, – так говорил он.

– А на переднем? – говорила Юля (смеясь…).

– А на переднем все должно быть, разумеется, просто, сдержанно, без кривлянья, без крика. Только тогда это будет… еще рано смеяться… смешно; в самом деле смешно. Все сначала, еще раз.

И – еще и еще раз – заставлял их повторять одни и те же реплики, фразы (мною написанные…), жесты (им для них или ими самими придуманные…) – добиваясь и в конце концов добившись, в общем, от них, от Юли, Ани и Димы, той – отстраненной замедленности, без которой (говорил он мне: я мог бы сказать ему то же самое…) нам и здесь, конечно, не обойтись.

Он же, Сергей Сергеевич, раздваиваясь (как он сам говорил мне, опять-таки…) между своей ролью в пьесе и этой же ролью в жизни, то выходил на сцену, и репетировал вместе с Максом (Лизой, Перовым…), то оставался в зале, и тогда просил кого-нибудь – Володю, допустим – занять его место (тот, в таких случаях, просто читал его роль по тексту…) – и сидя где-нибудь – иногда совсем близко к сцене (в третьем ряду…), иногда совсем далеко (в глубине зала, один…) – чаще за столиком (подобием столика…), рядом со мною – чуть-чуть сощурив глаза, смотрел, молча, на сцену: и лишь когда некий отрывок сыгран бывал целиком, просил начать все сначала (и закуривал, например, сигарету…) – и тогда уже поправлял Макса, Лизу, просил Перова встать там, Диму здесь, и менял, я помню, все время менял их взаимное расположение: мизансцену, если угодно.

– Нет, нет, еще ближе… вот так… А вы (Макс, в это время, сидел, допустим, на стуле…) – а вы закиньте ногу за ногу и обхватите ее руками… или нет? нет… опустите левую руку… да, вот так, хорошо…

И стряхнув пепел, всматривался в эти вдруг неподвижные фигуры на сцене; все замирало; само время, сгущаясь, почти останавливалось; и вдруг опять – опять приходило в движение.

– Продолжим? Продолжим.

И – сиденье кресла с глухим стуком ударялось о спинку – вновь поднимался на сцену.

И всякий раз, когда я видел его на сцене, я удивлялся, я помню, почти так же, быть может, как удивляемся мы чему-то, что до сих пор казалось нам невозможным, и вдруг – вот оно перед нами…

В самом деле (думаю я теперь…) он, Сергей Сергеевич, выходя на сцену, играл там, на сцене, не какого-то режиссера вообще – или, скажем, некоего режиссера в некоей пьесе (мною написанной…) – и не просто, с другой стороны, оставался на сцене собою (собою, в известном смысле, оставалась на сцене и Лиза, и Мария Львовна, и – тем более – Макс…) – но решившись (как он сам сказал мне когда-то…) идти до конца (раз уж начали…) – он, Сергей Сергеевич, играл, но именно играл там, на сцене, себя самого: Сергея, значит, Сергеевича.

Он складывал руки на груди; он шевелил пальцами; он смотрел, к примеру, на Макса, как будто желая проверить, на месте ли этот последний… он как будто подчеркивал там, на сцене, свои, уже привычные мне движения (и не потому ли, думаю я теперь, я так хорошо их запомнил и так ясно их вижу теперь, что он, Сергей Сергеевич, так хорошо и так ясно, с такой отчетливой определенностью показал их мне, оттуда, со сцены?..).

– Мы приносим свои извинения, – говорил он: тем же голосом и с той же, почти с тою же интонацией, с какой, только что: продолжим? продолжим…

– Все это, для нас самих, полнейшая, полнейшая неожиданность…

И это был он, там, на сцене… еще более он, чем он сам… уже не он?.. он.

– Вы хотите выйти отсюда? – он указывал рукою на дверь, в глубине зала. – Так выходите…

И как будто чуть-чуть удлиняясь, вытягиваясь, рука его, с вытянутым, чуть согнутым указательным пальцем, падала, падала, падала в зал.

– Но подумайте, что вас ждет там, за этой дверью…

– Там, за этой дверью?..

– Пустые улицы, и темные переулки, и снег, и ветер, и ночь…

– Какой, кстати, снег? Еще нет, кстати, снега…

Лиза? Да, это Лиза сказала однажды.

– Какой снег, в самом деле?..

– Снег скоро выпадет, – сказал (просто…) Перов.

Уже был, в самом деле, там, за дверью, октябрь, ноябрь (быстро, очень быстро шло время…).

– А если не выпадет? – сказала Лиза (продлевая, очевидным образом, паузу, улыбаясь, потягиваясь, приподнимаясь на носках, опускаясь…). – И потом?.. летом?.. весною?..

Макс, я помню, присел на край сцены, закурил сигарету.

– Можно заменить снег дождем, – сказал (кажется…) Дима, посмотрев на меня. – Пустые улицы, и темные переулки, и дождь, и ветер, и ночь…

– Нет, – я подошел к сцене, я помню. – И дождь, и ветер, и ночь? Нет, невозможно.

– А что? – сказал – Фридрих? – Фридрих (получивший, в конце концов, роль – второго актера…). – А что, какая разница?

– Огромная, – сказал я, – огромная разница. Во-первых, дождь созвучен ночи. И дождь, и ночь… нет. И потом, – сказал я, – и снег, и ветер, и ночь: это сразу создает некое ощущение, и некий образ… снег ведь не обязательно падает, он может и просто лежать… на крышах, на тротуарах… И вот мы видим эти темные улицы, и переулки: в снегу, и ночь, и ветер… А сказать: дождь, значит ничего не сказать. Ну дождь; подумаешь…

Макс засмеялся; Сергей Сергеевич тоже.

– Все это… пустые разговоры, – сказал он, – уловки и хитрости… (к Лизе, не только к Лизе…) давно нам знакомые. К премьере снег выпадет, а там будет видно.

– А когда, кстати, будет – премьера?

Макс? Нет, это я спросил у Сергея Сергеевича; зато он, Макс, чуть вздрогнув, с таким, я помню, настороженным, насторожившимся выражением лица, глаз, ждал ответа, что, показалось мне на мгновенье, все вокруг, на мгновенье, затихло.

– Хорошо бы до Нового года, – ответил Сергей Сергеевич. – В декабре… в конце декабря. Раньше мы не успеем. А теперь давайте, соберитесь, нам надо еще сегодня…

В других же случаях я соглашался, я помню, на предлагаемые мне изменения; Лиза, опять-таки, попросила меня однажды чуть-чуть переделать две реплики, которые, как она утверждала, не выговаривались у нее; Мария Львовна попросила меня о том же; Перов, вполне неожиданно, предложил мне добавить несколько фраз в том месте, где он, Перов, то есть – автор, выходит на сцену.

– Я уже здесь, я все слышал.

– И как вы уже догадались… (Сергей Сергеевич: к залу: где никого не было, кроме меня…) мы с самого начала играли здесь…

– Разумеется…

– Вот эту, вот эту пьесу…

– Конечно…

– Странную и в высшей степени странную пьесу…

– Не спорю…

– Да, странная, в самом деле, и в высшей степени странная пьеса… (Юля – Диме, чуть поодаль от всех остальных…).

– Интересно, чем она кончится…

– Ничем, может быть?..

– По всей вероятности…

Я же, подумав, решил, в свою очередь, что… да, какое-то… я до сих пор не могу объяснить его… но все же было, в самом деле, какое-то, до сих пор необъяснимое, сходство между Перовым и – Алексеем Ивановичем (с которым виделся я по-прежнему…). Нет, нет, у него не было ни этих, удивленно-спокойных, отсылавших к чему-то глаз, ни этой внезапной, намекавшей на что-то улыбки… у него был… да, у него был, пожалуй, вид человека, только что вошедшего с улицы – в какую-нибудь (так думал я, в свою очередь: так думаю я теперь…) комнату, где все остальные уже провели, предположим, несколько, очень, очень долгих часов… весь вид и облик его отсылал к чему-то иному, к чему-то – снаружи.

(Он входил в комнату: в пятиугольную, скажем, комнату Сергея Сергеевича; он был еще как будто охвачен, окутан: шумом улицы, ветром, бликами солнца; он осматривался, как будто еще не совсем понимая, что с ним и куда он попал; вдруг, заметив его, быстрым, плавным, широким, здесь, в комнате, почти невозможным, но словно перенесенным сюда снаружи движением подвигал к себе, допустим, какой-нибудь, поодаль стоявший стул…)

А ведь он, Перов, – в известном смысле: лишь он один – играл в моей пьесе – некую роль. Но, с другой стороны: какую же? Мою, мою роль играл он на сцене; и всякий раз, когда я видел его, чудесно, я помню, усиливалось во мне это, уже почти не покидавшее меня, чувство близости, приближенья… к решающему; и как если бы я вдруг оказывался лицом к лицу с тем таинственным, что, собственно, и происходило со мною (на свой лад, соответственно, с Максом…).

И он играл ее так, эту роль, как он и должен был играть ее, разумеется, – ни на чем не настаивая, но вместе с тем, каким-то оттенком интонации, едва уловимым, показывая, подчеркивая свое – с самого начала задуманное мною – отличие: от всех прочих актеров… они же, поскольку Сергей Сергеевич добивался от них искомой отстраненности, искомой замедленности, от репетиции к репетиции все более очевидным образом двигались так, как будто он: он ими двигал… и хотя все это, в свое время так меня восхитившее, свелось теперь, разумеется, лишь к некоей – манере игры, на что-то иное, на что-то снаружи, намекал по-прежнему его облик, ни к какой манере никакой игры не сводимое.

Да, все это, все это было – вполне восхитительно; и только Макс, Макс по-прежнему…

А между тем, он репетировал постоянно: я это видел (и он сам, впоследствии, рассказывал мне об этом…).

Он репетировал постоянно: и в театре, и дома, и по дороге из театра домой, и по дороге из дома в театр; вся жизнь его (говорил он впоследствии…) свелась или почти свелась, может быть, к повторению неких фраз, неких жестов; он был занят всем этим так, как, может быть, еще никогда ничем занят не был.

И (так думаю я теперь…) по отдельности жесты его были точны, интонации, в общем, правильны; но то ли потому, что они по-прежнему лишены были – почти всякой связи (а в ней-то, думал я, в ней-то вся и суть…) – то ли, может быть, потому, что он слишком долго отрабатывал их, и один, и с Сергеем Сергеевичем, они, я помню, казались мне как бы сделанными; в них не было, поначалу, той легкости, к которой он, конечно же, и стремился, но которая (говорил он мне…) дается нам, конечно же, только сама собою, всякий раз неожиданно.

Сергей же Сергеевич говорил ему так:

– Мне совершенно все равно, – говорил ему этот последний, – находите ли вы здесь какие-то соответствия… чему бы то ни было… и вкладываете ли вы во все это какие-то… ваши собственные, скажем, чувства… ваши личные, скажем, эмоции… Все это, поверьте, уже не имеет ровным счетом никакого значения. Вот вам пьеса, вот ваша роль… и вы, – говорил он в другой раз, – и вы должны играть ее точно так же, как играли бы любую другую… любую другую. Вы должны отойти от нее… иначе у вас ничего не получится.

И что-то вдруг получалось у него, разумеется; и стоя, например, перед зеркалом, ночью, в десятый, в двадцатый, в тридцатый раз, может быть, повторяя какой-нибудь жест, взмах руки, по-прежнему, но всякий раз неожиданно, находил он в себе ту единственную, ту неподвижную точку, с которой, и уже сам собою, срывался, падал – во вдруг образовавшуюся в нем пустоту – этот жест, заученный им наизусть, взмах руки, затверженный до отвращения… он же, Макс, смотрел на него откуда-то, издалека, почти, конечно, отсутствуя, почти исчезая.

Одно такое мгновенье, паденье я очень хорошо помню, на сцене.

– Вы хотите выйти отсюда? – говорил ему Сергей Сергеевич. – Так выходите… Но подумайте, что вас ждет там, за этой дверью…

– Там, за этой дверью? – переспросил он.

– Там, за этой дверью. Пустые улицы, и темные переулки, и снег, и ветер, и ночь… И вы будете идти там, один, и никому не будет до вас никакого дела… Вы это знаете?

– Да, – сказал он. – Я это знаю.

И, я помню, лицо его вдруг изменилось: я видел это: совершенно отчетливо: лицо его, думаю я теперь, вдруг словно собралось и совпало: с чем-то: с самим же собою; взгляд же, наоборот, отдалился; и лишь когда он сказал это, рука его, согнутая до сих пор в локте (с сжатыми, почти сжатыми в кулак пальцами…), распрямилась, упала, повисла; пальцы разжались; и, я помню, тот кусок сцены, на который он как будто указывал рукою, теперь, как будто вдруг затрепетал, на мгновение.

– Да, – сказал он. – Да, это я знаю…

Да, говорил он впоследствии, это случалось всякий раз неожиданно, само собою, в чарующем промежутке; и он всякий раз успокаивался, пускай на мгновение; и чем дальше шло время, тем – чаще это случалось.

Но всякий, или почти всякий раз, когда он пытался воспроизвести, к примеру, какой-нибудь, только что, минуту назад, удавшийся ему жест, или вновь произнести, например, какую-нибудь, только что и минуту назад вполне удачно произнесенную фразу, ни эта фраза, ни этот жест уже не удавались, не давались ему; и как будто сам срываясь – откуда-то, вновь и вновь падал он, конечно, куда-то, в свою, если угодно, жизнь, сведенную, почти сведенную, еще и еще раз, к непрерывному, или почти непрерывному повторению одних и тех же, не удающихся, фраз, не дающихся жестов.

Он уже ни о чем не мог думать, почти ни о чем; он лишь повторял и повторял про себя, обращаясь к кому-то: вот, вот я стою здесь, стою перед вами… не в силах остановиться.

А ведь он, Макс (так думаю я теперь, в свою очередь…) – он, Макс, охваченный всем этим, ни о чем не думая и по-прежнему, да, в известном смысле, по-прежнему: убегая – вновь, как некогда и с другой стороны, шел он на обострение, на столкновение: со всем тем, от чего он, да, по-прежнему убегал, с самим же собою.

Это кажется невозможным, но именно так это было.

И – входя в театр, выходя из театра – вспоминал он ту весну, разумеется, полтора года назад, то лето, у этого моря, когда сама жизнь его, случайная его жизнь, совпала, ненадолго, с обыкновенно ее отрицающим… вновь забывал о них.

Вновь, короче, как некогда, шел он на столкновенье, на обостренье; все быстрей и быстрее, в свою очередь и со своей стороны, завернув за угол, приближался он: к чему-то решающему.

И потому беспокойство его нарастало; тревога усиливалась; возбуждение, в иные минуты, делалось уже – едва выносимым.

Я видел это беспокойство – на сцене; оно-то, может быть, и не давало ему играть.

И только изредка, еще и еще раз, поначалу совсем редко, быть может, но, чем дальше шло время, чем ближе подступало решающее и чем сильнее делалось его беспокойство, тем чаще, удивительным образом, поднимался он над ним, над собою; успокаивался: на сцене; исчезал: в пустоте… И чем дальше шло время, чем ближе подступало решающее, тем – решительнее, тем дальше отступал он от своей роли; забывал… нет, ни на минуту не забывал о них, разумеется… и все-таки забывал, уже забыл как будто: обо всех соответствиях; и как если бы (говорил он впоследствии…) – как если бы он, Макс, жил сразу в двух каких-то, друг с другом почти не связанных, вообще не связанных измерениях; и в одном из них шел, в самом деле, на обостренье, на столкновенье, и волновался, и репетировал; в другом же…