Текст книги "Макс"

Автор книги: Алексей Макушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

14

А между тем, я (живущий теперь здесь, поворачивая обратно…) – я (живущий теперь здесь…) познакомился однажды с одним, очень маленького роста человеком, уже при первой встрече поразившим меня, я помню, своей внезапной улыбкой, своими удивительно спокойными – или, может быть, наоборот: своими спокойно-удивленными – и словно отсылавшими куда-то, к чему-то – глазами: – с тем, следовательно (так думаю я теперь…) уже не раз, втайне, упомянутым мною, но еще не названным, еще не введенным на эти страницы персонажем моей истории (если это история…), которого он, Макс (истинный герой ее…), встретил много позже, впоследствии – которого ему, Максу, предстояло впоследствии встретить – совсем другой, давным-давно и сразу же отмеченной на карте зимою – ранним утром, морозным и ясным, в трамвае с обледеневшими стеклами… я же познакомился с ним, в общем, случайно, у своих, каких-то, тогдашних – с тех пор я потерял их из виду – тоже, в общем, случайных знакомых, в середине – или уже в конце, может быть? – почти в конце этой ранней, далекой – этой первой, если угодно, – и тоже, в общем, холодной зимы.

Его звали Алексей Иванович: имя, к которому я очень долго не мог, я помню, привыкнуть: с которым я очень долго не мог, я помню, смириться. Оно решительно не подходило ему; но когда я пытался представить себе, какое имя подошло бы ему, или – что то же – когда я пытался найти для него какое-то другое, настоящее имя, мне всякий раз казалось, я помню, и до сих пор кажется, что такого имени нет – и не может быть: и как если бы (думал я – думаю я теперь…) – как если бы он, Алексей Иванович, вообще ни в каком имени не нуждался.

Мы вышли – случайно – вдвоем – из гостей – на улицу, пустую и темную. Алексей Иванович тоже, как выяснилось, жил в старой части города; нам было с ним по дороге; уверенно и вместе с тем осторожно – как будто обдумывая каждый свой шаг – ступал он по чистому, мягкому, за вечер наметенному снегу.

– Чем вы занимаетесь? – спросил он вдруг.

Я сообщил ему свои внешние (запретные…) обстоятельства.

(Сказать ли, думаю я теперь, решусь ли я, наконец, сказать, что, как и Макс, истинный герой моей истории, я, живущий теперь здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке, – что, как и он, Макс, я посещал в ту пору, в ту зиму – и в другие зимы, конечно – некое – решимся и скажем так – учебное – или, может быть, учебное, так сказать, заведение, где меня ничему, разумеется, не научили и которое – как и он, Макс, – я рассматривал, в первую очередь, как простое средство спасения от несравненно более страшного… а впрочем, думаю я теперь, достаточно, на этой странице, для этой страницы, одного – нарушенного запрета. Как бы то ни было, я посещал его: если не каждый, то почти каждый день, если не каждое, то почти каждое утро, и я относился к нему примерно так же, как он, Макс, к своему: с той смесью презренья и ненависти, мучительного чувства зависимости и тайного ощущения свободы, которую, т. е. смесь, я уже почти бессилен представить себе теперь – на берегу моря, на краю, соответственно, мира. Но все это, разумеется, в скобках. Закроем их…) – Алексей Иванович, сообщив мне свои, улыбнулся: внезапной – и даже как будто для него самого, Алексея Ивановича, неожиданной (так я подумал…) улыбкой. И мы еще долго шли молча, по улицам, вглубь переулков; и была ночь, снег; были темные, безмолвно стоявшие вокруг нас дома; деревья, сугробы; кружились, в темноте, в пустоте, одинокие большие снежинки; и только изредка, вдруг, вылетала откуда-то заблудившаяся среди домов и деревьев, фонарей и сугробов машина – и вспыхнув фарами, заскрипев тормозами, вновь уносилась куда-то, в тишь и темень, снег, ночь.

– Не правда ли, – проговорил, наконец, Алексей Иванович, – не правда ли, ночью этот город бывает – даже красив?..

– Да, правда, – сказал я в ответ. – Но, разумеется, только его старая, его – скажем так – поддающаяся описанию часть.

– Вот именно, – он опять улыбнулся: внезапной, всегда внезапной улыбкой.

– Вообще, – сказал я, – есть что-то тревожно-влекущее в этих безмолвных, ночных домах… переулках, улицах, перспективах.

– Разумеется, – так он ответил. – Они кажутся простым порождением некоей мысли… с которой мы вдруг совпадаем. Вот здесь я живу.

Это был узкий, не слишком длинный, всего в пять или шесть домов, переулок, как будто затерянный: в сплетении и путанице таких же, как и он сам, старых, безусловно поддающихся описанию улиц, – переулок, давным-давно и отлично известный мне: много раз, много лет проходил я мимо этих пяти или шести, быть может, домов, а значит, и мимо вот этого, зеленой краской выкрашенного забора, мимо вот этой, почти сливавшейся с забором калитки: и ни разу, должно быть, не спросив – себя самого – что там, за этим забором, за этой калиткой, и есть ли там вообще что-нибудь. А там был маленький, едва различимый в темноте двор; деревья: с обведенными снегом ветками; и наискось, слева от калитки, стена какого-то, фасадом, должно быть, в соседний переулок выходившего дома: стена и дверь, навес и крыльцо.

Здесь-то и жил, как выяснилось, Алексей Иванович.

– Если хотите, зайдем ко мне.

Было поздно; я отказался.

– Тогда заходите в другой раз, – сказал он: и посмотрев на меня своими удивительно спокойными – своими: спокойно-удивленными, быть может, глазами, пожал мне руку и скрылся; и калитка, я помню, захлопнулась за ним – с протяжным, долгим, что-то напомнившим скрипом; и через несколько дней я снова встретился с ним – у тех же, его и моих – случайных, в общем, знакомых; и в другой раз – нарушим запрет – для меня, здесь, почти все явления жизни запретны – на некоем – да, нарушим – концерте; и в конце концов, в какой-то, я помню, очень холодный вечер, оказался у него дома; пересек дверь, поднялся по лестнице, нажал на кнопку звонка: – и вот так (думаю я теперь…) той далекой и очень далекой зимою, он, Алексей Иванович, уже возник в моей жизни: с внезапной, всегда внезапной улыбкой.

Его улыбка намекала на что-то; его глаза отсылали куда-то; его имя не подходило ему точно так же, как не подошло бы ему никакое другое; во всем его облике, шагах и жестах, словах и движениях не было (или так мне казалось…) ничего (или почти ничего…) лишнего: и как если бы (думал я – думаю я теперь…) – как если бы все, что он делал, и все, что он говорил, одновременно прибавляло: что-то к чему-то: жест к жестам, слово к словам, – и вместе с тем избавляло его, Алексея Ивановича, от чего-то такого, что, однако, немедленно возвращалось и от чего (думал я…) он, Алексей Иванович, тут же и совершенно спокойно, вновь избавлялся: следующим жестом, следующим словом.

Мне казалось, он почти не теряет себя из виду; я понимал, что это немыслимо.

Я наблюдал за ним; я пытался поймать его, так скажем, врасплох, в минуту рассеянности; я понял вдруг, что и он занят тем же: что, в свою очередь, объяснило мне и внезапность – улыбки, и спокойное удивление – в глазах, и те мгновенные паузы, ту, всякий раз неожиданную, напряженную – мне тоже, всякий раз, сообщавшуюся на мгновение – скованность, которую, время от времени, не очень часто, я замечал в нем.

Он следил за собою; вдруг, посреди разговора, умолкал, я помню, с каким-то – настороженным выражением лица, как будто прислушиваясь к чему-то, удивляясь чему-то, в себе; или вдруг несколько раз подряд повторял какой-нибудь жест – простейший; какое-нибудь слово – простейшее; поднимал руку, вновь опускал ее; говорил: здравствуйте; здравствуйте… и это всякий раз было так, как будто что-то совсем неожиданное открывалось ему в этом слове, движении; как будто он сам не знал, что ему со всем этим делать; как будто сталкивался вдруг с неким препятствием; – преодолев же его – и как будто, еще раз, введя этот жест, это слово в систему и целое всех других слов, прочих жестов – внезапной, всегда внезапной улыбкой отмечал свою победу над ним, окончание паузы.

Он пытался учесть в себе – непроизвольное: так думал я иногда; ему это удивительным образом удавалось.

И когда с паузой бывало покончено, совершенную – восхищавшую меня – убедительность обретали его жесты, слова; я угадывал за ними – почти непрерывное, временами, конечно, ослабевавшее, но в общем, казалось мне, никогда не покидавшее его в полной мере и как бы на себя самое обращенное (так я думал…) внимание; последовательность неких усилий; отбор и выбор; сумму запретов; движение некоей мысли (так думал я в свою очередь…) – мысли, которая уже не была, разумеется, мыслью о чем-то, – которая могла быть о чем угодно, – обо всем, – ни о чем, – о себе самой, наконец, – и которая, в отличие от всех прочих (во множественном числе…) мыслей, заканчиваясь, не обрывалась, но чудесным образом переходила: в жест и движение, взгляд и улыбку, – продолжаясь и как бы додумывая в них себя же саму.

И по сравнению с ней, рядом с нею, все оказывалось, конечно – случайным, как будто падало – в необязательность: о чем я и сказал ему как-то: не помню лишь, не помню и не могу теперь вспомнить, где и как это было: у него дома, на улице: и как если бы, в самом деле (так думаю я теперь…) в связи с ним и по отношению к нему все эти внешние обстоятельства уже никакого значения не имели.

– Что? Случайным? С известной точки зрения все случайно, – сказал он. – Кроме… самой этой точки зрения, конечно.

– И вот, – сказал я: почти неожиданно для себя самого, – вот: отказаться от всего случайного, приблизительного.

– Как же, смею спросить, вы собираетесь от него – отказаться?

– Нет, – сказал я (впервые, может быть, заговорив – вообще с кем-нибудь – о своих, самых тайных и самых робких, в ту пору еще совершенно неопределенных помыслах, стремленьях и планах…). – Нет, не здесь – там, на каких-то, еще не написанных мною страницах.

– Это другое дело, – сказал он: с внезапной – конечно – улыбкой.

Но только следующей – еще не отмеченной мною на карте – теплой, темной и снежной зимою я действительно рассказал ему о моих – к тому времени уже отчасти определившихся – хотя все еще очень и очень расплывчатых устремленьях; его – ответное внимание, я очень хорошо это помню, одновременно обрадовало и удивило меня.

В самом деле (так думаю я теперь…) я очень долго не мог понять природу наших, скажем так, отношений. Я искал встреч с ним – он, не избегая их, не искал встреч со мною; я приходил к нему – он так ни разу, кажется, и не был у меня дома; я наблюдал за ним – он знал об этом – ему было это, казалось мне, безразлично; он сам наблюдал за мною – почти так же, казалось мне, как наблюдал он за движениями своей руки, за любым случайным прохожим на улице; он мог, или так мне казалось, почти забыть о моем присутствии в одной комнате с ним – и вдруг с таким удивлением посмотреть на меня, как будто он вообще никогда меня раньше не видел. Лишь позднее понял я, что и я занимаю некое – неслучайное – место в той – системе целого, которая так меня восхищала.

15

– Роман, – сказал мне некогда некто – некто? некогда? – Алексей Иванович сказал мне так – следующей, уже и только что отмеченной мною на карте, теплой, снежной зимою, – роман – это сумма запретов.

– Роман – это сумма запретов… и когда я теперь, здесь, поворачивая обратно (а здесь, теперь, на море, уже перевалило через вершину, уже прошло сквозь разгар, жару, грозы, уже втайне, еще почти незаметно, но уже клонится к осени лето; уже внезапный холод пробивается сквозь тепло; осенняя сырость сквозь летнюю влагу; уже выгоревшая на солнце, пожелтевшая от зноя трава намекает на возможность иной, совсем иной желтизны…) – когда я вспоминаю теперь – те, какие-то, уже не существующие более зимы – и вот эту, холодную, раннюю, уже, в свою очередь, приближающуюся, быть может, к концу – и, скажем, следующую, теплую, темную, снежную – я, вспоминая их, среди прочего, если не в первую очередь, вспоминаю, разумеется, некие книги, в то время меня занимавшие (я же – так думаю я теперь – я читал тогда гораздо и несравнимо больше, чем читаю теперь, здесь, поворачивая обратно: и не только потому, разумеется, что здесь, теперь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке, у меня просто-напросто нет, почти нет с собой книг – я, повернув обратно, приехав сюда, привез с собою лишь несколько, втайне связанных с моим собственным, скажем так, сочинением, скажем так, сочинений: некий, уже давным-давно упомянутый мною, в белой с черными полосами обложке, роман, некую, лишь втайне и походя упомянутую – мне еще предстоит говорить о ней – пьесу: – но в первую очередь и прежде всего потому, так думаю я теперь, что, однажды начавшись, это медленное, не знающее остановки, каждый день прерываемое, но и каждый день возобновляемое мною движение – движение куда-то, приближение к чему-то – требует меня – к себе – целиком, и покончив с писанием, я могу лишь ездить на велосипеде, бродить вдоль моря, по дюнам, и вечером, возвратившись домой, вновь возвращаюсь – вот к этим страницам; тогда же, в той жизни, в том городе, хотя и вынужденный, как уже говорилось, платить свою дань: ненавистно-неописуемому, но, в известном смысле, куда более свободный, чем теперь, здесь, поворачивая обратно, я – как, кстати и разумеется, Макс: истинный герой моей истории: если это история – бросался впервые, может быть, открывая их для себя, от одного автора к другому и третьему, от стихов в прозе, от умозрений к повествованьям…) – но – думаю я теперь – но как бы мне ни хотелось – теперь, здесь, поворачивая обратно – рассказать, например, о моих, каких-то, тогдашних, теперь уже не совсем мне понятных – исчезнувших и как бы преодоленных – наоборот: сохранившихся – или о Максовых, например, известных мне – о наших общих с ним, наконец, увлечениях, – о соответствиях, указаньях, намеках, – внезапных перспективах, – влияниях, противоборствах, – понятиях и сочетаньях понятий, в ту или иную эпоху важнейших для него, для меня, – или, к примеру, о тех, отчасти знакомых мне, отчасти, до знакомства с ним самим, незнакомых и от всего, что я читал до тех пор, во многом отличавшихся книгах, о которых, по большей части, и говорили мы – с Алексеем Ивановичем: – я, теперь и здесь, останавливаюсь, и как будто не в силах произнести – написать на бумаге – ни одного названия, имени, смотрю в окно (где уже клонится к осени лето…) – и не знаю – уже знаю, вернее, что с ними делать, и что от них тоже – и от них тоже придется мне – отказаться. И как если бы (думаю я теперь – и так думал я – не только думал, но и говорил я Максу когда-то – не помню лишь, опять-таки, где это было: в его, Максовой, плывущей над городом: в моей, может быть, теперь и здесь отчасти повторившейся комнате…) – как если бы (думаю, думал и говорил я…) – как если бы тот прелестный и точный мир: имен и названий, событий и дат, – мир, которого никогда, может быть, и не было вовсе, но который, как бы то ни было, был он или не был: неважно, – как если бы он распался, разбился… и (блуждая среди обломков, тоскуя среди развалин…) – и хотя названия, конечно, остались – названия уже неуместны: само их место исчезло.

И значит (думаю я теперь…), он так и останется, значит, неназванным – тот, к примеру, в белой с черными полосами обложке, уже давным-давно появившийся на этих страницах, в парке и в Павловске, в аллее и на скамейке, в моем собственном романе, роман: тот роман, иными словами, который посоветовал мне прочесть – Алексей, конечно, Иванович, когда – следующей, уже отмеченной на карте зимою – я действительно рассказал ему о моих, в ту пору и к той зиме уже отчасти определившихся, хотя все еще бесконечно далеких от осуществления помыслах, стремленьях и планах: – и точно так же (думаю я теперь…), как – неназванной – останется, значит, та, уже втайне мной упомянутая – я беру ее в руки: вот сейчас – пьеса, которую вполне случайно: как чаще всего и бывает – я открыл для себя в самом конце вот этой, холодной, ранней зимы – а впрочем, если память не изменяет мне, уже после некоей, в самом конце зимы предпринятой Максом и мною поездки: попытки, первой и предварительной: повернуть обратно и к чему-то – к чему? – возвратиться.

16

Я же, среди прочего, прочих – о каких-нибудь (неназванных…) книгах, например – разговоров, – я рассказал, разумеется, Максу о моем знакомстве с Алексеем Ивановичем; я уже не помню теперь, как отнесся он к моему сообщению. – Зато я вспоминаю – теперь – как, среди прочего, прочих, несколько раз за эту зиму (холодную, раннюю…) возвращались мы – или, вернее, возвращался он, Макс, к тому разговору, ночному, который мы вели с ним, в самом начале зимы, на загибавшемся, заметенном снегом бульваре.

– Да, все случайно, сомнительно, – так говорил он. – Мы что-то делаем, мы куда-то идем – могли бы не делать, могли бы и не идти.

– Наши мысли? – Мы их не мыслим. Они мыслятся: в нас и помимо нас, сами по себе и сами собою; мы спохватываемся – они исчезают.

– Да это и не мысли вовсе, – сказал он мне как-то (мы сидели, я помню, в его, Максовой, плывущей над городом комнате…).

– Что же это? – спросил я.

– Простое – продолжение жизни, – так он, я помню, сказал.

– Что называть жизнью? – сказал я.

– Что бы ни называть так, – сказал он. – Она продолжается в нас, вот и все. Она заполняет нас целиком; вырваться из нее мы не в силах.

Он отдернул шторы, присел на подоконник, закурил сигарету.

– Мы живем ею; мы думаем – нет, не о ней – мы думаем, и не можем не думать, о том, о чем она предлагает нам, заставляет нас – думать: и как если бы, – так или примерно так он сказал, – как если бы, не удовлетворяясь, собственно, внешним, она проникала еще и куда-то внутрь, и вот: разыгрывалась – внутри – в нас самих, не отпуская – или, может быть, лишь ненадолго отпуская нас, – сказал он, – на волю.

– Отчего, – сказал он, – отчего и наша внутренняя, как мы зовем ее, жизнь тоже оказывается – внешней, не нашей, неподвластной и чуждой нам же самим.

Я не знал, что ответить.

– А ведь так не может, так не должно быть. И в общем, – он посмотрел на меня, – ничего, в общем, не надо. Надо только выйти и вырваться – из всего этого.

– И как же – выйти, как же, хотел бы я знать, из всего этого – вырваться?.. Вот, кстати, послушай.

И отойдя от окна, погасив сигарету, он прочитал мне, я помню, довольно длинный и очевидным образом перекликавшийся с тем, что он только что сказал мне, отрывок: из некоего – мир названий разбился – вполне умозрительного сочинения, в ту пору, в ту зиму весьма и весьма, я помню, его увлекавшего, мне тоже знакомого; я же, слушая – я не помнил этого места, решительного и резкого – я подошел к окну, в свою очередь; и там, в окне, за окном – там была, разумеется, темная, заслонявшая небо громада его, Максова, неописуемого жилища; внезапный вызов и призрачная угроза; но вместе с тем, там, внизу, во дворе – там были крошечные, заметенные снегом скамейки, и такие же, совсем крошечные деревья, и фонари, уже загоревшиеся, и тихие отсветы их на тихом снегу – в своей затаившейся неподвижности, потаенном безмолвии как будто сулившие что-то, что-то втайне, подумал я, обещавшие, уводившие: от чего-то к чему-то.

17

Все было так же: все повторялось.

Была зима, как сказано, был самый конец зимы. Зима же, думаю я теперь, зима кончается совсем по-другому, совсем не так, как, скажем, кончается лето: теперь и здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке. Зима, заканчиваясь, вспыхивает всеми своими красками, снег блестит на солнце, солнце блестит на снегу, мороз не ослабевает – напротив, мороз, после краткой, к примеру, оттепели, крепчает, накрепко сковывая, навсегда замораживая: деревья, сугробы… все охватывая собою; и конец февраля, первые числа марта кажутся, как ни странно, более зимними, чем безусловно зимний декабрь и несомненно зимний январь.

Вот так и заканчивалась та далекая, ранняя, несуществующая больше зима: вспыхивая на солнце, накрепко схваченная морозом: Макс (истинный герой моей истории: если это история…) – Макс, выходя из дому, возвращаясь домой, смотрел на все это, яркое, крепкое, ясное – все с тем же, уже почти не покидавшим его ощущением бессилия, в блаженном усилии… все это, ясное, яркое, крепкое, тут же и вновь обращало его к его собственной жизни, нашедшей свою тему, столкнувшейся с самой же собой.

То были дни – ему казалось: недели – то были, следовательно, недели и дни, тянувшиеся мучительно долго, пролетевшие мучительно быстро, в мучительном, до сих пор, пожалуй, неведомом ему напряжении. Он платил свою дань; он возвращался домой; спускался к реке; доходил до моста; вечером, вновь возвратившись, смотрел в окно, вниз, на заметенные снегом скамейки, деревья, отсветы фонарей на снегу. Он не знал по-прежнему, что ему делать.

– Жизнь нашла свою тему; жизнь, найдя свою тему, распалась надвое, на отрицание – и отсутствие себя же самой.

– Но ведь вот же, вот же, вот же она, моя жизнь… и стоит мне только подумать о чем-нибудь, чтобы ухватить ее обеими руками. Я мыслю ясно; я держу ее крепко; и – что же?

И все опять, конечно, разваливалось; рассыпалось; дробилось; и он, Макс, все снова и снова, но с каким-то, пожалуй, неведомым ему прежде упорством, немедленно, нагонял, настигал свою мысль, – жизнь, – упорно от него ускользавшую; ловил ее; делал шаг и тут же, немедленно, останавливался; и… и все опять, конечно же, начиналось сначала; и вновь, и вновь, не удерживаясь в настоящем, его – уже, конечно, не мысль – не жизнь – соскальзывала как будто в какое-то, ей же самою и создаваемое, быть может, пустое, легкое будущее, – и двигаясь как будто в каком-то, ей же самою и создаваемом, может быть, пустом и легком пространстве, уходила все дальше и дальше – от него, от себя… и он опять ловил ее, с неведомым прежде упорством, – выслеживал, одергивал, – останавливал.

Он уже понимал, может быть, что долго все это не продлится.

– И значит, что-то не так, что-то, значит, неправильно.

То были, как сказано, дни – то были даже недели – то были, следовательно, недели и дни, тянувшиеся, пролетевшие: в блаженном усилии, в мучительном напряжении. То была его, Максова, последняя – или так казалось ему – заранее – он был почти уверен в этом – обреченная на неудачу, безнадежная, но все же попытка: преодолеть… подлежащее преодолению, выйти и вырваться.

– И как же вырваться, как же, думал он, выйти?..

Он выходил, вырывался… ненадолго, изредка – и потом опять, конечно же, падал – в ту же – случайную, чуждую, внешнюю, ему самому неподвластную, как сказано, жизнь – не-жизнь, если угодно.

– А ведь это и должно быть, думал он, жизнью… это внезапное, редкое, трудное.

– Это должно быть – жизнью, это должно быть – легко.

– Ах вот как? – Конечно. – Это должно быть легко… просто… как вдох или выдох.

– И что-то, значит, неправильно, в чем-то я ошибаюсь.

Он пытался начать все сначала, продумать свои предпосылки. Он принуждал себя к усилию – он уже не верил в него.

– Нет, думал он, простым усилием ничего не добьешься, ничего не изменишь.

– И значит, так думал он, может быть, и значит, должны быть какие-то, совсем иные, еще не испытанные, еще не изведанные или, может быть, забытые мною возможности… какие-то, может быть, совсем иные источники жизни.

И шагая, например, вдоль реки или стоя, например, у окна, глядя во двор, вниз, на совсем крошечные, заваленные снегом скамейки, деревья, отсветы фонарей на снегу, Макс, продумывая свои предпосылки, – Макс, как будто впервые (он понимал, разумеется, что это не так, но так казалось ему…) – и как если бы (так думаю я теперь, здесь, в конце лета, на берегу моря…) – как если бы, не выдерживая настоящего, не в силах ему ответить, он, Макс, в эти дни и недели, недели и дни, предпочитал, предпочел пустому будущему прошлое, во всяком случае, подлинное, действительно бывшее, – и в тайной надежде, быть может, найти там, в прошлом, какие-то, совсем иные, забытые им возможности, какие-то, может быть, совсем иные источники жизни, – Макс, короче и как будто впервые, думал, начал думать, в эти дни и недели – о разных, далеких и очень далеких, самой природой своей, своей окраской, звучанием, значеньем и смыслом друг от друга отделенных, как сказано, временах, о той, к примеру, неистово-ветреной и теперь уже давным-давно закончившейся, как сказано, осени, когда он бродил и бродил по городу, не в силах остановиться, и в этих блужданиях открывал в себе нечто, дотоле неведомое, ранее незнакомое, то же самое, думал он, что и привело его к этому… раздору с самим же собой, – и набрел, среди прочего, на некую, очень маленькую, как сказано, площадь, – и о прошлой, к примеру (не отмеченной мною на карте…) или о позапрошлой, скажем, зиме, – о прошлом, о позапрошлом (взятом в скобки, не взятом в историю…) лете, – о его, Максовых (не упомянутых мною…) поездках, – о нашей с ним общей, однажды (и тоже не упомянутой мною…) поездке в тот город, в отличие от Москвы утративший свое название, куда мы снова поехали с ним – отсюда, из этой маленькой, за дюной притаившейся деревушки – гораздо позже, впоследствии, – о дворцах и набережных, мостах и каналах, – о Ростральных колоннах, Михайловском парке, Марсовом поле, – и о том, конечно же, августе, дождливом и темном, когда мы встретились с ним, впервые, как будто впервые, – об этом августе, неправдоподобно-далеком (так думал он, может быть, – и так думаю я теперь, здесь, в конце лета, на краю мира…) – об этом августе, об этом начале, которое (как и всякое начало, быть может…) одновременно принадлежит и не принадлежит всему последующему (всему тому, собственно, что вместе с ним и началось…) – точно так же, как принадлежит и не принадлежит оно всему предыдущему (всему тому, соответственно, что вместе с ним и закончилось…) – об этом кратком, единственном, в дожде и холоде, тумане, шелесте листьев затерянном, невозвратимом мгновении, – и еще, быть может, о чем-нибудь, уже совсем сказочном, призрачном, – о том, что мы еще помнили, в августе, а после как будто забыли, – о сломанных велосипедах, вечерних встречах возле кино, шуме поездов по ночам… все дальше и дальше уходил он по этим, как будто впервые открывавшимся – ему, Максу – дорогам; все глубже и глубже проваливался он в свою жизнь; и вдруг опять оказывался на поверхности – вот сейчас, вот здесь – в настоящем, лицом к лицу с самим собою; и все опять было так же, так же трудно и так же мучительно; и он не знал по-прежнему, что ему делать. Зима заканчивалась – избавление не приходило.

Зима заканчивалась; снег блестел на солнце; солнце вспыхивало на снегу: все более ясным, все более ярким, уже почти ослепительным светом; мороз, все усиливаясь, накрепко сковывая, странную неподвижность придавая деревьям, сугробам, самый воздух делая, наконец, неподвижным, стеклянным, мелкими льдинками опускался на землю, мелкими льдинками потрескивал под ногами; и казалось, что – вот, вот сейчас – все это оборвется, рассыплется, рухнет под собственной тяжестью… но все это еще держалось, сверкало, сияло, и он, Макс – как ни хотелось ему – а ему уже очень хотелось: бежать… забыться, рассеяться… пойти куда-нибудь в гости… почему бы и нет? – Макс, посреди этой яркости, крепости – щуря глаза и потирая замерзшие руки – еще упорствовал, еще не сдавался.

Нет, нет, он уже не верил в усилие; все снова и снова думал он, что это должно быть легко и получаться само собою… это трудное, редкое… как вдох или выдох.

И были, были, конечно, какие-то, всякий раз неожиданные – и всякий раз как будто сулившие, обещавшие что-то – нет, не длившиеся, конечно, по-прежнему – выпадавшие, конечно, из жизни, – но все-таки были, пусть краткие, редкие, всякий раз неожиданно ему, Максу, удававшиеся, дававшиеся мгновения, когда вдруг и как бы сама собою, с чудесной ясностью, в чарующем промежутке, виделась ему, скажем, река, скажем, мост, блеск солнца, блеск снега, без всяких усилий.

И было – при всем напряжении, упорстве – вопреки ли, благодаря ли ему – было и что-то совсем иное, пожалуй, что-то тихое, затихающее в этих днях и неделях, неделях и днях, что-то тайное, потаенное, затаившееся… медленно, медленно – сквозь все прочее и все остальное – сквозь блеск и сияние – напряженье, упорство – яркость и крепость – проступали очертанья каких-то, далеких и очень далеких, забытых и совсем забытых времен; все глубже и глубже проваливался он в свою жизнь; все дальше и дальше уходил он куда-то, по каким-то, как будто впервые открывавшимся ему, Максу, дорогам: они же, пересекаясь и путаясь, все чаще и как будто с разных сторон, из более раннего, из более позднего, подводили его к тому дождливому, холодному и темному августу, когда мы встретились с ним: к этому краткому, единственному, между уже и еще, между концом и началом затерянному мгновению; впервые в жизни, быть может, он почувствовал в нем что-то загадочное, с тех пор, быть может, утраченное, быть может – невозвратимое; впервые в жизни, быть может, он спросил себя – что же: что же было тогда, в августе, в начале всего?.. Он сам не знал, может быть, что тогда – было.

– Был дождь, был холод, туман… падение капель, дрожание листьев… и это чувство внезапного, чудесного пробужденья… и это осеннее, робкое, радостное, с тех пор, быть может, утраченное… да, утраченное, быть может, ощущение – жизни: забредшей – куда-то, заблудившейся и затерявшейся – где-то, среди деревьев, в тумане и холоде.

И что-то скрывалось, что-то словно таилось там, в этом холоде и в этом тумане – он сам не знал что – но что-то словно окликало его оттуда, из глубины этого далекого, дождливого и темного августа, звало и манило… и стоя, например, у окна, глядя, по-прежнему, вниз, во двор, где уже сгущались, может быть, сумерки, и не в силах пробиться сквозь скованный холодом воздух, свет какого-нибудь, например, фонаря казался большим, стеклянным, светящимся шаром вокруг другого, поменьше, такого же, – Макс, в эти дни и недели, недели и дни (еще, все-таки, длившиеся…), и уже понимая, как сказано, что долго они не продлятся, – уже понимая, быть может, что, не выдержав, он очень скоро оставит усилия, бросит старания, и что как только он бросит их – случайное, внешнее, легкое, пускай лишь на какое-то время, захлестнет его целиком и заполнит его без остатка, – и уже стремясь, в общем, забыться, рассеяться, – пойти куда-нибудь в гости, – но еще упорствуя, еще, все-таки, не сдаваясь, – Макс, в эти дни и недели, пытался вспомнить, пока не поздно, что же все-таки было тогда, в августе, в начале всего, и вспоминал, разумеется, дождь, холод, туман, внезапное пробуждение, призыв, впервые услышанный… и по-прежнему глядя в окно, видел те, какие-то, дачные улицы, дома, крыши, заборы, видел лес, просеки, видел станцию, магазин возле станции, и по разным дорогам к нему приближаясь, как будто обходил его, все снова и снова, этот замкнутый в себе мир, где мы жили каждое лето, когда-то, где мы в последний раз жили с ним в августе, который, в августе, разомкнулся… этот, иными словами, всего в каких-нибудь сорока минутах езды от города – на так называемой электричке – расположенный дачный поселок, который он, Макс, помнил, конечно – как и я его помню, теперь – наизусть, и в котором каждый дом, каждое дерево, все изгибы всех тропинок в лесу как будто хранили в себе и сквозь все изменения, превращения и переходы, позднейшие времена, как будто доносили до него, Макса, и что-то от того августа, когда мы встретились с ним, и что-то от той, уже совсем сказочной, призрачной, уже невообразимой более жизни, которая как раз и закончилась – в августе. И внезапное, безнадежное, горестное, но вместе с тем и в то же самое время как будто примирявшее его с чем-то, с самим же собою, влечение – ко всему этому охватывало его; и – где же все это? спрашивал он себя, куда же… куда же все это делось? и как же могло случиться, что он, Макс, так странно запутался и в таком раздоре оказался вдруг с самим же собою?..