355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алексей Макушинский » Макс » Текст книги (страница 17)
Макс
  • Текст добавлен: 16 марта 2017, 23:00

Текст книги "Макс"


Автор книги: Алексей Макушинский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

30

Они прожили так дней десять, две недели, быть может; Фридрих, поначалу с нескрываемым удовольствием предававшийся этой жизни, вдруг явно начал скучать, и ссылаясь на какие-то, с театром связанные дела, предстоявшие театру гастроли, заявил, что пора возвращаться в Москву; Макс, предполагавший возвратиться с ним вместе, решил вдруг, что он, пожалуй, останется и поживет здесь еще немного – один.

И говоря Фридриху, что он, пожалуй, останется, провожая его на станцию и стоя рядом с ним на перроне, он, Макс, то ли вообще не думал о том, как он будет жить здесь – один, то ли представлял себе эту жизнь совершенно такой же, какой она была до сих пор, вместе с Фридрихом; но как только Фридрих, со своей всегдашней легкостью вскочив в подошедшую электричку, в последний раз кивнул ему из окна, и электричка, набирая скорость, отъехала, и он, Макс, остался вдруг совсем один – на вдруг совершенно опустевшем перроне, что-то, удивительным образом, изменилось, и в нем, и вокруг; и все это: этот перрон, эта станция, навес и скамейки, – и желтоватый отсвет песка между шпалами, – и блеск солнца на подернутой рябью реке, – и газетный киоск перед станцией, – и чайка, с протяжным криком взлетевшая с крыши киоска: – все это увиделось ему как-то совсем иначе, с какой-то как будто – другой стороны, внезапно, горько и радостно.

Он вышел на море; он возвратился домой. Он не знал, чем заняться; он вновь вышел из дому.

Был ветер с моря; были большие, белые, то освещенные солнцем, то, наоборот, скрывавшие его облака; огромная тень их ложилась вдруг на деревья, крыши, клумбы, скамейки; и вдруг как будто соскальзывала с них, исчезала; и вновь, и вновь появлялось откуда-то солнце.

И все уже было иначе; все совпадения кончились; и хотя он, Макс, сидя, к примеру, в том круглом, дощатом кафе, где он так часто бывал вместе с Фридрихом, за тем же столиком и на том же месте, быть может, точно так же, и с той же замедленностью сознающих себя движений, брал в руки чашку, с остатками кофе, и ставил ее на блюдце, и смотрел, конечно, в окно, на вдруг потемневшую, опять просветлевшую улицу, и прислушивался к шуму прибоя, голосам, вплывавшим в открытую дверь… все это уже как будто говорило ему о чем-то совсем ином, обращало к иному. Впервые – за сколько же лет? – он остался один; он подумал вдруг, что не выдержит одиночества.

– А впрочем.

Он заплатил за кофе; он снова вышел на улицу. Он зашел, уже вечером, в бар; странным, почти невозможным показалось ему сидеть за столиком одному; за стойкой свободных мест не было; он пошел домой, наконец.

И на другой день все было так же – иначе; и лежать на песке было холодно; слишком сильным был ветер; и сидя на какой-нибудь скамейке, над берегом, читая, может быть, что-нибудь – мир названий разбился – отрываясь от чтения, вновь и вновь смотрел он, наверное, на море, с белыми гребнями волн, и вновь, и вновь думал, да, начинал думать, обо всех своих – нерешенностях. И все, конечно же, возвратилось – возвращалось к нему понемногу; и как будто собирая что-то, в себе, вспоминал он, может быть, прошлую, позапрошлую, может быть, зиму, конец ее и начало, осень, ветер, блужданья по городу… и пошел домой, и вновь вышел на море; и в конце концов, почти незаметно, та веселая, легкая и беззаботная жизнь, которой они жили здесь, вдвоем, вместе с Фридрихом, – жизнь эта, в конце концов, от него отступила: как если бы ее никогда и не было вовсе: или так, может быть, как если бы Фридрих, уехав, увез с собою саму возможность ее.

– А впрочем, хватит, хватит, может быть, убегать.

А впрочем, убегать было некуда. Он остался, еще раз, один; он был вынужден, хотел он того или нет, вновь столкнуться с самим же собою.

Он хотел этого: или так казалось ему.

– Да, хватит, хватит, действительно, убегать.

– И тогда – что же? Вот именно. Да, начать все сначала, продумать свои предпосылки.

Был ветер с моря, как сказано; были большие, белые, освещенные солнцем, скрывавшие его облака; огромная тень их ложилась вдруг на деревья, клумбы, крыши домов; и тогда все это вдруг темнело, стихало… и дождь налетал вдруг порывами; и потом опять появлялось откуда-то солнце; и капли дождя на деревьях, на ветках и клумбах, загорались, вспыхивали и гасли; и совершенно ясно, в пронзительном, из-за облака хлынувшем свете, проступали все очертанья, всех деревьев, всех веток.

А между тем и как только он остался один, все то, так думаю я теперь, от чего он до сих пор убегал, тут же – и как будто заполняя собою некое, вновь, как только он остался один, в нем самом, Максе, освободившееся пространство – тут же, вновь, к нему подступило; оставшись один, вовсе не был он, разумеется, – то был, то не был он, в самом деле, – один; и шагая, к примеру, вдоль моря, уже, допустим, вечернего, гаснущего, то – терял, разумеется, то вновь находил свою мысль; она же, ускользая от него самого, вновь и вновь превращалась, конечно же, в мысль – для кого-то другого, ему уже неподвластную.

И он вновь, как некогда, принуждал себя, конечно, к усилию; и продлить его… нет, продлить его не мог, в общем, по-прежнему.

И значит… и значит, все было… как же?.. иначе?.. нет, так же, так же, конечно… как тогда, когда-то, давно… и как если бы, возвратившись к себе самому, он застал себя на том же месте, в той точке, где он себя – оставил.

Все было так же; ничего, конечно, не изменилось.

А ничего и не могло измениться. Должно измениться?.. Да, должно измениться.

И вот теперь уже думал он, продумывая свои предпосылки, об Алексее, конечно, Ивановиче, и вспоминал тот разговор, разумеется, который вели они, в моем, так скажем, присутствии, ночью и на бульваре, полгода назад.

– И что если он был прав, в самом деле… и я лишь воображаю себе какое-то… легкое будущее… оно же никогда не наступит.

– Есть ведь только то, что есть… вот сейчас… вот это море, уже вечернее… вот это облако, гаснущее… и вот эта, вот эта, между морем, облаком летящая чайка.

– И ничто, никто… как сказал он в ту ночь?.. ничто, никто не избавит вас от усилия… вот сейчас, вот здесь, в настоящем.

– Вы хотите всего сразу. Ну что же.

И уходя все дальше и дальше от людных мест, курортных поселков, опять и вдруг успокаиваясь, садился он, как пару дней назад, вместе с Фридрихом, на песок, и смотрел, и вновь смотрел, разумеется, на море, еще озаренное последними, розовыми, по облакам, по воде пробегавшими отблесками, с внезапной надеждой.

– Да, действительно, успокоиться, так думал он, может быть, успокоиться, и смириться, и принять, и взять на себя этот… труд жизни, эту последовательность усилий, ежедневно возобновляемых.

– И то, что не получается сегодня, получится, может быть, завтра. И вот так, может быть, постепенно… так, может быть, понемногу… приближаясь к искомому.

Так думал он, следовательно… и поднимая голову, пересыпая руками песок, вновь и вновь видел луну, в те дни как раз достигшую, может быть, своей законченной полноты и совершенной округлости, и тихий свет ее, бежавший к нему по воде, и возле дальнего мыса, в другой части неба, переходы, провалы последних, еще розовых, еще красных, вдруг сизых, зеленоватых, вечерних, застывших, замирающих облаков… и ему так хотелось, конечно… ответить, и так упорно и так настойчиво звучал этот тайный, безмолвный, безмерный, ко всей его жизни обращенный призыв, что он, Макс, закурив, может быть, сигарету, не выдерживая волнения… но радостного, но исполненного надежды, вставал; шел обратно; и вновь думал, наверное, что – вот, это только сейчас, вот сейчас… и чего бы он ни хотел, к чему бы он ни стремился, ничто, никто, в самом деле, не избавит его от усилия… от этой, так думал он, может быть, перед ним, перед ним, Максом, не перед кем-нибудь, перед ним стоящей задачи.

– Ее нельзя решить… раз навсегда. Ее надо решать все снова и снова… каждый раз заново. И это не может быть легко… это трудно. Пусть так.

– И надо каждый раз начинать все сначала… каждый день начинать все сначала. Ничего еще не потеряно… нет… ничего еще не потеряно.

И с этими мыслями засыпал он, возвратившись домой; с ними же просыпался; начинал все сначала.

И что-то вдруг получалось у него, может быть: здесь; само собою, может быть, получалось вдруг у него; и вновь и вновь принуждая себя к усилию, продлевал, но все-таки продлевал он, в себе самом, искомую ясность, вожделенную собранность; и отдельные мгновенья, пусть краткие, отрезки временами, пускай небольшие, складывались, может быть, в некое, обнадеживающее и отрадное целое; и ему казалось, наверное, что и завтра все будет так же, может быть, лучше; и вот так, может быть, постепенно… так, может быть, понемногу.

И затем вдруг ничего, конечно, не получалось; все, вдруг, разваливалось; мысли путались; взгляд, не в силах ни на чем задержаться, перескакивал с одного на другое; внимание ослабевало; и как ни пытался он восстановить, в самом себе, вчерашнюю, скажем, ясность, повторить – вчерашнюю собранность, он не только не мог повторить их, но сами эти попытки, сами эти старания уводили его, казалось, все дальше и дальше от искомого, вдруг недоступного.

– Постепенно и понемногу?.. Как бы не так… – думал он.

– И что-то, значит, неправильно… в чем-то я ошибаюсь. И значит… и значит, должны быть все же какие-то… совсем иные возможности. И… и нужна, конечно, решимость – прежде всего… готовность – к еще не изведанному.

Он чувствовал – он вдруг опять, может быть, не чувствовал в себе этой решимости. Он хотел – он боялся этих решений.

– И никто, никто не знает, конечно, чем все это обернется.

И внезапное, может быть, беспокойство охватывало его, и как бы предчувствие чего-то… мучительного: и как если бы (думаю я теперь…) та, уже давным-давно проступающая на карте, еще не отмеченная, уже упомянутая, для нас обоих, пожалуй, важнейшая, для него, Макса, из всех зим мучительнейшая зима, – зима, о которой он еще ничего, конечно, не знал, о которой он вообще, конечно, не думал, – как если бы, уже надвигаясь, уже – начинаясь, зима, мучительнейшая из всех, уже втайне бросала свой отсвет – свою, точней скажем, тень – на это, еще никакой зимы, конечно, не предвещавшее, еще длившееся – здесь, почти здесь, у этого моря – лишь втайне, может быть, совсем втайне, может быть, клонившееся к осени лето.

И вновь, может быть, хотелось ему – бежать; уехать, к примеру, в Москву, почему бы и нет?..; и с неожиданным для него самого сожалением думал он о той жизни, которой жил в последнее время; о Лизе; о Фридрихе; однажды, через неделю, вновь дошел он до станции, где, в кассе, можно было (и до сих пор можно…) купить билет не только на электричку, но, при наличии свободных мест (говоря языком, для меня, конечно, запретным…) на любой поезд в любом направлении; и занял очередь в эту кассу (там всегда была очередь…); и соскучившись стоять в ней, вышел, вновь, на перрон; посмотрел на реку, за железной дорогой, луга на том берегу; и ни о чем не думая, не зная, что делать, пошел снова прочь, снова к морю, в тот день серому, пасмурному, с тихим и едва заметным сиянием, пробивавшимся из-за нависших над ним облаков; и стоя у самой воды, под шум волн, набегавших на берег, крик чаек, взлетавших с него, решил, что все-таки нет… нет, он останется.

Он останется – он остался; и хотя уже надвигалась, как сказано, начиналась, быть может, зима, мучительнейшая из зим, еще – еще никакой зимы, разумеется, не было; еще было, все-таки, лето, все-таки море, песок, и сосны, и ветер; и какие-то более ясные, и какие-то более темные дни; и облака, и огромная тень их; и дождь, и капли на ветках; и тот особенный, одновременно прозрачный и пронзительный свет, какой только здесь, наверное, и бывает, и в котором все это вдруг вспыхивало, вдруг, на мгновение, загоралось.

И он опять, и опять успокаивался, и вновь говорил себе, должно быть, что, нет, ничего еще не потеряно, что сегодня не получающееся завтра получится… и с оживавшими в нем надеждами, лишь изредка его покидавшими, вновь и вновь принуждал себя, конечно, к усилию… как тогда, как когда-то.

Но и что-то еще (так думаю я теперь…) – но и что-то совсем иное, опять-таки, тоже было, пожалуй, и вновь было, наверное, в этих – тоже, если угодно: днях, вновь: неделях.

Уже давным-давно уехал, как сказано, Фридрих; уже все совпадения кончились.

А между тем, оставшись – и вновь оставшись один, Макс, выходя на море, сидя в кафе, и по-прежнему… да, по-прежнему, в общем, следя за своими движениями, и даже показывая их, быть может, кому-то, себе самому, – Макс, выходя на море и сидя в кафе, по-прежнему – или, может быть, снова, – вдруг, снова, по-прежнему чувствовал и находил в себе ту бездумную, втайне задумчивую, затихающую замедленность, которую он открыл в себе здесь… и в этой замедленности как будто вдруг отставал – на полшага, к примеру, – от всего, что он видел, всего, что он слышал… от себя самого… и ветер с моря, шум волн, свет и тени, дождь, налетавший порывами: все это вдруг так тихо и медленно, так просто и скромно входило, вплывало в его бездумность, втайне задумчивую, и так, в иные минуты, легко было, отставая, ответить… что он, Макс, – беря в руки чашку и поворачиваясь на стуле, – скидывая сандалии и садясь на песок, – вновь и вновь спрашивал себя, наверное, что это… что это было… и как будто прислушивался к чему-то, в себе, сам не зная и по-прежнему не зная к чему… и хотя все было – так же, еще раз, и мысль его, конечно, дробилась, и путалась, и распадалась, разумеется, на какие-то, вполне случайные мысли, ему уже неподвластные, и он собирал их, ловил ее, догонял и одергивал… – он, Макс, вместе с тем, в то же время, – или сразу после, спохватываясь, – он вдруг смотрел, быть может, на все это… неизменившееся… на эту путаницу мыслей, случайных, на свои же усилия… так же, почти так же, быть может, как смотрел он на, скажем, сосны, очертания облаков… откуда-то издалека… откуда-то: со стороны.

Со стороны и откуда-то: и значит, так же (думаю я теперь…) почти так же, быть может, как посмотрел и увидел он, на бульваре, однажды, ожидая Фридриха, всю свою жизнь: то ли из прошлого, то ли из будущего, то ли – непонятно откуда.

Да, еще раз, она ускользала от него, его мысль, и дробилась, и путалась, он же ловил ее, и догонял, и одергивал, и пытался, и вновь пытался продлить, в самом себе, искомую ясность, вожделенную собранность… но: откуда-то, непонятно откуда, смотрел он на все это… на свои же усилия, свои же старания… и как если бы все это к нему, Максу, уже почти никакого отношения не имело… или так, может быть, как если бы он, Макс, отставая от себя на полшага, отошел вдруг – на полшага в сторону – от своей же собственной жизни.

Смирение… почти безразличие.

И внезапный ветер, морской, как будто пробивался сквозь этот зазор, эту щель… и как бы предчувствие, еще раз, каких-то, совсем иных, в самом деле, влекущих, тайных возможностей.

Толпы людей на пляже, на улицах начали тяготить его; оставшись один, он искал одиночества.

А там, за железной дорогой, была, и есть, как уже говорилось, река, странно близко, в этом месте, подходящая к морю, вновь от него отходящая… мостки и лодки, качавшиеся на воде, ударявшиеся о сваи… луга на том берегу. Подолгу и очень подолгу сидел он на этих мостках, глядя на воду, читая что-нибудь, ничего не читая. Хмурой рябью подергивалась река; темнела и прояснялась; блики солнца пробегали по ней, по бортам лодок, по сваям; парило и медлило что-то, на другом берегу, над лугами. О чем-нибудь думал он, ни о чем не думал, быть может. И уже ни о чем, быть может, не думая, вновь и вновь всматривался в этот зазор, эту щель: между собой и собой же, в этот словно прохладный, прозрачный, все шире и шире раскрывавшийся в нем промежуток, отделявший его от его собственной жизни, от его же стараний, его же стремлений… даже надежд. Со стороны и откуда-то, со стороны и откуда-то. Ни о чем не думая, ни к чему не стремясь.

Все это тоже и само по себе оборачивалось, конечно: надеждой.

И потому он не уезжал отсюда; почти месяц прожил он здесь; раза два или три, выстаивая очередь (в кассу…), покупал, быть может, билет (в Москву и на поезд…); менял его; оставался.

31

Он съездил в Ригу к Хельге и Ингмару; они тоже навестили его: вместе – с кем же? вот именно – с кем же? Да, здесь, именно и почти здесь, в конце того лета, он, Макс, впервые познакомился – с Соней: с Соней (думаю я теперь: тоже здесь, именно здесь…) – с Соней, уже так давно появившейся – на этих страницах, уже так давно исчезнувшей… нет, вовсе, вовсе не исчезавшей – с этих страниц.

Они вышли все вместе на море; был уже вечер; Ингмар и Хельга обогнали их на пару шагов. Он спросил ее, чем она занимается; он сообщил ей свои собственные, вполне внешние обстоятельства. Ах, вот как, он тоже живет в Москве? Она тоже? Да, она тоже. И она уезжает в Москву, завтра вечером.

– Жаль, – сказал Макс.

Она улыбнулась; она посмотрела на море, протяжные отсветы, бегущие по воде, отражения облаков, далеких и гаснущих.

– Да, жаль, – сказала она.

Ингмар окликнул их.

И – все? Все. Он даже не спросил ее телефона в Москве; он проводил их на станцию, всех троих; он постоял еще немного, один, на опустевшем – и совершенно опустевшем перроне.

32

И когда он возвратился в Москву, Макс, – та, уже давным-давно проступающая, уже, если угодно, отмеченная на карте зима, медленно, очень медленно на него надвигаясь, как будто вбирая его, Макса, как будто впуская и втягивая его в себя – и как если бы (или это так кажется мне: теперь…) – как если бы она ждала его там, в Москве: – дождавшись, короче, его возвращения, зима, сразу же, хотя и очень медленно, началась.

А ведь между летом, с одной, и зимою, с другой стороны, бывает обычно – осень. Бывает: обычно. Но тогда, там (думаю я теперь…) никакой осени не было. Он возвратился в Москву, Макс, – и это было, сразу же: началом зимы, – введением в зиму; – и длилось это начало, это введение очень долго, целую, может быть (им, Максом, едва ли вообще замеченную и если отмечаемую мною, теперь, то лишь как простое введение, простое начало…) – целую, значит, осень.

– И когда он возвратился в Москву, Макс, в этот огромный, таинственный, невероятный, самый странный на свете город, тогда – что, собственно?

Лишь некая осень, простое введение, отделяет, его и меня, от этой, уже начавшейся, если угодно, зимы. – Там (думаю я…) – там все линии сходятся; – и по какой бы дороге я ни пошел, любая дорога (думаю я…) – любая дорога приведет меня к этой зиме (уже, если угодно, начавшейся…).

Он же, Макс, – он шел к ней по всем дорогам: одновременно и сразу.

Он шел к ней сразу по всем дорогам; – он возвратился, значит, в Москву, в этот огромный, таинственный, невероятный, самый странный на свете город, – в этот город, где старое так причудливо сплетается с новым, дозволенное с запретным, еще возможное с совершенно немыслимым, – и приехав с вокзала домой, в свое решительно неописуемое, из всего неописуемого самое неописуемое жилище, – занеся чемодан в комнату (и тут же задернув, наверное, шторы…) он, Макс: – а впрочем, думаю я, пойдем, для начала, по вот этой, к примеру, дороге… он, Макс, в тот же день, например, позвонил, разумеется, Фридриху.

Он позвонил Фридриху и встретился с ним: в конце бульвара, к примеру. Он был рад этой встрече, – и Фридрих, появившись, как некогда, из глубины – бесконечно прямой, в бесконечную даль уходящей, уже начавшей, быть может, желтеть, но еще переполненной, разумеется, сумраком, тенью листвы и пятнами солнца аллеи, – Фридрих, приблизившись, улыбнулся и взял его под руку, – и он, Макс, снова, в то же мгновение, почувствовал, в себе и вокруг, что-то веселое, быстрое, легкое, – и они, Фридрих и Макс, снова, как прежде, поехали, должно быть, к каким-то (так и оставшимся, следовательно, по ту сторону моей истории: если это история…) персонажам их жизни, – и эта жизнь (здесь, думаю я, здесь, у этого моря, так легко, почти незаметно от него отступившая: как если бы ее никогда и не было вовсе…) – эта случайная жизнь вновь, следовательно, его обступила, и он, Макс, уже готов был ей снова отдаться: и как если бы, в свою очередь, никакого моря, никакого лета и вовсе не было – никогда.

Оно было, однако, это море – и это лето (и этот песок, эти сосны, этот свет, пронзительный и прозрачный…). Все это было, однако; – и после всего этого (после этого лета, после этого моря – и всех надежд, и всех мыслей, оживших в нем здесь…) та – случайная жизнь, которой, еще весною, он жил в Москве, вместе с Фридрихом, уже не только, или почти, не давала ему ни прежней радости, ни прежнего ощущения – жизни, но как будто вообще не удавалась, не давалась ему; он стремился к иному; уже через несколько дней он почувствовал ее – невозможность.

– Нет, хватит, хватит… так не может более продолжаться.

И когда он возвратился в Москву, Макс, – Москва (этот огромный, таинственный, невероятный, самый странный на свете город…) – Москва поразила и ужаснула его, должно быть, как будто он очень давно – как будто он никогда ее раньше не видел.

Был – когда он вернулся – был, наверное, совсем еще летний (лишь с первым намеком на осень…), еще совсем по-летнему жаркий и душный день; он сошел с поезда, взял такси – и вот: улицы, мостовые, дома, и раскаленный на солнце асфальт, и машины, и шум, и грохот, и – нет, нет, я не описываю… все это вдруг надвинулось на него (откуда-то…) – и он, Макс, с еще почти мучительной ясностью помнивший: море – и сосны, и ветер, и облака, – почти с ужасом смотрел, должно быть, вокруг.

И когда машина взлетела на мост, Макс, ужасаясь, увидел, наконец, свое собственное, из всего неописуемого самое неописуемое жилище, темной громадой нависавшее над рекою.

Он занес чемодан в комнату – и тут же задернул, наверное, шторы.

– И мне, думал он (задернув шторы, осматриваясь…) – и мне придется здесь – жить?..

Он позвонил Фридриху, – и встретился с ним, – и они, Фридрих и Макс, снова, как прежде, поехали, должно быть, куда-то, к кому-то… – но если (так думаю я теперь…) – если он, Макс, втайне надеялся и втайне рассчитывал, что, с течением времени, он просто-напросто привыкнет ко всему этому: к этому городу, этим улицам, этому дому и этим домам, – то он, Макс, конечно же, ошибался, и чем дальше шло время, тем острее чувствовал он – невозможность: невозможность, опять-таки: этих улиц, этого города.

– А ведь там (думаю я теперь…) – там, в этом городе (огромном, невероятном, таинственном…) – там были ведь и какие-то старые, какие-то, еще все-таки – возможные улицы, переулки: дома, проходы, дворы… и я: я сам жил когда-то на такой улице, в таком дворе, в таком доме. Но он, Макс (возвратившись в Москву…) – он как будто не замечал ничего этого; он видел лишь новое, ужасное, неописуемое.

Он видел лишь новое, ужасное, неописуемое; – и он не только не мог привыкнуть – он, на самом деле, и не хотел привыкать к этому городу, дому, домам; слишком ясно помнил он море (сосны, ветер и облака…); и шагая по какой-нибудь новой, да, неописуемой улице, среди шума, и грохота, и машин, и прохожих, и – нет, нет, я не описываю… – пытался, наверное, и разумеется, вполне безуспешно пытался снова вызвать в себе то ощущение: отстраненной замедленности, которое открылось ему, как сказано, здесь, этим летом, у этого моря. Но ни о какой замедленности, ни о какой отстраненности, не могло быть, конечно, и речи; было лишь возбужденье, усталость, спешка, торопь и оторопь… и – и вновь, конечно же, как только он возвратился в Москву, – вновь, конечно же, подступило к нему все то, от чего он, еще весной, например, убегал, вся эта, как писал я когда-то, его собственная и все-таки чуждая ему самому, как бы внутренняя и все-таки внешняя жизнь – не-жизнь, если угодно.

Она подступила к нему – она обрушилась на него; он пытался – он не мог собрать свои мысли; он был – он не был, конечно, один; и не глядя вокруг, не в силах остановиться, все быстрей и быстрее, по какой-нибудь новой, ревущей и призрачной улице, среди шума и грохота, обращаясь к кому-то… – нет, нет, я не описываю.

Он сам не знал, разумеется, что ему делать.

– Бросить все (вдруг спохватываясь…) – уехать… уехать куда-нибудь.

Он не мог, однако, уехать. – Уже была, как сказано, осень, и он, Макс, снова, каждое утро, должен был платить свою дань: ненавистно-неописуемому.

– И когда он возвратился в Москву, наконец, та, принудительно-обязательная, подавляюще-безусловная, втайне и даже откровенно сомнительная, – та, тоже, если угодно, жизнь, – не-жизнь, если угодно, – к которой, как сказано, все мы были когда-то причастны, в которой все мы участвовали, – жизнь эта поразила и ужаснула его, должно быть, как будто он очень давно, – как будто он никогда не жил ею раньше, – или так, может быть, как будто он просто-напросто забыл о ней, забыл ее: здесь, у этого моря. Он же и в самом деле забыл ее: здесь; он, Макс, целое лето вообще о ней, должно быть, не думал; и когда (возвратившись в Москву…) – когда он, Макс, на следующий, к примеру, день отправился в свое учебное, вновь скажем так, заведение, с его бессмысленными и вполне бессмысленными собраньями, лекциями… но нет, нет и нет, я не могу, не должен и не буду ее описывать, эту жизнь, решительно неописуемую. Она надвигается, она охватывает; не участвовать в ней мы не можем; и хотя реальность ее сомнительна, реальность ее, в то же время, несомненна – как боль. Она и обрушилась на него как некая боль; он не мог не участвовать – не мог… нет, не мог больше и участвовать в ней.

А ведь он, Макс, – еще весной, например, – он, как сказано, убегал от нее – и от нее, среди прочего – в откровенно-внешнее, необязательно-легкое.

Но и эта, случайная, жизнь не удавалась, как сказано, не давалась ему теперь; завеса, почти на каждом шагу, разрывалась; что-то тяжелое, трудное, горькое, все ясней и отчетливей, проступало за нею; и он не только не перескакивал через это что-то, легко и уверенно, – он, Макс, почти на каждом шагу спотыкался – останавливался: в тоске и испуге.

И все это, внешнее, внутреннее, подавляюще-безусловное, откровенно-случайное, – все это складывалось как будто, – уже сложилось, – в некое целое, со всех сторон, изнутри и снаружи, его обступавшее.

– Выйти и вырваться, думал он, выйти и вырваться.

Но как же вырваться? как же выйти? что делать?

– Жизнь (думаю я теперь…) – жизнь (но уже в каком-то ином, в каком-то – подлинном, может быть, смысле…) – жизнь вновь нашла свою тему… она же и не теряла ее… жизнь, как бы то ни было, вновь столкнулась с самой же собою; и как ни пытался он, по привычке, просто жить дальше, что-то не получалось, что-то как будто разваливалось; через две, три недели он оставил свои попытки.

Да он вовсе и не хотел этого… просто жить дальше; он стремился к иному; он скорее готов был отдаться: боли, беде и отчаянию, чем жить дальше так, как он жил до сих пор.

В беде и отчаянии была, по крайней мере, некая достоверность, несомненность и убедительность. Страдать и мучаться значило все-таки: жить.

Он был готов к этому (или так казалось ему…); со всей решительностью шел он на обострение, на столкновение: с внешним и внутренним, сомнительным и случайным, с не-жизнью, с жизнью, с самим же собой.

Все это словно бросало ему некий вызов: отчаяние было его ответом.

И уже почти не встречаясь более с Фридрихом, не встречаясь – или, может быть, лишь однажды встретившись, после своего возвращения, с Лизой, удивленной и разочарованной его – мрачным видом, как она выразилась, – и уж тем более не встречаясь ни с кем из прочих (не взятых мною на эти страницы…) персонажей его прошлогодней, случайной, и теперь уже без всяких сомнений закончившейся, или, вернее: им, Максом, законченной, завершенной и оборванной жизни, – все решительнее углублялся он, все глубже и глубже проваливался: в свою собственную, в свою подлинную, если угодно, жизнь, – в зиму, уже, если угодно, начавшуюся.

Все реже и реже выходил он на улицу; платил свою дань – возвращался домой.

И надо было делать что-то, надо было что-то, немедленно, делать; и – вновь, и вновь вспоминал он, разумеется, море, ветер, облака и надежды – уже, в общем, покинувшие его.

Они покинули его, разумеется; никакой замедленности, никакой отстраненности уже, как сказано, не было; ни о каком спокойствии не могло быть, конечно, и речи; и то, что здесь, у этого моря, еще казалось ему возможным, там, в шуме и грохоте, оказывалось – совершенно немыслимым.

– Постепенно и понемногу? Как бы не так… думал он.

– А ведь и это все то же, – так он однажды подумал: заплатив свою дань и возвращаясь домой, – да, все то же стремленье к какому-то… легкому?.. к какому-то, во всяком случае, замечательному, превосходному, – так подумал он, – будущему… в котором все совпадет, все сойдется, которое… никогда не наступит.

Он остановился, конечно; он провел рукой по лицу; как некогда и как будто впервые, посмотрел, увидел он знакомый ему переулок; дома и окна; желтые листья.

– Да, все то же, все то же… одно и то же стремление.

И что-то, значит, неправильно… в чем-то я ошибаюсь.

И хотя он еще пытался, быть может, что-то как-то собрать, что-то как-то – наладить, ничего, конечно, не получалось, все, конечно, разваливалось; чем дальше шло время, тем яснее видел он невозможность: невозможность, еще раз: что-то наладить, что-то как-то собрать.

Он принуждал себя, конечно, к усилию (что, собственно, ему оставалось?..); он не верил в него, разумеется.

– Нет, думал он… вновь думал он, это все-таки должно быть… да, должно быть легко и получаться само собою, все это… трудное.

– Должно быть… должно быть.

– Ну а если не получается… тогда: что же?..

Беда и отчаяние.

– Нет… нет, думал он, все не так. И все мои построения неверны, и все мои мысли ведут не туда… никуда не ведут.

И так прошел месяц, – два месяца, – опали листья и выпал снег; – и когда он выпал, однажды, Макс (все реже и реже выходивший, как сказано, из дому…) – Макс, уже вечером, в сумерках, вышел, однажды, на улицу, – переехал, на троллейбусе, через мост, – и пошел куда-то, почти не глядя и почти не думая, может быть, куда он идет. И что-то странное было в тот день на улицах, в городе, что-то особенно тягостное, возбужденное, тревожное, зыбкое… но он, Макс, отдавшись своим собственным, тревожным, и зыбким, и тягостным мыслям, – и тому беспокойству (так думаю я теперь…) – которое, может быть, и заставляло его идти (все дальше и дальше, куда-то…) – почти не смотрел, быть может, вокруг, – и только исподволь, краем глаза, не задумываясь, проходя мимо, замечал, может быть, что-то особенное, очень странное: на улицах, в городе – и как бы некий оттенок, лежавший в тот день: на стенах домов, на снегу, на машинах, на лицах, на стеклах. Он пошел переулками (и там, в переулках, – там было тише, – падал, крупными хлопьями, снег, – таял, не долетев до земли, – последние желтые листья еще лежали, может быть, по краям мостовой…) – прошел, не заглянув в нее, маленькую, в снегу и в сумерках исчезавшую площадь, – дошел до бульвара: – но та, любимая им, бесконечно-прямая аллея уже расплылась: в снегу, в сумерках, в талой воде, – и что-то странное было вокруг, – что-то тревожное, зыбкое, – и он сам не знал, куда он идет, – и шел все быстрее, по широкой, главной аллее, по талому снегу, по лужам, – и с каждым шагом беспокойство его возрастало, – и он шел так, как будто пытался, действительно, выйти: откуда-то, – и он не мог, конечно же, выйти.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю