Текст книги "Макс"

Автор книги: Алексей Макушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

Но и это были, конечно, только мгновения, только предчувствия… и когда мгновения эти заканчивались, я, стряхнув безмолвие и как завесу, как некий занавес, прорвав обступившую меня тишину (но все-таки, значит, пронося, сохраняя – и значит, все-таки сохранив, пронеся, сквозь эту и прочие зимы, тот август, те ночи, то утро…) – прорвав тишину и отбросив предчувствия, я вновь, следовательно, возвращался в свое, тогдашнее, настоящее; и встречался, может быть, с Верой – или еще, быть может, с какими-то, не взятыми мною на эти страницы, персонажами моей жизни, тогдашней; или шел, может быть, к Алексею Ивановичу, в глубь переулков; и мы говорили с ним, может быть, о чем-то совсем ином, о его, Алексея Ивановича, естественно-научных, к примеру, занятиях, о каких-нибудь – мир названий разбился – с моими собственными устремлениями никак не связанных книгах; и уже совсем поздно вечером выходили, обычно, на улицу; и как-то… я помню, да, я помню, конечно… как-то, в какой-то, похожий, в общем, на все прочие вечер – мы уже дошли до метро – я вдруг увидел, у входа на станцию – Макса: Макса, прощавшегося, как мне показалось, с какими-то – нет, я не знал их – с какими-то, значит, неизвестными мне персонажами его, Максовой, соответственно, жизни (с каким-то молодым человеком в меховой рыжей шапке, с двумя девушками в блестящих, синих, одинаковых куртках – еще с кем-то? – да, может быть…). Я окликнул его; он посмотрел на меня, на Алексея Ивановича, опять на меня, и довольно небрежно, как мне показалось, легким кивком головы, простившись со своими знакомыми (каковые, в свою очередь, быстро, все разом, посмотрели на нас – и тут же скрылись в освещенном провале метро…) – быстро, решительно, чуть-чуть размахивая руками, но при всем том, вот что странно, не подавая виду, что он узнал меня, не выражая ни удивления, ни, скажем, радости – пошел в нашу сторону.

– Вот нежданная встреча, – сказал он.

Я познакомил его с Алексеем Ивановичем.

– Очень приятно. Я уже слышал о вас.

Я смутился, я помню; я не знал, что мне делать.

– Вот как? Я тоже слышал о вас, – сказал Алексей Иванович.

И – и мы уже шли, втроем, по бульвару; Макс, шагая рядом со мною и обращаясь только ко мне, но я помню, время от времени посматривая на Алексея Ивановича (Алексей Иванович тоже наблюдал за ним потихоньку: я это видел…) – Макс, обращаясь ко мне и с каким-то, непривычным для меня возбуждением, то ускоряя, то вновь замедляя шаги, то снимая, то вновь надевая перчатки, чуть-чуть размахивая руками, чуть-чуть подергивая, почему-то, плечом, – Макс, короче, шагая рядом со мною, стал рассказывать мне – нам? – о своих новых, как выяснилось, знакомых, с которыми он только что, как я мог заметить, простился (завтра, впрочем, они опять должны встретиться…) – и с которыми я провел – вполне, в общем, весело – последние три… да, три, кажется, дня… и три, соответственно, ночи. Что они делали? Так, вообще… была большая компания… у того, высокого, в шапке… потом ездили еще на дачу к нему… сегодня утром вернулись… зашли еще в гости… здесь рядом… немного выпили… вот. А между тем, я уже видел, вдали, ту самую, и точно так же заметенную снегом скамейку, возле которой мы стояли когда-то – в почти такую же, зимнюю ночь – уже… да, уже больше года назад. Он тоже видел ее; он замедлил, в очередной раз, шаги; посмотрел на меня: и вдруг, оборвав свой рассказ, дернув, в очередной раз, плечом, подошел к ней, поставил на сиденье ногу и – как некогда, точно так же – взялся рукою: за ту же самую ветку. Мы улыбнулись друг другу; все стало просто. Алексей Иванович, своими спокойно-удивленными, как обычно, глазами, посмотрел, в свою очередь, на меня, на Макса и опять на меня: как будто спрашивая и в то же время не спрашивая, что это значит.

– Здесь, – сказал я, – когда-то, мы говорили с Максом.

– О чем же?

– Вот именно, – сказал вдруг Макс, – о чем же? о чем же? Если бы удалось понять, по крайней мере, о чем.

И он опять посмотрел на меня… и опять на Алексея Ивановича, и опять на меня; вопрос и вызов были в его глазах, вдруг засмеявшихся. А что, в самом деле… почему бы и нет?..

– А в самом деле, Алексей Иванович, – сказал я, – мне давно хотелось спросить вас… знакомо ли вам это.

– Это, – Макс, выпустив ветку – снег осыпался с нее на скамью – повернулся к Алексею Ивановичу, – этот выход… вот: на всеобщее обозрение… эта невозможность остаться в одиночестве, наедине с самим же собою.

– Ведь мы всегда, почти всегда с кем-нибудь говорим… наша мысль ускользает от нас самих.

Я ждал улыбки: внезапной; я не дождался ее.

– Да, – вполне просто ответил Алексей Иванович, – все это мне знакомо. И что же?

– Ну: вот, – сказал Макс, – ведь с этим нельзя, никак нельзя согласиться.

– Приходится.

– Нет… так не может… так не должно быть.

Он чуть-чуть подчеркивал, может быть, свое возбуждение, как будто оправдывая им неожиданность этого разговора и в то же время предлагая мне, Алексею Ивановичу не принимать его слишком всерьез.

– Так не может, и не должно быть… и значит, должны быть какие-то. Все это очень странно, конечно.

Все это было и вправду весьма, весьма странно. Алексей Иванович, по-прежнему не улыбаясь, дотронулся, в свою очередь, до той же, теперь уже черной, мокрой, с внезапными каплями, ветки.

– Странно: да… ну и что же? В конце концов, все и так достаточно странно, не правда ли?

– Да, правда, – Макс рассмеялся.

– Продолжайте, – сказал Алексей Иванович, – мне это даже нравится. Не так уж важно, в самом деле, что мы с вами в первый раз видим друг друга… и, может быть, никогда больше не встретимся… а может быть, и встретимся… все равно. Я слышал о вас, вы слышали обо мне. То, что вы говорите, весьма для меня интересно.

– Только не думайте, что я… пьян, – сказал Макс. – Я не пьян… почти нет.

– Я вижу. И – следовательно.

– И следовательно, должны быть какие-то, совсем иные возможности. Это должно быть – легко, это должно быть, собственно – жизнью.

– Постойте… что именно?

– Вообще… вообще то, что дается нам с трудом и усилием… искомая ясность, вожделенная собранность.

Я дождался, наконец – внезапной, очень внезапной – улыбки.

– Должно быть… должно быть. Нет, я так не думаю.

– Почему же?

– А почему, собственно, это – должно быть – легко?

– Ну… хотя бы потому, что это – бывает – легко.

Я дождался еще одной – еще более внезапной – улыбки.

– Бывает: конечно. Но ведь только так… вдруг. Они не длятся, эти лучшие наши мгновения.

– Вот именно, – сказал Макс, – не длятся. Но они должны длиться, вот в чем все дело.

– Почему?

– Почему – что?

– Почему – должны – длиться? Разве это мы с вами решаем. Да, бывают, конечно, минуты, когда все вдруг получается само собой, совершенно просто.

– Как вдох или выдох.

– Как вдох или выдох. Но бывают и совсем другие минуты… часы, дни… за победой следует поражение. Это так – и с этим ничего, наверное, не поделаешь… как ни стараешься.

– Вот так жизнь и проходит, – сказал Макс.

– Да, пожалуй, вот так она и проходит.

– В раздоре с самой же собою, в усилиях, бессмысленных и бесплодных.

– Этого мы не знаем, – ответил Алексей Иванович, – ни вы, ни я… и никто не знает, наверное. Может быть – бессмысленных, а может быть, и не совсем. Вообще, некая ясность возрастает… с течением времени.

– Вот как?

– Конечно. Ведь все повторяется… за победой следует поражение… за поражением снова победа… и мы сталкиваемся все с теми же трудностями… наталкиваемся на те же препятствия… преодолеваем их, все снова и снова… и в конце концов, узнаем себя же самих, овладеваем своими возможностями… к чему-то, наоборот, привыкаем… с чем-то, напротив, смиряемся. Вы этого не понимаете, вы это поймете. Вы еще очень молоды… не обижайтесь… вы хотите всего сразу… вам вольно, разумеется, воображать себе какое-то… легкое будущее.

– Ах… да… вот… будущее… легкое будущее.

– Простите?

– Нет… так. Вы правы, конечно.

Он вновь дотронулся до ветки рукою; провел по ней; посмотрел на нее; на свою руку; на Алексея Ивановича.

– Вы тоже правы, – сказал Алексей Иванович.

– Простите? – сказал Макс в свою очередь.

– Вы тоже правы, конечно. Конечно, они должны… или нет, должны были бы длиться, эти наши безусловные мгновенья… конечно. И не так уж трудно, в общем, представить себе жизнь, из них состоящую… совпадающую с самой же собою. Но на самом деле… на самом деле, мы лишь приближаемся… к искомому, мы никогда, наверное, его не достигнем. Это не значит, однако, что не надо… стараться.

– Почему? – спросил Макс (в свою очередь…).

– Как – почему? Вы хотите ясности? вы ищете собранности? Вы уже хотите ее, вы уже ее ищете. И что бы вы ни воображали себе, к чему бы вы ни стремились, ничто, никто не избавит вас от усилия, от обязательности усилия… вот сейчас, в настоящем.

– Да, да, я знаю, вы правы.

И вдруг, я помню, с внезапным, горестным вызовом:

– Нет, это все не так, все неправильно. И… речь вообще идет не о том.

– О чем же?

– Вот именно – о чем же? о чем же?

Он замолчал, я помню, закурил сигарету.

– Хорошо, допустим, я согласен с вами, вы правы… ничто, никто… от усилия. Но этот выход – на всеобщее обозрение… но эта невозможность остаться в одиночестве… но этот раздор с самим же собою… вот с чем нельзя, никак нельзя согласиться. И что бы вы ни говорили мне… так не может и не должно быть… и в общем… да… что же?.. к чему все это?.. простите меня… мне не надо было… и… – отбросив, я помню, не докуренную им сигарету, – и… да… пойдемте… уже поздно… и холодно… и поговорим лучше о чем-нибудь.

– Постороннем? – с внезапной улыбкой.

– Все равно о чем, – сказал Макс.

И мы уже ни о чем, конечно, не говорили; и свернув с бульвара, еще немного проводили Алексея Ивановича, в глубь переулков; и прощаясь с нами, он, Алексей Иванович, в последний раз посмотрел, я помню, на Макса; и сказал ему: до свиданья; удачи вам… и Макс, отведя глаза, ничего не ответил; и потом сказал: спасибо, да, до свиданья; простите меня, еще раз… и мы пошли обратно; и свернули, я помню, еще, и еще в один переулок; и была уже ночь; снова ночь; кружились, в пустоте, в темноте, одинокие большие снежинки; фонарь качался под ветром; свет его дрожал на снегу… и я думал, конечно, об этом, так странно начавшемся, так неожиданно оборвавшемся разговоре; и, конечно, о Максе, смущенно, горестно, или так мне казалось, молчавшем, шагавшем рядом со мною; и об Алексее, конечно, Ивановиче, уже дошедшем, наверное, до дому; и о той, так думал я, может быть, последовательности ежедневно возобновляемых – повторяемых, так я думал, усилий, которую с самого начала угадывал я за жестами его и словами; которой, в словах и жестах его, почти не было видно; в которой он только что, так я думал, признался.

– Любопытный персонаж, этот твой. Алексей Иванович.

– О да, конечно.

– Я глупо вел себя, – сказал Макс.

– Нет, почему же?

– Глупо, глупо, – сказал он. – К чему все это, в самом деле? Просто… я так давно не говорил ни с кем… да… всерьез.

– Вот именно. И с кем же еще говорить обо всем этом? Если вообще с кем-нибудь, то с ним, Алексеем Ивановичем.

– Мне тоже так показалось. Не с тем же… в шапке, – сказал он.

– Как, кстати, зовут его?

– Тебе это действительно хочется знать?

– Да нет, какая мне разница?..

– Андреем его зовут.

– Ну а ты-то, Макс, как ты, на самом деле.

– Живешь? – закончил он за меня. – Я не живу, – сказал он.

– Что называть жизнью? – сказал я, улыбнувшись, надеясь, что и он улыбнется.

– Да что бы ни называть так, – ответил он – не улыбнувшись. – Я очень рад тебя видеть.

– Я тоже, – сказал я.

Мы вышли, наконец, на проспект, уже много раз упомянутый, теперь, ночью, почти, конечно, пустынный; Макс, вдруг как будто встряхнувшись, как будто, подумал я и думаю я теперь, махнув рукою на что-то, в себе, взмахнул ей, рукою, и остановив, я помню, вильнувшее в нашу сторону, заскрипевшее тормозами такси, с какой-то неожиданно-решительною интонацией сказал шоферу два адреса: сначала… потом… открыл заднюю дверцу, сказал мне, что он сядет первым: ты выйдешь раньше… и уже в машине, я помню, спросил меня, что я читаю… поговорим, действительно, о чем-нибудь постороннем. Я назвал, разумеется, тот, здесь не названный, в белой с черными полосами обложке, роман, который перечитывал я снова и снова; нет, я не читал его: сказал он.

– Удивительное сочинение, – сказал я.

– Вот как? Дай мне его при случае.

– Хорошо, конечно. Мне самому дал его, кстати.

– Кто?

– Алексей Иванович.

– Да. Алексей Иванович… – сказал он, я помню – и вдруг, проведя рукой по лицу, отвернулся, и весь конец пути мы молчали, и за окном, в которое он смотрел, упорно и горестно, в ночной и призрачной перспективе сменялись, разумеется, улицы, переулки, сугробы, стены, внезапные повороты. И проводив машину глазами, я еще немного постоял, один, в тишине – и затем прошел, разумеется, мимо трех с одной, трех с другой стороны, бледно-зеленой краскою выкрашенных домов, прошел под аркой, прошел через двор – и еще очень долго, я помню, не мог заснуть в эту ночь, и зажигал свет, и вставал, и подходил к столу, и перечитывал, быть может, какие-то, еще вполне предварительные, но уже написанные мною страницы, и шел на кухню, и пил чай, и снова ложился, и лишь под утро заснул наконец.

23

– Мне кажется, он близок к отчаянию, – сказал мне Алексей Иванович, когда, снова встретившись с ним, я заговорил с ним о Максе.

– Да… может быть.

И в самом деле (так думаю я теперь: теперь и здесь, поворачивая обратно…) – он, Макс (истинный герой моей истории: если это история…) – он и в самом деле был, вернее: бывал – в иные дни, часы и минуты – весьма и весьма близок: к отчаянию; почти вплотную подходил он к его, отчаяния, все более отчетливым, все яснее проступавшим границам; – и тут же вновь, конечно, отскакивал от этих границ, отбегал: куда-нибудь в сторону; – вблизи ли, издалека, видел их: постоянно.

Он жил все той же, как я мог убедиться, случайной, легкой, беззаботно-рассеянной жизнью: жизнью, еще и еще раз, уводившей его все дальше от того, к чему он по-прежнему – по-прежнему, конечно, стремился, – но и от всего того, разумеется, с чем он, Макс, – нет, не пытался по-прежнему справиться, – от искомой собранности, от самой возможности: остановиться, помедлить, – но и от ощущения бессилия, невозможности: помедлить, остановиться, – жизнью (так думаю я теперь…) – уводившей его, среди прочего, и от той, принудительно-обязательной, подавляюще-безусловной, решительно-неописуемой, – от той, тоже, если угодно, жизни, – не-жиз-ни, если угодно, – к которой он был причастен, конечно, по-прежнему, как был к ней причастен и я (я: живущий теперь, здесь, поворачивая обратно…) – и, на свой лад, Алексей, к примеру, Иванович, – и, на свой, скажем, Вера, – к которой, короче, все мы были причастны, в которой все мы участвовали и которой он, Макс, по-прежнему, каждое, почти каждое утро, платил свою, если угодно, дань: в тоске и в спешке, с отвращением, ненавистью, мучительным – все более мучительным чувством зависимости. Да, каждое, почти каждое утро, по-прежнему, посещал он, конечно, свое – скажем так – учебное – так сказать – заведение, где его ничему, разумеется, не научили и которое, еще и еще раз, он рассматривал, в первую очередь, как простое средство спасения от несравненно более страшного. В самом деле, он, Макс (изнывавший – как и я – на каких-то, вполне бессмысленных лекциях, на каких-то – роман полагает, роман же и снимает запреты – чудовищных в своей бессмысленности собраниях, куда почти насильно заставляли его ходить…) – он не мог, разумеется, все это просто-напросто бросить, не мог и допустить, разумеется, чтобы его просто-напросто выгнали (что, кстати, вполне могло с ним случиться: почти вдохновенно, хотя и с тайным, конечно, по его собственному убежденью постыдным, но все-таки не покидавшим его страхом – не выгонят ли его, в самом деле – прогуливал он так называемые занятия; все чаще и чаще, уже доехав, к примеру, утром, до учебного своего заведения, вдруг останавливался, закуривал сигарету, смотрел на часы, поворачивал обратно, ехал куда-нибудь в гости…): – и в том, и в другом случае, как бы то ни было (мне очень жаль, конечно, вот этой – почти рвущейся от нарушенных запретов страницы…) – и в том, и в другом случае его забрали бы, разумеется, в армию: что, в свою очередь, представляет собою одно из самых мучительных, опасных и унизительных испытаний, предлагаемых – навязываемых нам этой жизнью, решительно, еще и еще раз, решительно неописуемой. – И все-таки она, эта жизнь (так думаю я теперь…) – со всеми ее явлениями (ничего не являющими…), названиями (не называющими – ничего…), со всеми ее формами (вполне, в общем, бесформенными…) – и со всеми ее, вернее, нашими, с нею связанными, волнениями, опасениями, ожиданиями, – она и стремится, конечно, – она бессильна, однако, завладеть нами полностью, без остатка. Она продолжается – в нас; она проникает куда-то внутрь; она разыгрывается – внутри. И все-таки, поучаствовав в ней, заплатив свою дань, отбыв повинность, отсидев в ней, к примеру, столько-то часов, столько-то лекций (шесть часов, три лекции, например…) – прогуляв половину, – мы вольны распорядиться собой: как нам вздумается – отдавшись, к примеру, какой-нибудь, совсем иной, намеренно и нарочито случайной, откровенно внешней, легкой и рассеянной жизни: жизни, которая ничего от нас не требует, не внушает нам ни надежды, ни страха, – в которой мы можем участвовать, можем и не участвовать, – и которая, ни от чего нас, разумеется, не избавляя, по крайней мере позволяет нам, пусть ненадолго, забыть о нашей зависимости, бессмысленных обязанностях, призрачных принужденьях, – забыть и обо всем остальном, – о том, к чему мы стремимся, – о том, с чем не в силах мы справиться, – (и это, так думаю я теперь, и это есть, может быть, самый простой, не самый, конечно, удачный, но, временами, единственный доступный нам выход…).

Вот так же и он, Макс: каждый, почти каждый день встречался он с кем-нибудь; вместе с кем-то ехал к кому-то; из гостей в гости; как можно позже возвращался домой; как можно реже оставался один.

Я (живущий теперь здесь, поворачивая обратно…) – я знал, как сказано – нет, конечно, не всех – все с новыми и новыми людьми сводила его эта жизнь – но все же некоторых из его тогдашних знакомых, из его, если угодно, тогдашней (говоря запретным для меня языком…) – тогдашней его компании – я тоже, как сказано, знал. Там был, я помню, некий Миша, и некий Петя, и некая – неизбежная в таких случаях – Лена: нет, конечно, я не возьму их на эти страницы: им здесь нечего делать. И были, значит, бесконечные поездки по городу: от одних знакомых к другим; было некое место, где все всегда собирались, некая – (я не бывал там; я видел, впрочем, однажды – вполне, впрочем, посредственные, как мне показалось, картины ее владельца; видел, мельком, и его самого…) – на чердаке одного большого и сравнительно старого дома расположенная мастерская, куда можно было прийти без звонка и где, в табачном дыму, сменялись, почти непрерывно, все те же, появлялись, почти непрерывно, все новые и новые лица; были более или менее крепкие, скажем, напитки; иные, более или менее опасные опыты; бессонные ночи; безнадежные сумерки; рассвет, встающий за окнами; усталость, тревожная дрожь.

И некие, разумеется, девушки возникали вдруг в его жизни; разочаровывали; вновь исчезали.

И в этом движении, кружении город, в котором он жил по-прежнему, и улицы, по которым он бродил, когда-то, один, и переулки, проходы, бульвары, где он, Макс, совершал когда-то свои, если угодно, открытия, – все это превращалось – почти превратилось, наконец: в адреса и маршруты, маршруты и адреса: в расстояния, отделявшие одно место, куда он мог бы пойти, от других, куда он тоже спешил попасть: в простой фон, следовательно, на котором, уже почти не замечая его, разыгрывалась теперь его жизнь, в тоске и спешке убегавшая от себя же самой: – и как если бы (так думаю я теперь: теперь и здесь, в этой маленькой, заваленной снегом, за дюной притаившейся деревушке…) – как если бы, убегая, двигался он в каком-то, странно легком и странно податливом, лишенном складок, изгибов, щелей и трещин пространстве, – пространстве (думаю я…) отчасти похожем, пожалуй, на то, в котором, обращенная к кому-то другому, движется, ускользая от нас самих, наша – уже, конечно, не мысль: уже не мысль, создающая, тем не менее, некий, если угодно, фон, на котором она и разыгрывается: некую улицу, по которой мы как бы идем, некую комнату, в которой мы как бы находимся. Внутреннее сделалось внешним, короче; внешнее же, как ни странно, проще, доступнее и даже, в известном смысле, ближе к нам, чем все то, что мы зовем внутренним; заменяя его собою, присутствие – рядом, напротив – на улице, в комнате – другого человека, других людей, пускай ненадолго, пускай лишь по видимости, избавляет нас, как уже говорилось, от того иного, призрачного присутствия, от которого, оставаясь одни, избавиться мы не в силах.

И только, может быть, изредка, вдруг, видел он – действительно видел он – эти улицы, комнаты; вдруг, выпадая из жизни, под утро, с тревожной и горестной ясностью, видел – снег за окном, рассвет, встающий за окнами, стаканы, пепельницу на столе, свою собственную руку на скатерти, Лену, уснувшую на диване, Петю, задремавшего в кресле; вдруг, в мгновенном промельке, из окна такси, по дороге куда-то, видел – повороты улиц, деревья, углы и стены домов, безмолвные сугробы, снежинки, отсветы фонарей на снегу… они же, возникнув вдруг перед ним, в мгновенном промельке, в непрерывном кружении, вновь, и причем без всяких усилий с его стороны, возвращали его, разумеется, в тот совсем иной мир, в то совсем иное, живое, блаженной тревоги исполненное пространство, где каждое дерево о чем-то свидетельствует и все сугробы призывают к чему-то. И значит, все-таки были… да, были, конечно же, эти краткие… нет, не длившиеся, конечно, по-прежнему, – но все-таки были – и чем дальше шло время, тем чаще (как если бы, думаю я теперь, что-то, очень медленно, исподволь, в нем самом пробуждалось, готовилось, может быть, пробудиться…) – были все-таки, еще и еще раз, эти краткие, отрицавшие его жизнь, но вместе с тем, пусть ненадолго, всякий раз как будто примирявшие его с жизнью мгновения: отстраненности, радостной и печальной. И были, конечно, какие-то, тихие, долгие вечера, когда он, Макс, оставшись дома, в своей (при условии, разумеется, тщательно задернутых штор…) ни с чем не соотнесенной, плывущей над городом комнате, читал, предположим, что-нибудь: тот самый роман, например, – в белой с черными полосами обложке – который мне (живущему теперь здесь…) посоветовал прочесть Алексей Иванович, я же дал его, действительно, Максу, – и который впоследствии, много позже обнаружили мы, как сказано (как – рассказано…) в некоей, вдруг запахнувшейся за нами аллее, на некоей, как уже говорилось, скамейке: этот вполне удивительный, еще и еще раз, с его медленным, неуклонным (так думаю я теперь – и так думал он, может быть, отрываясь от чтения, вновь принимаясь читать…) – неуклонным, медленным, – включающим в себя, разумеется, и некие отступленья, паденья, – заблужденья, блужданья, – в известном смысле даже как бы предполагающим их, – а значит, и примиряющим… да, конечно, примиряющим с ними, – движением, приближением к чему-то: одновременно искомому и уже втайне присутствующему, заранее заданному… – этот роман, следовательно, столь многое определивший в моих собственных планах и помыслах (ему, Максу, заметим в скобках, в ту пору еще неизвестных…). Он, Макс, как бы то ни было (он сам, впоследствии, говорил мне об этом…) читал его, как и я, со все возраставшим ощущением близости, приятия и признанья; несколько (так он впоследствии выразился…) вполне счастливых дней он в нем – прожил.

Он же и вообще очень много читал в эту зиму – посреди всей своей, случайной и рассеянной жизни; чтение, подобно самой этой жизни, отвлекало его, разумеется, от всего того, с чем он боялся столкнуться; и вместе с тем как будто поднимало его над нею; от нее самой отвлекало его.

Но бывали – бывали, конечно, и совсем другие минуты, часы – совсем другие, например, вечера: часы и минуты столь острого отвращения к своей жизни, к себе самому, мучительной и временами столь острой тоски, что он, Макс, уже не чувствовал в себе ни сил от нее – убежать, ни готовности убегать от нее по-прежнему.

– Нет, хватит, хватит… так не может более продолжаться.

Он оставался дома, один; брал книгу – и тут же ее откладывал; закуривал одну, и другую, и сразу же третью, например, сигарету; вставал; подходил к окну; снова садился; снова вставал; выходил, быть может, на улицу; переезжал на троллейбусе через мост; сворачивал в один переулок, в другой, в третий; выходил, не глядя вокруг, на бульвар; из какой-нибудь телефонной кабины, телефонного автомата звонил, быть может, кому-нибудь; набрав номер, вешал, может быть, трубку; вновь садился в троллейбус; и вновь, и вновь возвращался домой.

И все как будто разваливалось, выпадало из рук, рассыпалось на части – и только, может быть, ночью, когда он ложился спать, гасил свет, вновь, пусть ненадолго, успокаивалось, собиралось; некие мысли, с горестной ясностью, оживали в нем – и словно кружили по комнате, в темноте, в тишине, то приближаясь, то вновь отдаляясь, то опять приближаясь ко все отчетливее проступавшим границам – отчаяния.

– Да, хватит, хватит… и тогда что же?.. вот именно.

– Начать все сначала… продумать свои предпосылки. И значит?.. и значит, вновь пойти на столкновенье с собою… на обостренье… конечно.

Он и шел, в такие минуты, на столкновенье с собою.

– И нужна, значит – решимость… готовность – к еще не изведанному.

Он чувствовал – он вдруг снова не чувствовал в себе этой решимости.

– Ах, конечно, конечно… так думал он, может быть… конечно мы держимся за нашу… легкую жизнь… сколь бы мало она нас ни радовала. Кто знает, в самом деле, что там… за этой завесой… что будет, если мы разорвем ее. Там, может быть, не только деревья, снег, блаженная отрешенность. Там, может быть, беда и отчаяние, боль и страдание. Там, может быть, и то, и другое… там, может быть, решается – что. Там все, быть может, решается.

Он хотел – он боялся этих решений. Он понимал, что ему не избежать их; он откладывал их, вдруг засыпая, на потом, на когда-нибудь.

И потому на другой день все опять начиналось сначала; и вчерашняя безнадежность уже не казалась ему такой безнадежной; и заплатив свою дань, и покончив с неописуемым, снова ехал он к кому-нибудь в гости; и вместе с кем-нибудь еще, быть может, к кому-то; и все опять было просто, легко, и покуда длилось, даже, в сущности, весело.