Текст книги "Макс"

Автор книги: Алексей Макушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

Как бы то ни было, репетиции продолжались и даже, в общем, заканчивались. Уже спектакль был сыгран однажды весь; уже были первые пробы света (и я очень хорошо помню, теперь, как все изменилось, когда я впервые, из темного зала, увидел – сверху, двумя лучами – освещенную сцену: они скрещивались, эти лучи, они двигались – вместе с Максом…). Грим? – Его почти не было: так (говорил мне Сергей Сергеевич…), некоторое усиление черт… Костюмы? – Костюмы оставались, в общем, теми же, что и на репетициях: Сергей Сергеевич, по своему обыкновению, в пиджаке, Перов, против своего обыкновения, тоже, Макс просто в рубашке, может быть, в свитере: вы же сами хотели, чтобы – все совпало со всем… Музыка? – Ни о какой музыке я, сочиняя пьесу, не думал. А между тем (Сергей, еще раз, Сергеевич…) какая-то музыка нам бы не помешала, в некоторых местах; я сказал бы даже, что нам не обойтись без нее… И перебрав несколько, совсем, я помню, далеких друг от друга возможностей, Сергей Сергеевич, что очень меня обрадовало, остановился, в конце концов, на – мир названий разбился – весьма и весьма любимой мной музыке, написанной в свое время – мир имен, мир дат тоже – для некоего – ограничимся намеком – балета; совсем тихо должна была звучать эта музыка, в некоторых, немногих, местах, на заднем плане и как бы по ту сторону совершавшегося на сцене… Что еще? Декорации? – Никаких декораций; серый холст в глубине; два стула: вот эти…

И уже была, в общем, зима – там, за черными окнами – уже давным-давно опали, разумеется, листья, уже выпал, и вновь выпал снег, и растаял, и снова растаял, – и на улицах, в городе было, я помню, то ощущение пустоты и простора, какое бывает в конце осени, в начале зимы, когда ничего еще нет, уже нет, ни снега, ни листьев, и только редкие, случайные, большие снежинки одиноко кружатся в воздухе, лишь усиливая, как ни странно, это ощущение обнаженности, простора и пустоты…

И все-таки (думаю я теперь: отрываясь от писания, глядя в окно…) – и все-таки, все-таки: чего же мы, все-таки, ждали?

Время течет медленно, время ускоряет свой ход… нет, нет, не в том было дело. Но это чувство близости к чему-то решающему… я так ясно помню его… к чему же? к чему же?..

И мы несколько раз говорили друг другу, я помню, и Макс мне, и я Максу, и в театре, и как-то, я помню, на улице… несколько раз говорили мы, как будто убеждая друг друга, друг другу, что это будет только спектакль, просто спектакль… ничего больше.

Но ждали мы чего-то совсем иного, конечно.

Чего же? чего же?

Он шел, как сказано, на обострение, на столкновение; моя история свершалась у меня на глазах; через три, через две недели, на сцене и наяву, предстояло ему разыграть то, что разыгрывалось само по себе; овладеть своей жизнью.

И казалось – и мне, и тем более ему, Максу, казалось – как ни убеждали мы себя и друг друга в обратном, – что после спектакля… если он состоится, если он, Макс, с ним справится… все, все будет как-то – иначе… и сам спектакль, я очень хорошо это помню, казался и упорно казался нам, в двухнедельной, в десятидневной перспективе, границей, отделявшей некое – уже почти, почти прошлое, от некоего – еще будущего, иного.

Речь и шла, следовательно, о будущем, об ином, совсем ином будущем… оно же, думал и убеждал себя Макс, оно же никогда, разумеется, не наступит.

46

Оно приблизилось, оно наступило, это, во всяком случае, единственное событие, этот, во всяком случае и во всех смыслах, единственный, конечно, спектакль.

Но что же (думаю я теперь…) – что же мне делать с ним и не взять ли мне его просто-напросто в скобки?

А ведь оно все-таки было, событие, он, спектакль, все-таки состоялся, и значит, все-таки, все-таки, в какой-то, из всех других вечеров выпадающий вечер, за несколько дней до Нового года (какого же?.. мир дат разбился… неважно какого…) – все-таки, следовательно, за несколько дней до Нового… неважно какого… года, я (живущий теперь здесь, поворачивая обратно, пишущий, вот сейчас, вот эту страницу…) – все-таки, значит, увидел – из темного зала – на сцене и наяву – осуществленье моей истории, и он, Макс, ее, истории, истинный, если угодно, герой, все-таки, значит, пережил – наяву и на сцене – с моей историей, со своей жизнью решительное, решающее столкновенье…

Я беру, во всяком случае, в скобки: последние дни – перед самой премьерой; возбужденье, волненье, уже почти, пожалуй, невыносимое; бессонные ночи – и в одну из этих ночей: звонок Макса (я тебя разбудил?.. нет?.. я был уверен, что ты не спишь… ничего… просто так…); и последнюю встречу с ним: перед последней – генеральной: говоря театральным языком – репетицией (завтра, завтра… ну что же…); и саму эту репетицию; и самую последнюю, совсем бессонную ночь я тоже беру, наверное, в скобки.

Но я хотел бы оставить снег: снег, выпавший накануне, в тот последний вечер, если угодно, когда я возвращался после последней – в последний раз после репетиции возвращался домой.

– Завтра, завтра; ну что же…

– И неужели присутствие в зале каких-то, отчасти знакомых, отчасти незнакомых людей… какой-то публики, следовательно… так странно меняет все?..

И он пошел совсем неожиданно, этот… третий, да, этот третий снег в том году; и на черном асфальте появились вдруг мгновенные, белые – заносы, заметы, завои; и все вдруг смешалось, закружилось и спуталось; все исчезло: дома, крыши, деревья, город, улицы, переулки; и уже открыв дверь, уже стоя в дверях, я обернулся, я помню: но (так, кажется, или почти так я подумал…) – но я был слишком близко к этому снегу, – и взбежав по лестнице, вошел в комнату, встал у окна: и только в окне, за окном, увидел его так, наконец, как мне хотелось его увидеть; и в дрожащем отсвете каких-то, далеких, огней он кружился, летел и падал там, за окном, – бесшумно и призрачно, – огромными хлопьями, бесконечно; и вдруг кончился; и тут же, в доме напротив, зажглось, тоже, окно; и совершенно ясно, обведенные снегом, проступили очертания соседней крыши, – окон, карнизов…

– Завершение, – думал я, – завершение значит: прощание…

И всю эту, взятую в скобки – выпадающую из скобок – последнюю ночь, я не в силах заснуть, засыпая, опять просыпаясь, подходил, то и дело, к окну; и там, за окном, то все было тихо, то вдруг опять все кружилось, путалось, бесшумно и призрачно; и наутро, сквозь залепленное снегом стекло, увидел я, во дворе, и выйдя на улицу, не справляясь с волнением, увидел, на улице: мягкие, чуть-чуть поблескивавшие на солнце, наметенные за ночь сугробы: какие-то, подумал я, уже – новогодние… и когда я зашел в театр (мне нужно было, я помню, еще обсудить с администратором некоторые подробности – как назвал его этот последний – не без торжественности – банкета: той, иными словами, в данном случае весьма скромной, разумеется, вечеринки, которая всегда устраивается после премьеры…), Сергей Сергеевич (я встретил его в коридоре…) сказал мне, что – вот, все в порядке, снег выпал – и значит, он, Сергей Сергеевич, вполне может произнести одну – тронув меня за плечо – небезызвестную мне реплику так, как она была написана… или нет?

– Ах, да, да, конечно… все в порядке, снег выпал…

И когда я снова шел, я помню, в театр – часа за два до начала спектакля, – он, снег, уже отсвечивал в сумерках синевою; и в густом, синем, гаснущем небе – сворачивая на маленькую площадь – фонари еще не зажглись – увидел я: внезапные, редкие, безмолвные звезды; и еще немного, в последний раз, постоял перед дверью; и там, за дверью, в театре, все это, конечно, исчезло; и почему-то, я помню, мне совсем не хотелось встречаться, к примеру, с Максом; уже на сцене хотел я его увидеть; и мы сидели, я помню, с Сергеем Сергеевичем в его, Сергея Сергеевича, пятиугольной (я, втайне – и даже втайне, может быть, от себя самого – прощался с ней…) комнате; и он, Сергей Сергеевич, был – или так мне казалось – спокоен; и говорили мы, удивительным образом, о чем-то – почти постороннем; и он рассказал мне, я помню, о своем – первом спектакле… когда-то, давным-давно… и потом вдруг заговорил со мной о моих… дальнейших планах – теперь, по всей вероятности, вы будете писать ваш… роман, – да, по всей вероятности – странно, сказал я, я почти не думал о нем: всю эту осень – да и зачем мне думать о нем, когда я сам: в нем, когда он разыгрывается у меня на глазах – уже завтра, наверное, через неделю, быть может, я вновь начну о нем думать… и время от времени он, Сергей Сергеевич, выходил, я помню, из комнаты; возвращался; и говорил, что – да, все в порядке, все уже в сборе; и садился к столу, и закуривал сигарету, и быстрыми ударами указательного пальца стряхивал пепел в пепельницу; и когда он открывал дверь (входил, опять выходил…), я слышал там, за дверью: шаги, голоса – и как будто нарастание чего-то, сгущение тревоги; и оставаясь один (отсиживаясь: в пятиугольной комнате, укрывшись в ней и втайне с нею прощаясь…), подходил, конечно, к окну; и синева, в окне, обернулась уже темнотою; уже была ночь; горел, раскачивался под ветром фонарь; внезапные отблески его пробегали по новогодним сугробам; и в конце концов, за полчаса до начала, увидел я – каких-то людей, подходивших, молча, к театру; и в конце концов, в очередной раз возвратившись, Сергей Сергеевич, устроитель и режиссер, сказал мне, что ему, Сергею Сергеевичу, уже пора идти, пожалуй, в гримерную: и мы вместе вышли, я помню, из комнаты.

– Я не знаю, что говорят в таких случаях…

Он пожал мне руку.

– Все будет в порядке.

Я мог, конечно, пройти в зал через ту – уже много раз упомянутую – в последний раз упоминаемую, может быть, дверь: возле сцены; я хотел войти в него – вместе со зрителями: и потому пошел, я помню, мимо гримерных, уборных, прощаясь с ними, по коридору, – мимо классов, комнаты с зеркалами, поручнем, – и спустился по той, другой лестнице, по которой очень редко ходил и под которой, в вестибюле или, если угодно, в сенях, была, как сказано, касса; и в гардеробе встретил, я помню, отнюдь не случайных – я пригласил их, разумеется, на премьеру – персонажей моей тогдашней, и теперешней, жизни; и в фойе, перед зеркалом – тоже мной приглашенного, поправлявшего галстук – Алексея Ивановича: увидев меня – в зеркале – улыбнулся он – тоже в зеркале – внезапной, конечно, улыбкой.

– Виденья осуществляются?

– Да, похоже на то…

– Я никогда не бывал здесь, – добавил он (как бы в скобках…). – Я вообще очень редко бываю в театре.

– Я знаю, – сказал я. – Вы вообще… самый… нетеатральный человек… из всех мне известных… Я очень волнуюсь… извините меня…

– Ничего, пожалуйста.

– Во всяком случае… спасибо, что вы пришли…

Первый звонок: завершение: прощание…

И были еще знакомые; Фридриховы знакомые, например; Максовы знакомые, наконец; его, Максовы, общие с Фридрихом, к примеру, знакомые; персонажи его случайной жизни, если угодно; но и отнюдь, разумеется, не случайные – он тоже и разумеется пригласил их – персонажи его, Максовой, жизни.

Не было Веры: я уже не встречался с нею в ту зиму; не было – и не могло быть, разумеется, Сони.

И в конце концов (второй звонок: прощание: завершение…) я вошел в зал: как зритель; и вместе, я помню, с какими-то – отстав от знакомых – с какими-то… нет, незнакомыми, и уже торопившимися, обогнавшими меня перед входом, – с какими-то, значит, – смешно и странно, не правда ли? – так думал я, может быть, – с какими-то, тоже, зрителями…

Смешно, странно… и разве (я шел по проходу…), разве все это, этот спектакль… вот сейчас, вот сейчас он начнется… и этот шум в зале, уже затихающий… шепот, шорох, шелест программок… и даже эти черные окна (я прощался с ними…), фанерные кресла (прощался…), белые стены… разве не было все это – моим собственным… ах, конечно, конечно, моим собственным выходом – на сцену – на всеобщее обозрение?..

А между тем, я сидел – как зритель – в третьем ряду; я видел, наискось, во втором – Алексея Ивановича, твердый профиль его, уверенный и спокойный, воротничок рубашки, руку на подлокотнике кресла… я подумал вдруг, что – вот, ему, Алексею Ивановичу, совершенно и вполне безразлично, видят его или нет; он стремится сам – видеть; он себя – не показывает… Я был рад, что он здесь; его присутствие как будто уравновешивало что-то во мне…

Сцена вспыхнула, свет в зале погас.

– Вот, следовательно…

И вот он вышел – из-за кулис; остановился; оглянулся; дошел до рампы; все; встал.

– Вот я стою здесь, стою перед вами…

А я сидел, как зритель, в третьем ряду; в темноте; укрывшись и спрятавшись… и я очень хорошо помню, теперь, как он вдруг попал в некий тон, и тот страх, почти ужас, который – само собой разумеется – охватил меня, когда я увидел его на сцене, исчез – и больше не возвращался…

– И конечно, впоследствии, здесь, у этого моря, сидя, к примеру, в его, Максовой, повисшей над землею мансарде, мы пытались вспомнить, во всех подробностях, – и он, Макс, во всех подробностях, рассказал мне – как это было…

Он вышел на сцену: он тут же остановился; он сделал один шаг: остановился; сделал второй: оглянулся; третий: опять оглянулся; он еще видел Сергея Сергеевича, стоявшего за кулисами: Сергей Сергеевич, из-за кулис, смотрел на него, Макса, почти – говорил он – с мольбою; и лишь увидев, после третьего шага, этот взгляд, почти умоляющий, он все-таки – замирая от страха – но все-таки – замирая от ужаса – дошел, наконец, до рампы.

Но стоять: перед рампой, было еще страшнее; и выдержать эту первую паузу было – почти невозможно.

Он вышел на сцену – но зал еще не затих; еще – он стоял перед рампой – еще слышался шорох, шепот, шуршание; он заложил руки за спину; и вот, понимая – нет, нет, он так не думал, он понимал это – понимая, еще и еще раз, что он должен выждать, дождаться, – добиться, – чтобы зал затих, наконец, он молчал, следовательно: молчал перед рампой, заложив руки за спину, глядя в зал и не видя – почти ничего…

Страшно? – Да, очень страшно.

И чем дольше молчал он, тем тише делалось в зале, и его собственное молчание – говорил он впоследствии – со всех сторон, как некая завеса, окружало и окутывало его; и в конце концов, когда сделалось совсем, совсем тихо – я помню это ощущение тишины, почти осязаемой, – он, Макс, разрывая завесу, вовремя, в самое время, но, я помню, каким-то неузнаваемым, не своим голосом – глухим и тут же пронзительным – начал, наконец, говорить.

– Вот я стою здесь, стою перед вами…

И это было, я помню, так, как будто тишина, сгустившаяся над залом, над сценой, вдруг дала трещину, и рухнула, и обвалилась…

– Я стою здесь, один… я смотрю в зал… я говорю…

– Все пропало, все кончено…

И лишь на второй, на третьей, может быть, фразе – я еще сам не знаю, что я скажу – он вдруг попал в некий тон: и вдруг нашел некий жест – для него самого, Макса, – для меня, сидевшего в зале, тем более неожиданный – вытянул руку, ладонью вверх, к залу – сжал ее в кулак – и тут же, но очень медленно, вывернув ее, пальцами вниз, разжал – опустил… и вместе с этим тоном, жестом, нашел, конечно, и ту… да: волшебную, да: неподвижную точку, с которой уже сама собою, упала – во вновь образовавшуюся, сгустившуюся, собравшуюся вокруг него тишину – и следующая, четвертая, и следующая, пятая, фраза… и когда он нашел их, этот жест, этот тон, эту точку, спектакль, сразу же, пошел полным ходом; страх исчез и больше не возвращался; и он, Макс, ни о чем, конечно, не думая, не успевая подумать, лишь с тихим и радостным удивлением отмечал про себя, что – вот, все получается, – сбывается, удается…

– Сегодня, один-единственный раз, я действительно к вам обращаюсь… вот сейчас, вот здесь, на сцене и наяву… вот на этой сцене, вот здесь…

И это был, действительно, он, Макс, на сцене… не кто-нибудь… это он, Макс, на сцене и наяву, обращался к безмолвной публике, к темному залу…

Это он бросал вызов… это он… наконец-то.

И он был так собран, говорил он впоследствии, как, может быть, еще никогда не бывал… и таким острым было это ощущение присутствия… вот сейчас, вот здесь, вот на сцене… каким, может быть, еще никогда, никогда не бывало…

– Я еще сам не знаю, что я скажу… Я стою здесь один… один на сцене… один перед залом…

И это был совсем, конечно, не он… это кто-то стоял там, на сцене.

И он понимал, разумеется, что один какой-нибудь неправильный жест, неверная интонация, и все сорвется, все рухнет… Но неправильных жестов не было… почти не было, может быть… и только изредка, совсем ненадолго теряя ее, вновь и тут же вновь находил он, в самом себе, эту единственную, эту неподвижную точку… и как будто вновь, тут же вновь поднимаясь над самим же собою, со все обострявшимся ощущением присутствия, исчезая, отсутствовал.

Он был совершенно свободен, короче, полтора часа, на сцене и наяву.

Я же сидел, как зритель, среди зрителей, укрывшись и спрятавшись… и я сам не знаю, теперь, что еще сказать мне об этом спектакле, все-таки, все-таки состоявшемся.

Я помню смех в зале, когда, после краткой паузы, на сцене появился Сергей Сергеевич: принесший свои извинения… я помню вновь смех, когда появилась на сцене Лиза: объявившая, что сейчас ее выход…

Я ждал иного выхода; я дождался его.

Все сбывалось; все было правильно.

Текст пьесы? Да, вот он…

Алексей Иванович… наискось от меня… повернулся ко мне; улыбнулся… кажется… в полумраке.

А ведь и в самом деле было некое сходство, необъяснимое, между ним и Перовым, на сцене, просто Перовым…

И у него, Перова, по-прежнему и на сцене, был, конечно, вид человека, вошедшего откуда-то с улицы…

– Но мы всегда здесь, внутри, где бы мы ни были…

– А там?..

– Никакого там вообще, может быть, нет… вообще, может быть, нет…

– И я никогда, наверное… никогда не выйду отсюда…

– Но если нет никакого там, то нет и никакого, наверное, здесь…

– То есть как – никакого?..

Это Лиза говорила, я помню.

– Ведь вот же… вот эта сцена… вот здесь… и вот зал, и колонны, и, с вашего позволения, зрители… И все это здесь, вот здесь… и мы сами, вот здесь… вот сейчас…

– И хотя мы здесь только играем… мы не могли бы играть, если бы нас здесь не было…

– Нам это только так кажется…

– Может быть…

– И значит, нет ни этого зала, ни этой сцены, ни этих, с вашего… вернее, с их позволения… зрителей…

– А все-таки мы стоим здесь – на сцене, они сидят – в зале…

– Конечно.

И я сидел в зале, конечно, как зритель, вместе со зрителями, и я не знаю, я не знаю по-прежнему, что сказать мне об этом, все-таки, но все-таки состоявшемся, еще раз, спектакле.

Я и пытался, я помню, увидеть его – как зритель, как если бы я ничего не знал ни о нем, ни о пьесе, не писал, не читал ее никогда. Я не мог, конечно, так увидеть его.

И он шел очень быстро, этот спектакль, быстрее, чем шли репетиции, и даже быстрее, или так мне казалось, чем шла та последняя, взятая мною в скобки, генеральная, или проверочная, как иногда называют ее, репетиция, уже никакими замечаниями, обсуждениями, конечно, не прерывавшаяся.

Были, как уже говорилось, побочные, по настоянию Сергея Сергеевича введенные мною мотивы; не в них было дело.

– Да, оставим все это, – говорил, на сцене, Сергей же Сергеевич, – заблуждения чувств, закулисные страсти… Чего, собственно, хотели вы, вашей пьесой, добиться?

– Сам не знаю, – отвечал, на сцене, Перов. – Все это увиделось мне однажды… в одну, очень зимнюю ночь… выход на сцену, уход с нее, может быть… Но в общем…

– Что же?

– Но в общем… речь идет о появлении какой-то иной… совсем иной точки зрения, которая… в заданных нами условиях…

– Вами.

– Простите?

– Вами – условиях…

– Хорошо – мною… которая, следовательно, в заданных… мною условиях, появиться, наверное, и не может… Она взрывает их, эти условия… Ведь мы всегда, всегда с кем-нибудь говорим, где бы мы ни были, что бы ни говорили… Мы выходим из одной роли – попадаем в другую, выходим из другой – попадаем в третью, и… и так далее, до бесконечности… И все всегда превращается, еще раз, в спектакль…

– В таком случае остается лишь замолчать.

– Превосходная мысль.

– Но долго молчать мы не сможем.

– Недолго. До первого смеха.

И взмахнув рукою, почти полный круг, на манер Фридриха, описав ею в воздухе, Сергей Сергеевич, уже много раз виденным мною жестом, вытянув руку и обратив ко всем прочим ладонь ее, с прижатыми друг к другу пальцами, как будто остановил действие, уже… да, уже приближавшееся, в общем, к концу; все замерло; Макс рядом с Лизой; Дима, Аня и Юля; Перов и Сергей же Сергеевич; с неподвижными лицами, в отчасти нелепых, давным-давно, конечно же, отработанных позах стояли они на сцене – нет, не до первого, очень скоро, из глубины зала, послышавшегося, я помню, смеха, но, как и предполагалось, до тех пор, покуда их самих не охватил этот смех. Юля, первой, засмеялась на сцене; затем Дима; затем уже – Макс.

– Вот так, вот так все кончается…

Мария Львовна появилась на сцене.

– Да, – сказала она, – вот так все кончается… И там уже нет никого, за кулисами, вообще никого… И пора уже, в самом деле, заканчивать… Она не появится… здесь, эта… иная точка зрения… никогда не появится…

– Нет, никогда не появится. Здесь все становится спектаклем… что бы мы здесь ни делали, что бы мы ни говорили. Но… по ту сторону всего, что мы говорим, всего, что мы делаем…

– Ничего, может быть, нет…

– Вот именно. Ничего, может быть, нет.

– А значит, нет ни этой сцены, ни этого зала…

– И все-таки мы стоим здесь, на сцене, они сидят в зале, зрители.

Это Лиза говорила, опять-таки.

– По-моему, вы повторяетесь…

Не к Лизе – к Перову.

– Конечно. Ведь уже все сказано.

– И значит… остается лишь замолчать.

– Мы уже молчали.

– Я знаю.

И это был уже почти конец спектакля, уже почти, я помню, финал. И… говорил мне впоследствии Макс… под конец и перед финалом он был уже совершенно, совершенно спокоен. Он не боялся даже сделать какой-нибудь… неправильный жест, например. Даже это уже не имело значения. Ничего уже не имело значения.

– Ну и… что же? – говорила Мария Львовна, обращаясь к нему. – Вы по-прежнему хотите… выйти отсюда?

– Я… я не знаю. Я произношу лишь некий текст, вами… (к Перову…) вами написанный. На самом деле…

– Никакого нет, может быть, самого дела…

– Вот именно. И потому все это… не имеет значения. И все, что мы говорим, и все, что мы делаем… все это, на самом деле, неважно.

– Никакого нет… самого дела.

– Нет… никакого. И я играл сначала одну роль, потом другую… и роль актера, выходящего из своей роли… и роль актера, выходящего из роли актера, выходящего из своей роли… И теперь…

– И теперь вы тоже, конечно, играете…

Сергей, конечно, Сергеевич.

– Какую-то… уже неважно какую роль. Но вместе с тем и по ту сторону всех этих ролей…

– Ничего, как сказано, нет…

– И значит… ничего не играю.

Пауза.

– Ничего?

– Вообще ничего.

– И это тоже лишь некий текст…

– Вами, вами написанный…

– Неважно, неважно…

– Как бы то ни было… (Мария Львовна, подходя снова к Максу…) как бы то ни было и что бы вы ни играли, вам придется все-таки выйти отсюда…

– Сойти со сцены, уйти из театра…

– И это тоже будет лишь частью спектакля… концом и финалом.

– Уйти отсюда вы, конечно, не можете…

– Наоборот.

– Простите?

– Уйти отсюда я, конечно, могу… хоть это и будет лишь… частью спектакля.

– Наоборот.

– Простите?

– Уйти отсюда вы можете… именно потому, что это будет лишь частью спектакля. Ведь ничего… иного здесь быть и не может.

– Пожалуй.

– Ну тогда… что же?.. (Мария Львовна…) разыграем этот финал… ничего не играя…

– Разыграем его, – сказал Макс.

И присев на край сцены, уже свесив ноги, но еще не становясь на пол, к Марии Львовне, опять-таки:

– Мы увидимся с вами… за кулисами… после спектакля.

– И даже раньше…

Сергей Сергеевич, в свою очередь подходя к ним.

– Вам придется ведь снова выйти на сцену… поклониться публике…

– В самом деле…

– Если, конечно, она захочет вас видеть… А теперь давайте, уходите, сходите. Но подумайте, все-таки, что вас ждет там, за этой дверью…

– Пустое фойе?..

– Вероятно…

И спрыгнув на пол, Макс, очень медленно, потом чуть быстрее, но все-таки медленно, и пару раз обернувшись, помахав рукой, на прощание, чуть-чуть, но, пожалуй, лишь чуть-чуть переигрывая, ничего не играя, Марии Львовне, всем остальным, пошел, действительно, по проходу, и хотя шел медленно, очень быстро дошел, конечно, до двери, и дверь, как будто сама собою (я уже не помню теперь, кто именно стоял там в тот вечер, с другой стороны и за дверью…) открылась, и еще немного помедлив, он вошел в нее, она закрылась за ним: – и пробежав, следовательно, через фойе, гардероб, взбежав по лестнице, пробежав мимо классов, комнаты с зеркалами, гримерных, сбежав по другой лестнице, вновь оказался он за кулисами, вновь (полторы, примерно, минуты занимал весь маршрут, весь пробег… мы замеряли время, на репетициях…) – вновь, следовательно, на сцене, где все остальные стояли сперва неподвижно, затем, перед самым его появлением, уже сбрасывая с себя свои роли, не роли, взялись за руки (против чего я, на репетициях, возражал… вполне безуспешно…) и впустив его в образовавшуюся цепочку, подошли, вместе с ним, к авансцене, поклонились, вновь поклонились… – и после чуть-чуть неуверенных, как мне показалось, хлопков, растерянных рукоплесканий (Сергей Сергеевич подал мне знак рукою, предлагая мне, очевидным образом, подняться, тоже, на сцену; я сделал вид, что не заметил его…) все было кончено; и я вышел из зала, постаравшись ни с кем не встретиться, ни с Алексеем Ивановичем, ни с кем из знакомых; и потом мы еще долго сидели, конечно, в пятиугольной комнате, у Сергея Сергеевича, переживая и обсуждая случившееся; и он, Макс, выпив одну рюмку коньяку, выпил вторую; и я сам после второй выпил третью; и шампанское тоже было, конечно; и так называемые закуски тоже, разумеется, были; и взаимные поздравления; и ощущение, в общем, успеха; и очень долго, до самой ночи, не отпускавшее меня, и его, я это видел, и нас всех, скажем так, еще радостное, под конец уже почти неприятное мне возбуждение.