Текст книги "Макс"

Автор книги: Алексей Макушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

47

Ну и что же? – А ничего (или так нам казалось…). Да, он был, он был, этот – единственный вечер… и – что же? Он прошел, он закончился; и я вспоминаю теперь, как, уже ночью, после спектакля, банкета, вина, коньяка и шампанского, возбужденья, волненья, я возвратился домой, по заснеженным улицам; и лег спать; и не мог, конечно, заснуть; и заснул; и проснувшись, снова увидел в окне: сугробы, уже новогодние, солнце, блестевшее на снегу; и все было так же, то же: та же комната, тот же стол, тот же шкаф, тот же завтрак на кухне; и целый день я не знал, чем заняться; и после обеда вновь, я помню, заснул; и в конце концов позвонил, разумеется, Максу: он же (думаю я теперь…) – он же, Макс, как и я, смотрел, должно быть, в окно, на заметенные снегом деревья, скамейки; и тоже не знал, разумеется, что теперь делать.

Да, он пережил это… решительное столкновение. Он хотел этого – и он это пережил. Он выстоял; он мог быть доволен собою. Он сыграл свою роль; он поднялся над нею. И – что же: что же, думал он, дальше? Дальше (или так казалось ему…) – дальше не было ничего. Ничего? Вот именно: ничего. Ничего дальше не было; и он чувствовал только усталость; и хотел только спать; и все вчерашнее казалось совсем далеким – и тоже как будто небывшим.

И когда я позвонил ему, наконец, он сказал мне, что – да, все в порядке, все прошло, в общем, удачно… он тоже так думает… но что теперь, ах, теперь он чувствует только усталость, и чувствует себя каким-то (сказал он…) пустым, совершенно (сказал он…) пустым.

Так и должно быть, сказал я. Помимо всего прочего, или я ошибаюсь? мы оба переусердствовали вчера – с коньяком и шампанским… Надо выспаться – все будет иначе.

Да, наверное: так он ответил.

Но и на другой день – он выспался – все было так же; и хотя – он пошел в театр – в театре (на маленькой площади…) его вновь все поздравили – с первой удачей: как выразился Перов – и Мария Львовна, поздравив, поцеловала, и Лиза, разумеется, тоже, и Сергей Сергеевич сказал ему, что… в общем, несмотря на отдельные промахи… он им доволен, даже очень доволен, и надеется, что в новом – с улыбкой – году он, то есть Макс, добьется еще больших, всяческих и всевозможных успехов, – и это было очень, конечно, приятно, – и он подумал, что – вот, наконец, он стал здесь, в театре – своим, почти своим, может быть: – он, Макс, вместе с тем и в то же самое время, чувствовал в себе прежнюю усталость и какое-то… ах, конечно, какое-то, уже знакомое ему, Максу, безнадежное, почти безмерное безразличие, – и стоя где-нибудь за кулисами вдруг, может быть, спросил себя – удивляясь в себе – зачем он здесь и что он здесь делает… после всего, что случилось… после того, как все уже – глядя на сцену – случилось… и без всякого удовольствия посидев на занятиях (с Перовым ли, с Марией Львовной… неважно…), почти не участвуя в них, пошел, отсутствуя, побрел, исчезая, домой; и на улицах, в городе было то праздничное, скользящее беспокойство, которое всегда предшествует Новому году и которое, на сей раз, почти мучительно не соответствовало его собственному, уже, скорее, какому-то – послепраздничному (подумал он…) настроению: о чем он и сказал мне, я помню, через пару дней, в поезде, в так называемой электричке, по дороге… да: к Сергею Сергеевичу.

В самом деле, там, в том городе, покинутом мною (как, впрочем, везде и повсюду: как и в этой маленькой, например, за дюной притаившейся деревушке…) – там было, разумеется, принято – в ночь с тридцать первого декабря на первое января – поставив, к примеру, в комнате украшенную лентами, шарами и свечками елку – праздновать наступление Нового года; Сергей Сергеевич, устроитель и режиссер, позвонил мне, я помню, двадцать девятого.

– Где, собственно, вы собираетесь встречать Новый год?

– Еще не знаю; наверное – дома.

– Дело вот в чем, – сказал он. – Мы все обычно встречаем Новый год у меня… нет, не в городе, на даче, конечно… Да, и Перов, и Мария Львовна, и Фридрих… буду рад, если вы тоже приедете.

– С удовольствием, – сказал я. – А… Макс?

– Я уже пригласил его. Приезжайте пораньше, засветло, часов в пять… можете и в четыре… Объяснить вам, как ехать?

– Спасибо, я знаю.

Я позвонил Максу; его не было дома. Вечером, я очень хорошо это помню, он сам позвонил мне. Поеду ли я к Сергею Сергеевичу?

– Да, а ты?

– Поеду… пожалуй.

– В таком случае, не поехать ли нам вдвоем?

Именно это он и хотел предложить мне. Это ведь что-то напоминает… нам обоим, не так ли? Впрочем… он, может быть, вообще никуда не поедет… Хотя, с другой стороны…

– Ты можешь думать до послезавтра, – сказал я.

Нет, нет, он поедет… да, он поедет. Встречаемся… на вокзале?

– Договорились. Часа в три?

– Нет, зачем так рано? В четыре.

– Хорошо, в четыре, – сказал я.

И на этот раз не я его, он ждал меня на вокзале. Но так же, совсем неподвижно – как будто вообще не способные к движению – стояли, у заметенных снегом перронов, поезда, электрички.

И так же, как в тот раз, я смотрел, я помню, на Макса, и он был, или так мне казалось, спокоен, и сам, в свою очередь, с каким-то, казалось мне, безразличным вниманием всматривался в предновогоднее оживление на вокзале, уже начинавшее понемногу стихать, но еще вполне ощутимое: прошла, я помню, довольно шумная и довольно большая – говоря запретным для меня языком – компания весьма молодых и не очень трезвых людей, как и мы отправлявшихся, по всей вероятности, за город; другая компания, возвратившаяся, по всей вероятности, в город; еловые веточки разбросаны были повсюду; разноцветные лампочки, еще не горевшие, висели над одним – и только одним, почему-то – перроном.

Было очень холодно; я дышал на замерзшие руки.

– Ты забыл перчатки? – мы вошли, наконец, в вагон.

– Да.

– Возьми мои.

– Пока не надо, спасибо. Если я совсем замерзну, я скажу тебе.

– Хорошо.

И снова надев их (перчатки…), он начал водить ладонью (костяшками пальцев…) по сплошь покрытому инеем, в морозных стрелах, стеклу: подобие полыньи образовалось в нем, – или нечто вроде прогалины: сказал я, – проталины, может быть: мы оба вдруг рассмеялись. И мы уже ехали; и так же, то сливаясь с наледью, то вновь появляясь в полыньях и проталинах стекол, проплывали за окнами: деревья, далекие крыши, рельсы, дорога, шлагбаум… и вспыхивало на стеклах, уже клонясь к западу, солнце, и пробегало вдруг по вагону, по сиденьям и спинкам сидений, ложилось на пол, вновь исчезало.

– Что это у тебя в сумке? – спросил он.

– Шампанское.

– Как, опять шампанское?

– Ну да… Новый год…

– Если хочешь, – сказал он вдруг. – Новый год у нас уже был… Да, Новый год у нас уже был… Уже было и это беспокойство… разве не так?.. и это смутное ожидание чего-то… не разрешающееся, конечно, ничем… усталостью, – он улыбнулся, – усталостью и пустотою наутро… Все это уже было… все это уже было…

Он смотрел, я помню, в полынью оттертого им стекла.

– А впрочем… а впрочем, все это… никакого значения не имеет…

– Вот как?

– Вообще никакого…

И больше мы ни о чем, я помню, не говорили; и сидя напротив Макса – поезд шел медленно, от станции к станции, мысль же ходит, как сказано, тайными, своими путями, – я думал, конечно, о той, первой нашей поездке, робкой и предварительной, – и, конечно, об августе, – и, вообще, о моей – глядя на Макса – истории: уже пора за нее приниматься: так думал я, может быть, – и тут же: нет, еще рано. Я уже знал, что мне делать с театром… с театром и пьесой… но еще не хватало чего-то… чего-то самого важного, может быть… Макс, по-прежнему глядя в окно, улыбался, как некогда, проплывавшим мимо деревьям.

– Ну вот… мы приехали.

И вот она опять, эта станция, заметенная снегом; и точно так же ушел и скрылся поезд за выступом леса, и звук его замер вдали, и мы остались, вдвоем, на платформе, в мгновенной, со всех сторон обступившей нас тишине; и были те же ступени той же лестницы; наледь: все та же; и та же, протоптанная кем-то тропинка; и тот же, один-единственный, белеющий в небе дымок… но я смотрел на все это: походя, на ходу, ни о каком прошлом не думая, почти не думая, замирая от холода; и мне хотелось только: согреться, дойти поскорее; и мы шли очень быстро, я помню; и свернули, наконец, на ту, нашу улицу; и прошли тот дом, где жил некогда Макс; и тот, где сам я некогда жил; и вошли в лес – и в лесу (где темнота уже притаилась между сосен…) – в лесу было тихо: так тихо, как бывает, наверное, только зимою, в лесу; и неподвижно, безмолвно стояли вокруг деревья: с обведенными снегом, вплоть до мельчайшей веточки, ветками; и снег, синея, скрипел под ногами; и ничто не предвещало, конечно, решительного, решающего поворота; и – легкий изгиб тропинки – и когда он, Макс, остановившись, достал сигареты и вытащив из пачки одну, но не закуривая, повертел ее в пальцах, посмотрел на меня, достал спички, тряхнул – сухой стук – коробком, и так вдруг просто, так отчетливо, вдруг, произнес:

– Я поворачиваю обратно, – я, тоже остановившись, я ничего не понял: я тут же понял, разумеется, все. И в этой морозной, пронзительной, со всех сторон обступавшей нас тишине почти нежно прошуршала спичка о темную грань коробка, и легким пламенем вспыхнула в гаснущем воздухе… и я смотрел ему вслед, ничего не понимая, все, тут же, поняв – с внезапным чувством, что: вот, вот оно, это мгновение, с которого я начну: вот оно: еще тянется, еще длится, не обрывается: прямо передо мною: удаляясь в густеющих сумерках.

А здесь ведь снова теперь весна: здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке.

Здесь снова теперь весна; и вновь, как некогда, тают последние, у самого берега, льдины, и чернеет, и оседает снег в тех тенистых местах, где пляж переходит в дюну, и там, в дюнах, уже проступил из-под снега и мох, и красновато-бурый, по-весеннему, вереск; и я вновь вспоминаю, конечно же, свой приезд сюда, два года назад, и как, в какое-то утро, решившись, написал я, на первой странице:

– Я поворачиваю обратно.

Ну вот – думаю я теперь – вот мы и добрались до него, вновь добрались до него, до этого мгновения, в сумерках, и оно казалось еще таким близким, два года назад, и теперь уже в такую даль от меня отступило.

– Я поворачиваю обратно (еще раз…); и я смотрел ему вслед, не в силах справиться с изумлением, и пошел за ним, и догнал его, наконец.

– Но послушай, послушай, они ведь ждут нас, – сказал я.

– Кто же? – ответил он.

И на этот ответ мне нечего было ответить, и мы шли молча, в сгущавшихся сумерках, проваливаясь в снег, в темноте.

– Пускай ждут, – сказал он. – Иди один, если хочешь…

– Ну нет, – сказал я, – один я туда не пойду…

И мы опять шли молча, вдвоем; обратно и в темноте; и когда вновь появился последний, замыкающий поселок забор, когда мы прошли вдоль него и вновь увидели нашу, с уже загоревшимися фонарями, огромными сугробами, улицу, Макс, замедлив шаги, сказал вдруг: здесь?.. или здесь?..; и мы не пошли по ней, улице; мы пошли, еще раз, по той, с выступавшими, нет, не выступавшими из земли корнями тропинке, протоптанной кем-то в снегу, по которой шел я когда-то один, впервые его увидев, и которая, краем леса, выводила, вновь вывела нас, разумеется, к станции.

Все это уже давным-давно описано мною.

– Странно, не правда ли?

И он постучал, еще раз, в окошечко кассы, и рука невидимой кассирши протянула нам, еще раз, билеты.

– А знаешь, – сказал он. – Давай… давай выпьем твое шампанское…

– Здесь?

– А что? Подожди-ка…

Он пошел, снова, к кассе; он возвратился, я помню, неся в руке жестяную, синей, или зеленой? нет, синей, темно-синей эмалью покрытую кружку.

Я достал из сумки шампанское, вполне ледяное; я открыл его, закоченевшими и вполне закоченевшими пальцами открутив, я помню, намотанную вокруг пробки и горлышка проволоку; и налил его в кружку.

– С Новым годом, – сказал он.

Изнутри же эмаль была белой, и было, я помню, никогда не забуду, на самом дне, с краю, крошечное, черное пятнышко, чуть-чуть колебавшееся вместе с налитым в кружку шампанским, вполне, вполне ледяным.

– Ну что ж… с Новым годом.

И он сгреб с перил снег, и скрутил снежок, и вдруг улыбнувшись, бросил его, да, в ближайшее дерево.

И мы еще долго стояли вдвоем, на платформе; и заметая рельсы, злой ветер рвал в клочья, над нами, чуть-чуть, в самом деле, зеленоватой луною выхваченные из темноты облака; и вот, наконец, появился, из-за дальнего леса, своим длинным ярким лучом осветил, в последний раз, станцию, подъехал и зашипев, замер поезд; и в наполовину оттаявшем, на сей раз, окне была уже ночь, и далекие огни, и внезапные станции, и отражения наших лиц; и если он что-то сказал – мне, я – ему, то я уже не помню, и не помню по-прежнему, что; случайное что-то; и на вокзале, в городе простились мы с ним так же быстро, как – тогда, после первой поездки.

У Сергея Сергеевича не было телефона на даче; я, следовательно, не мог ему позвонить.

Я встретил Новый год с весьма, конечно же, удивленными моим появлением, неслучайным, еще и еще раз, персонажами моей тогдашней, теперешней жизни; и довольно рано, я помню, в час, в полвторого, лег спать; проснувшись, услышал звонок; Макс стоял на пороге.

– Не выпить ли нам кофе? – сказал он (сняв пальто, стряхнув снег…).

– Отличная мысль, – сказал я. – Шампанское мы уже пили…

Он засмеялся; он вошел в мою комнату.

А между тем, лицо его показалось мне изменившимся за ночь, отчетливо-собранным, определенно-решительным.

– Я должен поговорить с тобою, – сказал он.

– Так я и думал.

Я сварил кофе; мы сидели, как обычно, за круглым, посередине комнаты стоявшим столом; зимний, утренний, морозный и снежный свет, падавший из окна, наискось пересекал его руку, лежавшую на столе, чашку, с как будто мерцающим, мутно-дымчатым, у поверхности, кофе, стеклянную сахарницу с загоревшимися краями.

Он попросил еще одну чашку; он почти не спал, сказал он.

Я снова сходил на кухню; я возвратился.

Я смотрел на него; я ждал, что он скажет.

– Я отказываюсь… я не иду дальше, – сказал он. – И ни в каких, конечно, спектаклях играть я больше не буду. Почему? То есть как – почему? Ты же сам написал в своей пьесе: один-единственный раз… Один-единственный раз… и довольно. Иначе… иначе все лишается смысла.

Он был прав, опять-таки; я согласился с ним.

– Но понимаешь ли ты, в какое положение ты ставишь – меня?

– В неловкое, в очень неловкое положенье, – сказал он. – Но… что же делать? Больше того: я… я хочу попросить тебя снова поговорить… с Сергеем Сергеевичем.

– Ну уж нет. На этот раз нет.

– Пожалуйста, я очень тебя прошу.

– Нет. С какой стати? Это твое решение, ты и…

– Да, конечно, конечно… конечно. Но видишь ли, твой разговор с ним я могу представить себе, мой не могу.

– И как же ты представляешь себе мой с ним разговор?

– Ну, скажи ему, что… так, мол, и так… Макс вот повернул вдруг обратно… и на другой день пришел ко мне, рано утром… и что я могу поделать?.. все это, для меня самого, полнейшая… полнейшая неожиданность… И… мы приносим свои извинения… и так далее… и так далее…

– Ах, Макс, Макс… Ну ладно.

– Уф, – сказал он, откидываясь на стуле. – А теперь, – вновь склоняясь к столу, – а теперь давай, наконец, объяснимся.

– Как, разве мы еще не объяснились?..

– Нет, – он взял в руки чашку, с остатками кофе, он повертел ее, я помню, в руке. – Нет, еще нет.

– Ну что же, я слушаю.

– Ну так вот, скажи мне, собираешься ли ты еще писать тот… роман, о котором ты мне рассказывал… здесь, прошлой зимою?..

– Более чем когда-нибудь. Я даже знаю теперь, с чего я начну.

– С чего же?

– Неважно…

– Но, значит, собираешься?

– Да.

– И в этом романе будет… театр?

– На маленькой площади…

– И пьеса, тобою написанная?

– Конечно.

– И спектакль?

– Без всяких сомнений.

– И главную роль играть в нем будет?..

– Герой… моего романа, – сказал я.

– По имени?..

– Макс.

– И живущий в моем доме?..

– Неописуемом.

– И с которым ты встретился в августе?..

– В начале всего.

– Ну так вот, я не разрешаю тебе.

– Но… Макс… – сказал я. – При том огромном различии, которое существует между жизнью и…

– Все равно. Я не разрешаю тебе. Это моя жизнь, при всех различиях. И я буду сам разбираться с ней… или не буду… но сам. И я не хочу, чтобы она была средством… для чего-то иного.

– Но… Макс… – снова сказал я. – Подумай, ведь если бы не мои… дальние замыслы, не было бы и спектакля.

– Я знаю. И я… да, я, в общем, благодарен тебе за то, что он был… один-единственный раз. Но теперь хватит… довольно. И хватит опытов над моей жизнью…

– Их больше и не будет, – сказал я. – Теперь все кончено. Теперь жизнь пойдет своим ходом, а…

– Все равно, все равно. Я не для того живу, чтобы ты потом что-то писал. Я не разрешаю тебе.

– Но… Макс… – снова… и снова сказал я. – В конце концов, я могу ведь обойтись и без твоего разрешения.

– В таком случае, считай, что мы в ссоре.

– Это несерьезный разговор, – сказал я.

– Ну и пусть, – ответил он: вновь рассмеявшись.

И – и допив, наконец, свой кофе, поставив чашку на блюдце, он, Макс (герой моего романа: вновь, следовательно, простившись со мною, поступающий, все-таки, в мое распоряженье и веденье…) – Макс, простившись со мною, надев пальто и спустившись по лестнице, еще мгновение постоял, может быть, в обманчивой темноте подъезда, закурил сигарету и распахнув, наконец, дверь, увидел уже совсем разошедшееся, ясное, морозное утро, скамейку, заметенную снегом, свои следы на снегу, наискось пересекавшие двор. Он вновь пересек его, стараясь – зачем-то – он сам не знал, конечно, зачем – он и не думал, должно быть, о том, что он делает, – (я же наблюдал за ним из окна…) – стараясь, зачем-то, наступать на эти следы, ступать по этим следам, зачеркивая их, в обратную сторону… прошел под аркой (скрылся из виду…); пересек переулок; прошел мимо трех, еще раз, с одной, трех, с другой стороны, бледно-зеленой краской выкрашенных домов (фронтоны, кариатиды…); мимо красной, кирпичной (обведенной снегом…) стены; свернул направо, налево… он сам не знал, разумеется, он и не думал, должно быть, о том, куда, зачем он идет; домой, во всяком случае, возвращаться ему не хотелось. Он шел, все дальше и дальше, по еще тихим, пустынным – а впрочем, уже просыпавшимся, наполнявшимся: голосами и звуками, но все-таки тихим, пустынным, послепраздничным, с трудом просыпавшимся улицам, переулкам, по еще чистому – а впрочем, уже тронутому, там и здесь, первыми, робкими следами прохожих, лопатами дворников, снегу, – шел, ни о чем не думая, – не зная куда, – вновь, после всех волнений, решений, бессонной ночи и объясненья со мною, охваченный и как будто захлестнутый уже, в общем, не покидавшим его ощущением – пустоты, теперь, когда все было кончено, когда даже Новый год прошел, завершился, еще более острым, наверное, во всяком случае, не менее острым, чем даже в то утро, после спектакля… – шел, следовательно, все дальше и дальше: и вот, завернув за угол (где – он знал это – останавливался трамвай…), увидел, на другой стороне перед ним, Максом, открывшейся улицы, уже где-то, когда-то – где же? когда же? – им виденного, маленького, в темном зимнем пальто и в шапке с опущенными наушниками, уверенно и вместе с тем осторожно – как если бы он обдумывал каждый свой шаг – по снегу ступавшего человека, подходившего, как и Макс, к остановке трамвая. И трамвай уже показался; трамвай, с обледеневшими, покрытыми инеем стеклами, подлетел, подъехал и затормозил, загремев; – и тряхнув своими наушниками, перебежав через улицу, Алексей… да… Иванович (конечно, конечно…) – вскочил на подножку и скрылся за обледеневшими стеклами; Макс, узнав его, но по-прежнему не думая, должно быть, о том, что он делает, бросился вслед за ним и тоже оказался в трамвае, внутри.

Там, внутри, был снежный, морозный, светящийся сумрак; сквозь белую наледь на стеклах пробивалось, мгновенными вспышками, солнце; трамвай, по невидимым улицам, шел – неизвестно куда; грохотал, замкнувшись в себе.

– Здравствуйте, Алексей Иванович. Вы не узнаете меня?

Тот (Алексей Иванович…) смотрел на Макса своими спокойно-удивленными, как обычно, глазами – как будто (подумал Макс…) удивляясь, но не удивляясь своему удивлению, принимая его как должное, глядя на Макса, – и вдруг (с внезапной улыбкой…) пересел к (ледяному, светящемуся на солнце…) окну.

– Конечно, – (Макс сел с ним рядом…). – Вы – Макс… да, конечно. Вы выглядели совсем иначе тогда.

– Это было так давно, – сказал Макс.

– Давно? По-моему, недавно… неделю назад.

– Неделю? – сказал Макс. – Где же вы меня видели… неделю назад?

– Как?.. В театре, на сцене.

– Не может быть, – сказал Макс. – Вы были, значит, на премьере?

– Конечно.

– Я не знал этого. Вас пригласил, следовательно…

(Я, живущий теперь здесь, поворачивая обратно, пригласил, как сказано, на премьеру Алексея Ивановича…)

– Вполне, – сказал Алексей Иванович, – вполне удивительный был спектакль…

– Вот именно: был.

– Простите?

– Больше спектаклей не будет. Во всяком случае… с моим участием, – сказал Макс.

– И что же… будет? – спросил Алексей Иванович.

– Вы говорите о театре?

– Если угодно.

– Кто-нибудь… кто-нибудь другой будет играть эту роль. Я не знаю. Мне все равно.

– А если… не о театре?

Трамвай вдруг остановился; двери открылись. Кто-то вошел, кто-то вышел; яркий, солнечный, морозом и снегом пахнущий свет хлынул, на мгновение, через открытые двери.

Что? Да, да, он встречал Новый год… у знакомых, и ночевал у них, и едет теперь домой, и… посмотрев на Макса, с внезапной своею улыбкой:

– А я ведь помню, – сказал Алексей Иванович, – я очень хорошо помню тот разговор, на бульваре… два года назад.

– Я его тоже помню… конечно, и я хотел бы продолжить его, – сказал Макс.

– Что может быть проще? Позвоните мне, заходите.

И опять, по невидимым улицам, неизвестно куда, замкнувшись в себе.

– С тех пор прошло так много времени, – сказал Макс. – Все изменилось.

– Все?

– Очень многое.

– Но вы по-прежнему полагаете?..

Они… да, они и ехали теперь по бульвару… нет, не по тому, второму (трамваи по тому не ходили…) – по какому-нибудь четвертому, пятому… и в неожиданной полынье, внезапной проталине – через проход, через один ряд от них оттертого кем-то, уже вышедшим кем-то, стекла, появлялись вдруг, и вновь появлялись деревья, и одна, очень длинная, обведенная снегом ветка, появившись, приблизившись и теряя свой снег, стегнула вдруг, с резким шорохом, по стеклу, согнулась, вновь стегнула, исчезла…

– Очень, очень многое изменилось с тех пор…

– Я схожу здесь, – сказал Алексей Иванович.

Макс же, простившись с ним, еще очень и очень долго, как уже давным-давно было сказано, бродил по городу, по заснеженным, послепраздничным, так, в общем, и не проснувшимся улицам, переулкам; и вышел на еще, и еще один, быть может, бульвар; и пообедал, может быть, в каком-нибудь кафе, возле метро; и прошел, может быть, где-то совсем, совсем рядом с маленькой площадью; и только под вечер, как давным-давно было сказано, возвратился домой; закрыл дверь; и после всех волнений, решений, объяснений, встреч и блужданий, с чувством и вздохом внезапного, восхитительного облегчения, успокоения, заснул; исчез; в пустоте.