Текст книги "Макс"

Автор книги: Алексей Макушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

В последний раз, как будто впервые; и я сел в кресло, я помню; и снова встал; и сиденье, подпрыгнув, ударилось, с глухим стуком, о спинку; и глухо, печально, отчетливо звучали наши шаги в тишине; и за дверью был дождь; и далекие деревья; и черные ветви; и низкое – нет, как будто приподнявшееся над деревьями небо; и мы еще постояли в дверях; и в последний раз оглянулись; как будто впервые; и он, Макс, найдя ее в мокрой траве, просунул прежнюю палку между ржавых скоб, припаянных ручек; и опять прошумел, промелькнул за деревьями поезд; и мы пошли, наконец, не оглядываясь, в тот, дальний – и действительно: очень далекий – магазин, у шоссе, до которого мы ни разу, как выяснилось, ни он, Макс, ни я, не доходили: пешком.

Мы видели его, в другие годы, проезжая мимо, приезжая из города – вместе с кем-нибудь, конечно, из взрослых – Макс улыбнулся – на машине или, например, на такси.

– А мы и поймаем машину, – сказал он.

Но никаких машин не было; был только дождь, холод, коченеющие ладони; пустые дома, мокрые крыши.

И очень и очень долго мы шли под дождем, – все дальше и дальше от кино, от станции, – налево, направо, – по той, нашей, – по другой, очень длинной, самой длинной в поселке, вдоль леса тянувшейся улице (я помню… я конечно помню все это наизусть; я мог бы вычертить схему и план этих мест, – этих улиц, – просек, – тропинок в лесу…) – прошли ее, – вновь повернули, – поселок кончился, – улица превратилась в дорогу, – слева, внизу, остался подернутый тиной, рябью, темный и пасмурный пруд, – кусты, отражавшиеся в воде, – лодка, качавшаяся у мостков.

– И дальше я еще никогда не ходил.

– Я тоже. Никогда, никогда.

И это было, я помню, так, как если бы мы перешли вдруг какую-то – впервые перешли вдруг – границу, отделявшую – от всего остального и прочего – тот замкнутый в себе мир (лес, поселок и станция…), в котором, почти не думая о его границах, пределах, мы жили каждое лето, всегда, и в прошлом, и в позапрошлом году… как если бы мы впервые оказались снаружи, с веселым чувством побега… и мы шли, я помню, быстро, легко, по дороге, по которой никогда не ходили, черневшей и загибавшейся среди незнакомых нам сосен; и он, Макс, шагая рядом со мною, то вынимал, то снова засовывал руки в карманы; и смотрел, шагая, по сторонам; и чем дальше мы шли, тем сильнее делалось это чувство – побега, и это осеннее, потаенное ощущение – жизни, отпущенной впервые на волю… и я сказал ему, что я мог бы идти и идти вот так, бесконечно; и он сказал, что он тоже, наверное… а между тем, мы уже слышали – за поворотом – шум машин, шум шоссе; и повернув, увидели это шоссе – и эти машины, с тревожным шипением пролетавшие по мокрому, скользкому, во все стороны брызгавшему асфальту, – и какие-то – мне казалось, я вообще никогда их не видел – туманно-тающие поля за шоссе, – и какую-то другую дорогу, терявшуюся среди этих полей. И в магазине – он оказался очень похож на тот, наш, закрытый – с такими же или почти такими же, ведущими к входу ступеньками – перилами над крыльцом – высоким стеклянным прилавком – полками в глубине – купили мы, как сказал Макс, всего – и хлеба, и сыра, и каких-то, я помню, консервов, и – сосчитав деньги – бутылку вина, первую, как выяснилось, бутылку вина, вообще нами купленную… и выйдя из магазина, и оглянувшись, увидели сворачивавший с шоссе грузовик; и он, Макс – для меня, но, показалось мне, и для него самого, Макса, почти неожиданным, легким, плавным движением – взмахнул рукою, выбросил ее в воздух и вновь, выдохнув, опустил; и грузовик, проехав, остановился; мы подбежали к нему; Макс, договорившись с водителем, сказал мне: в кузове: в кузове мы поедем; и мы поехали, действительно, в кузове, сидя, в глубине его, на каких-то ящиках, качавшихся и гремевших. И все грохотало, гремело вокруг нас; и пробегал по щекам, трепал волосы влажный, дорожный, сырой далью отзывавшийся ветер; и безмерным, огромным казалось – над убегающими деревьями – небо; и – совсем-совсем маленьким, когда мы въехали в него, наконец, как будто сжавшимся показался поселок; быстро-быстро промелькнули знакомые улицы; Макс, перегнувшись, постучал по крыше кабины; грузовик, дернувшись, затормозил.

И мы еще долго провожали его глазами – он поехал куда-то к станции – скрылся за поворотом – и потом пошли по той, нашей улице – к Максу; – и потом еще очень долго, как сказано, весь вечер сидели у него, на веранде.

И понемногу темнело за окнами; и чем темнее становилось вокруг, тем ближе придвигался к веранде сад; и Макс, когда мы поужинали, снова заговорил со мною о прошлом, о позапрошлом лете, о сломанных велосипедах, вечерних встречах возле кино… о том, что мы тогда еще помнили, а после как будто забыли: так думаю я теперь; еще помнили: уже вспоминали; и от выпитого нами вина все чуть-чуть путалось: шелест веток, отзвуки поездов… и вдруг засмеявшись, он сказал мне, что все это… все это очень грустно; и я спросил, что именно; он сказал, вообще все; и мы оба засмеялись, я помню; и я сказал ему, что мы, конечно, увидимся с ним в Москве; и он сказал, да, конечно, увидимся; и выйдя на улицу, я посмотрел, в последний раз, на горевшие за деревьями, мокрыми листьями окна его веранды; и дошел до дому, смеясь сам с собою; и заснул – и тут же проснулся. И когда я проснулся, я помню – все уже было иначе; была ночь; была такая, вдруг, ясность – во мне; такое чувство – внезапного, вновь, пробужденья; и так четко, так точно отделялись друг от друга все звуки; всплески, шорохи за окном; и так влекли, так манили; и так ясно, вдруг, увиделся мне весь этот день, уже закончившийся; и весь это август, уже завершившийся; и кино, и зал, и дорога, по которой мы шли; и грузовик, и небо над высокими кронами; и все просеки, и все тропинки в лесу; и поезд… поезд, я помню, пролетев сквозь падение капель, сквозь шелест веток, шум сада, распахнул вдруг такое огромное, с такими безмолвными – я видел их, закрывая глаза – полустанками, – разъездами, станциями, – мостами и реками, – такой тревоги исполненное пространство: – что, не выдерживая, я зажег свет, – оделся, – снова вышел на улицу.

Да, звезды: звезды среди невидимых облаков; и темные очертания дома; и калитка, и ладони, и капли; и… на другое утро, как сказано, Макса там уже не было.

И я побродил еще немного по улицам, по лесу, и постоял у тех бревен, в березовой роще, где мы жгли с ним костер, и в конце концов уехал, как и он, Макс, в Москву, в этот огромный, опять-таки, таинственный, невероятный, самый странный на свете город, – в этот город, где старое так причудливо сплетается с новым, дозволенное с запретным, поддающееся с не поддающимся описанию, – и где, вскорости, мы снова встретились с Максом.

9

И здесь пауза (думаю я теперь…) – здесь два года, с которыми я не знаю что делать: и как если бы (думаю я…) – как если бы нечто (и даже все…), уже начавшись (в августе, в августе…), еще, странным образом, медлило, и таилось, и пряталось – где-то, за краем жизни, за поворотом.

И все-таки заполним ее, эту паузу: заполним ее все-таки… чем-нибудь.

Отступая в прошлое, события и вещи меняют свою природу. Совсем иначе видим мы их; время, лежащее между ними и нами, высвечивает их как будто своим, – своим собственным, – прозрачным, пронзительным, – тем же самым, может быть, светом, какой светит… да, снова светит сегодня здесь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке, где я живу по-прежнему, один, поворачивая обратно.

И всматриваясь отсюда, теперь – в тот, там, покинутый мною город, – и хотя он кажется мне, теперь и отсюда, чем-то почти немыслимым, невозможным: как если бы его никогда и не было вовсе, – всматриваясь отсюда, теперь, вопреки всему и прежде всего, я вижу там, в том городе, некие, еще возможные, почти возможные улицы, переулки: проходы, арки, дворы: тот дом, например, тот двор (с клумбой, скамейкой…), где жил я – еще так недавно, уже так, в общем, давно; ту арку, выводившую из двора в переулок; тот, между трех, с одной, и трех, с другой стороны, очень старых, но и очень хорошо сохранившихся, бледно-зеленой краской выкрашенных домов (с фронтонами, с подобьем кариатид…) к ближайшей улице ведущий проход: проход, всякий, почти всякий раз, когда я шел по нему и как бы часто я по нему ни ходил, поражавший меня своей неожиданной, среди кривых улиц, загибавшихся переулков, прямизной, соразмерностью, внезапной и уверенной перспективой; ту улицу, наконец, спускавшуюся к красной, кирпичной – с далекими куполами за нею – стене; еще улицы, еще переулки; бульвары, аллеи; преображенные временем, пронзительным светом, они влекут меня – почти так же, быть может, как влекут меня, здесь и теперь, эти крошечные, у моря в соседней деревушке километрах в пяти от нашей, с совершенной ясностью друг от друга отделенные домики, далекие сосны; почти так же, быть может, как влекут меня те, другие, дачные улицы, кусты и деревья, мелкий дождь и тихая морось – так навсегда и оставшиеся: в августе, в начале всего.

Все это было – и есть, разумеется – там, в том городе, мною покинутом.

И все это было – бывало – разумеется, зимним, осенним… и был, значит, ветер; листья; были, конечно же, облака; и – что же? – и густая синь вечернего неба над, скажем, желтыми, красными кронами; и сиреневый отблеск крыш перед самым закатом; и те, скажем, светлые, снежные, как будто тающие и почти прозрачные ночи, когда, просидев весь вечер у меня, в моей комнате, мы выходили вместе с Максом на улицу; я шел провожать его; странно легкими, в отсветах фонарей, казались мне очертанья карнизов, решеток, обведенные снежной каймою; совсем неподвижно, как будто вообще неспособная к движению, стояла приткнувшаяся где-нибудь на ночь, в проеме арки, машина; бульвар терялся в сугробах; снег скрипел под ногами; и еще говоря, быть может, о чем-нибудь – впервые прочитанном, договаривая, не в силах договориться, сворачивали мы в один, в другой переулок, налево, направо… и еще долго, иногда очень долго бродили по улицам, пустынным и замершим; и почти так же, быть может, как бродили, в августе, по лесу; почти так же, быть может, как, впоследствии – здесь, вдоль моря, по дюнам.

Да, все это – или, вернее: вот так, преображенное временем, все это вспоминается мне теперь; но (с другой, роковой стороны…) – но я уже никогда не забуду, как сказано, того ощущения невозможности, провала, разрыва… которое вдруг охватывало меня на каком-нибудь огромном, ревущем, полном машин, людей, возбужде-нья проспекте, в каких-нибудь снежных, ранних, текущих и растекавшихся сумерках; или, например, на какой-нибудь, заметенной снегом окраине, среди грязно-белых, и вполне одинаковых, домов, пустырей, скользящих прохожих; или, скажем, в метро: в метро, в этом призрачном, подземном, электрическом сумраке, где все исчезало: и дома, и деревья, и снег, и листья, и улицы… и только необозримые, серые и черные толпы двигались, сталкивались, обгоняли друг друга; и так странно, мучительно терялись все направления; и поезд въезжал на станцию с какой-то – не той стороны; и станция оказывалась вдруг – перевернутой; и я уже сам не понимал, может быть, где я, собственно, нахожусь.

Все это тоже было – и есть, наверное – там, в том городе, покинутом мною; всего этого: ничего этого как бы – нет, как бы – не было.

Странный город, удивительный город. Название его сохранилось; названия – исчезли; все тонет – в безымянной безмерности.

Да, все безмерно, огромно; и все кажется – взорванным: как если бы (так думаю я теперь – или так думал я, может быть, в шуме и грохоте, в тоске и спешке возвращаясь, к примеру, домой…) – как если бы некий мир, некий город, здесь когда-то стоявший – распался, разбился: и вот – на том же месте, среди обломков, развалин – возникли какие-то улицы, проспекты, дома, ни с чем не соотнесенные, ни к чему не причастные… вне мира, вне города.

Есть (еще и еще раз…) – есть вещи, поддающиеся, и есть – не поддающиеся описанию. Первые могут случиться на бумаге – бумага не рвется; о вторых мы только упоминаем с опаской.

Есть вещи поддающиеся, и есть – не поддающиеся описанию; но (так думаю я теперь…) – но тот дом, где жил – Макс, всегда казался мне, и до сих пор кажется: из всего неописуемого – самым неописуемым, из всего немыслимого – самым немыслимым, наименее возможным – из всего невозможного. Темной громадой нависает он над рекою, над городом, над другими домами – перерастая их все и как бы вбирая их все в себя… Макс же (думаю я теперь…) видел его каждый день (каждый вечер и каждое утро…) – из окна своей комнаты. Он жил в боковом, или, вернее, в противоположном по отношению к главному зданию крыле; окно его комнаты выходило во двор; – и всякий раз, когда, переехав на троллейбусе через мост, я заворачивал за угол, поднимался на лифте, нажимал на кнопку звонка, – и он, Макс, открывал мне дверь, впускал меня внутрь, – всякий раз, войдя в его комнату, я подходил, я помню, к окну, и раздвинув шторы, смотрел на эту темную, заслонявшую небо громаду, не в силах в нее – поверить… Макс, как только я отходил от окна, тут же вновь задергивал шторы. Он вообще жил с закрытыми шторами, Макс, отгораживаясь от неописуемого; в его комнате – при условии, разумеется, тщательно задернутых штор – было, пожалуй, что-то неприступное, уединенное. Совсем тихо было здесь, в этой комнате: с книжными полками вдоль одной стены и столом, прислоненным к другой, с двумя креслами и диваном, наконец, в глубине, – в этой комнате – при условии, разумеется, задернутых тщательно штор – как будто плывущей над городом (уже невидимым…), над другими (невидимыми…) домами. И лишь выходя на улицу, садясь, к примеру, в троллейбус, вновь видел я и эти другие (неописуемые…), и его, Максов (решительно неописуемый…) дом; всякий раз почти с облегчением возвращался я в старую часть города, еще, в общем, возможную.

Но в жизни (так думаю я теперь…) – в жизни есть ведь не только улицы, не только дома. В жизни есть еще – что же? – некие отношения, некие события, некие обстоятельства… сама жизнь, короче: та жизнь, к примеру, которой жил я, живущий теперь – здесь, – та, к примеру, которой он, Макс, жил там, в том, огромном, невероятном, таинственном, самом странном на свете городе (вне мира, вне города…) – и в которой, на каждом шагу, каждый день, мы сталкивались с чем-то сомнительным, неописуемым, невозможным. Не только город: все прочее тоже – распалось, тоже – разбилось… мы же (так думаю я теперь…) – мы не просто – сталкивались, и не просто – видели все это: подобно тому, как мы видели, к примеру, дома, проспекты и улицы, еще возможные или уже, к примеру, немыслимые: – мы оба, каждый на свой лад (хотя и сходным образом: точнее я сказать не могу: пока не могу…) участвовали, и не могли не участвовать, в некоей, если угодно – как будто превышавшей нашу собственную жизнь, вбиравшей ее в себя – в некоей, тоже, если угодно, жизни, решительно, решительно неописуемой.

Мы не соглашались с нею, конечно: мы оба, однако, платили ей свою дань: если не каждый, то почти каждый день: если не каждое, то почти каждое утро.

Она надвигается, она охватывает; не участвовать в ней мы не можем; а между тем, ей словно не хватает чего-то, в ней словно отсутствует нечто.

В ней есть некая принудительная обязательность, подавляющая безусловность; а между тем, ее и вообще как бы нет – нет, как бы – не было: так думаю я теперь.

И – хватит, хватит пока об этом.

То, что не поддается описанию, описывать, конечно, не следует: роман, сказал мне некогда некто, еще не введенный мною на эти страницы, но уже втайне упомянутый мною, роман – это сумма запретов.

– Роман – это сумма запретов… и всматриваясь отсюда, теперь (из этой маленькой, еще и еще раз, за дюной притаившейся деревушки, с ее утренним, по-прежнему, холодом, пронзительным, по-прежнему, светом, и с этими – теперь уже летними, долгими и ясными вечерами ее, затихающими деревьями, луной, поднимающейся над ними…) – всматриваясь, теперь и отсюда, в тот, там, покинутый мною город, – вновь, в спасительном смещении перспективы, я вижу там, в том городе – улицы, еще возможные, переулки, еще дозволенные, – и какие-то, скажем, осенние, – какие-то весенние, скажем, – ветреные и тихие дни, – и первые желтые, – и первые зеленые листья, – и зимние ночи, – и снег, повторяющий очертанья решеток, очертанья карнизов, – и сугробы, и отсветы фонарей, – и какие-то летние, ясные, долгие – почему бы и нет? – вечера, луну над крышами, затихающие деревья.

Отдаляясь во времени, еще и еще раз, события, вещи меняют свою природу.

Но есть блаженные минуты, как сказано: блаженные минуты, когда мы видим настоящее так, как видим обычно лишь прошлое, с той же отрешенностью, с тем же вниманием, как будто отсутствуя, но может быть именно потому присутствуя в нем: блаженные минуты, с почти мучительной остротою, удивительно часто случавшиеся с Максом в ту осень, когда, не в силах остановиться, он бродил и бродил по городу, по улицам, переулкам – и набрел, среди прочего, на одну, очень маленькую, как сказано, площадь.

10

Был, значит, некий август, дождливый и темный: начало всего; и была, значит, некая осень, очень ветреная: начало чего-то.

Да, ветер: ветер набрасывался на город, гонял по улицам листья, мусор, обрывки газет, – и подгоняемый им, отдаваясь ему, Макс (истинный герой моей истории: если это история…) уходил все дальше и дальше, куда-то, – и блуждания его каждый день начинались сначала, варьировали на разные лады все те же улицы, переулки, проходы, и охватив и проиграв уже известное, прибавляли к нему всякий раз еще и малую толику неведомого: еще одну улицу, еще один переулок.

Он как будто впервые открывал для себя этот город, самый странный на свете (и прежде всего, разумеется, его старую, поддающуюся или почти поддающуюся описанию часть, от его, Максова, неописуемого, еще раз, жилища отделенную, как уже говорилось, рекою…); но вместе с тем и в то же самое время что-то совсем иное открывалось – открылось ему в ту осень.

Что это было? Был ветер (еще и еще раз…); была, в этом ветре и на этом ветру, блаженная, мучительная тревога; мучительная, блаженная обостренность всех впечатлений; внезапное расширение каких-то, неведомых прежде границ; тайный трепет; волшебная дрожь.

Он шел, следовательно, все дальше и дальше; и вдруг, замерев – в мгновенной, вдруг обступавшей его тишине, в чудесной паузе, в чарующем промежутке: между чем-то и чем-то – между вдохом и выдохом – видел улицу, по которой он шел, и потрясенные ветром деревья, и летящий по ветру лист, и солнце, бегущее по карнизам… почти восторг охватывал его временами. Как будто впервые видел он все это: почти так же, быть может, как увидели мы когда-то, в августе, в начале всего, совсем другие, дачные улицы, дома и деревья, мелкий дождь и тихую морось, – но вместе с тем и в то же самое время: с какой-то, доселе ему неведомой, до сих пор ему недоступной, невероятной, почти пронзительной ясностью, восхищавшей и поражавшей его самого.

И это (так думал он, может быть…) – и это (так думаю я теперь…) – и это было, наверное, так, как если бы он, Макс, блуждая по улицам, вдруг и совсем неожиданно, нашел в себе некую, единственную и неподвижную точку, с которой, и только с которой, он мог увидеть, и действительно видел: деревья, дома.

Он нашел ее – он находил ее: все снова и снова.

– Вот, думал он, может быть, вот я иду здесь, по этой улице, решительно мне незнакомой; и вот ветер, вот облако; вот машина проехала; вот лист летит с дерева; и вот она, эта волшебная, эта неподвижная точка – во мне; стоит найти ее – и все стихает, все проясняется. Свернем сюда, в переулок?.. Ах, я уже знаю его… там, дальше, бульвар… бульвар и аллея… листья и ветер… и вот я иду здесь. Нет, что же, что же я думал?.. Продлить свою мысль: вот что важно, вот в чем все дело.

И он пытался, в самом деле, продлить свою мысль; как будто впервые он открывал для себя ее длительность, протяженность; он измерял ее: дойдет ли она, вместе с ним, вон до той арки, скамейки, свернет ли, вместе с ним, в переулок… и в тайном созвучии с его шагами, с поворотами улиц, порывами ветра, она достигала вдруг такой ясности и такой остроты, о которых он, может быть, и не подозревал до сих пор, отчетливости, ни с чем не сравнимой; она двигалась – он видел ее движение; он следил за нею: почти так же, быть может, как следил он – за летевшим по ветру обрывком газеты, за сменою света, теней на асфальте: с той же отстраненностью, с тем же вниманием.

И она действительно доходила вместе с ним: до арки, скамейки; и сворачивала вместе с ним в переулок; и вдруг обрывалась, терялась: точно так же, как вдруг терялись, исчезали из виду дома, листья, асфальт, тени и свет на асфальте; и лишь выходя на бульвар, он вдруг снова ловил ее, возвращался: откуда-то… и снова, и снова находил в себе эту единственную, неподвижную точку, с которой, и только с которой, он мог увидеть и видел: решетку, отделявшую бульвар от улицы, деревья, гравий аллеи.

И тот (так думаю я теперь…) в августе, в начале всего, впервые услышанный нами – призыв: он слышал его и здесь: по-прежнему или, может быть, снова слышал его: и хотя здесь, в городе, на этих улицах, среди этих домов, услышать – расслышать его было, конечно же, гораздо, несравненно труднее. Но он все-таки слышал его (на этих улицах, среди этих домов…); и заглушаемый шумом ветра, шумом и грохотом города, призыв этот, здесь – или, вернее: теперь, осенью, с ее блаженной тревогой, пронзительной ясностью, мучительной обостренностью всех впечатлений, – призыв этот звучал так настойчиво, как может быть еще никогда – и даже в августе, в начале всего – не звучал; Макс, остановившись и замерев, всматривался, к примеру, в какое-нибудь, с уже облетавшими листьями, дерево, – в какой-нибудь вяз, липу: с мгновенной голубизной, синевой, просвечивавшей сквозь уже по-осеннему черные ветви, – в начале бульвара, – удивленный и очарованный.

– И чего же они хотят от нас, эти деревья, с их стволами и ветками… этот вяз, эта липа?.. Они хотят, может быть, чтобы мы их – увидели?.. Вот, я их вижу.

– Да, я вижу его, это дерево – прямо напротив – этот вяз: совсем старый, наверное – этот лист, оторвавшийся, упавший на землю – это сплетение веток – голубизну, синеву. Да, я вижу его, это дерево. В нем есть – что же? – в нем есть, может быть, некая, ни с чем не сравнимая безусловность; вот оно: прямо напротив. Но вот и я; вот я; вот я смотрю на него.

Бульвар же почти всякий раз повторялся в его блужданиях. Он шел, очень медленно, по боковой, обычно, аллее, особенно любимой им, то есть Максом, за ее совершенную прямизну, бесконечную протяженность, волшебное ощущение перспективы, глубины, отдаления – или, наоборот, приближения к чему-то, упорно и медленно отдалявшемуся… ветер, перелетая через нее, шумел как будто снаружи, в вершинах деревьев; в ней самой было тихо. И были пятна солнца на темной земле; листья, шуршавшие у него под ногами; скамейки, убегавшие вдаль, с чудесной четкостью отделенные друг от друга, но как будто сближавшиеся, уменьшавшиеся вдали; аллея, понемногу сужавшаяся: – медленно, совсем-совсем медленно шел он по ней иногда, – и теряясь в ее глубине, перспективе, взгляд его скользил, ускользал… и потом опять возвращался к нему, – и он опять останавливался: перед каким-нибудь деревом: липою, вязом.

– И чего же, чего же они хотят от нас, эти деревья… эта липа, тот вяз?..

– Они хотят, чтобы мы их – увидели?.. они призывают нас, быть может – к усилию?.. Да, к усилию, думал он, конечно, к усилию.

Он и совершал усилие… прямо напротив; и пытался, и продлевал его… сколько мог; и делал один шаг; оглядывался; делал еще один; и в последний раз оглянувшись, уже не оглядываясь, шел, так же медленно, дальше – по этой ровной, прямой, сужавшейся понемногу аллее: настолько ровной и настолько прямой, что, лишь до половины пройдя ее, может быть, он, Макс, уже видел, вдали – в волшебном, чарующем отдалении – ее конец, выход: мгновенный просвет между – еще неразличимыми, конечно, деревьями… и хотя он прекрасно знал, разумеется, что аллея, а вместе с ней и бульвар, – что бульвар и аллея заканчивались, обрывались на некоей, очень шумной, широкой, полной машин, людей улице, – и что, когда он выйдет на эту улицу, нечто, в нем самом, тоже, скорее всего, оборвется, закончится: – нечто, в нем самом, не только не обрывалось, но в этом медленном, неуклонном приближении: к уже известному, заранее заданному, – в эти несколько, предположим, минут, покуда он шел: по аллее, – в это краткое, заранее ограниченное, но может быть именно потому чудесно растянутое, осязаемо длительное мгновение, – нечто, и даже все, обострялось, усиливалось, блаженно и радостно; затаив дыхание шел он; откуда-то, изнутри, видел он каждый свой шаг; откуда-то, издалека – пятна солнца на темной земле, скамейки, с совершенной четкостью отделенные друг от друга; все казалось – убедительным, безусловным; достоверным и обязательным; несомненным, не подлежащим сомнению; ощущение перспективы почти совпадало, быть может, с ощущением – счастья.

И он выходил, в самом деле, на широкую, шумную – не столь широкую и не столь шумную, может быть, как тот, какой-то, уже упомянутый мною проспект (где он садился обычно в троллейбус…) – но все-таки: мучительно возбужденную, переполненную: людьми, машинами, улицу; он спешил уйти с нее; сворачивал в переулок, налево, направо… и покуда он шел так, нечто, в нем самом, действительно: обрывалось; кружилось; мысли путались; взгляд, не в силах ни на чем задержаться, перескакивал с одного на другое: – и подгоняемый этим яростным, этим неистовым ветром, оглушенный и охваченный им, шел он: все дальше и дальше, все быстрей и быстрее, не останавливаясь, не глядя по сторонам: – и вдруг, в проеме арки, в глубине какого-нибудь двора, – вдруг как будто спохватывался; замирал: почти в испуге, быть может; и вновь, с прежней ясностью, видел этот двор, например, знакомый ему или нет, все равно, и какую-нибудь, снова, решетку, клумбу, скамейку, и отражение облака, промелькнувшее в дальнем окне.

И значит (так думаю я теперь…) – и значит, что-то еще – что-то совсем иное, опять-таки, открывалось – и открылось ему в ту осень.

– Что это, что это было?

– Это налетает, как ветер, и как ветер уносит куда-то. И вот мы идем, не в силах остановиться… уходим, не оборачиваясь.

– Да: продлить свою мысль. Но я не в силах продлить ее: вот в чем все дело.

Как будто впервые, блуждая по городу, открывал он ее, мысли – расширявшиеся: чудесно и радостно – расширявшиеся, но все же: границы. Она действительно доходила с ним вместе: до конца бульвара, к примеру; и сворачивала вместе с ним в переулок; но затем, как сказано, обрывалась, терялась; кружилась и путалась; и распадалась, наконец, на какие-то, отдельные, случайные мысли, ему, Максу, уже неподвластные.

Он пытался собрать их; иногда мог, иногда не мог собрать их, конечно.

– Но ведь вот же, вот я иду здесь; и вот ветер, вот облако; вот лист летит с дерева. И вот я снова нашел ее, эту неподвижную точку – во мне. Она есть – ее не было; ее можно найти – ее можно и потерять. И все кружится, все исчезает.

Он находил ее – он снова ее терял.

Деревья обращались к нему – он не смотрел на них. Листья, обрывки газет взывали к нему, пролетая – он шел, уходил, не оглядываясь, не в силах остановиться.

– К усилию призывают они?.. к усилию, которого мы не выдерживаем.

– Мы не выдерживаем его, мы не справляемся с ним.

И так было, конечно, всегда, думал он. Он, Макс, – он не видел этого раньше. Ему просто неоткуда было это увидеть. Теперь было откуда. Теперь, то и дело спохватываясь, все ясней и яснее видел он, в самом себе, эту смутность, бессилие мысли, ускользанье, скольженье.

Она ускользала от него, еще и еще раз; она распадалась, может быть, на какие-то, отдельные, случайные мысли; она превращалась, может быть, в мысль: для кого-то другого.

– Вот именно: для кого-то другого.

Он сам не знал, разумеется, что ему со всем этим делать. Так не может быть, думал он, нет, так не может быть.

Так не может быть, но так было. И вновь, и вновь, останавливаясь, всматривался он в эту путаницу случайных, его собственных, неподвластных ему самому, в эту сумятицу смутных, путаных, к кому-то другому – к кому же? – обращенных, может быть, мыслей: уже, конечно, исчезнувших, пролетевших: вновь, увы, налетевших – он шел дальше – как ветер.

Как ветер, как ветер… и ветер, как сказано, ветер, все снова и снова, изо дня в день набрасывался на город; и гонял по улицам листья, и мусор, и обрывки газет; и Макс, отдаваясь ему, каждый день, все снова и снова пускался в свои блуждания; и все повторялось, кружилось; повторялись улицы, переулки; проходы, арки, дворы; почти каждый день повторялся бульвар; аллея, прямая и ровная; липы, вязы, сплетение веток; скамейки, убегавшие вдаль; призыв, превышавший его возможности; усилие, которого он не выдерживал; искомая ясность; смутность, пугающая и постыдная.

– Мы почти всегда… с кем-нибудь… говорим. Мы не совпадаем… сами с собою.

И – и летел по ветру, и дрожал на ветру, и медленно, медленно опускался, и вновь, встрепенувшись, взлетал обрывок какой-нибудь, к примеру, газеты… и он, Макс, остановившись и замерев, все снова и снова спрашивал себя самого, что же ему со всем этим делать… и не знал, конечно же, что.