Текст книги "Макс"

Автор книги: Алексей Макушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

26

Уже год? – Да, уже почти год живу я здесь, в этой маленькой, и заваленной по-прежнему снегом, за дюной притаившейся деревушке.

Уже почти год – без одного какого-нибудь (еще зимнего…) месяца.

Уже год – и еще зима, здесь, без всяких сомнений.

Еще зима, уже год: и глядя, к примеру, в окно, вот сейчас, я вижу только снег, снег и снег, чуть-чуть поблескивающий на солнце; и каждое утро, проснувшись, растапливаю, почти докрасна, печку; и покончив с писанием, выхожу, разумеется, на море; и море, всю эту зиму то совсем замерзавшее, то, отчасти, оттаивавшее, теперь, как и должно быть в конце зимы – безусловно зимнем и более зимнем, чем ее, к примеру, начало, ее, например, середина… – море, как и должно быть, лежит безмерной, неизмеримой, заметенной снегом и чуть-чуть поблескивающей на солнце, с легкими и едва заметными торосами, застывшими волнами, гладью; и я иду по ней, скольжу по ней, вдаль; и вдруг оборачиваясь, вижу берег, уже отступивший, вижу сосны над берегом, небо над соснами; возвращаюсь.

И только вдруг, может быть, всякий раз неожиданно, сквозь мороз и снег, сквозь сиянье и холод, силу и крепость, пробивается что-то иное… веселое, влажное, путаное… непонятно откуда.

И он кажется мне совсем далеким теперь, мой приезд сюда, год назад; и уже совсем далеким, бесконечно далеким – и даже более далеким, пожалуй, чем те, какие-то, в том городе, мною покинутом, холодные и не очень холодные, далекие и очень далекие зимы, – кажется мне то лето, которое мы прожили здесь вдвоем, вместе с Максом… есть, как сказано, разные, есть совсем разные времена, и времена эти (так думаю я теперь…) – времена эти не просто переходят друг в друга, но (разделенные своей природой, своей окраской, звучанием, значением и смыслом…) так странно меняются местами, что более раннее оказывается вдруг ближе к нам, чем более позднее, позднейшее же отдаляется, отделяется от нас самих, отступает.

27

Фридрих, я помню, позвонил мне через несколько дней после нашего – только что описанного мною – знакомства.

– Спектакль будет завтра, – сказал он своим легким, быстрым, скользящим и ускользающим голосом (вслушиваясь в свой голос, не совпадая с ним, смеясь над словами…). – Билет я оставлю вам в кассе.

– Спасибо, – сказал я. – Я мог бы, впрочем, и сам.

– А, пустяки. Посмотрите, – (смех, на том конце провода, вырвался, на мгновенье, наружу…) – посмотрите, в самом деле, похож ли наш театр – на ваш. Объяснить вам, где мы находимся?..

Я же (так думаю я теперь…) – я, блуждая по городу, много раз, много лет, проходил, разумеется, где-то рядом и оказывался где-то поблизости; я, как сказано, – я знал этот город (огромный, невероятный, таинственный…); я даже любил его: временами… но в нем (так думаю я теперь…) – в нем всегда остается что-то еще, что-то неведомое: – и как бы долго мы по нему ни ходили, как бы долго ни жили мы в нем, мы не знаем, и никогда не узнаем его – до конца.

Она оказалась, в самом деле, очень маленькой, эта площадь (угол одного дома, торец другого, стена, соответственно, третьего…); сумерки окружали ее; фонарь раскачивался под ветром; и вот, следовательно, на повороте в некую улицу (улицу, как я понял впоследствии, которую я пересекал почти всякий раз – по пути к Алексею Ивановичу, но в которую я ни разу до сих пор не сворачивал…) – вот, следовательно, на углу и на повороте – уже давным-давно упомянутые мною ступени, и проржавевший по краю навес, и раскрашенные объявления, афиши, и черно-белые, очень блеклые, фотографии.

Я помедлил у входа; ветер захлопнул за мною дверь.

– Еще рано, – сказала мне сидевшая в кассе девушка.

– Ничего, заходите, – сказала другая, взяв у меня билет.

Я вошел в фойе (еще темное…); вошел в зал (едва освещенный…): и войдя в него, замер, я помню: почти так же, быть может, как замираем мы перед каким-нибудь деревом, облаком или закатом.

Черные окна, белые стены, фанерные кресла (протяжный скрип, глухой стук…): да, все было так же, почти так же, быть может, как – там, тогда, в августе, как – до августа, если угодно, – и значит, так же, почти так же, быть может, как в том театре, который виделся – или, скажем, мыслился – мне по ночам.

– Неужели, неужели я нашел его, наконец?..

И только колонны, мешавшие, подумал я, зрителям, мешали, конечно, и мне: в моем театре их не было. Не было – там – и никаких, разумеется, декораций; здесь тоже, впрочем, сцена была пустой: лишь в глубине ее, в полумраке, виднелось что-то синее, белое, голубое.

– Море? – Конечно.

И уже не было, за черными окнами, не было и не могло быть ни города, ни улиц, ни переулков, ни даже маленькой площади, ни фонаря, ни ступенек… и сидя в кресле, в пустом зале, один, я пытался представить себе, что же все-таки будет происходить там, на той – или, быть может, на этой? – наконец, наконец-то – найденной мною сцене… о каком-то, следовательно, совсем другом, еще невообразимом, всего лишь воображаемом, от моей истории, от ее ритма и замысла уже неотделимом спектакле, – о какой-то, совсем другой пьесе думал я, может быть: – но вместе с тем и об этой – со всех сторон (так думал я – и так думаю я теперь: прислушиваясь, открывая окно…) – со всех сторон окруженной и объятой, действительно, морем (оно присутствует в ней постоянно, отзывается в репликах, врывается в диалоги…) – об этой пьесе: тайный прообраз, которую предстояло мне – вот сейчас – увидеть, наконец, наяву.

– А вдруг они не справятся с нею? – так думал я, может быть: и как если бы, в самом деле, что-то важнейшее зависело от того, справятся они с ней – или нет.

И покуда я сидел так и думал, театр, очень медленно, стал наполняться: шумом, движением… кто-то прошел; еще кто-то; вскочил на сцену; зажегся свет (и когда он зажегся, я помню, зал и сцена уменьшились, на мгновенье, в размерах…): – и некие люди, я помню, входили в зал и – скрип кресел – садились.

Я всматривался в их лица – но это (так думаю я теперь…) – но это была просто публика: такая же, как и во всех прочих театрах.

И было это единственное, всякий раз волнующее мгновение, когда все затихает, и вспыхивает на сцене, в зале же вновь гаснет свет, – и действие уже готово начаться, но еще медлит, медлит: неизвестно где, за кулисами, – и вот, и вот, наконец, начинается… впервые в жизни я не был разочарован.

Я сидел, я помню, в пятом ряду: в каких-нибудь десяти шагах, предположим, от сцены; – а между тем (думаю я…) все, что происходило на ней, казалось одновременно близким и – далеким, отдалявшимся: как в некоей перспективе, увиденным – нет, не мною, не только мною – но: еще кем-то, и даже самими актерами, может быть – откуда-то, издалека; они же, появляясь на сцене, двигались медленно, как будто чуть-чуть отставая (на полшага, к примеру…) от своих жестов, движений и слов, – но вместе с тем, удивительно четко проделывая, прорисовывая (в некоем, значит, пространстве…) все свои жесты, движения (взмах руки, наклон, поворот…) – и удивительно ясно проговаривая каждую фразу, каждое слово, как будто прислушиваясь: к фразам, словам… и чем дальше шло время, чем дальше, следовательно: в глубь неких событий, пробирались, пробивались: спектакль и пьеса, тем сильнее делалось это ощущение дистанции; и взаимное расположение жестов и слов значило, по крайней мере, не меньше, чем их прямой смысл, прямое значение; и в чередовании сцен, тем был тот уверенный ритм, который так трудно найти, еще труднее, быть может, удержать, сохранить.

Фридрих играл в этой пьесе не самую главную, но все же весьма существенную, в системе целого, роль; и он был одновременно похож и все-таки, нет, совсем непохож на того Фридриха, которого знал я – и которого мне еще предстояло узнать в, если угодно, жизни. От изысканной сложности его жестов, движений и поз ничего, или почти ничего не осталось: но все его жесты были просты, сдержанны, и хотя я понимал, разумеется, что это не так, я, глядя на сцену, почти готов был поверить, что он сам, Фридрих почти не обращает на них внимания, но занят лишь неким действием, неким, мгновенно вспыхнувшим и словно изнутри осветившим все его жесты, движенья, простые и скромные, – неким чувством, следовательно: в равной мере захватившим и – (я, разумеется, еще не был с ней в ту пору знаком; она показалась мне, я помню, на сцене, совсем юной девушкой, девочкой – каковую она и играла; медленно, совсем-совсем медленно, с разных концов сцены, впервые друг друга увидев, шли они навстречу друг другу, с каждым шагом все ближе…) – Марию Львовну, конечно.

Как бы некий воздух, прозрачный и тонкий, легкий ветер, морской, окружал ее и окутывал; – но с еще большим вниманием, почти с восхищением следил я за игрою актера, исполнявшего роль – роль, которую я назвал бы, наверное, главной, если бы (так думаю я теперь…) – если бы в ней, в этой пьесе, вообще была главная роль, вообще были – роли; – мне же всегда казалось, и до сих пор кажется, что самое главное происходит в ней не между актерами или, вернее, их персонажами, но – но именно между: актерами, персонажами: и как если бы (думаю я – думал я, глядя на сцену…) – как если бы все это, актеры, персонажи и роли, – события, диалоги, – как если бы все это было чуть сдвинуто: в сторону, – смещено и размыто, – и что-то бесконечно более важное проступало сквозь все это, за всем этим: – или так, может быть, как если бы главную роль в этой пьесе играл еще кто-то: не названный.

Но среди всех ее персонажей есть (вот что удивительно…) некто, чья роль почти совпадает, быть может, с главной, неназванной ролью; вот за ним-то, за актером, ее исполнявшим (Перовым: просто Перовым…), следил я – почти с восхищением.

И он, в самом деле, играл ее так, как (думал я: глядя на сцену…) – как только и можно ее играть: совсем просто, ни на чем не настаивая, но вместе с тем, каким-то оттенком интонации, едва уловимым, показывая, подчеркивая свое огромное, неоспоримое – все больше и больше восхищавшее меня – отличие: от всех прочих актеров. Он появлялся на сцене: сцена преображалась, – и все актеры двигались так, почти так, как будто он ими двигал, – и все события располагались вокруг него, как будто он придумывал их на ходу, – и во всех его жестах, словах была сдержанная уверенность, скрытая сила, – и чудной властью дышало его лицо: – и даже когда его не было на сцене, он, на сцене, все-таки был. (я же сидел, восхищаясь, в темном зале, затерянный: в темноте, и тайной дрожью пробегало по мне, я помню, предчувствие, быть может, каких-то, мне самому еще не совсем понятных в ту пору возможностей…). – Но и печаль этой роли, печаль этой пьесы превосходно ему удавалась.

А там, ближе к концу и в самом конце, там есть несколько мест (два небольших монолога и три, предположим, реплики…), в которых он – Перов: в данном случае – как будто сбрасывает с себя – как плащ – обличие своей роли, своего имени, – и его подлинная, его настоящая роль проступает вдруг, пускай на мгновение, со всей очевидностью, – и в его голосе слышится вдруг какой-то иной, приглушенный и призрачный, откуда-то, издалека, вплывающий в пьесу голос. Я помнил эти места наизусть; я ждал их почти с нетерпением; и когда он (Перов и просто Перов…) – когда он произносил их, я помню, голос его, в самом деле, становился вдруг призрачным, приглушенным, – и он смотрел не в зал, не на сцену, но всматриваясь во что-то – бесконечно-далекое, никому другому, быть может, не видимое, сам казался вдруг – и оказывался – бесконечно далеко, бесконечно-далеким: от зала и сцены, спектакля и пьесы, актеров и зрителей. И здесь – на прощанье, прощаясь – здесь слышалась мне, и теперь, когда я перечитываю ее, эту пьесу, снова слышится мне – ни с какой иной печалью не сравнимая, быть может, печаль: печаль (думаю я…), которой мне не пришлось еще испытать, но тайный отзвук которой уже, странным образом, доходит до меня откуда-то – из какого-то, может быть, бесконечно и невообразимо далекого, мне самому еще неведомого, разумеется, будущего, с каждым днем и с каждой, написанной мною, страницей все ближе и ближе подступающего ко мне.

И потом, когда спектакль закончился, была, я до сих пор помню, весенняя, темная, тревожная ночь; влажный ветер, мокрые мостовые; и я возвращался домой, один, по пустынным улицам, пустым переулкам; и шел очень быстро, я помню, не останавливаясь и почти не глядя вокруг; и словно подхватывая, соединяя какие-то тонкие, еще не проведенные мною, лишь едва-едва намеченные, может быть, линии – и с внезапным чувством, что – вот, все сходится, все совпадает, – чувством (думаю я теперь…), которое, может быть, лишь теперь, здесь, поворачивая обратно, начинает себя понемногу оправдывать… – вновь думал, разумеется, о моих, уже упорно стремившихся к осуществлению помыслах, надеждах и планах, – о каком-то, совсем другом, быть может, спектакле, – о какой-то, совсем другой пьесе, быть может.

– Да, конечно, конечно, – так думал я, может быть, – отказаться от всего случайного, всего приблизительного. И вместе с тем, – думал я, – и вместе с тем, сделать случайное – неизбежным, необязательное – безусловным, незримое – видимым, неощутимое – осязаемым. Но как же, как же и как это сделать?..

Я еще сам не знал, конечно же, как; но – как бы то ни было – театр был уже найден; и на другой день, я помню, свернув, по дороге к Алексею Ивановичу, в ту улицу, в которую я ни разу до сих пор не сворачивал, я вновь оказался на маленькой площади – теперь уже окончательно введя ее в систему и целое знакомых мне улиц, переулков и площадей; затем, все той же весною, посмотрел еще – и еще один, быть может, спектакль; и побывал у Фридриха за кулисами; и как-то раз, я помню, встретил его у Макса; и вышел с ним вместе на улицу; и вместе с ним поехал к нему… и только следующей, еще нигде не отмеченной, еще ни разу не упомянутой, кажется, но уже втайне (так думаю я теперь…) уже давным-давно проступающей, быть может, на карте, для нас обоих, для меня и для Макса, хотя и для каждого, конечно, по-разному, важнейшей, быть может, зимою… а впрочем (думаю я теперь…), о ней еще рано, пока, говорить.

28

Они виделись, если не каждый – нет, не каждый, конечно (Фридрих был слишком занят для этого…) – почти каждый день; встречались обычно в театре; вечером, после спектакля, вместе с Лизой, Марией Львовной, ехали обычно к кому-нибудь, к Фридриху, к Марии Львовне, редко к Перову (тот жил совсем далеко, на какой-то, уже почти неправдоподобной окраине, уже почти за городом…) – еще, быть может, к кому-то, из гостей в гости; в свободные дни, вечера кружили по городу, от одних (случайных, не взятых мною в историю…) к другим (столь же случайным…) знакомым.

– Ах, Фридрих, – говорил Макс, – к чему все это?..

– А что? – отвечал Фридрих. – Почему бы и нет?..

В самом деле, почему бы и нет? Возможности, его поманившие, начинали как будто осуществляться; жизнь, которой они жили теперь вдвоем и которой он, Макс, впервые, быть может, жил теперь ради нее самой, – эта по-прежнему, если угодно, случайная, рассеянная и легкая жизнь уже не казалась ему всего лишь заменой, всего лишь завесой; кружась по ней, вместе с Фридрихом, он тоже следил теперь, пытался следить – нет, не за всеми (за всеми уследить невозможно…) – за многими, разными своими движениями; как будто впервые открывал он их для себя; и словно показывая их – то ли Фридриху, то ли еще, быть может, кому-то – спускаясь, к примеру, в метро, выходя из подъезда на улицу, входя в комнату, садясь и вставая, закуривая или, наоборот, гася сигарету – видел все это: откуда-то, со стороны, какими-то – чужими, быть может, глазами, но все-таки видел: все ясней и яснее, – а значит, видел и комнату, в которую он входил, например, вместе с Фридрихом, видел улицу, по которой шел он вместе с Перовым, деревья, с каплями влаги на ветках, весенние, быстрые облака, – пускай исподволь, в скобках, на ходу, на бегу, – но все-таки, вместе со своими движениями, жестами, видел, – и значит – с внезапной радостью – и значит, все-таки был здесь, без всяких сомнений, на этой улице, в комнате, в этой, пускай случайной, но все-таки: жизни… Фридрих же как будто наслаждался ее случайностью, легко и ловко, уверенно и изящно разыгрывая любую встречу, любой разговор, поездку в такси или свидание в метро: и как если бы случайность всех этих действий лишь подчеркивала, лишь оттеняла безусловность их – выполнения… Макс, увлеченный и очарованный, наблюдая за ним и следя за собою, испытывал временами такое острое ощущение – жизни, – а значит, и радости, – какого он, может быть, никогда ранее не испытывал и которое, само по себе, случайным, разумеется, не было.

– Но помилуйте, Фридрих, на этих улицах, среди этих домов. И вы хотите жить здесь, как будто.

– Да, конечно, – отвечал Фридрих, – эти серые улицы, эти уродливые дома, эти люди и эти лица… о них мы вообще говорить не будем. Но в конце концов, какое мне дело?..

И повязав шарф таким причудливым и сложным узлом, какого он, Макс, опять-таки, никогда раньше не видел (и который он безуспешно пытался воспроизвести…), – вновь, вместе с Максом, отправлялся куда-то, куда-нибудь: по этим улицам, мимо этих домов… однажды, в уже совершенно весенний, истомно-солнечный день, Макс, приехав к нему, войдя в его, Фридрихову, предметами и вещами заполненно-незаполненную по-прежнему комнату, обнаружил в ней, с чашкой кофе в одной и сигаретой в другой руке, в кресле и спиною к зеркалу – Лизу, с какой-то особенною приязнью, или так ему показалось, ему улыбнувшуюся.

– Прекрасный, прекрасный день, – сказал Фридрих, смеясь над словами. – Самое время пойти погулять.

– Погулять? – сказала Лиза.

– Ну да… погулять.

– Ты и так, по-моему, слишком много… гуляешь.

– Не в том смысле, – сказал Фридрих. – Пойдемте просто на улицу… погуляем… почему бы и нет?..

– Ну… если ты непременно этого хочешь… – сказала Лиза.

– Непременно, – сказал Фридрих. – Я этого непременно, непременно и.

– Непременно.

– Хочу.

– Тогда пойдемте, – сказала Лиза.

Они пошли втроем в тот – теперь уже с первой травою, первыми листьями на еще, впрочем, сохранявших свои черные, четкие очертанья деревьях – почти пригородный – полупарк, полулес, где он, Макс, бродил когда-то один – в какое-то, от него, Макса, теперь уже, в свою очередь, отступившее, отдалившееся, хотя и не забытое им, разумеется, утро; Фридрих, несмотря на Максовы возражения, по-прежнему убежденный в том, что Макс все читал, заговорил с ним, чуть-чуть подчеркивая, конечно, наивность своих вопросов – объясните мне, что значит, собственно?.. – смеясь над собою, о разных, перескакивая с одного на другое – мир названий разбился, мир имен тоже – ему, Максу, отчасти, в самом деле, знакомых, отчасти, разумеется, нет, вполне умозрительных, скажем так, сочинениях, отвлеченных понятиях – обнаружив, со своей стороны, и некоторые, удивившие Макса, весьма расплывчатые, впрочем, познания в этой – как он сам выразился – ему, то есть Фридриху, вполне чуждой области, и неожиданную готовность к расширению их; Макс, по мере сил отвечая на его вопросы, не совсем всерьез, но и не совсем – не всерьез отвечая на них, быть может, смотрел, конечно, вокруг – не узнавая ни той аллеи, в которую свернули они, ни деревьев, ни сменявших друг друга прогалин; они шли совсем не в ту сторону, в которую шел он тогда; поляна, с футбольными, значит, воротами, осталась у них где-то слева; он, Макс, так и не увидел ее; Лиза, не принимавшая никакого участия в их разговоре, вдруг, приблизившись, дотронулась своею рукою до Максовой.

– Вот и озеро, – сказала она.

– По-моему, это пруд, – сказал Фридрих.

– Это озеро.

– Да нет же, душа моя, это пруд.

– Хорошо, пускай пруд.

– Какой пруд? – спросил Макс.

– Вон… там… за теми березами.

Там оказался, в самом деле, пруд, за березами, мерцанья и блики среди белых стволов. Они спустились к воде; Макс, глядя на воду, чувствовал, рядом с собою, ее, Лизино, присутствие и дыханье; тягучий, медленный – отнюдь не лиловый и вовсе, скажем, не фиолетовый – запах духов ее странно смешивался с запахом первой травы, первых листьев, свежей берёсты. Он повернулся к ней; он увидел – прямо напротив – ее – светло-карие – со вдруг расширившимися, вдруг сузившимися зрачками – глаза; он вдохнул – он выдохнул вместе с нею.

– Ну что же, – сказал Фридрих, – пойдемте?

– Да, да, пойдемте, – сказала Лиза – и вновь дотронувшись своею рукою до Максовой, задержав его руку в своей, вдруг – отпустив ее, отступив, улыбнувшись, пошла одна, вслед за Фридрихом, чуть-чуть неуверенно – или так казалось ему, то есть Максу, – ступая по еще чуть-чуть вязкой, скользкой, чуть-чуть поблескивавшей на солнце тропинке, почти целиком огибавшей этот – не очень большой, с отчетливой линией берега – пруд, о существовании которого он, Макс, вообще не подозревал до сих пор… он же, Макс, справляясь или не справляясь с волнением, его охватившим, закурив сигарету, погасив спичку и проследив за своими движениями, еще и еще раз посмотрел, наверное, на воду, на другой берег, с двумя, тоже, березами, отражавшимися в воде, на пологий скат сбегавшего к берегу косогора… и затем пошел, в свою очередь, вслед за ней, то есть Лизой, уже почти догнавшей, в свою очередь, Фридриха.

– Да, да, все дело в этом чувстве жизни… конечно.

И они уже были там, Лиза, Фридрих, на том берегу; отраженья их двигались вместе с ними; слов их он, Макс, не слышал; Фридрих, в ответ на что-то, сначала кивнув, затем покачав головой, рассмеялся.

И что-то как будто парило, медлило там, на том берегу, над березами, весенняя тонкая дымка, прозрачный пар, поднимавшийся от земли… и когда они возвратились к Фридриху, выпили чаю, Фридрих, посмотрев на Лизу, затем на часы и схватившись вдруг за голову, объявил, что ему нужно при всех обстоятельствах, непременно и обязательно, зайти… здесь рядом… по делу, что он сам не знает, как мог он об этом забыть, но что он, Фридрих, вернется, по всей вероятности, через час, даже раньше, и что они, Макс и Лиза, могли бы подождать его здесь, у него… чему он, Фридрих, был бы в высшей степени рад.

– Конечно, мы подождем тебя, – сказала Лиза. – Правда? – (к Максу…).

– Конечно.

Уже был, опять, вечер; уже сгущались сумерки в комнате. Он подошел к окну, Макс; сиреневым, розовым отсвечивала, за окном, крыша соседнего дома.

– Все это выдумки. Никаких срочных дел у него, разумеется, нет. Просто… мне хотелось остаться вдвоем… с вами… с тобою.

– Я так и понял. Но… что он подумает?..

– А… пустяки. Мы с ним так давно знаем друг друга… и все друг о друге.

Она присела на подоконник; она тряхнула, как некогда, светлыми, с рыжеватым отливом, тут же рассыпавшимися по плечам волосами.

– И он не вернется… вообще… до утра.

На ней было темно-красное, шерстяное, очень плотно облегавшее ее платье; черные бусы.

И как будто выступив, в сумерках, из собственных своих очертаний, она… нет, он сам, на сей раз, взял ее за руку; и по-прежнему следя за своими движениями, показывая их – кому же? – себе самому и еще, быть может, кому-то – Макс, целуя ее и почти теряясь, наверное, в мгновенном, вдруг нахлынувшем на него изобилии: волос, губ и щек, – теряясь в нем и следя за ее, своими движениями – она высвободила свою руку, она обняла его, соскользнув с подоконника – Макс, еще раз, теряясь, вдруг, совсем неожиданно, все тут же вспомнив, как будто снова нашел в себе ту… как когда-то он называл ее… ту, да: единственную, да: неподвижную точку, им, Максом, как будто забытую… ту точку, следовательно… между вдохом и выдохом… с которой, только с которой, он мог увидеть, и действительно видел… откуда же?.. он не знал откуда… издалека… но видел, видел, еще раз, свою, опять-таки, руку у нее за спиною, крутой изгиб ее бедер, ее колени, прижавшиеся к его, и… сквозь наплыв духов, волос, губ… вот, вот, так ясно, так ясно… крышу, да, соседнего дома, небо, гаснущее над крышею; уже не видел; вновь видел.

– И как же я мог забыть все это… как же я мог забыть?..

– Да, вот она, эта точка… во мне… и это чувство жизни… вот сейчас, вот сейчас.

Он находил ее всю ночь, среди ночи, всякий раз вдруг, эту точку; и посреди всех смятений, сплетений такая ясность бывала вдруг в нем, какой, казалось ему, он вообще никогда не испытывал; и как будто поднимаясь над самим же собою, видел он, ее и себя, откуда-то со стороны, откуда-то – сверху; он понял вдруг, что и она себя – видит, посреди всех сплетений; он сказал ей об этом; она опять, целуя его, улыбнулась.

– И я всегда хотел этого, с того дня, когда впервые увидел ее… в конце той осени… в начале зимы. А ведь это тоже выпадает из жизни… конечно. Но это и есть жизнь… и есть жизнь. Как странно. И вот уже светает там, за окном… уже утро. И я мог бы все понять сейчас… вот сейчас. Но я ни о чем не хочу думать… ни о чем, ни о чем.

– Все вздор, правда? Ничего больше нет.

– Ничего больше нет.

– Поцелуй меня… нет, вот здесь… да, вот здесь… и вот здесь… и я тоже хотела этого… с первого дня… да, конечно. А скажи мне.

– Что?

– Нет.

– Что, скажи?

– А скажи мне, что твои… другие девушки?..

– Ничего… вздор… нет уже никаких.

– Мы не сможем часто встречаться.

– Все равно, все равно. Есть только то, что есть… вот сейчас.

Он не мог встречаться с ней – у нее; обстоятельства ее жизни были ему известны. Потому встречались они у Фридриха, с очевидным удовольствием наблюдавшего за их отношениями, у каких-то ее, Лизиных – Макс не знал их раньше – подруг, не очень часто, но – или так казалось ему, т. е. Максу – с каждой встречей все ближе и ближе подходя к чему-то… искомому, узнавая друг друга.

Он не думал о будущем; ему было… все равно, в самом деле.

Тогда же, весною, состоялся у него следующий разговор с Сергеем Сергеевичем, режиссером и устроителем – в его, Сергея Сергеевича, пятиугольной, как уже много раз было сказано, комнате: где, однажды, после спектакля, собрались – почти все: по случаю (как выразился Сергей Сергеевич; нарушим запрет…) дня рождения Марии Львовны: Марии Львовны, которая, встретив Макса возле Фридриховой гримерной, не спросила – сказала ему (к немалой его, разумеется, радости…): вы тоже, конечно, останетесь. Он, конечно, остался; он был, как выяснилось и как сказал Фридрих, смеясь над словами, единственным из присутствующих, еще не видевшим – нашего с просто Перовым (сказал Фридрих…) коронного номера: повествовавшего, в лицах, о том, как на гастролях, в каком-то очень и очень далеком городе, Мария Львовна, по наущению Фридриха, пыталась заказать в ресторане – вполне немыслимое, вообще в природе не существующее и невозможное блюдо, якобы там подававшееся. Перов изображал Марию Львовну, Фридрих официанта. Все это уже видели; все снова смеялись; Мария Львовна, разумеется, тоже; затем, когда общий разговор, как обычно бывает, разбился на отдельные, пересекавшиеся друг с другом и друг друга прерывавшие разговоры, Макс, с рюмкой в руке, подсел к Сергею Сергеевичу.

– А что, – сказал тот, пошевелив, по своему обыкновению, пальцами, – отличный, отличный номер. Я был, кстати, при этом.

– Ну и как, – спросил Макс, – похоже?

– Нет, совсем не похоже. Но этого ведь и не требуется. А вы, – (посмотрев вдруг на Макса…) – вы с Фридрихом просто… друзья-приятели, как я погляжу.

– Да, мы часто с ним видимся.

– Не одобряю.

– Простите?

– Нет, – (рассмеявшись…) – нет, то есть вы можете, разумеется, жить, как вам вздумается. Но Фридрих. Фридрих, на мой взгляд и говоря между нами… он не слышит нас?.. нет. Фридрих, на мой взгляд, живет что-то уж слишком… рассеянной жизнью.

– У него это так хорошо получается.

– Не сомневаюсь. Боюсь, однако, что эта жизнь ни к чему хорошему не приведет.

– Она вообще никуда не ведет, – сказал Макс – в свою очередь рассмеявшись. – А впрочем… нет, я не знаю.

– Вот именно, – сказал Сергей Сергеевич. – Она никуда не ведет. И… и слишком много сил расходуется при этом… впустую. Что вы пьете?

– Коньяк.

– Ваше здоровье.

И это была уже не первая рюмка коньяку, выпитая Максом в тот вечер; и чуть-чуть, как некогда, подчеркивая свое возбуждение, смеясь над собою, заговорил он, как будто оправдывая ее, о том чувстве – жизни (а значит, и радости…), которое, с появлением в ней Фридриха (тем более Лизы: но этого он не сказал…) давала ему, еще раз, его, случайная по-прежнему жизнь: никуда, в самом деле, – никуда, может быть, не ведущая.

– Как же, – сказал Сергей Сергеевич, – определите вы это чувство?

– Разве его нужно… определять?..

– Нет, не нужно. Но можно попробовать.

– Ну, в таком случае, я сказал бы, что это прежде всего чувство… присутствия… вот сейчас, вот здесь, в этой комнате.

– Что ж, пожалуй, – сказал Сергей Сергеевич. – Но… как вы сами, наверное, понимаете… на сцене оно гораздо, несравнимо сильнее.

– Ах, конечно, конечно, – сказал Макс. – Я часто об этом думаю.

– Вот-вот, в том-то и дело. И потому мне представляется не совсем правильным… разменивать его… так скажем… по комнатам. Конечно, в молодости… пока сил много… желаний тоже. Но на самом деле.

– На самом деле?

– На самом деле, все это лишь отвлекает от… более важного.

– Значит, – сказал Макс – чуть-чуть подчеркивая по-прежнему свое возбуждение, – значит, важен, по-вашему, лишь некий результат жизни… а вовсе не она сама, например?..

– Я этого не говорил. Я не знаю… и никто не знает, наверное… что, действительно, важно. Как бы то ни было.

– Как бы то ни было, – сказала Мария Львовна, в свою очередь подходя к ним, – как бы то ни было и как ни жаль мне прерывать ваш в высшей степени примечательный разговор… который, прошу заметить, я слышала от начала и до конца… я вынуждена сообщить вам, что… все уже выпито… и потому мы едем сейчас продолжать нашу… рассеянную жизнь ко мне. Едете ли вы с нами?

– Нет, – сказал Сергей Сергеевич. – Конечно, не еду.

– Увы, так я и думала. А вы, конечно, поедете, – (к Максу; не спрашивая…).

– Поеду, конечно.

И он, конечно, поехал; и – как бы то ни было – он продолжал, разумеется, жить этой легкой, рассеянной, этой никуда не ведущей, может быть, жизнью – этой жизнью, однако, в которой он, Макс, – по-прежнему, в сущности, убегая – или, может быть (так казалось ему теперь…) с неведомой до сих пор легкостью перелетая и перескакивая через все то, с чем он по-прежнему… да, по-прежнему боялся столкнуться, – в которой он, Макс, убегая и перескакивая, вместе с тем и в то же самое время, втайне и удивительным образом, приближался, быть может, к чему-то… до сих пор отрицавшему его жизнь; вечером, возвращаясь домой, останавливая такси – или на другой день, к примеру, когда, заплатив свою дань и покончив с неописуемым, он вновь шел в театр или ехал, допустим, к Фридриху – выходя из метро или входя, к примеру, в подъезд: – входя, к примеру, в подъезд, открывая, допустим, дверь и по-прежнему, хотя никого вокруг не было, показывая – кому-то – это простое движение, разыгрывая его перед кем-то, и значит, глядя на него, на себя, откуда-то, со стороны, какими-то, чужими глазами – вновь и вновь, конечно же, – оборачиваясь, сжимая пальцами ручку – находил он, в самом себе, ту единственную, ту неподвижную точку, с которой, и только с которой… в чудесной паузе, в чарующем промежутке… между вдохом и выдохом… без всяких усилий… мог увидеть и видел он – маленький, отделявший тот дом, где жил Фридрих, от другого, и совершенно такого же, дворик – никаких сугробов там давным-давно уже не было – качели, сломанные по-прежнему, в тонком воздухе первые листья. И все опять казалось возможным; и взбегая по лестнице, думал он, что когда-нибудь… уже скоро… когда-нибудь, но, конечно, решит он… разрешит он свои нерешенности… и нажимал, разумеется, на кнопку звонка; и там, за дверью, ждал его, может быть, Фридрих, может быть, Лиза, быстро-быстро его целовавшая, в мгновенном и тягучем наплыве: волос, губ и щек, прижимавшаяся к нему.