355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алексей Макушинский » Макс » Текст книги (страница 28)
Макс
  • Текст добавлен: 16 марта 2017, 23:00

Текст книги "Макс"


Автор книги: Алексей Макушинский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

48

И я – опять-таки, все-таки – поговорил с Сергеем Сергеевичем; разговор, о котором мне совсем не хочется теперь вспоминать.

Как бы то ни было, я поговорил с ним (в его, Сергея Сергеевича, пятиугольной, в последний раз, комнате…); я сказал ему, что… так, мол, и так… что Макс повернул вдруг обратно, когда мы шли к нему через лес… и потом пришел ко мне, рано утром… и что все это, для меня самого, полнейшая, да, неожиданность… я опускаю его ответы, вполне, впрочем, сдержанные.

– Ну так что же – Фридрих?

– Похоже на то.

И было еще несколько репетиций – теперь уже с Фридрихом; и в конце одной из них (первой…) Мария Львовна, я помню, очень и очень долго расспрашивала меня о Максе, и о том, что же все это значит; и Перов, я помню, высказал мне свое недоумение; и свое разочарование Лиза; и затем начались уже спектакли, на которые я сначала ходил, потом перестал ходить, – с Фридрихом, с Фридрихом, разумеется, совсем неплохо, в общем, справлявшимся со своей ролью… все это уже почти не интересовало меня; и к моей истории уже почти никакого отношения не имело; тем более теперь не имеет.

Жизнь, следовательно, вновь пошла своим ходом; отрицание и утверждение уже не совпадали больше друг с другом.

И был уже январь, февраль, март… и я уже заканчивал, в общем, свою, так называемую, учебу (и втайне забавлялся, я помню, вводя некие, пускай отдаленно, но все-таки связанные с моей историей – если это история – побочные и добавочные мотивы в то финальное сочинение, которым так называемая учеба имеет обыкновенье заканчиваться…); и со все возраставшим нетерпением ждал, конечно – свободы; и втайне сомневался, конечно, будет ли она таковой.

– Да, конечно, конечно, – говорил мне Алексей, я помню, Иванович (с которым виделся я по-прежнему и который рассказал мне – с внезапной улыбкой – о своем, как он выразился, возобновленном знакомстве с Максом…). – Вполне свободой она, конечно, не будет. Но если вы не пойдете – служить… а вы ведь не пойдете служить?..

– Нет, не пойду.

– Ну вот… Тогда вам придется лишь как-то зарабатывать… деньги. Что, – сказал он, я помню, – представляет собою простейшую, а потому и наиболее приемлемую форму зависимости…

– Вопрос лишь в том, как зарабатывать их…

– А… что-нибудь вы придумаете.

И я уже думал, я помню, о заработках – каких же? – и тут же, конечно, о том, что – вот, решение… важнейшей задачи откладывается, таким образом, еще на какой-то – какой же, какой же? – срок. А ведь все уже было, в общем, понятно; и я знал уже, как сказано, что мне делать с театром; и даже знал теперь, с чего я начну; и… и все-таки еще, еще чего-то мне не хватало; я сам не мог бы сказать чего; но все-таки еще чего-то… да, тоже: решающего.

С Максом же, пускай не совсем всерьез, но все-таки предложившим мне считать, что мы в ссоре, мы не встречались; мы лишь говорили по телефону несколько раз… в марте, кажется, в апреле и в мае.

49

Ну и – что же? Нет, ничего: – ничего как будто и не было теперь в его жизни. Он снова и по-прежнему посещал свое учебное, вновь скажем так, заведенье; он возвращался, как прежде, домой; что-то, конечно, читал; не думал – почти ни о чем.

Это было, в общем, отчаянье (отказ от чаяний, крушенье надежд…): то же самое отчаянье, может быть, которое испытал он когда-то, на какой-то поляне… ему было почти все равно когда, на какой: то же самое, может быть, которое отзывалось в нем и летом, и осенью, и которое теперь, наконец, заполнило его – почти без остатка.

Он снова встретился с кем-то из своих случайных знакомых позапрошлой зимы; он побывал пару раз на каких-то, как некогда, вечеринках: ему было скучно – и только.

Он встретился – и снова встретился с Алексеем Ивановичем; они не только не возвратились к тому, давнему, разговору, но сидя, к примеру, в его, Алексея Ивановича, как будто настежь распахнутой комнате – говоря с ним о вещах, вполне посторонних, о его (Алексея Ивановича…) естественно-научных, к примеру, занятиях, экспериментах и опытах – он понял вдруг, что он и не хочет к нему возвращаться, что ему уже все равно, все безразлично… Алексей же Иванович (так думаю я теперь…) смотрел, должно быть, на Макса своими удивленно-спокойными, отрешенно-пристальными глазами – как будто предлагая ему начать первым… если он хочет.

Макс, как выяснилось, не хотел.

Да, отчаяние, безразличие: и к себе самому, и к своей собственной жизни – и ко всему остальному. Оно не пугало, но и не радовало его; оно сделалось, почти сразу: привычным; оно было: тягучим, томительным, сонным, дремотным.

– Но ведь это не может быть – навсегда?

– И значит, придется когда-нибудь… все равно, все равно.

Ни о чем не хотелось думать; хотелось: заснуть, спать. И он, действительно, спал: ночью; спал как будто и днем: на ходу; проспал, не заметив их, январь, февраль, март; и только в апреле – тем более: в мае – понемногу и как бы исподволь начал, может быть, просыпаться; вдруг – в какое-то утро – открыл глаза, увидел комнату, – стол, кресло, – чашку, забытую на столе, – книгу, которую он читал накануне, обложкой кверху лежавшую возле кровати; с внезапным удивлением посмотрел на все это; опять заснул – и снова проснулся.

– И вот я лежу здесь, и… что же?..

Нет, ни о чем не хотелось думать; ничего не хотелось; а между тем медленно, медленно, исподволь пробуждалось в нем что-то; какая-то, как будто светящаяся, но совсем крошечная, едва различимая точка появлялась, вспыхивала в темноте, – в пустоте, – со всех сторон, изнутри и снаружи, его окружавшей… вспыхивала, вспыхивала – и гасла; вспыхивала – и вновь исчезала, погаснув, в той темноте, пустоте, из которой она и возникла; вспыхивала – и вспыхнув, освещала на мгновение темноту, пустоту, из которой возникла она, в которую вновь возвращалась. И чем дальше шло время, с тем большим, но по-прежнему безразличным, как будто отрешенным от себя же вниманием следил он за ее появлением, пробужденьем чего-то; и с тем большей, но по-прежнему отрешенной, к себе самой как будто безразличною радостью – с чувством и вздохом внезапного, всякий раз, облегчения, успокоения – возвращался он в эту огромную, все шире и шире – чем чаще он из нее выходил и чем чаще в нее возвращался, тем шире, тем яснее в нем раскрывавшуюся, – прохладную – как весенний какой-нибудь воздух – прозрачную, удивительным образом, темноту, пустоту; закрывал глаза; вытягивался под одеялом; засыпал; исчезал.

– И чего я хотел, к чему я стремился?.. Лежать так, все забыть…

Подолгу и очень подолгу, в иные дни, от неописуемого, к примеру, свободные, лежал он так, все забывая… и затем вдруг вставал; одевался; и выпив кофе, шел, предположим, к реке – как когда-то: год назад, три года назад.

И все опять повторялось, конечно, на этих, тоже, прогулках; и деревья, с уже намечавшимися, может быть, листьями, и еще совсем редкая, робкая тень их на мокром асфальте, и тихий, быстрый, вдруг отчетливо-острый запах земли, зелени, влаги, и блики, и отблески солнца, пробегавшие по воде: все это, в своем безмятежном безмолвии, вновь, как некогда, что-то, по крайней мере, сулило ему, звало и манило; и он, Макс – пусть нехотя и как бы уже по привычке – но все-таки откликался на этот зов, этот оклик; и значит, вновь, как некогда, заставлял себя: видеть, смотреть; и принуждал себя, по привычке, к усилию; и ловил свою мысль, собирал свои мысли; они же вновь, разумеется, от него ускользали; и обращенные к кому-то другому, кружились, путались, ему уже неподвластные.

Все было так же: все повторялось. А между тем, он, Макс, – он знал все это уже наизусть; он смотрел на все это – откуда-то, со стороны: из того безразличия, может быть, которое уже не покидало его.

Он знал все это – наизусть; все это было ему – уже почти, пожалуй, неинтересно.

И значит… и значит, вновь, как некогда… когда это, где это было?.. отошел он – на полшага в сторону: от своей собственной жизни; и – и вновь, как некогда, некий – на сей раз влажный, весенний – ветер пробивался, может быть, сквозь этот зазор, эту щель.

И вдруг останавливаясь, глядя на воду, вспоминал он, может быть, море, сосны и облака… и вновь забывая их, все забывая, шел дальше, все дальше, по набережной.

– Да, вот… вот я иду здесь… И вот деревья, и почти уже листья, и тень, и блики, и отблески… И вот она… да, вот она, эта… как я думал когда-то?.. эта единственная, эта неподвижная точка – во мне, с которой, только с которой, я могу их увидеть… и вижу. Да, вот она, эта точка… Она есть – ее не было… она вспыхивает – она гаснет… Вспыхивает – и гаснет… вспыхивает – и гаснет…

– Ну и пусть… ну и пусть…

И чем дальше шло время, с тем большим, как сказано, но по-прежнему и по-прежнему безразличным вниманием следил он за ее появлением, пробуждением… и с тем большей радостью, исчезая, возвращался, вместе с ней, в пустоту, в темноту, все шире и шире, в нем самом, раскрывавшуюся.

И все исчезало в ней; все стихало вокруг; и вновь останавливаясь, закрывая глаза, как будто проваливался он: куда-то… и – и опять открывая их, видел, всякий раз неожиданно, мост, уже появившийся, быки и сваи его вдалеке, блики, отблески, деревья на том берегу, и какой-нибудь, к примеру, прогулочный, белый, маленький катер, выплывавший из-под моста, медленно-медленно приближавшийся, проплывавший, и волну, расходившуюся за ним, с тихим, но вполне отчетливым звуком ударявшуюся о гранит.

– И чего я хотел, к чему я стремился?.. Все правильно, все так и должно быть…

А там, в конце набережной, – там стояла – и до сих пор стоит, быть может? – одна – в конце набережной одна-единственная скамейка; почти всякий раз садился он на нее; исчезал в пустоте; видел реку; вспоминал, может быть, что-нибудь… далекое, очень далекое, уже отступившее. Море? – море, конечно… и, конечно, спектакль… и какую-то, и еще какую-то осень… бульвар и аллею… и прошлую зиму, беду… и то мгновение на той, какой-то, поляне…

– Все правильно, все так и должно быть… Помириться с самим же собою… смириться, – так думал он, может быть.

Помириться? – Он уже помирился с собою. Смириться? – Отчаяние и было смирением.

– И чего же я в самом деле хотел?.. Чего-то иного и какого-то выхода?.. А никакого выхода нет. Нет – и не надо… нет – и не надо…

– Отсутствие выхода и есть, может быть… выход.

И он опять, и опять закрывал, конечно, глаза; и все забывая, вновь, и вновь проваливался в эту безмерную, неизмеримую, прозрачную, прохладную темноту, пустоту, тишину… и со все обострявшимся, чем дальше шло время, чувством – пробуждения, пробужденности, выходя из нее, видел, как будто впервые, реку, мост, быки и сваи его, отражавшиеся в воде.

Как будто впервые? – Да, как будто впервые… и как если бы он не только не видел, ни разу, этих быков, этих свай, но вообще ничего, никогда.

– И значит… – подумал он как-то. – Нет, ничего не значит, – так он подумал.

– Это ничего не значит… и ничего, ничего отсюда не следует. Отбросим следствия… обратимся к тому, что есть.

Был, предположим, какой-нибудь, в середине мая, к примеру, уже почти теплый, может быть, день, с легкими, вдруг, порывами мягкого ветра, облаками, как будто омытыми – вчерашним? – да, вчерашним дождем, мелкими лужами в углубленьях асфальта, просыхающими на солнце, острым и совсем острым запахом зелени, влаги.

Он встал со скамейки; он подошел к парапету.

– И я был прав… я был прав… тогда, – думал он. – Есть только это… этот мост, эти сваи, это солнце, бегущее по реке… Есть только это, ничего больше нет. Выводы… выводы были неправильны.

– И потому оставим их, – думал он, – отбросим, – думал он, – следствия… И, – с внезапным, может быть, для него самого неожиданным, быть может, волнением, – и совершенно неважно, смогу ли я увидеть все это через день, через два, через три… Есть только то, что есть… вот сейчас… эти отблески, эти сваи… и эта безмерная, неизмеримая пустота, тишина… из нее же все исходит, в нее же все возвращается…

Так думал он, может быть; и вновь подняв голову, увидел – да: как будто впервые – непонятно откуда – из тишины, пустоты – появившийся на мосту – тот же самый, конечно, и год, и три года назад им виденный – но: как будто впервые, как будто впервые – поезд, товарный… и вагоны, каждый в отдельности… и отражения их, проплывавшие по воде… и совершенно ясно, из-за стука колес, послышался вдруг щебет какой-то, где-то рядом, невидимой птицы… и чей-то голос, далекий и быстрый… и шум ветра в уже почти летних деревьях.

– И это только сейчас… вот сейчас… непонятно откуда.

Все стихло; поезд исчез. Он же, Макс, еще долго и очень долго стоял, наверное, так, в конце набережной; и закурил, может быть, сигарету; и вновь подумал, наверное, что выводы, выводы были неправильны, что есть только то, что есть… вот сейчас, и что поэтому совершенно неважно, что будет, и будет ли что-нибудь, через день, через два… и чем дальше шло время, опять-таки, тем сильнее увлекали его – увлекали? – нет, занимали его, скажем так, эти мысли, отчасти, но лишь отчасти, может быть, новые и как будто приближавшиеся, втайне, к чему-то… он еще и сам не знал, конечно, к чему. Вновь и вновь возвращался он к ним, у реки, не только у реки, разумеется; закрывал глаза, исчезал в пустоте.

И ему хотелось вдруг поговорить обо всем этом – с кем-нибудь; но – встречаясь, к примеру, с Алексеем Ивановичем, сидя, к примеру, в его, Алексея Ивановича, во двор и настежь распахнутой комнате, – он, Макс, как будто боясь, в самом себе, что-то – спугнуть, что-то – нарушить, ни о чем подобном, все-таки, не заговаривал; к тому, давнему разговору не возвращался; и значит, по-прежнему говорил с Алексеем Ивановичем, о его, Алексея Ивановича, естественно-научных занятиях, экспериментах и опытах, о каких-нибудь, мир названий разбился, ему, Максу, отчасти уже знакомых, отчасти незнакомых, может быть, книгах.

А между тем, он видел, конечно, и не мог, конечно, не видеть этих удивленно-спокойных глаз, этой внезапной улыбки… он тоже, конечно, угадывал за всем этим что-то, так думал он, в свою очередь, непрерывное, почти непрерывное, движение некоей мысли, последовательность усилий, ежедневно возобновляемых. И он лишь удивлялся, может быть, про себя, что все это видит он… или, если угодно, что все это показано ему, Максу… теперь, когда все это ему уже безразлично, почти безразлично.

– Нет, думал он, нет, не о том идет речь… и не о том, чтобы что-то продлить, удержать, воссоздать… все это не имеет значения… Есть только вон те деревья за окнами… первые листья… вон то облако, гаснущее над крышей…

Алексей же Иванович смотрел на него по-прежнему своими удивленно-спокойными, отрешенно-внимательными глазами, как будто… или так вдруг казалось ему, т. е. Максу… как будто, в свою очередь, угадывая его мысли и даже втайне… да, втайне соглашаясь с ними, быть может.

50

– Что, собственно, вы собираетесь делать летом?

– Я не знаю. Я поехал бы куда-нибудь… к морю.

И рассказав Алексею Ивановичу о своих путешествиях, вместе с Фридрихом, два года назад, и о том, как они жили, вдвоем, как он, Макс, один жил – здесь, почти здесь:

– Вот туда-то, – сказал он, – я бы, наверное, и поехал. Хотя…

– Что же?

– Это слишком… курортное место.

– Тогда поезжайте дальше, – сказал Алексей Иванович. – Просто дальше, вдоль берега.

И – рассказав, в свою очередь, Максу об этой… об этой, конечно же, за дюной притаившейся деревушке, где я живу теперь, и уже так долго, один:

– Я бывал там когда-то, – сказал Алексей Иванович. – Лет пять… или шесть лет назад. Если хотите, я дам вам адрес… название дома… Там все дома имеют названия…

– Неужели? – сказал Макс.

– Я могу и написать его хозяевам… если хотите.

– Хочу, – сказал Макс.

– А кстати, я буду в Риге… в конце июня… на, – с внезапной своею улыбкою, – на… конференции.

– Естественно-научной?

– Вот именно. И мы можем там… где-нибудь… увидеться с вами.

Они договорились о встрече: нет, нет, сказал Алексей Иванович, до Макса ему не доехать; это слишком далеко; они могли бы встретиться где-нибудь… на полдороге, к примеру… в ему, Максу, уже знакомых, курортных местах.

– Тридцатого июня… к примеру.

В конце мая Макс позвонил мне: сам позвонил мне: впервые после спектакля.

– Я уезжаю, – сказал он.

– Куда же?

– А вот куда, – сказал он.

– Я уже слышал об этой деревне, – сказал я. – Я почти доехал до нее… год назад.

– Да, я помню. Ты рассказывал мне.

– Как давно это было, – сказал я.

– Что именно?

– Тот день, когда мы попали под дождь, под мост, – сказал я.

– Очень, очень давно.

– А знаешь, – сказал я. – Я бы тоже поехал куда-нибудь… к морю. Может быть… может быть, я приеду к тебе туда.

– Ну… я не знаю, – сказал он. – А впрочем… я осмотрюсь там и напишу тебе. Или позвоню… если оттуда можно звонить.

– Отличная мысль, – сказал я.

51

Он приехал в начале июня.

(Бессонная ночь; станции; полустанки; огни; шлагбаум; станции; бессонная ночь…)

И так же, как два года назад (да, Фридрих… что он, где он теперь?..) – так же, следовательно, как два года назад, сойдя с поезда, пересел он в так называемую электричку (было совсем раннее утро; пустой вагон; туман в окне; деревья в тумане…) – проехал, едва заметив ее, ни о чем не думая, в растерянности и полудремоте, ту самую станцию, где они сошли некогда с Фридрихом, – заснул: на мгновение, – и лишь доехав, вдруг, до последней, конечной станции (где он никогда не бывал и где он должен был сесть в автобус…), вдруг как будто проснулся.

– Скажите, а где здесь —?..

– Стоянка автобусов? Да вот же она перед вами…

Я знаю все это, теперь, наизусть: и эту стоянку, и три сосны перед нею (две рядом; одна – конечно – поодаль…), и скамейки, и клумбу, – и расписание этих автобусов я тоже знаю теперь наизусть (семь сорок пять; девять тридцать…); он же, Макс, читал его с тайным волнением, не понимая, должно быть, куда ему ехать, что делать, – и втайне удивленный, наверное, таинственным, в самом деле, – таинственным и странным звучанием каких-то, ничего ему не говоривших названий – каких-то городов, каких-то, быть может, поселков (Колка, Мерсрагс… что это значит?..).

И в конце концов он постучал, разумеется, в окошечко кассы, и невидимая – конечно – кассирша протянула ему билет и дала необходимые разъяснения.

Он выпил кофе на станции; он дождался автобуса.

Автобус же, поплутав минут десять по улицам, замерев у шлагбаума, задержавшись на перекрестке, выехал, вдруг, на шоссе – и все, вдруг, изменилось. Это было совсем непохоже на те места, те поселки, в одном из которых он жил, некогда, с Фридрихом и сквозь которые он только что, едва их заметив, проехал; – но это был лес, и поле, и простор, и пространство, и песок у обочин, и шоссе, убегавшее вдаль…

Шоссе это я тоже знаю теперь наизусть; и здесь тоже есть, разумеется, деревни, поселки; они не переходят друг в друга; лес окружает их.

И всякий раз неожиданно возникали они перед Максом; но возникнув, и промелькнув (автобус шел быстро; встречных машин не было…), и может быть, поманив его, Макса, своими редко стоящими домиками, или каким-нибудь деревом у самой дороги (с еще почти весенними, почти прозрачными листьями…), кустом сирени (только-только зацветшей…), или круто изогнутым мостиком через бегущий к морю ручей, – поманив, промелькнув, исчезали, терялись.

Он ни о чем не думал; он смотрел, молча, в окно.

Еще было утро, как сказано, но туман уже поднялся, и уже набиравшее силу солнце вставало за соснами: там, где, как казалось ему, было море. – Море? – Конечно. – Он помнил, однако, закаты на море, два года назад, и как прямо за воду, в воду, падал пылающий шар.

– Странно, странно и удивительно…

А между тем, эта странность легко объясняется изменением линии берега и незаметными поворотами лишь по видимости прямого шоссе.

Автобус, от деревни до станции – и, соответственно: от станции до деревни – идет, как уже говорилось, минут сорок пять, пятьдесят, иногда час. Все это не такие уж огромные расстояния. Но, чем дальше он ехал, тем дальше (или так казалось ему…) уезжал он: и от станции, и от самой железной дороги, – от поездов, электричек, – и еще, и еще от чего-то…

Он подошел к водителю; он сказал названье деревни.

– Да, да, конечно; не беспокойтесь…

И вот опять, значит, лес, и поле, и песок у обочин, и сосны, и солнце, и облака, и мгновенные, всякий раз неожиданные изменения, смещения перспективы: все это (как бывает после бессонной, в поезде, ночи…) просто и скромно, ни на чем, на самом себе, не настаивая, входило в него, Макса, вплывало в его бездумность (втайне задумчивую…), в молчанье, в отсутствие… и проплыв, пролетев, промелькнув, так же просто и так же скромно, ничего не требуя, ни к чему (вот это слово…) – ни к чему, может быть, не призывая, проходило, забывалось, терялось.

И только однажды (за вдруг расступившимися соснами; повернув голову…) увидел он: море.

Автобус остановился; Макс вышел.

Ну что же: столбик, скамейка…

Я был там: сегодня утром; и там, за все эти годы, ничего, конечно, не изменилось. Там так же, тот же отсвечивает на солнце песок (почти белый: в отличие от морского…); и так же, за дальний лес, загибаясь, уходит шоссе; и тот же ветер шумит в вершинах деревьев.

– Но Боже мой, как медленно он удаляется – исчезает, уменьшаясь в размерах – за поворотом, за выступом леса – бесконечно – автобус – исчез… и вот я сижу здесь, один, и спешить мне, разумеется, некуда, идти никуда не надо… и вот эти сосны, этот песок, этот ветер, и эти, конечно же, белые, легкие… как давно я не видел их… облака.

Он вытянул ноги; он закурил сигарету.

– Жизнь находит, но жизнь и теряет, вдруг, свою тему. Она становится жизнью – о чем-то; она опять превращается в жизнь – просто так, ни о чем…

Промчалась, обдав его ветром, машина; исчезла: за поворотом.

– И почему же… и почему же я думал, будто они чего-то хотят от нас, эти деревья, с их стволами и ветками?.. Ах, они, может быть, ничего от нас не хотят…

Они, может быть, ничего от нас не хотят: – и покинув, наконец, остановку, отыскав, по названию дома, и после недолгих переговоров с хозяевами, сняв – сначала на месяц, а затем и на все лето – комнату – мансарду: как уже давным-давно было сказано, – Макс, войдя в нее, увидел вдруг, в окне, за окном – непонятно откуда возникшее перед ним – по дороге им не замеченное – здесь, на этих страницах, уже давным-давно возникшее дерево, с его круглой, парящей в воздухе кроной и размытыми, зыбкими очертаниями ствола, – то самое дерево, на которое и я смотрю теперь, все эти годы, каждый вечер, проходя мимо, вновь оборачиваясь… и ни к чему не призывая его (ничего не требуя, ничего не желая…), оно было там, за окном – стояло: прямо напротив – как и он, Макс: застыв, замерев.

– И неважно даже, смогу ли я увидеть его, ответить ему… вот сейчас. Важно лишь что-то совсем иное… за всеми чувствами, мыслями…

– И я могу отойти, разобрать вещи, вновь возвратиться… Оно не уйдет – никуда… Оно стоит – и будет стоять здесь, на краю поля, прямо напротив…

– Но и это неважно… и это неважно…

Он приехал в начале июня, и значит (так думаю я теперь…) – и значит, была еще та легкая дымка в воздухе, прозрачная влажность, которая всегда бывает здесь между весною и летом и всякий раз, на мгновение, повторяется осенью.

И никого, никого, разумеется, ни одного человека в то утро не было на море; солнце, мерцающей полосою, бежало к берегу по воде.

Он снял ботинки; он почувствовал, под ногами, сухой, легкий, еще прохладный, – твердый, мокрый, у самого берега, еще совсем холодный песок, – воду, еще ледяную. И потом еще долго, еще очень долго лежал, наверное, на песке (сухом и прохладном…), ни о чем не думая, прислушиваясь, сквозь подступающую дремоту, к шуму волн, набегавших на берег, шуму ветра в (невидимых…) соснах; проснувшись, увидел небо, увидел, вновь, белые, быстрые, летевшие прочь облака… и затем дошел, должно быть, по кромке воды, до разрушенного, давным-давно, как давным-давно уже сказано, разрушенного, должно быть, причала, опор и бревен с их отражениями; и поднялся, наверное, в дюны; и обойдя кругом всю деревню, обнаружил магазин: у шоссе; и зашел в него, если он был открыт; – и вечером снова вышел, наверное, на море.

Он был совсем один здесь; никто не знал его; и он никого не знал.

И конечно же, некое беспокойство временами его охватывало, то смутное беспокойство, которое почти всегда охватывает нас в чужих, безлюдных местах.

Однажды (на второй или на третий день по приезде…) это было почти ужасно.

Он пошел в дальний лес, за шоссе: в тот самый лес, за которым (он не знал этого…) начинаются поля, перелески, холмы; ландшафт меняется – и уже почти ничто не напоминает о море.

Он не дошел до этих холмов, до этих полей; он шел по лесу, еще сосновому, еще, в общем, прибрежному, по просеке (две колеи; земля и песок между ними…) – неизвестно куда. И пытаясь, быть может, додумать некие мысли (те же самые, разумеется, которыми весной, у реки, разрешилось его безразличие и которые здесь, после двух-или трехдневной, может быть, паузы вновь, конечно же, к нему возвратились…) – пытаясь, следовательно, додумать некие мысли до той границы, того предела, за которым начинается уже что-то иное, мыслям уже неподвластное (именно так определял он теперь свою, если угодно, задачу…) – он, Макс, пытаясь – и не додумывая, он видел, вместе с тем, сосны: в легкой, прозрачной, поднимавшейся к небу дымке, – и небо: над соснами, – и просеку: две колеи, – и траву, и мох, – и мгновенные пятна солнца: на мху, на траве.

Этот лес просматривается насквозь; сосны стоят здесь редко; ветви их теряются в вышине; и только запах хвои, простор и воздух трепещет между стволами.

Но если свернуть, предположим, вправо (чтобы выйти опять к шоссе…) – лес становится вдруг иным. Это по-прежнему сосны, но мелкие, низкие, прижавшиеся друг к другу; стволы их покрыты бледно-зеленым, с почти белой каймою, лишайником, странно и призрачно меняющим их очертания…

Он закурил сигарету; бросил ее; закурил новую. Он был совершенно уверен, что идет туда, куда надо; он уже слышал, вдали, шум машин, шум шоссе; все это не имело значения; почти ужас охватил его вдруг.

Он был совсем один здесь, в этом лесу; никого, никого вокруг не было.

Были только сосны, прижавшиеся друг к другу; сухие ветки, мох и лишайник; и если где-то там, над лесом, над соснами, по-прежнему, в легкой дымке, уплывало и таяло небо, он не видел его; он видел лишь просвет в конце просеки; он шел не оглядываясь; он выбежал на шоссе; но даже дойдя до деревни, добежав до дому, не совсем, может быть, успокоился.

– Что это, что это было?..

Ему захотелось – уехать, но он, конечно – остался.

И то же самое, почти то же самое, повторилось вечером, на море, и на другой день, может быть, в дюнах.

И больше это не повторялось. Он сходил, и снова сходил в дальний лес (за шоссе…); он побывал в соседней деревушке (километрах в пяти от нашей; там была – и есть, как сказано – почта…); он съездил в ближайший поселок (в пятнадцати километрах…); и всякий раз возвращался, конечно, домой, в свою, повисшую над землею мансарду; и всякий раз, подходя к ней, уже видел то самое дерево (с его парящей в воздухе кроной…), и поле, и облако… пространство (думаю я теперь…), уже размеченное привычными ему поворотами, тропинками, просеками, – одной сосной там, другой липой здесь, – мостиком через ручей, и еще одним мостиком: на самом краю деревни, – как будто успокаивалось, замирало вокруг; он приручил его.

И так пошли дни, – полетели и потянулись, – день за днем, один за другим, – утро и вечер, засыпанье и пробужденье; – дни, отчасти заполненные, конечно, и тем, что он видел – деревьями, облаками – и некими мыслями, приближавшимися, втайне, к чему-то, – и каким-нибудь (мир названий разбился…) пускай отдаленно, но все-таки, с этими мыслями, как-то связанным, может быть, – или никак не связанным, может быть, чтением: – и все-таки ничем не заполненные, но как будто раскрытые, раскрывавшиеся: в пустоту… очень долгие и, конечно же, очень быстро пролетавшие дни.

Были, помимо всего прочего, простые и даже простейшие вещи: приготовить завтрак, подмести комнату… он делал это почти с удовольствием, ни о чем не думая, все забывая; проснувшись, подходил, конечно, к окну, отдергивал шторы, и посмотрев, опять посмотрев на еще окутанное туманом и в тумане уплывавшее дерево, одевшись, шел – иногда по деревне, дороге – если угодно: улице – между домами, чаще через поле, тропинкой, еще мокрой, разумеется, от росы, – в тот же самый, конечно (и сравнительно новый, плоский и низкий, из бетонных, так скажем, плит, увитых, отчасти, плющом…), с тех пор ничуть не изменившийся магазин: у шоссе, в который и я хожу теперь время от времени (плата за комнату, скажем так, включала – в моем случае и до сих пор включает в себя – обед; о завтраках, ужинах он должен был – я же и до сих пор должен – заботиться сам…); возвращался; и сварив кофе на электрической, в углу комнаты, плитке, выпив его, подметал, действительно, комнату, вновь и вновь выметая занесенный им накануне песок, каждый вечер вновь появлявшийся.

И затем ему было уже почти все равно, что делать, куда идти – мысль же ходит, как сказано, тайными, своими путями: и то простейшее, опять-таки, обстоятельство, что он, Макс, выходя на море, сворачивал – точно так же, как, выходя на реку, две, допустим, недели назад, сворачивал он – налево (в самом деле, сверни он направо, ему пришлось бы, и причем вброд, перебираться через впадавший в море ручей…) – это вполне простое и простейшее обстоятельство казалось ему, должно быть, как бы неким подтверждением его мыслей, приближавшихся и вновь приближавшихся к чему-то иному, мыслям уже неподвластному.

(Отчего – в скобках – всякий раз, когда он сворачивал все же: направо, перебирался через ручей, – или шел, может быть, по деревне и уже за ручьем, по дощатому – он и теперь все тот же – с косыми перилами мостику, перейдя его, выходил, опять-таки, на море, – эта, если угодно, прогулка – в иную сторону и в ином направлении – приобретала, пожалуй, какой-то, чуть-чуть таинственный, пожалуй, оттенок. А там, за ручьем, была – и есть, разумеется: я только что вернулся оттуда – совсем высокая, очень круто взлетающая вверх дюна: песчаный обрыв и сосны над ним… отыскав тропинку, поднявшись наверх, обернувшись, видел он, опять-таки и опять-таки, море, внизу, почти неподвижное, как будто застывшее, и – прямо напротив, но совсем, совсем далеко – застывшие, осязаемо-белые, неподвижные облака…)

Как бы то ни было и почти всякий раз сворачивал он – налево; и по самой кромке воды – там, где на твердом, темном, всегда мокром песке остаются, вынесенные прибоем, хрустящие под ногами, мелкие разноцветные ракушки – доходил, разумеется, до причала, опор и бревен с их отражениями; и на пару шагов отойдя от воды, садился, может быть, на – сухой, уже прогретый солнцем – песок; и прислушиваясь к шуму прибоя, шуму ветра в – невидимых – соснах, крикам чаек, круживших над морем, вновь и вновь думал, конечно, что – вот, это только сейчас, только сейчас… вот сейчас.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю