Текст книги "Макс"

Автор книги: Алексей Макушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

24

И так, значит, жил он: все той же, случайной, легкой, рассеянной, беззаботной, но и безрадостной – в сущности – жизнью; и как-то, в какой-то, все еще зимний, но уже с первыми проблесками медленно приближающейся весны день, эта жизнь (все время сводившая его: с кем-нибудь…) вдруг и совсем неожиданно свела (или, вернее: снова свела…) его – с Фридрихом: с Фридрихом, о котором он и вовсе не думал, наверное, возвращаясь (по уже тающему снегу…) в свое неописуемо-неописанное жилище (точно так же, как он не думал, почти не думал о нем всю эту зиму – теперь как будто кончавшуюся…) – поднимаясь на лифте и открывая дверь, услышав звонок и подходя к телефону, – и который, оказавшись вдруг на том конце провода, быстрым, решительным, каким-то уже весенне-веселым голосом, сообщил ему, что – вот, он, Фридрих, сейчас в гостях у – он назвал имя – у одного из их общих, как только что выяснилось – (у одного из тех случайных знакомых, которых было так много теперь в его, т. е. Максовой, случайной по-прежнему жизни и которые, думаю я, так и остались, вместе с самой этой жизнью, по ту сторону моей истории: если это история…), – что он сейчас передаст ему трубку, – но что, пока суть да дело (в трубке, за краем голоса, слышались еще голоса, шум, звон, как будто, стаканов…), он, Фридрих, – он, впрочем, уже уходит отсюда, сегодня вечером он должен быть непременно в театре – как бы то ни было и пока суть да дело, он, Фридрих, решил позвонить ему сам – и вот, значит, звонит.

Макс же и вправду почти не думал о Фридрихе – всю эту зиму: и точно так же, как он не думал, почти не думал, всю эту зиму, о театре, на маленькой площади; но говоря теперь с Фридрихом, отвечая на его расспросы (куда вы пропали? что вы делаете? как вы живете?..) он, Макс, – или так показалось ему – услышал вдруг в его голосе что-то такое, что заставило его насторожиться, прислушаться… что-то легкое, скользящее, быстрое – и вдруг, к концу фразы, чуть-чуть замедленное, затихающе-плавное (как если бы тот, Фридрих, сам вслушивался в свой голос, в слова и фразы, произносимые им…) – влекущее, ускользающее, – что-то такое, быть может, чего он, Макс, тогда, когда-то, той далекой, очень далекой и вот, значит, снова к нему, Максу, возвращавшейся осенью, в этом голосе, наверное, не расслышал и что теперь, вдруг – невидимое, но, как ни странно, тем более отчетливое, легко различимое – поманило его: как манит нас, скажем, некая, вдруг открывшаяся перед нами возможность. Возможность – какая же? Возможность – чего же? Этого он не знал; но говоря теперь с Фридрихом, отвечая на его расспросы (в том смысле, примерно, что он, Макс, ничего особенного не делает и что жизнь его, в общем и целом, не изменилась…) вдруг, удивляясь, почувствовал, как – вопреки расстоянию, незримости – как и ему, Максу, сообщается, удивительным образом, что-то от этой скользящей легкости, ускользающей плавности, – что-то веселое, быстрое, – и что он, Макс, – что и он, Макс, невольно заговорил – нет, не с той же, не с той же, конечно, но все же, пожалуй, с какой-то – неожиданной для него самого интонацией.

– Ну, ну, понятно, – сказал в ответ Фридрих – и, в свою очередь, стал рассказывать, что он, Фридрих, занят в двух новых спектаклях (один из которых, во всяком случае, он очень советует ему посмотреть…) – что есть и еще некие, совсем новые в его жизни занятия, – но что, в общем и целом, жизнь его тоже не изменилась, – и в театре все в общем по-прежнему, – и что было бы совсем неплохо увидеться.

– Да, с радостью, – сказал Макс, и сказал это, действительно – с радостью. Они условились встретиться назавтра; но когда он, Макс, поговорив, в самом деле, с их общим, как оказалось, приятелем (каковой, перечислив своих гостей, предложил ему – тоже приехать; Макс отказался…) – когда он, Макс, повесив трубку, вошел в свою комнату (телефон, я очень хорошо это помню, стоял в прихожей, под зеркалом…) – задернул шторы, закурил сигарету – мгновенное, вдруг вспыхнувшее (вновь вспыхнувшее…) в нем влечение: к чему-то, как-то связанному с театром, – или еще, быть может, к чему-то (он сам не знал, конечно, к чему…) – тут же, наверное, обернулось – внезапной горечью, тревожной печалью: и как если бы (думаю я теперь…) – как если бы Фридрихов голос в трубке и эта простая фраза (о двух новых спектаклях…) – фраза, которую он все повторял и повторял про себя (в двух новых спектаклях; в двух новых спектаклях…) – как если бы эта фраза, этим голосом сказанная, вдруг, в мгновенной вспышке влечения, печали и горечи, показала ему, приоткрыла и позволила ему заглянуть в какую-то, совсем иную, наверное, жизнь: жизнь (так думал он, может быть…) – жизнь, которая была где-то здесь, совсем рядом, но (веселая, быстрая; желанная, недоступная…) как будто проходила мимо, помимо него: влекла, ускользала.

И как это все чаще и чаще случалось с ним, он вновь почувствовал – невозможность: своей собственной, настоящей, безнадежно-безрадостной жизни: этой простой замены, завесы, отделявшей – в тот вечер уже не отделявшей его: от беды и отчаяния.

Они встретились в старой части города, в конце бульвара, в конце – той самой, уже не раз упомянутой мною аллеи, особенно любимой им, то есть Максом, за ее совершенную прямизну, бесконечную протяженность, волшебное ощущение перспективы, глубины, отдаления. Уже таял снег, уже чернели и оседали сугробы, и очертанья деревьев, с их черными, мокрыми, дрожащими на ветру ветками, проступили вдруг удивительно четко в прозрачном, еще холодном, но уже влажном и тонком воздухе… Макс, ожидая Фридриха – и может быть именно потому, что он ждал его здесь, – Макс, много раз, конечно, проходивший с тех пор мимо этого места, по этой аллее, думал, должно быть, о том, как они шли здесь с Фридрихом, после репетиции… уже больше года назад, в начале той, прошлой зимы… и как он шел здесь вместе с Сергеем Сергеевичем, режиссером и устроителем, в конце осени, после спектакля… и о том, как часто ходил он по этой аллее, один, как медленно, медленно шел он по ней иногда, все приближаясь и приближаясь – к тому, собственно, месту (подумал он…) – к тому просвету: между деревьями, где он теперь стоял и откуда, в прозрачном воздухе, в волнующем отдалении, он уже видел, может быть, Фридриха, быстрой, легкой походкой, но все-таки очень медленно, так же медленно к нему приближавшегося. И в эти несколько, предположим, минут, покуда Фридрих шел к нему, приближаясь, – в это краткое, заранее ограниченное и вдруг, снова: чудесно-растянутое, осязаемо-длительное мгновение – Макс, в конце бульвара, в снегу – и уже не чувствуя, в общем, ни вчерашней горечи, ни даже, пожалуй, печали, ни даже влечения к чему-то иному, но словно вдруг помирившись: с самим же собою, смирившись: и даже со своей нынешней, настоящей, безнадежно-безрадостной жизнью – и вместе с тем (как это все чаще и чаще случалось с ним…) выпадая из нее, поднимаясь над нею – и как будто пытаясь измерить, увидеть – откуда-то – с тех пор, с той осени прошедшее время: – Макс, короче, в конце бульвара, в снегу, смотрел, должно быть, вокруг, вдаль, на эти, значит, сугробы, скамейки – ему казалось, он вообще их не видел с тех пор – деревья, с их мокрыми ветками – так же, почти так же, быть может, как он смотрел на все это – той, еще раз, бесконечно-далекой и вот, значит, снова, снова к нему, Максу, возвращавшейся осенью – откуда-то, издалека – то ли из прошлого, то ли из будущего, то ли – непонятно откуда. И все, что было с тех пор, и прошлая, и вот эта (теперь кончавшаяся…) зима, и все его блужданья, убеганья, паденья… случайные встречи и поездки по городу… все это, вдруг словно отступив от него, Макса, в мгновенную, удивительную, никаким временем не измеримую, конечно же, даль… все это тоже, вдруг, увиделось ему, быть может, как некое… да, как некое (думал он…) однажды начавшееся и не знающее остановки движение… движение, приближение к чему-то – еще, конечно, неведомому, но уже втайне, быть может, присутствующему, когда-то, втайне, уже, быть может, его поманившему… приближение, движение (так думал он, может быть…) – которое началось, разумеется, вовсе не в ту осень (с ее неистовым ветром…) – и даже не в тот август (начало всего…) – которое началось еще раньше, когда-то – и которое (думал он…) – сквозь все изменения, отступления, внезапные повороты – разочарованья и даже отчаянье – которое вело его, разумеется, неизвестно куда, но все же именно туда, куда надо… туда, куда надо.

– И все правильно… все так и должно быть.

Был, как сказано и как накануне, зимний, но уже с первыми проблесками весны день. Совершенно ясно видел он Фридриха, все ближе и ближе к нему подходившего; видел деревья, сугробы; дома и крыши их за деревьями. И если была в нем некая, все же, печаль, то уже неотделимая, может быть, от приятия и признанья, от готовности и доверия к этому, всю жизнь его охватывавшему движению – к самой этой жизни, быть может, в которую – еще чуть-чуть, должно быть, помедлив – в которую и возвратился он, наконец.

В самом деле, Фридрих был уже совсем близко, уже улыбался ему, подходя; и он, Макс, с готовностью и доверием возвращаясь в настоящее, – в жизнь, – но тут же, через несколько, еще замедленных, собранных, как будто изнутри освещенных шагов, – тут же утратив, конечно, и это ощущение осязаемой длительности, и эту отчетливость мысли, уверенность взгляда (как если бы что-то дернулось, сорвалось, повернулось: и внутри, и снаружи; и время вновь потекло незаметно, бесшумно, поспешно…) – Макс, в свою очередь двинувшись ему навстречу, тут же, следовательно, – через несколько, все более быстрых, убывающе-ясных шагов – вновь оказался в том совсем ином мире, где присутствие другого отделяет нас от нас самих (точно так же, как оно отделяет нас от, к примеру, деревьев, сугробов, скамеек…) и где, разговаривая, отвечая и спрашивая, здороваясь и прощаясь, мы словно теряем себя из виду (и точно так же, еще раз, как мы теряем из виду деревья, скамейки, сугробы…). Зато он, Макс, здороваясь с Фридрихом, отвечая и спрашивая, шагая с ним рядом и глядя на него сбоку (они не пошли по бульвару, но перейдя на другую сторону улицы, свернули по ней направо, потом налево, в один из тех узких и сравнительно тихих переулков, по которым сам я так часто ходил когда-то, в той жизни, в том городе…) – он тут же, однако, почувствовал, как ему вновь сообщается что-то веселое, быстрое… что-то от той ускользающей, плавной, вдруг замедленной легкости, которую он услышал вчера в его голосе и с которой сегодня, сейчас – перебирая их общих знакомых (каковых оказалось довольно много…) – и как будто следя за своими движениями – как будто показывая их ему, т. е. Максу, – и вместе с тем чуть-чуть смеясь над ними, быть может, – Фридрих, улыбаясь ему и смеясь над собою, перепрыгивал через первые лужи, скользил по последнему снегу: – и как если бы (думаю я теперь…) – как если бы вновь возвратившись в тот мир (со всеми его адресами, маршрутами, знакомствами, встречами…), где он, Макс, прожил… да, почти целый год, – как если бы он обнаружил вдруг, что мир этот странным образом изменился за время его отсутствия, – и как если бы Фридрих, появившись в нем, привнес в него какое-то новое, и необыкновенно приятное качество, до сих пор несвойственное ему.

– Сергей Сергеевич, кстати, передавал вам привет. Я видел его, сегодня утром, на репетиции.

– Вот как?.. Спасибо.

Все дальше и дальше шли они по этому тихому, узкому, наизусть знакомому мне переулку, и пройдя его, наконец, свернув направо и тут же, опять, налево, пошли, значит, по той, уже не раз упомянутой мною улице, которая, спускаясь немного под гору (к красной, кирпичной – с далекими куполами за нею – стене…), вела – и привела их, в итоге, к тому, уже не раз упомянутому мною проходу: между трех, с одной, и трех, с другой стороны, очень старых, бледно-зеленой краской выкрашенных домов, – за которым был, значит, некий переулок, некий двор, некий дом. Они не зашли ко мне; и проходя мимо этого места, этих домов (я же так ясно вижу – отсюда, теперь – их фронтоны, кариатиды, их окна, вдруг вспыхнувшие на солнце, и какое-нибудь, уже весеннее облако, проплывающее над ними…) – Макс, отделенный от себя самого, увидевший и все-таки не увидевший ни фронтонов, ни окон (и вообще, должно быть, не заметивший облака…) – если он и подумал о чем-нибудь, о нашей последней, к примеру, забытой и не описанной мною, или, может быть, о нашей последней, описанной мною встрече (другой бульвар; Алексей Иванович; ночь…) – или об августе, скажем, начале всего – то эта мысль (возможность мысли…) прошла и пропала, должно быть, так же быстро (легко и весело…) – как он сам, Макс, прошел, вместе с Фридрихом, мимо этих домов, кариатид и фронтонов: – и возникнув, и промелькнув, вновь потерялась, наверное, в тех веселых (быстрых и легких…) вопросах, ответах и репликах, обмениваясь которыми уходили они все дальше и дальше – мимо красной, кирпичной (с далекими куполами за нею…) стены – налево, направо: – и чтобы вновь возвратиться сюда, и чтобы зайти ко мне, наконец – недели, кажется, через две.

(Вот так, думаю я теперь, вот так мы и кружим в пространстве, сближаясь и расходясь, проходя мимо и не оглядываясь…) – и вот так, по весенним, уже текущим и тающим улицам, уходят они все дальше и дальше от этой, давным-давно покинутой мною точки (совсем маленькой в огромном, неизмеримом, так странно изменившемся с тех пор пространстве…) – от этой точки, еще раз, вокруг которой, когда-то, располагались для меня все улицы, все переулки (ожидания и встречи, планы и помыслы…) – и которая, вопреки расстоянию, отдалению, забвению, до сих пор как будто бросает свой тихий, дрожащий и гаснущий отсвет на ближайший к ней переулок, ближайшую улицу, дома и проход между ними… – вот так, выйдя из света, пройдя через отсвет, уходят они все дальше: исчезая, теряясь: среди каких-то, уже неразличимых отсюда домов (мокрых деревьев, первых луж, последнего снега…) – исчезая, теряясь: в какой-то, теперь и отсюда уже почти невозможной, невообразимой более жизни.

Куда они шли, собственно? Они зашли, наверное, в то (Фридриху, как выяснилось, тоже отлично известное: странно даже, сказал он Максу, что они до сих пор ни разу не встретились там…) – в то место, следовательно, где все всегда собирались (в ту, уже упомянутую мною однажды и, кстати, совсем недалеко от моего собственного дома расположенную мастерскую, где я ни разу, как сказано, не бывал, Макс же был, наверное, накануне или, может быть, два дня назад, – и где каждый говорил обычно лишь с тем, с кем хотел говорить. Они и говорили друг с другом: о спектакле, который Фридрих вновь посоветовал Максу – через два дня, например – посмотреть, о других пьесах того же – отказавшись от имен и названий – очень и очень старого автора…); выйдя оттуда, взяли такси, поехали к Фридриху – был уже вечер – домой: на уже упомянутую мною, опять-таки – давным-давно уже мной упомянутую – не самую дальнюю, но все же, конечно, не-описуемую – и теперь уже почти не заметенную снегом окраину. Были только отдельные, уже, с исподу и по краям, почерневшие, оседающие сугробы: у самих стен, у входа в подъезд, в крошечном садике – с тремя скамейками, клумбой и сломанными, как показалось Максу, качелями – отделявшем тот дом, где жил Фридрих, от соседнего и совершенно такого же; в подъезде, на лестнице стоял все тот же, затхлый, грустный, отчетливый, тяжелый, тягостный запах.

Но все это – безнадежное, жалкое – тут же, как и в прошлый раз, кончилось, когда – входите, входите – Фридрих впустил его внутрь, зажег свет, закрыл на ключ дверь; и осматриваясь в уже знакомой ему, очень тесной прихожей, входя в комнату, где – опишем ее, наконец, – я, впоследствии, очень часто бывал в ней – где, как и в тот раз, все вещи – кресло, низенький столик, стоячая лампа с большим абажуром, высокое, узкое зеркало – были сдвинуты в один, дальний угол, ближе к окну, отчего, странным образом, комната одновременно казалась и не казалась пустой, но как будто заполненная – и все-таки не заполненная – чем-то, уже словно не нуждавшимся в вещах и предметах, создавала, как и в тот раз, чуть-чуть, пожалуй, тревожное и все-таки радостное (подумал Макс…) ощущение простора, пространства… – Макс, короче, осматриваясь, вспоминая, вновь, как и в тот раз (но в тот раз – думаю я теперь, или так думал он, может быть, – все это было в скобках, на заднем плане или, может быть, на полях…) – вновь, короче, почувствовал себя – где-то совсем далеко от этой безнадежной окраины, в каком-то совсем ином, с этой окраиной никак не связанном месте; и у противоположной, свободной от вещей и предметов, но, по-прежнему, обклеенной множеством мелких рисунков, фотографий стены (он узнал, снова, Лизу; Сергея Сергеевича; самого Фридриха – в разных ролях…) – у противоположной, свободной стены, на полу, стояла все та же… да, все та же, конечно, высокая, с узким и длинным горлышком ваза, и в ней все те же, наверное, желтые, сухие цветы – в пленительном одиночестве; и если некий запах все-таки проникал сюда с лестницы, то, во всяком случае, странно преображаясь, меняя свою природу, он казался здесь тем – уже, для Макса, неотделимым от воспоминаний о театре (на маленькой площади…) запахом: пыли, старого дерева, – как будто перенесенным сюда, через весь город, с маленькой площади, – и при том, что никакой пыли, старого дерева здесь, разумеется, не было. И только в упор смотревшие окна соседнего дома (все зажженные, все одинаковые…) мучительно напоминали об окружавшей их безнадежности.

– Задерните, задерните, пожалуйста, шторы.

Что Фридрих и сделал (окна исчезли…); затем, покружив по комнате, погасив верхний свет, включив большую, стоячую, и поставив на пол, у свободной стены, еще одну, совсем маленькую, непонятно откуда им, Фридрихом, извлеченную лампу (тень вазы спрыгнула на пол; другая тень ее побежала вверх по стене…), заявил, что сейчас приготовит чай – или, может быть, кофе?

– Нет, чай, с удовольствием.

И заглянув, с позволения Фридриха – да, можно, конечно – в другую, маленькую – в прошлый раз он не бывал там – тонкой, не доходившей до потолка перегородкой от этой, большой комнаты отделенную комнату (там стояла, собственно, только кровать; телефон: на скомканном одеяле…) – обнаружив, возле кровати, сложенные просто-напросто в стопку, самые разные, отчасти связанные, конечно, отчасти же никак не связанные с театром, ему, Максу, отчасти знакомые, отчасти нет, книги (выбор их казался случайным…) – перебирая их, он услышал сначала звонок, потом Фридрихов голос из кухни – кто бы это мог быть? – потом другие, мужской (незнакомый…) и женский (неузнанный…), из прихожей, из большой комнаты, голоса: Мария Львовна – он остановился в дверях – он узнал ее, хотя и не сразу – в театре, на сцене казалась она моложе – Мария Львовна – давным-давно уже мной упомянутая – посмотрела на него темно-карими, одновременно внимательными и смеющимися глазами: – с радостью, как некогда Фридриха (как и Фридриха, я, впоследствии, очень хорошо ее знал…) – с радостью, наконец, я впускаю ее на эти страницы: а вместе с ней и ее – на мгновение – в моей истории он вряд ли снова появится – я сам с ним не был знаком – ее – как выразился впоследствии Макс – наверное друга и во всяком случае спутника – имя его мне известно – Евгения: там, в той жизни, покинутой мною, называемого, разумеется, Женей. К театру он не имел отношенья; Макс, впоследствии, рассказывая мне о нем, сожалел, что ему, т. е. Максу, не пришлось познакомиться с ним поближе (человек весьма примечательный: сказал он, я помню…); тогда же, в тот вечер, у Фридриха, он, Макс, занят был, в первую очередь, Марией Львовной: Марией Львовной, которую он уже видел, как сказано, в театре, на сцене и которая там, на сцене, как, впрочем, и здесь, в жизни – а впрочем, здесь, в жизни, казалась она одновременно и моложе и старше своих – тридцати, предположим, лет. Она могла бы поспорить с Фридрихом в скользящей легкости жестов, движений (чем они, собственно, и занимались: так думаю я теперь…); в движениях, в походке ее было, вместе с тем, что-то хрупкое, детское; что-то мягкое, печально-нежное в чертах лица, складке губ, рисунке бровей. Ничего расплывчатого, однако, в лице ее не было; ничего наигранно-детского не было в ней самой. Все было четко, точно в этом лице; в одну сторону, и как-то очень решительно, стремились темно-каштановые – под цвет глаз – волосы, волнистой линией пересекали лоб, загибались, внезапным локоном падали на правую щеку; тревожные тени появлялись вдруг под глазами. Некое (так думаю я теперь – и так думал, может быть, Макс, наблюдая за нею в тот вечер…) – некое повелительное превосходство сквозило во всем ее облике; Фридрих – подвигая ее кресло, подавая ей кофе – обращался к ней – с легкой, впрочем, улыбкой, почтительно, но может быть, немного слишком почтительно, слишком подчеркнуто (как будто чуть-чуть посмеиваясь, опять-таки, над ней, над собою; она отвечала ему в том же духе…) – на вы; на вы – скажем сразу – обращались к ней – и собственно, только к ней: из актеров – в театре, на маленькой площади – все. И сразу же, теперь, здесь, поворачивая обратно, отмечаю я на этих страницах – совсем особенный, всегда тот же, какой-то (думаю я – думал Макс, наблюдая за нею…) – какой-то, пожалуй, лиловый и фиолетовый запах ее духов: напоминавший мне и напомнивший ему, Максу (мы говорили с ним об этом впоследствии…), не столько эти цвета – тем менее: эти цветы – сколько само звучание этих слов: лиловый и – фиолетовый: не очень сильный, но как будто со всех сторон окружавший ее.

А между тем, был приготовлен: Фридрихом, и выпит, действительно, чай (кофе: Марией Львовной…); она жила, как выяснилось, почти по соседству.

– Я надеюсь, мы не помешали вам.

– Ну что вы, Мария Львовна… вы же знаете, – (взмахнув вдруг рукою…) – я всегда, всегда… всегда рад вас видеть. И вы так давно не заходили ко мне.

– Очень давно… дня четыре, я полагаю.

– И даже пять, – сказал Фридрих. – А вы узнали Марию Львовну? – (повернувшись вдруг к Максу…).

– Конечно, – (Макс: повернувшись к Марии Львовне…). – Я вас видел когда-то на сцене.

– Ах вот как.

– Макс вообще очень часто ходил к нам в театр, – сказал Фридрих, – когда-то… в прошлом году. Я даже думал, он останется – в студии.

– Ах (снова…) вот как, – Мария Львовна, глядя на Макса (он сидел спиной к лампе, к окну…), повела в воздухе вытянутой ладонью, отстраняя его от света (он, конечно, послушался, отстранился…). – Да, я, кажется, помню… вы были однажды на репетиции… и у Сергея Сергеевича я видела вас.

– Вот-вот, – сказал Фридрих. – А потом он вдруг куда-то пропал. Так куда вы пропали все-таки? – (к Максу…).

– Я сам не знаю, – (с мгновенным вздохом; тут же все вспомнив…). – Я сам не знаю куда.

– Во всяком случае, больше не пропадайте.

– Постараюсь, – Макс улыбнулся.

– Ну и что же, Фридрих, – сказала Мария Львовна, – как твои – нет, нет – ваши – кинематографические – если позволите – увлечения?..

– Неплохо, – ответил Фридрих (закурив сигарету – и, как некогда, почти полный круг описав в воздухе спичкой…). – Завтра, кстати, мне надо ехать на съемки… с утра. Я вам не рассказывал, Макс? Я теперь снимаюсь в кино… в одной картине – впрочем, довольно посредственной.

– Откуда вы знаете? – спросил вдруг – если угодно: Евгений (Женя: если угодно…).

– Откуда я знаю – что?

– Что – в посредственной.

– Ну, это сразу понятно.

– Зачем же вы согласились?

– С чего-то надо было начать. Я давно хотел этого.

– А вы снимались когда-нибудь? – спросил Макс у Марии Львовны.

– Нет, никогда.

– А хотели бы?

– Не знаю. Все вообще хотят сниматься… вот и Фридрих… и другие тоже хотят. А я не знаю… наверное, нет.

– Не верьте ей, – сказал Фридрих.

– Фридрих, Фридрих, – сказала Мария Львовна.

– А что? – сказал Фридрих. – Кино дает такие возможности.

– Добиться успеха?..

– Вот именно.

– Ну, в этом смысле… в этом смысле, конечно.

– А вы смотрели, кстати.? – спросил Евгений (Женя: если угодно…). – Мир названий разбился.

– Смотрел… кажется.

– И что вы думаете?

– Так себе, – сказал Фридрих.

(Я же думаю, разумеется, о расширении сферы дозволенного: теперь, здесь, на этих страницах…)

– Все это так себе, – сказал Фридрих. – Вообще мало, очень мало хороших фильмов… на свете.

– Как и хороших спектаклей, – сказала Мария Львовна.

– Хороших книг, – сказал (Женя…) Евгений.

– Людей, вещей, – сказал Фридрих. – Все ужасно, все отвратительно.

– Ну а вы, – спросила Мария Львовна, повернувшись к нему, у Макса, – что вы думаете об этом?

– О чем? – спросил Макс.

– Так… вообще.

– Вообще я не знаю. Хороших фильмов, во всяком случае, мало.

– Вот-вот, – сказал Фридрих.

– Хотя даже в не очень хороших… – сказал Евгений (Женя…)…

– Бывают… бывают… о конечно… удачные эпизоды.

– Фридрих, Фридрих, – сказала Мария Львовна.

– Не обязательно эпизоды, – сказал (опять-таки: Женя…) Евгений.

– Тогда… что же?

– Ах, все равно… какие-нибудь… какие-нибудь, к примеру, деревья.

– Простите?

– Ну да… какие-нибудь деревья… у какой-нибудь тихой реки… вот что бывает иногда… даже в очень плохих фильмах… вполне восхитительно.

– Бывает, – сказал Макс. – Конечно. Конечно.

– Извольте объясниться, – сказал Фридрих (гася сигарету…).

– Ну да, – сказал Макс, – какие-нибудь деревья… или какие-нибудь облака над деревьями… сквозь листья и ветви. И причем, – (Мария Львовна смотрела на него – темно-карими, еще и еще раз, внимательными, смеющимися глазами…), – и причем деревья, причем облака, увиденные – вернее: показанные – так, с такой… да, если угодно, с такой отстраненностью, с какой мы очень и очень редко… с какой мы лишь в лучшие наши мгновенья их видим. За это многое можно простить.

Мария Львовна… да, Мария Львовна по-прежнему смотрела на него – темно-карими, чуть-чуть, по-прежнему, смеющимися глазами; он чувствовал на себе этот взгляд; он радовался ему.

– И мне кажется, я понимаю, как это делается… как задерживается на чем-нибудь камера… или, может быть, медленно, медленно переходит с одного на другое… скользит по предметам… как подбирается освещение… шумы и звуки… музыка, наконец, свой собственный ритм сообщающая тому, что мы видим. Но как бы то ни было и как бы это ни делалось, мы видим, видим все это… облака ли, деревья… задерживаемся, вместе с камерой, медлим… почти невольно, без всяких усилий.

И (думаю я теперь…) – и сама возможность говорить обо всем этом так (с такой отстраненностью…) – как будто (подумал он…) прикрывая – совсем иным – единственно-важное, – возможность эта сама вдруг показалась ему восхитительной, внезапной, чудесной; и он по-прежнему чувствовал на себе темно-карий, внимательный, смеющийся взгляд… соглашавшийся с ним; и вдруг вспомнил, может быть, то мгновение, на бульваре, сегодня, когда он ждал Фридриха… помирившись с собою; и вдруг опять, может быть… отстраняясь, выпадая из жизни, посмотрел – и увидел, действительно, Фридриха, сидевшего, обхватив руками колено, на низенькой, из кухни принесенной им табуретке; увидел комнату, фотографии; тень вазы, сухие цветы; Евгения (Женю…) с чашкою недопитого и уже давным-давно, по всей вероятности, остывшего чаю в руке; Марию Львовну, еще раз; прядь волос; волнистую линию.

– Ах да… я знаю это, – сказала Мария Львовна, – этот… как вы говорите… отстраненный взгляд на вещи… конечно. И так бывает, правда? когда вы выходите, например, из кино, и вдруг совсем иначе, – она посмотрела почему-то на Фридриха, – совсем иначе видите улицу, прохожих, машины… как будто все это еще там, в той картине, которую только что вы смотрели. Да, я знаю это. И это… чудесное чувство.

– Я тоже знаю его, – сказал Фридрих. – Да, чувство… вполне чудесное. Хотя долго оно, конечно, не длится.

– А оно должно было бы, – сказал – или не сказал, может быть, Макс, – должно было бы, наверное, длиться. А впрочем.

А впрочем, ему совсем не хотелось возвращаться – всерьез – ко всем своим – нерешенностям. Он и не мог бы возвратиться к ним, разумеется.

– Зато я смотрел недавно.

И еще немного задержавшись на этом – так думаю я теперь – теперь, здесь, для меня, отчасти, конечно, запретном – как и все прочие – уже не совсем запретном, быть может, – и в общем – думаю я теперь – скорее отрадном явлении жизни – кино, следовательно, – разговор их – так скажем – пошел, разумеется, дальше, и перешел, может быть, на какие-то, совсем иные предметы, и Мария Львовна, в конце концов, спросила у Макса, чем, собственно, он занимается – (и ему пришлось, конечно, ответить…) – и в конце концов поднялась, и сказала Фридриху, что – как Фридрих, наверное, догадался – они – то есть она и Евгений – были в совсем другом месте и зашли к нему, собственно, по дороге домой… от метро – (вот так всегда, так всегда: сказал Фридрих…) – и что в общем… уже довольно поздно… и… они уходят, короче.

– А мы проводим вас, – сказал Фридрих. – Проводим их? – (к Максу…).

Уже был вечер; уже была, почти, ночь; Фридрих, когда они вышли на улицу, быстро-быстро, заматывая шарф на ходу, подошел, почти подбежал вдруг к сломанным, как действительно оказалось, наклонившимся, почти падающим качелям, сгреб ладонями снег, еще лежавший на их сиденье – простой доске, собственно, укрепленной на двух металлических, вполне погнутых – одна из них зацепилась за перекладину – трубах, – и – они завернули за угол его, т. е. Фридрихова, с уже почти погасшими окнами, дома – обогнули другой дом, совершенно такой же – и скрутив, наконец, снежок, подбросив, снова поймав его – снова подбросив, снова поймав – вдруг, разбежавшись, улыбнувшись Марии Львовне, – и с каким-то вдруг изменившимся, с каким-то (подумал Макс…) вдруг почти мальчишеским выражением лица, – широким, плавным, как будто (подумал Макс…), как будто… да, изнутри освещенным, поначалу замедленным, понемногу ускоряющимся движением руки, смеясь над собою, бросил его, наконец – в еще вполне зимнее, разумеется, лишенное признаков – в почти таком же, и таком же крошечном садике – с почти такими же, и на сей раз как будто не сломанными качелями – дерево.

– Последний снежок, – сказал он. – В этом году.

Макс же, посмотрев, разумеется, на белую отметину, черный ствол и черные ветви, вдруг, поднимая голову – и с таким чувством, наверное, как будто он вообще не видел ее, ни в этом, ни в прошлом году, например, – вдруг, поднимая голову, увидел – среди черных ветвей – да, луну, луну, разумеется, почти полную, в тающем небе, легко и тихо плывущую над домами, вполне одинаковыми, над какими-то – они пошли дальше – вдруг, за одним из домов, открывшимися пустырями, оврагами – снова домами – безразличную к ним, не знающую о них.