Текст книги "Макс"

Автор книги: Алексей Макушинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

– Давай, – сказал он, я помню (когда, в свою очередь, проплыл я, замирая от холода, пять, допустим, взмахов в одну, пять в другую, соответственно, сторону…) – давай поедем куда-нибудь… но куда-нибудь вглубь.

– Вглубь? – сказал я.

– Ну да, просто вглубь, через лес и от моря. Посмотрим, что там, – сказал он.

– Но только сначала выпьем кофе, – сказал я.

Мы выехали из деревни, пересекли шоссе, и через лес, по одной из, в разные стороны расходившихся просек (по той же самой, наверное, по которой он, Макс, на второй или на третий день по приезде, шел, один, неизвестно куда…) поехали – неизвестно куда, в свою очередь, нет, не сворачивая направо, все дальше и дальше, все по той же, песчаной (колеса увязали в ней…) просеке, среди редких, высоких, в наклонном утреннем свете чуть-чуть колебавшихся сосен. Мы не знали, конечно, что там, за лесом; мы еще и не подозревали, должно быть, о существовании каких-то холмов, долин, хуторов; подъемов и спусков; совсем неожиданно, я очень хорошо это помню, увидели мы, за расступившимися соснами, поле; совсем неожиданно холм; дорогу, уходившую вверх; и на поле, рядом с дорогой, огромный камень, валун; и еще огромную тень его, чуть-чуть колебавшуюся, опять-таки: вместе с колосьями уже чуть-чуть пожелтевшей пшеницы. Мы остановились, конечно; мы слезли с велосипедов и очень, я помню, медленно (утро; легкий ветер; тихий, совсем тихий шелест колосьев…) пошли по дороге, дошли до камня и вновь, конечно, остановились. Я подошел к нему; я потрогал его рукою; его поверхность была твердой, темной, неровной, – (неровной и трудной…) – в быстрых, тонких, мгновенных прожилках; он всегда стоял здесь: так я подумал.

– Дальше?

– Дальше, конечно…

И дальше был, действительно, холм, дорога, очень круто уходившая вверх, и справа, вдали, на другом холме, хутор, деревья и дом: белые стены, темная крыша. И так ясно, я помню, отсвечивало, на повернутой к нам стене, и в окнах, повернутых к нам, так ярко сияло солнце (встававшее у нас за спиною…) – и так четко, на этой белой стене, проступали, вполне крошечные, тени деревьев, что – нет, я обернулся: поле, через которое мы прошли и проехали, лежало внизу неподвижно, безмолвно, и уже ровной чертою чернел покинутый нами лес… и затем был спуск, поворот, и – (канава, крапива; мы снова остановились…): кусты шиповника и заросли уже почти спелой малины.

– А это… что это: знаешь?

– Нет.

– Дикий тмин, вот что это такое.

– Неужели?

– Попробуй.

И – опять поворот, – подъем, спуск, – другой холм, другое поле, – перелесок, мостик, ручей, – и опять дорога, и огромные лужи (каждый год и каждое лето я нахожу их: в тех же самых местах…): и мы слезали с велосипедов и снова на них садились; и хотя уже разгорался, уже набирал силу день, и солнце вспыхивало, вдруг, на руле, и нежным жаром пробегало, вдруг, по рукам, свет и тени еще были ранними, утренними, и последние клочья тумана еще лежали в оврагах, в низинах; и чем дальше мы ехали, шли, тем дальше отступало от нас море, отступал от нас лес, прибрежный, деревни, поселки… и тем сильнее делалось, во мне, тревожное, радостное, с горьковатым привкусом тмина и мгновенной сменою запахов, ощущение: отрешенной глуши, не знающей и не имеющей выхода, раскрытой и все-таки замкнутой; и мне вновь казалось, наверное, что мы будем идти и ехать вот так, неизвестно куда, в глубь, в глушь, бесконечно; и потом мы опять, я помню, остановились.

Совсем неподвижно, еще раз, безмолвно, еще раз, лежала она перед нами, эта, уже давным-давно упомянутая мною долина, с ее полем, уже начавшим желтеть, аистом, блуждающим по полю, с ее, посреди поля, хутором, деревьями, его окружавшими. И так ясно, так ясно, еще раз, отсвечивало, на повернутой к нам стене, и в окнах, повернутых к нам, так ярко сияло солнце, что – нет, дальше, дальше; и дальше: холмы, поросшие лесом; и еще дальше, за ними: другой лес, другие холмы, едва различимый, едва различимые; голубые за синими; и небо; и, конечно же, белые, застывшие, легкие, с розовато-перистой россыпью между двумя из них, сзади, встававшим солнцем освещенные, обведенные облака. И так тихо было вокруг, такая неподвижность во всем, такое безмолвие в воздухе, что (подумал я…) – вот, еще немного, еще одно какое-нибудь, совсем крошечное, быть может, усилие – и все это исчезнет, исчезнет: исчезнет поле, исчезнут холмы, растают, уплывут облака; и Макс, стоявший рядом со мною, и я сам, и наши велосипеды, лежавшие у обочины, и обочина, и дорога, и репейник, и подорожник: все, все исчезнет, ничего не останется: вот сейчас, вот сейчас…

Лишь легкий ветер; лишь тихий, совсем тихий шелест колосьев.

И это было, я помню, так, как если бы я вновь оказался лицом к лицу с самой тайной, самой таинственной, важнейшей, может быть, из всех моих предпосылок: создающей и вместе с тем превышающей: все возможности – всякого осуществленья…

Я не выдержал; я отвернулся.

И подойдя к велосипеду (лежавшему у обочины…), толкнул, я помню, переднее (повисшее в воздухе…) колесо: колесо завертелось – мир снова ожил.

Макс же, посмотрев, я помню, на это – очень долго и очень медленно замиравшее в своем вращении – колесо, на меня, – вдруг, посмотрев, рассмеялся; и не сказав друг другу ни слова, мы поехали дальше, влево, вниз, по дороге (огибавшей долину, исчезавшей за выступом леса…); и в конце концов (спуск, подъем, спуск; холмы и снова холмы…) выехали на какое-то – пустынное, прямое шоссе.

– Налево, направо?

– Направо. Нет, пожалуй, налево…

Это, как мы вскорости поняли – вновь, через несколько километров, въехав в прибрежный, сосновый, в пятнах солнца: на мху, на траве, но все-таки темный, густой, по обе стороны, лес – это было шоссе, отходящее от соседней, уже много и много раз упомянутой мною деревни; мы ехали, значит, обратно, к морю, домой; и в последний раз оглянувшись, я в последний раз увидел: холмы, даль, уже исчезавшую; и затем была уже только дорога, шоссе; ветер, стук, скрип; и мгновенный промельк деревьев, полян, каких-то бревен, сложенных у обочины; и затем уже соседняя (в пяти километрах от нашей…) деревня; и автобус, нас обогнавший; и машина, летевшая нам навстречу; остановка: столбик, скамейка.

Я (еще и еще раз…) – я мог бы вычертить схему и план этих мест (округи, окрестностей…): шоссе, к примеру, отходящее от соседней деревни, приводит, в итоге, после двух поворотов, в ближайший к нам и отнюдь не курортный, очень маленький, но все-таки город (железнодорожная станция; мощенные булыжником улицы; церковь; рынок; тоже: кафе…): туда-то и отправились мы – через неделю, может быть, после только что описанной мною поездки: двадцать пять километров в одну и столько же в другую, соответственно, сторону: почти, сказал Макс, путешествие.

Был пасмурный… нет, без дождя… но все-таки, снова, пасмурный и даже серый, отчасти, день; быстро и очень быстро доехали мы до соседней (в пяти километрах…) деревни, повернули направо, проехали, так же быстро, прибрежный, по обе стороны, лес: – и вот, значит, вновь (я ждал их…) холмы, и поля, и эта (на сей раз: темная, серая…) – и эта темная, серая даль, неподвижная, в безмерном безмолвии, исчезающая: я ждал ее, я готовился к ней: к ней нельзя приготовиться; и справиться с ней (думал я…) – справиться с ней – невозможно…

И уже промелькнуло, пролетело, пропало то место, где, неделю назад, выехали мы на шоссе; и за ним был крутой, пугающей крутизны, спуск; и дальше, вновь: лес; и за лесом, снова: холмы; и снова поля; темный день, серая даль…

– Не надо, – говорил мне Макс, – не надо ехать так быстро. Пятьдесят километров: почти путешествие…

Но я не мог удержаться; и он, Макс, на самом деле, удержаться тоже не мог; все так же быстро ехали мы; чуть медленнее на подъемах; еще быстрее на спусках; со всех сторон, и справа, и слева, окружало нас, в блаженной тревоге, пространство, раскрытое, замкнутое; и впускало, и втягивало нас в себя; и выталкивало нас, все дальше, наружу; и свистом, ветром пробегало по рукам, по щекам; и трепало волосы; и внезапной влагой отзывалось, конечно, в глазах…

Этот – отрезок пути (мы следили за указателями…) занимает ровно тринадцать (схема, план…) километров; затем: поворот (отмеченный, и значит отмечаемый мною теперь: одновременно крепким и стройным, вполне старым, наверное, у самой обочины, дубом…); и дальше, за поворотом: еще семь километров до города, по уже чуть более оживленному (машины; хутора за деревьями; сено, собранное в стога…), но все же, в общем, пустынному, среди полей, холмов петляющему шоссе. Там тоже есть очень крутой, очень трудный, если ехать на велосипеде, подъем; и сразу за ним: крутой, или может быть, не очень крутой, но зато очень долгий, среди холмов, полей – очертания их все время меняются – очень долго петляющий спуск; и затем: еще один поворот; и уже, у обочины, на жестяной, проржавевшей по краю табличке, название города; но еще, почти километр: поля; еще, без всяких сомнений: холмы; и – я очень хорошо это помню – на чуть-чуть наклонившемся, влево, с отсутствующими проводами, столбе: большое, круглое, темное, на темном фоне, гнездо, в гнезде же: белая, на темном и сером фоне, с совершенной четкостью, в профиль, от него отделенная, и вместе с тем как будто вбирающая в себя этот фон, темный день и серую даль: белая, с опущенным клювом, птица: аист, опять-таки: неподвижно, совсем неподвижно стоял он: очень прямо: застыв, замерев.

– Смотри, смотри, – (Макс; оборачиваясь…).

И я смотрел, смотрел как мог, изо всех сил, всей мерою зрения.

Я сбавил скорость; я выпрямился в седле.

Я был уже совсем близко к роману; я приближался к нему: с каждым взмахом педалей.

А между тем, мы уже въезжали в город, и дорога сменилась улицей, обочина тротуаром, и вокруг уже были дома, поначалу еще деревянные, потом уже каменные, низкие, старые, двух-, трехэтажные, с отваливавшейся, по большей части, краскою, штукатуркою; сараи в тесных дворах; пыльные, в окнах, цветы: маленький, совсем маленький город: ему, Максу (о чем он тут же сказал мне…) напомнивший, в общем, те, один другого печальнее и вокруг Москвы, города, по которым ездил он, вместе с театром, год… неужели всего лишь год?.. да, год назад… и: поехали отсюда скорее: сказал он.

Но мы все-таки посидели, я помню, в кафе; и выпили кофе; и зашли, я помню, в магазин спортивных, вновь скажем так, принадлежностей; и на железнодорожной станции обнаружили кассу, где (при наличии свободных мест…) можно было (и до сих пор можно…) купить билет на любой поезд в любом направлении; и возле рынка (уже закрытого…): огромную, совершенно пустынную, поразившую нас своим размахом и размерами площадь, с крошечными, на другой стороне ее, двух-, трехэтажными, каменными, очень старыми, вполне обветшавшими, беспомощно и неловко прижавшимися друг к другу домами.

И потом, когда ехали мы обратно, – выехали из города, проехали (аиста в нем уже не было…) темное – на темном фоне – гнездо, – и тот, не очень крутой, но очень долгий, среди холмов, полей очень долго петляющий спуск обернулся, конечно, подъемом: не очень крутым, но очень и мучительно долгим, – и мы, я помню, упорствовали, и в конце концов, я помню, сдались, слезли с велосипедов и пошли, значит, просто пешком: – вот тогда-то, я помню, поднимаясь, вместе с Максом, пешком, по бесконечному склону холма, по шоссе, я увидел, в дали (на этот раз: очень медленно, но все-таки менявшей по-прежнему свои контуры, свои очертания…), вдали – через поле, ложбину, овраг – за деревьями: медленно – так же медленно, может быть, как меняла свои очертания и контуры даль, – очень медленно, бесшумно, безмолвно подъезжавший к городу поезд: и каждый вагон в отдельности: я сосчитал их: и последний, почти игрушечный, за деревьями, за поворотом железной дороги, нам невидимой, исчезавший: исчезнувший…

Я остановился; Макс тоже.

Я снова вспомнил, конечно же, то далекое и очень далекое, то очень раннее утро, когда мы стояли вместе с Верой… да, Вера… на вершине, тоже, холма, глядя вдаль… и то другое, то совсем далекое и совсем раннее утро, конечно же, когда, впервые или как будто впервые увидев его, Макса, еще безымянного, стоял я, на опушке леса, один, с внезапным… и вновь ко мне возвратившимся… внезапным чувством: внезапного пробужденья…

И вот тогда-то, на обратном пути – мы снова ехали, уже не так быстро – проехали поворот, проехали дуб у обочины – вот тогда-то, на обратном пути, я впервые, я помню, заговорил с Максом… о чем же?.. да, я помню, я помню, конечно, о чем… о его, Максовых, им, Максом, только что и так кстати для меня упомянутых, поездках, вместе с театром, по разным, вокруг Москвы, городам… об этих городах и об этих поездках, о которых он уже рассказывал мне когда-то… о которых он совсем иначе, конечно, рассказывал мне теперь.

Как же? Вот именно: как же?

– Но как же все изменилось, – сказал он, – когда, – улыбнувшись, – когда и как только начались репетиции… пьесы, тебе известной…

И крутя педали, глядя вокруг, и затем опять, я помню, остановившись, сидя, я помню, в уже почти прибрежном лесу, на сложенных у обочины бревнах, говорили мы, впервые после спектакля, о спектакле, о репетициях… вообще, следовательно, о театре: на маленькой площади… вообще, следовательно, об этом, еще таком близком, но уже так далеко, от нас обоих, от Макса и от меня отступившем, с театром связанном времени… и вечером, возвратившись в деревню, в его, Максовой, повисшей над землею мансарде, и на другой день, поехав дальше, вдоль моря, вновь, я помню, говорили о нем… о прошлом, следовательно, и впервые о прошлом… и от этого, позднего, близкого, уже отступившего, перешли, почти незаметно, к иным, далеким, ранним, очень далеким, самой природой своею, еще раз, своей окраской, звучанием, значением и смыслом отделенным друг от друга, несравнимым друг с другом… и теперь уже, в общем, собранным… отчасти опущенным, отчасти описанным… но, в общем, уже собранным мною, теперь, здесь, временам…

Нет, нет, он не отменял по-прежнему своего, если угодно, запрета; к тому, утреннему, полгода назад, объяснению по-прежнему не возвращался; я тоже; лишь изредка, я очень хорошо это помню, каким-нибудь быстрым взглядом, быстрой улыбкой, показывал он, что он знает… прекрасно знает, конечно же, о чем идет речь.

И он говорил обо всем этом – как же?.. – да, как будто отмахиваясь от этого прошлого, как будто отстраняя его от себя, и вместе с тем, вот что странно, вполне подробно и даже, чем дальше шло время, тем подробнее, тем обстоятельнее; и в конце концов, уже не дожидаясь моих вопросов (каковые, соответственно, прекратились…), начал сам рассказывать мне… о какой-нибудь зиме, о какой-нибудь осени, но по-прежнему, удивительным образом, как будто отмахиваясь от них, отстраняя их от себя: и как если бы для него, Макса, все это уже не имело никакого или почти никакого значения, и он предпочел бы, наверное, вообще ни о чем подобном не говорить, но, тем не менее, и раз уж мы заговорили об этом, то, пожалуйста: вот как все это было… вокруг же были поля, и поляны, и перелески; и снова ясные, жаркие; и прохладные, и ясные дни; и лето, уже приближавшееся втайне к концу; и выгоревшая на солнце, пожелтевшая от зноя трава, уже намекавшая на возможность иной, совсем иной желтизны… и еще раза два или три доезжали мы, я помню, до той, уже много раз упомянутой мною долины, с ее полем, аистом, хутором; важнейшей моей предпосылки; и положив велосипеды, садились, в свою очередь, у обочины; и за одной цепью холмов была еще одна цепь; за одним лесом другой; и между августом, осенью прошло, значит, сколько же? два года, конечно… но сколько бы времени ни прошло между ними… и колесо вращалось; и мир оживал; и мы ехали, к примеру, обратно; или, может быть, дальше; и выезжали, вновь, на шоссе; и вечером, уже в сумерках возвратившись в деревню, сидели, допустим, на остановке, на скамейке у столбика; и всякий раз задолго, издалека слышался шум, к примеру, какой-нибудь, приближавшейся понемногу машины; и свет фар ее появлялся задолго до ее появления; и пролетал почти по небу; и затем уже по кустам, по деревьям; и скрывался, вместе с нею, за поворотом; шум же еще долго и очень долго отзывался в тишине, затихая… и в другие дни сидели мы, допустим, в его, Максовой, повисшей над землею мансарде – или вновь, допустим, у моря, еще озаренными последними, по облакам, по воде пробегавшими отблесками, уже гаснущего – или погасшего, но еще долго и очень долго, опять-таки, светившегося своим собственным, затаенным и призрачным, как будто внутрь повернутым светом… и словно поручив мне (так думаю я теперь…) и стремление к прошлому, и само это прошлое, как будто отдавая его, еще и еще раз, в мое распоряжение и ведение, с рук на руки, или так мне казалось, передавая мне свою, нашу жизнь, он вдруг умолкал, разумеется, и пересыпал руками песок, и смотрел, конечно, вокруг… вновь и вновь, следовательно, возвращаясь в то чистое, отстраненное (а настоящее, думаю я теперь, и есть, может быть: отстраненность…) – в то настоящее, следовательно, о котором мы не говорили, которое само, разумеется, сказывалось: в том, как говорил он о прошлом, – и в котором было, значит, море, еще раз, своим собственным светом светившееся в темноте, и шум волн, окутывавший нас на мгновение, и на другой день снова поля, и дороги, и опять остановка, и вновь мансарда, вновь море.

И я шел только что, возвращаясь домой, мимо Максовой, с тех пор нисколько не изменившейся, как уже говорилось, мансарды, и совершенно ясная тень ее лежала на освещенном луною поле, и тень дерева, с его парящей по-прежнему в воздухе, в осязаемом сумраке, кроною…

Там есть один холм, как сказано, один-единственный холм, там, в глубине, с которого, и только с которого, в какой-нибудь, в конце лета, к примеру, как будто настежь распахнутый день, видна бывает, вдруг, тоненькая, за всеми прочими холмами, полями и перелесками, чуть более светлая, чем лес, синеющий на горизонте, чуть более темная, чем небо, синеющее над лесом, тоненькая, совсем тоненькая, темно-синяя полоска воды: море, море, еще и еще раз, бесконечно далеко отступившее, внезапно, безмолвно и призрачно возникающее за всеми прочими холмами, полями, между лесом и небом, сливаясь с ними, отделяясь от них…

– Да, как август, – сказал Макс, – как август, как август. А впрочем… Бог с ним, с этим августом, – сказал он, я помню.

И вдруг засмеявшись, пошел, по склону холма, к велосипедам, оставленным у обочины, и через несколько, вслед ему, моих собственных и вполне удивленных шагов, она, полоска, исчезла, лес и небо сомкнулись.

И затем все опять изменилось, в одну какую-то ночь; проснувшись, наутро, вновь увидел я, за окном, темно-серое, совсем низко нависшее небо, с отчетливо отделявшимися от него, еще более низкими, чуть менее темными, серо-дымчатыми и очень быстро летевшими облаками; и капли дождя на траве, на ветках и листьях, уже желтеющих; и дождь этот, целый день, то начинался, то снова кончался, то превращался вдруг в совсем мелкую, совсем тихую морось; и на другой день снова в нее превратился; и выходя в лес, или в дюны, один или с Максом, снова слышал я во всем этом, в падении этих капель, отзвук августа… Бог с ним… да, Бог с ним, конечно… а между тем, он сам, Макс, он первый заговорил со мною об этом, и сказал, что да, да, похоже, да, очень похоже… и в глуши, в чащобе стоял уже совершенно осенний, уже грибной, терпкий запах; и стволы осин казались простым сгущением воздуха; и уже почти дойдя до шоссе, мы повернули направо, и пошли через ясный, сосновый, как будто расступавшийся перед нами, мягкими и мокрыми иглами, валежником устланный лес… и даже если они ничего не хотят от нас, эти деревья… он улыбнулся, я помню; он ушел, я помню, вперед; все дальше и дальше уходил он, как некогда, почти теряясь среди замерших сосен, в гулкой влаге, со всех сторон окружавшей его… И были ночи, конечно, и шелест веток, и всплески, и шорохи, и вода, по желобу стекавшая с крыши, и редкий шум по шоссе пролетавших машин, издалека появлявшийся, понемногу стихавший… и я вдруг снова видел ее целиком… и как некое целое, мою, следовательно, еще и еще раз, теперь уже так близко подошедшую к завершенью историю… со всеми ее поворотами; и вспоминая август, вспоминал, среди прочих времен, прочих зим, ту снежную, темную, теплую, вторую зиму в истории, те, тогдашние, теперь уже куда более понятные мне ощущения… самую… и самую тайную, может быть, из всех моих предпосылок… И уже все разъехались, и мы проводили на остановку наших… теперь уже только моих, и теперь уже снова уехавших отсюда знакомых, и нам самим уже следовало подумать об отъезде, о билетах на поезд – куда же? Он предложил мне поехать сначала в тот, совсем другой город, лишенный названия; я согласился. И мы поехали прежде всего за билетами, в ближайший к нам, в двадцати пяти километрах отсюда расположенный, как сказано, город, отнюдь не курортный, не на велосипедах, на сей раз, на попутных машинах, и причем (дочертим карту и проведем последние линии…) не по тому, отходящему от соседней деревни (машины попадались там редко…), но по чуть более оживленному, от уже давным-давно, много раз упомянутого мной перекрестка (мы доехали до него на автобусе…) отходящему – влево – шоссе, по которому, на велосипедах, почти никогда мы не ездили, до сих пор я не езжу. Там слишком много подъемов, для машины не трудных, если ехать на велосипеде – мучительных. Но никаких машин не было; и постояв немного на остановке, у перекрестка (тоже, разумеется: столбик, тоже: скамейка…), мы пошли, я помню, пешком, по шоссе, черневшему, загибавшемуся среди едва знакомых нам сосен; и затем, через два километра, поймали, все же, машину, легковую машину, очень быстро – подъем, спуск и снова подъем – холмы, поля и снова холмы – один, другой хутор – долетевшую, домчавшуюся до города, с его булыжником мощенными улицами, железнодорожной станцией, кассой; еще более пустынным, печальным, заброшенным показался он мне в тот день. Мы купили билеты; мы зашли, снова, в кафе. Домой? Да, домой. И надо было снова ловить машину, и было не совсем понятно, я помню, где же ее ловить.

Мы решили выйти из города – и очень долго шли, я помню, по неожиданно длинными оказавшимся улицам, мимо двух-, трехэтажных, мимо каких-то, вдруг, новых, или сравнительно новых, пятиэтажных, по большей части, домов, огородов, заборов, сараев. Все это кончилось; машин опять не было. И когда появился вдруг… мы обернулись… выезжавший из города и набиравший скорость, на шоссе, грузовик, Макс, посмотрев на меня, рассмеявшись, взмахнул, конечно, рукою, и выбросил ее в воздух, и вновь, выдохнув, опустил; и грузовик, проехав, остановился; и мы побежали к нему по обочине; и совершенно ясно – вот, вот, на бегу – видел я и белый, конечно, песок, и белый щебень, и мостик через канаву, и последнюю, непонятно откуда возникшую и уже ничего не окружавшую изгородь, и поле, открывшееся за нею, и мелкий, за полем, еловый лес на пригорке, с двумя, тремя, может быть, светлыми и до самых крон обнаженными соснами, возвышавшимися над ним… и Макс, договорившись с водителем, сказал мне: в кузове: конечно, в кузове мы поедем; и мы поехали, разумеется, в кузове, сидя, в глубине его, на каких-то, на сей раз, кусках не очень чистого, я помню, картона. Но что-то грохотало и гремело вокруг нас, по-прежнему, задний борт кузова, может быть, с его железными, продетыми в петли, задвижками… и совсем, и совсем огромным казалось это темное, серое, низкое, над убегающими полями, улетающими деревьями, небо… и трепал, конечно же, волосы, и стоило нам повернуться, пробегал, конечно же, по щекам – дорожный, влажный, всем пространством, всей далью отзывавшийся ветер… и был ручей в низине, и какое-то, вдруг, болото, и трава, и кочки, и – снова – холмы, и хутор, и мокрое сено, собранное в стога, и еще один хутор; и грузовик, на перекрестке, остановился; и мы проводили его, конечно, глазами – он поехал прямо, уменьшаясь в размерах, свернул налево: вдоль линии берега – и пошли, снова, пешком – автобуса в обратную сторону не было – по теперь уже очень хорошо знакомому нам шоссе, по которому, впрочем, пешком никогда не ходили; и шли очень быстро, я помню; и чем дальше шли мы, тем легче было идти; и теперь уже прибрежный лес стоял, вокруг, неподвижно; и уже почти были сумерки, когда дошли мы, наконец, до деревни. Вот так, вот так все кончается… И весь вечер просидели мы в его, разумеется, Максовой, над землей повисшей мансарде; и на другой вечер, за день до отъезда, тоже сидели в ней; и в эти последние дни, не дожидаясь моих вопросов, но по-прежнему, удивительным образом, как о чем-то уже отступившем, уже почти не имевшем значения говоря обо всем этом, он рассказал мне, как он здесь жил до меня, без меня… о почте, о встрече с Алексеем Ивановичем… и вновь засмеявшись, вновь сказал, что – вот так, вот так все кончается… вот и это лето закончилось… и что же, спросил я его, что же будет теперь?..; только не говори мне, сказал я, что тебе… все равно. Мне действительно все равно, сказал он, смеясь. Хотя, с другой стороны… нет, неважно, неважно. И спустившись по лестнице, я увидел звезды, среди облаков, и еще немного постоял, разумеется, держась руками за мокрые, деревянные, крашеные, и с отстающею краской, перила.