Текст книги "Гомер"

Автор книги: Алексей Лосев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

Зевс человеку, который на рабские дни осужден им.

Если у Гомера все вообще социальные силы находятся в движении и содержат в себе

рудименты разных эпох, то это особенно нужно сказать о рабстве. 6) Прежде всего

обращает на себя внимание то обстоятельство, что у Гомера почти совсем отсутствует

терминология позднейшего, именно классического [88] рабовладения. Такой технический

термин, как doylos совершенно отсутствует у Гомера; а производные от этого

существительного термины не носят ярко выраженного рабовладельческого смысла и даже

вообще почти не употребляются в производственном смысле. Специфический для

развитого рабовладения термин, обозначающий раба, andrapoys употребляется во всем

эпосе только единственный раз (Ил., VII.475). Мы бы только не стали прибегать к

устаревшей механистической терминологии в гомеровском вопросе и говорить здесь об

интерполяции. Это не столько интерполяция, сколько просто развитие самого эпоса, не

прекращавшееся, как мы знаем, вплоть до александрийских времен. Третий термин

позднейшего рабовладения oikētēs тоже не употребляется у Гомера, а близкое к нему

обозначение раба oikeys употребляется не только в отношении рабов, но и в отношении

свободных. Гомер пользуется своей собственной терминологией, которая после него уже

не употреблялась. Раба называют у него dmōs или в женском роде – dmōē, женщин-рабынь

называют просто «женщины», и amphipolos – ближайшая к госпоже прислужница тоже,

вероятно, рабыня. В противоположность терминологии классического рабства эти

термины употребляются у Гомера десятки раз.

В «Илиаде» рабство носит еще патриархальный характер, в то время как в «Одиссее»

отчуждение раба от господина безусловно растет. Число рабов-мужчин поразительно

уступает числу рабынь-женщин, что тоже указывает на примитивность использования

рабского труда. Все ремесленники свободные.

У Гомера поражает также и то обстоятельство, что труд раба и труд свободного

производителя, вообще говоря, дифференцируется очень слабо. Так, еду готовят женщины,

которых можно считать рабынями, но, когда к Ахиллу является знаменитое посольство от

Агамемнона, то и Патрокл, и сам Ахилл «богоравный» вперегонки спешат зажарить мясо

и приготовить вино для гостей. Изображение этого дает повод Гомеру внести в свой

рассказ целый эпизод и притом весьма красочный (Ил., IX.201-216). Когда Навсикая

собирается ехать на море полоскать белье, то Алкиной запрягать мулов приказывает рабам

(Од., VI.69-71); а когда Навсикая возвращается, то этих мулов распрягают уже ее

собственные братья (VII.5 сл. ). Из слов Навсикаи (VI.58-65) видно, что она вообще

обстирывает не только самого Алкиноя, но и пятерых его сыновей с женами. Обычно

приводятся места из «Одиссеи» об изготовлении Одиссеем для себя плота и кровати. Но

Одиссей не менее того занимается также и пахотой, а его отец не хуже самих рабов и

вместе с ними работает и в саду и в огороде. Другими словами, резкого разделения между

рабским и свободным трудом у Гомера не наблюдается. Все это указывает на ничтожное

развитие рабства, что является несомненным отражением социально-экономической

действительности первых столетий I тысячелетия до н. э., т. е. периода [89] образования

гомеровского эпоса, когда раннее рабовладение крито-микенской культуры было снесено

дорийским переселением вместе со всей крито-микенской культурой и снова водворилась

родовая община, подходившая, правда, у Гомера к своему концу.

Тем не менее, потому ли, что эпос воспевает микенские времена, или потому, что уже

наступал канун классического рабовладения, но представление о значении рабства у

Гомера достаточно яркое. Переодетый Одиссей говорит (Од., XVII.422-423, XIX.78-79):

Множество было рабов у меня и всего остального,

С чем хорошо нам живется, за что нас зовут богачами.

Рабов, как правило, захватывали на войне; и, может быть, ради этого велись и войны.

Что этот захват был правилом, видно из слов Андромахи в «Илиаде» (XXIV.729-734).

Обширное рабовладение вообще трактуется в эпосе как признак богатства. Отсюда

получается характерное для всего гомеровского общества противоречие, которое с другой

точки зрения можно назвать и органическим единством, рабовладение – само по себе еще

слабое, но аппетиты рабовладельцев уже значительные. И если к этому прибавить еще

микенские рудименты наравне с зачатками уже позднейшего классического рабовладения,

то ясно, что ведущий принцип у Гомера – это пограничное положение между первыми

двумя общественно-экономическими формациями, когда патриархальная примитивность

уже осознана, а классовая цивилизация еще не водворилась, периоды же прошлого

развития расцениваются с этой пограничной точки зрения. Впрочем, относительно Микен

тоже нужно сказать, что категорическое мнение о рабовладельческом характере

микенского государства значительно ослабевает после исследований С. Я. Лурье,

доказавшего наличие в Микенах большого количества разнообразных категорий рабов и

постепенность перехода от рабского труда к свободному.

Подобная сложность социальных проблем у Гомера заставляет и наших историков

расходиться во многих самых ответственных вопросах. Так, по Я. А. Ленцману,

«От гомеровского рабовладения, каким оно отражено в эпосе, не ведет прямая,

восходящая линия развития к рабовладению архаического и классического времени»

(ВДИ, 1952, № 2, стр. 53). Но Д. П. Каллистов («Древняя Греция», изд. Академии наук

СССР, М., 1956, стр. 80) пишет: «В целом гомеровский век должен быть признан только

начальным этапом в том сложном процессе, который в конечном счете приводит античную

Грецию к развитой системе эксплуатации несвободного труда». С другой стороны, Я. А.

Ленцман (ук. соч., стр. 55) считает ошибкой у буржуазных историков преуменьшать

значение рабства у Гомера и сочувственно цитирует слова другого историка, С. И.

Ковалева: «...рабство, в сущности, уже начинает проникать весь строй гомеровского

общества»: Но Д. П. Каллистов (ук. соч., стр. 81) пишет: «...рабство в гомеровской Греции

еще не [90] достигло большого развития». Да и цитируемый Я. А. Ленцманом С. И.

Ковалев отнюдь не всегда думал так, как это представляет себе Я. А. Ленцман. По крайней

мере, в «Истории древнего мира», 1955, стр. 65 С. И. Ковалев пишет: «Изучая «Илиаду» и

«Одиссею», мы видим, что общественный строй X–IX веков до н. э. оставался

первобытнообщинным. Рабство существовало, но оно еще не получило широкого

распространения». Точно так же Я. А. Ленцман при исчислении количества рабов у

Алкиноя и Одиссея исходит из указываемой у Гомера цифры 50. Но эта цифра – явно

мифологическая: у Приама – 50 сыновей, у Ахилла – 50 кораблей, с 50 человеками на

каждом корабле, у Филоктета – на каждом корабле тоже 50 человек, у Евмея – в каждом

закуте по 50 свиноматок.

Нам кажется, что подобного рода разногласия между историками (эти разногласия

попадаются у них на каждом шагу, несмотря на частую у многих тенденцию

преувеличивать точность исторической науки) возникают вследствие огромной сложности

вопроса, а также вследствие недостаточного учета подвижности гомеровского эпоса,

связанности его со многими столетиями социального развития и вытекающего отсюда

огромного количества в нем пестрейших рудиментов разных времен.

3. Организация власти

а) Цари.7) Перевод греческого слова «басилевс» как «царь» является переводом

чрезвычайно условным, если не прямо ошибочным. Наименование у Гомера – «цари» не

имеет ничего общего с тем употреблением этого термина, с которым мы встречаемся в

истории византийских или московских царей. Только в качестве редчайшего рудимента

былого фараоновского представления о царе мы находим в «Илиаде» (II.203-206) ссылку

Одиссея на абсолютное единовластие, которое понадобилось ему, конечно, только ввиду

стихийного бегства всего войска к кораблям. Власть царей у Гомера заметно

демократизируется. Власть царя наследственна, но при условии выдающихся качеств

претендента. Случаи выборности редки, как это вытекает из речи Телемаха (Од., I.394-

396). Может быть, лучше говорить о гомеровской тенденции к наследственности царской

власти, а не просто о наследовании. А может быть, это и рудимент старых абсолютистских

представлений. У Гомера нет никакого единодержавия: в Аргосе – 3 басилевса, в Элиде –

их 4, а на Схерии при Алкиное – 12 басилевсов (VIII.390 сл.). Уж это одно говорит о

чрезвычайно большой ограниченности царской власти у Гомера. Царь является, строго

говоря, только родовым старейшиной и жрецом, а также весьма несамостоятельным

судьей. Власть его осуществляется главным образом на войне. К этому нужно

присоединить еще и сильнейшую критику царей у Гомера. Таков эпизод с приказом

Агамемнона [91] отправляться войскам на родину. Этот верховный вождь, вообще говоря,

обладает довольно слабой властью. Одиссею приходится во время бегства войска

действовать главным образом силою собственного красноречия и только в крайнем случае

применять дубинку и притом без всяких посредников, а вполне самолично. Такова

знаменитая история с Ферситом (Ил., II.182-278). К этому необходимо присоединить

также и взаимную критику царей, например, между Ахиллом и Агамемноном (Ил., I.101-

305). Таким образом, «первобытная демократия находилась еще в полном расцвете, и из

этого мы должны исходить при суждении о власти и положении как совета, так и

басилевса» ( Энгельс. Происхождение семьи..., стр. 108).

Это не мешает царям жить в роскоши, владеть богатыми земельными наделами с

развитым скотоводством и коневодством. В этом смысле говорит Диомед о своем отце

Тидее (Ил., XIV.121-124), а также Сарпедон Главку об их владениях (XII.310-321). Цари

получают лучшие дары от народа (Ил., I.164-168): этолийцы обещают Мелеагру участок в

50 мер в награду за его помощь, с одной половиной участка под виноградом и с другой

половиной, пригодной под пашню (Ил., IX.576-580). Ликийцы тоже отводят Беллерофонту

лучший участок земли с садом и пашней (VI.193-195). Даров у царей имеется так много,

что Ферсит, например, упрекает Агамемнона в накоплении больших запасов меди,

которыми будто бы набиты его палатки (II.226). Гектор предлагает Ахиллу в виде выкупа

множество золота и меди (XXII.340). Как известно, дом Одиссея был прямо набит золотом

и медью, из-за чего и шла борьба женихов с Пенелопой и Телемахом.

В гомеровское время, по-видимому, было и нечто вроде податей. Об этом говорит

Алкиной (Од., XIII.4 сл.), когда он, щедро одаривши Одиссея подарками, намеревается

взыскать все эти затраты с народа. Правда, у Гомера это единственное место, намекающее

на существование податей.

Получали награды также победители на состязаниях, как, например, на состязаниях

в честь Патрокла Ахилл раздавал награды в виде тазов, треножников, мулов, коней, быков,

рабынь и железа.

Труд для царей у Гомера еще не позор, как не позор он и для самих богов. Подробнее

об этом ниже.

Характеризуя сущность царской власти у Гомера, Энгельс пишет: «У греков, которые

под Троей представляли собой только войско, на собрании (agora) царят довольно

демократические порядки: Ахиллес, говоря о подарках, т. е. о дележе добычи, эту задачу

всегда возлагает не на Агамемнона или какого-нибудь другого басилевса, но на «сынов

ахеян», т. е. на народ. Эпитеты «Зевсом рожденный», «Зевсом вскормленный» ничего не

доказывают, так как каждый род ведет свое происхождение от одного из богов, а род главы

племени уже от «более [92] знатного» бога, в данном случае – от Зевса. Даже лично не

свободные, как, например, свинопас Евмей и другие, являются «божественными» (dioi и

theioi). «Короче, слово basileia, которое греческие писатели употребляют для обозначения

гомеровской так называемой царской власти, при наличии наряду с ней совета вождей и

народного собрания, означает только военный признак этой власти – военное

предводительство (Маркс)». – ( Энгельс, там же, стр. 109.)

б) Совет старейшин (boylē). Этой организации принадлежат административно-

судебные функции и тесная связь с басилевсами, часто подкрепляемая трапезой, –

Одиссей (VIII.95-99) у феаков, а в «Илиаде» (IX.67-76) Нестор советует Агамемнону

устроить пир для старейшин. Это, конечно, снижает официальную значимость «буле» и

придает ей наивно-примитивный оттенок. Кроме того, необходимо отметить его

спорадичность в мирное время и частый характер на войне. Например, в X песни

(Долония, 32 сл.) Агамемнон и Менелай собирают старейшин, а в X.414 то же делает

Гектор. Царскому «буле» присуща весьма непостоянная деятельность, начиная от полного

его отсутствия (например, Ахилл собирает агору без «буле», Ил., I.54) и кончая

враждебным его настроением и резким разделением на партии (Од., III.137-150).

Необходимо говорить и о зарождении царской оппозиции совету старейшин. Таково,

например, поведение Телемаха в «Одиссее», II.11-14.

в) Народное собрание (agora). В период расцвета родовой общины это собрание

было, конечно, основной властью и силой во всей общине. У Гомера можно отметить его

ослабление и некоторую неопределенность. Можно прямо говорить об его пассивности и

неорганизованном характере (Ил., II.94-101). Его главное значение – тоже на войне.

Народное собрание у Гомера, вообще говоря, бывает редко и только в экстренных случаях.

Например, оно, как и «буле», не собиралось на Итаке 20 лет (Од., II.25-34). С народным

собранием по старому обычаю считаются. Но об ораторах в нем не слышно, никакого

голосования не производится. Свое одобрение или неодобрение оно высказывает только

нерасчлененным шумом, оно скорее только присутствует, чем действует как

организованная сила.

Вместе с тем, несмотря на формальную неорганизованность, народное собрание,

или, может быть, лучше сказать, народ есть единственная высшая инстанция, к которой

апеллируют даже сами цари. Нигде не видно, чтобы цари поступали против народной

воли. Отдельными распоряжениями царей народ, или, лучше сказать, единичные

представители народа могут быть недовольны. Однако, вся война, изображаемая в

«Илиаде», рассматривается как общенародное предприятие и, с точки зрения греческого

народа, совершенно справедливая и необходимая. Народное собрание может долго не

собираться и при обсуждении тех или иных вопросов может быть неорганизованным [93]

и в известном смысле пассивным. Тем не менее, это основная сила и власть, с которой все

считаются и о значении которой ни у кого не возникает никакого сомнения. Как мы

покажем ниже, возражающий против войны и царей Ферсит вовсе не есть народный

представитель, но аристократ, и его критика Агамемнона ничем не отличается от той

критики этого вождя, которую направляет против него Ахилл. Ферсит – разложившийся

аристократ, не понимающий общенародного дела; и его не только бьет Одиссей, но над

ним смеется и все войско. Ахейцы не только смеются над Ферситом, но они прямо

негодуют на него за разложение и за недостойный призыв бросить войну вопреки

интересам родины.

В «Илиаде» II.222 сл., Вересаев в противоречие с греческим подлинником переводит:

«Ахейцы и сами негодовали в душе и ужасно царем возмущались». Так как перед этим

шла речь о брани Ферситом Агамемнона, то всякий читатель под словом царь поймет

именно Агамемнона. Но в греческом подлиннике, во-первых, нет слова «царь», а во-

вторых, здесь стоит вместо этого «на него», т. е. на самого же Ферсита. Неужели Вересаев

здесь не разобрался в греческом тексте? Или, может быть, Вересаев в данном случае

называет «царем» именно Ферсита? Это было бы совершенно правильно, т. к. источники

гласят, что Ферсит – именно царь, а не рядовой воин. Однако трудно предположить, что

Вересаев так далек от традиционных предрассудков, относительно «демократичности» и

«революционности» Ферсита. Во всяком случае, у Вересаева искажение подлинника. А у

Гнедича переведено совершенно правильно: «На него аргивяне гневались страшно»,

значит, народ гневается вовсе не на Агамемнона, а как раз на его противника Ферсита.

То, что войско (Ил., II) в силу прихода Агамемнона побежало к своим кораблям,

чтобы отправляться домой, ровно ни о чем не говорит, потому что царям эта война,

растянувшаяся уже на 9 лет, не меньше надоела, чем войскам. Агамемнон сам несколько

раз предлагает оставить войну и отправляться на родину, (Ил., IX.17-28, XIV.69-81).

Конечно, все такие случаи можно расценивать только как результат уныния и больших

неудач, результат, весьма понятный в условиях тяжелой и слишком затянувшейся войны.

Но все в «Илиаде» понимают это как проявление минутной слабости; и такая слабость

обычно быстро проходит, уступая место неизменному мужеству и всегдашнему

патриотизму как народа, так и царей. Следовательно, формальная неорганизованность

народного собрания у Гомера не имеет ничего общего с развалом народной власти и с ее

уступками в пользу монархической власти царей.

г) Верховная власть – соединение басилевса, буле и агоры. Примерами этого могут

служить такие тексты: Ил., II.50-398 (буле и в дальнейшем агора по поводу отплытия

воинов на родину), IX.9-178, (агора и в дальнейшем буле по поводу переговоров с

Ахиллом), Од., VIII.16-46, (басилевс, буле и агора у феаков об отправлении Одиссея на

родину). Взаимоотношение этих трех элементов, составляющих у Гомера верховную

власть, не поддается точному учету. [94]

4.Военная демократия как общая характеристика социально-политической картины

у Гомера. Ей нисколько не противоречит царская власть, т. к. она «при наличии совета

вождей (буле) и народного собрания (агора) – только разновидность военной демократии»

(Архив Маркса и Энгельса, 1941, IX, 145). Необходимо говорить о намечающемся у

Гомера постепенном падении царской власти и зарождении аристократической

республики, а вместе с тем и рабовладельческого государства, закрепившего уже

начавшееся социальное неравенство вместе с демократической оппозицией.8)

5. Отсутствие юридического формализма. Чтобы правильно представить себе

социально-историческую основу гомеровских поэм, надо отказаться от абстрактных

юридических норм, о которых говорит западноевропейская наука. Надо исходить из

жизненной гущи исторического процесса у Гомера, приводящей к текучей и

непосредственной общественности, далекой от твердых юридических норм и основанной

больше на необязательном и расплывчатом обычном праве: басилевс, буле и агора

собираются то все вместе, то порознь, то вообще в любой комбинации, причем функции

этой верховной власти весьма неопределенны, случайны и зависят от разного рода

текущих обстоятельств. Необходимо прямо сказать, что к Гомеру неприложим никакой

юридический формализм и неприложима никакая метафизика общественных отношений.

6. Итог. Подводя итог предложенного нами краткого и конспективного очерка

гомеровского общества, мы должны сказать следующее. Это общество пока еще является

обществом доклассовым, и здесь пока еще нет государства, ни рабовладельческого, ни

какого-нибудь другого. Здесь люди все еще живут в виде родоплеменных объединений, и в

крайнем случае, в виде союза племен. Однако все родоплеменные институты, а именно

басилевс, буле и агора, находятся у Гомера в состоянии брожения и становления. Это явно

переходное состояние. Частная собственность и социальное неравенство уже налицо.

Однако еще нет того универсального принудительного аппарата, который бы узаконил это

неравенство и обеспечил бы его дальнейшее развитие, именно государства. Во главе всего

управления и всей общественной жизни пока еще стоит родовая знать, которая

обслуживается сородичами и соплеменниками меньшей [95] значимости (земледельцами,

скотоводами и ремесленниками), батраками, переселенцами и патриархальными рабами.

Но знать эта уже тронута цивилизацией, она уже стремится к свободомыслию и в религии,

и в морали, и в политике, и на войне, и во всей личной и общественной жизни. У Гомера

мы находимся в самом конце общинно-родового строя, накануне аристократической

республики со всеми ее внутренними антагонизмами, включая прежде всего

демократическую оппозицию.

Выше мы видели, в каком текучем состоянии находился текст поэм Гомера вплоть до

александрийских времен. Теперь мы видим, в каком текучем состоянии находится вся

социально-историческая картина, обрисованная в этих поэмах. Всякое сведение этой

картины к какому-нибудь одному неподвижному принципу грозит коренным искажением

предмета, и метафизика неподвижности в отношении Гомера больше чем где-нибудь

всегда грозила безвыходными противоречиями и провалами. Но это не значит, что здесь

перед нами полный хаос. Мы старались в этом хаосе выделять доминирующие тенденции,

а эти последние понимать как ту или иную социально-историческую структуру. Такой

основной доминирующей тенденцией является пограничное положение Гомера между

двумя общественно-экономическими формациями.

Таким образом, наш основной тезис гомероведения, который мы получили выше из

изучения литературы по гомеровскому вопросу, вполне оправдывает себя в области

раскрытия того, что такое гомеровское общество.

VI. О прогрессивных тенденциях у Гомера

В настоящем разделе мы хотели бы коснуться того, что, правда, иногда и

формулируется в руководствах и исследованиях по Гомеру и чего мы отчасти касались уже

не раз в том или другом виде, но что слишком часто забывается и забвение чего ведет к

омертвлению великого гомеровского наследия, к окончательной сдаче его в архив или по

крайней мере в музей красивых, но мертвых древностей. Дело в том, что Гомер еще не

умер, Гомер еще перекликается с нами и с нашими современными, мы бы сказали, весьма

острыми идеями и настроениями. То, что Гомер есть давно ушедшая от нас мифология и

что он есть музей древности, это было показано выше. Мы отметили в нем все ушедшее,

все не наше, все историческое. Сейчас мы; позволим себе выдвинуть в нем из всего того,

что было сказано выше, как раз то самое, что близко и нам и что превращает его в то

великое наследие, с которым мы уже не можем расстаться. И если мы вскрыли в Гомере

всю его архаику и всю его далекость от нас, то теперь уже никто не может нам запретить

указать в нем и то, что звучит для нас вовсе не [96] архаически, а звучит современно, как

это звучало все века и будет звучать всегда.

1. Антивоенная тенденция. Прежде всего мы должны выдвинуть тезис, что Гомер

осуждает всякое стихийное богатырство, всякую неразумную бойню и если признает

войну, то только войну справедливую, т. е. такую, которая может защитить свободу и

независимость мирных народов. Так как «Илиада» наполнена картинами войны, то может

создаться впечатление, что в этой поэме и нет ничего, кроме войны, что она там и

превозносится и что это апофеоз героев, проводящих свою жизнь на войне. Это

впечатление, однако, ошибочное.

Хотя старые герои, Ахилл и Агамемнон, продолжают быть в «Илиаде»

центральными фигурами и они наделены здесь разнообразными героическими

добродетелями, все же – явно или неявно – трактуются как неприемлемые всякие черты

их, связанные с капризами, самодурством, воинским зверством и пр. Уже в эпизоде

«Посольства» (Ил., IX) прекрасно рисуется капризное упорство Ахилла, как нечто

отрицательное, и его неспособность удовлетворительно мотивировать свое поведение

(особ. 254 сл.). Хотя тут и нет выраженной на словах критики, но отношение самого

Гомера к этому вопросу совершенно ясно, особенно если вспомнить такую сентенцию, как

«Смягчимы сердца благородных» (XV.203).

При последней роковой встрече с Ахиллом Гектор предлагает ему договор, но

которому победивший из них возьмет себе доспехи побежденного, а его тело отдаст его

родным. Ахилл мрачно отвергает это предложение, ссылаясь исключительно на право

сильного и на невозможность совместной жизни волков и овец или львов и людей

(XXII.254-272). И когда умирающий Гектор повторяет свое предложение уже в виде

предсмертной мольбы, то Ахилл даже и здесь свирепо его отвергает, разъяренный и

руководимый только одним чувством мести за Патрокла (337-354). После такого

неблагородного, зверского поступка его мягкое отношение к Приаму в XXIV песни есть

только признание своей вины и моральная победа над ним его врагов. Посейдон (XIV.139

сл.) порицает мрачное злорадство Ахилла по поводу поражения греков. С содроганием

сердца слушатели «Илиады» воспринимали описание издевательств Ахилла над трупом

Гектора (XXII.395 сл.). Труп Гектора Ахилл повергает ниц перед трупом Патрокла

(XXIII.24 сл.). В костер Патрокла Ахилл бросает двенадцать юных троянцев, убивши их

собственными руками (XXIII.175 сл.). А после погребения Патрокла Ахилл снова

возобновляет свое надругательство над трупом Гектора, волочит его вокруг могилы

Патрокла и бросает его лежать ничком на берегу моря (XXIV.15-22). Этот самый Патрокл,

ближайший друг Ахилла, и тот ему говорит (Ил., XVI.33-35), что он рожден не от Пелея и

[97] Фетиды, но скалами и морем и что именно от них у него такое жестокое сердце.

Даже Аполлон, который сам довольно зверского поведения, и тот возмущен

дикостью Ахилла и дает ему уничтожающую характеристику (XXIV.39-54), указывая на

его свирепость, зверство, несправедливость, бесстыдство, клокотание страстей и

безрассудство. Звериное исступление Ахилла возмущает и прочих богов и самого Зевса

(XXIV.113-116).

После всего этого трудно сказать, что Гомер идеализирует старый стихийный и

зверский героизм.

Не лучше обстоит дело и с Агамемноном, которого порицает и Диомед (IX.36-39), и

Нестор (IX.109 сл.), и Посейдон (XIII.111 сл.), и весь народ (II.222 сл.); он сам себя

осуждает (II.375 сл., IX.18, 115 сл.).

Таким образом, старый стихийный героизм в «Илиаде» заметно критикуется; и ему

противопоставляется герой нового типа, именно Гектор, которому теперь уже

несвойственно ничего зверского или безрассудного, но который является идейным

защитником своей родины и не действует из-за чувств мести, корыстолюбия или

властолюбия.

Гомер доходит до прямого осуждения и войны вообще. Беспощадную, зверскую,

беспорядочную войну, или войну для войны, олицетворяет собой у Гомера фракийский

Арес; и в уста Зевса вложена замечательная отповедь этому Аресу, где война

охарактеризована самыми бранными эпитетами (V.888 сл.). Войну очень резко критикует

Нестор (IX.63 сл.):

Ни очага, ни закона, ни фратрии тот не имеет,

Кто межусобную любит войну, столь ужасную людям.

Люди на войне открыто объявляются у Гомера только бессмысленными пешками в

руках богов (XVI.688-691). Налицо промелькнувшее даже и осуждение самого похода на

Трою и притом не только со стороны Гектора (XV.720), но и со стороны Ахилла (IX.327).

Таким образом, необузданная бойня и аморальные агрессоры осуждены у Гомера раз

навсегда. Война признается здесь только при условии ее морального оправдания. И в

этом смысле все симпатии Гомера не на стороне Ахилла, когда он вступает в бойню ради

мести, но на стороне Гектора, который сражается и погибает только за свою родину.

Конечно, Гомер смотрит на Троянский поход гораздо шире, вовсе не только троянскими

глазами. Но в таком случае он исходит из того морального оправдания похода греков под

Трою, которое вытекало из похищения Парисом Елены и спартанских сокровищ. В этом

свете изображены у Гомера и капризы Ахилла. Ахилл, со всем своим гневом и

узкочеловеческим себялюбием, действует в грандиозном морально-политическом

окружении; и если в чем-нибудь Ахилл оправдан, то только как [98] защитник своего

народа и восстановитель его попранных прав. Так Гомер корректирует старый стихийный

героизм в новом морально-гуманистическом направлении.

Обсуждая эту, ярко выраженную у Гомера антивоенную тенденцию, необходимо,

однако, оценивать ее в контексте всего гомеровского творчества. Малейшая изоляция этих

антивоенных настроений, т. е. малейшее игнорирование всего прочего, что есть у Гомера,

тотчас же превращает наше правильное наблюдение в недопустимую модернизацию

Гомера, а перекличку с ним наших современных настроений и идей превращает в

неимоверное искажение всего этого древнего художественного творчества.

Прежде всего примеров на «эпическое» или «бесстрастное» изображение войны у

Гомера сколько угодно. Песни XII-XV «Илиады» наполнены такими изображениями; и

было бы слишком грубо и вульгарно, если бы мы эту антивоенную тенденцию стали

требовать от Гомера решительно во всякой строке или решительно во всяком образе из

военной жизни.

Далее, необходимо учитывать общеэпическую идеологию, всегда возводящую всякое

мелкое событие, не говоря уже о крупных, к общим закономерностям природы и истории,

в силу чего война очень часто трактуется в эпосе как общеисторическая или даже

общекосмическая необходимость. В частности, Троянская война трактовалась в древности

как результат решения Зевса сократить население Земли, которую тяготило и подавляло

разросшееся человечество. И дело здесь вовсе не в мифологии как таковой. Ведь

мифология является не чем иным, как отражением наиболее общих закономерностей

самой же человеческой жизни. Участвуя в Троянской войне, и греки и троянцы, помимо

защиты своей родины, сознавали еще общеисторическую необходимость этой войны. Те и

другие были против этой войны. Но если бы это отрицание войны было просто каким-то

пацифизмом, это не был бы Гомер, и таковым утверждением мы только исказили бы его

идеологию и его художественный стиль. Все дело в том и заключается, что здесь

гомеровские герои переживают страшную антиномию: они до глубины души не хотят

воевать, но они считают, что война в данном случае исторически необходима. Не учитывая

этой гомеровской антиномии, мы впадем в очень дурную модернизацию, искажая всю

подлинную идеологию и весь подлинный художественный стиль Гомера.

Далее, вовсе нельзя сказать, что греческие герои никогда не хотят воевать.

Мирмидонцы, например, пришедшие с Ахиллом, очень страдают от того, что Ахилл

перестал воевать, и когда Ахилл примирился с Агамемноном и решил вернуться к боям, то

на военное собрание пришли даже те из ахейцев, которые раньше никогда не воевали, и

пришли даже хромые и раненые герои (Ил., XIX.42-53): [99]

Даже такие, что раньше всегда при судах оставались,

Кормчие, что на судах мореходных рулем управляли,

Кто продовольствием ведал и был раздавателем пищи, –

Все на собранье спешили, узнав, что Пелид быстроногий

Снова явился, так долго чуждавшийся горестной битвы.

Двое, хромая, брели, – служители бога Ареса, –

Сын боестойкий Тидея и царь Одиссей богоравный.

Шли, опираясь на копья: их раны еще не зажили.

Оба, придя на собранье, в переднем ряду поместились,

Самым последним пришел повелитель мужей Агамемнон,

Тяжкою раной страдая: и он середь схватки могучей