Текст книги "Гомер"

Автор книги: Алексей Лосев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

воспользоваться на охоте ввиду своего отъезда под Трою. В течение войны ее брали на

охоту другие. Теперь, когда Одиссей вернулся на Итаку, Аргусу было уже больше 20 лет.

Из роскошного охотничьего пса он превратился в жалкое и дряхлое животное, покрытое

вшами и лежавшее без движения на кучах навоза. Когда Одиссей проходил с Евмеем мимо

Аргуса, этот старый и верный друг Одиссея неожиданно вспомнил своего хозяина, стал

вилять хвостом и двигать ушами, но из-за своей старости и дряхлости уже не мог

приблизиться, чтобы приветствовать его так, как это обычно делают собаки. А когда

Одиссей прошел мимо, то этот Аргус, двадцать лет ждавший своего хозяина, умирает под

впечатлением от его внезапного появления. Под этим образом Аргуса тоже кроется

обычная гомеровская печаль по поводу погибающей жизни, не успевшей насладиться

всеми возможными для нее дарами.

Поэтому делаются особенно понятными слова Ахилла о ценности жизни (Ил., IX,

401-409). Даже богиня Фетида и та горько жалуется на свою материнскую участь иметь

сына-богатыря, обреченного на раннюю гибель (VIII, 54-64):

Горе мне, бедной, родившей героя злосчастного, горе!

Сына могучего я родила, безупречного сына,

Первого между героев. И рос он, подобно побегу.

Я воспитала его, как в саду деревцо молодое,

Я к Илиону послала его в кораблях изогнутых

Биться с сынами троянцев, – и он уж назад не вернется,

И уж навстречу ему я не выйду в Пелеевом доме!

Раз на земле он живет и видит сияние солнца,

Должен страдать он. Помочь я не в силах, хотя и пришла бы.

Все же пойду, чтобы сына хотя увидать и услышать,

Что за несчастье постигло его, не причастного к бою.

Энгельс писал:28) «Древние были слишком стихийно материалистичны, чтобы не

ценить земную жизнь бесконечно выше [188] царства теней: у греков загробная жизнь

считалась скорее несчастьем».

4. Трагедия. Не только лирика, но, несомненно, также и драма, или, вернее,

драматизм, вполне отчетливо дает о себе знать в поэмах Гомера.

а) Сущность трагического. Трагических моментов в обеих поэмах очень много.

Если под трагедией понимать все ужасное и страшное, то такого рода трагическое мы

будем встречать почти на каждой странице у Гомера. Но будем понимать под трагическим

такую жизненную ситуацию, которая создается благодаря невозможности тех или иных

надличных сил реализоваться в человеческой жизни без существенной катастрофы. Здесь

дело не в самой катастрофе, но в том, что она вызвана общими и внешними силами, не

могущими иначе реализоваться в человеческой жизни, как только путем катастрофы. В

таком ограниченном и строго определенном смысле слова вопрос о трагизме у Гомера,

конечно, получает большую конкретность и является весьма четкой проблемой

гомеровского стиля.

Это не значит, что всякая трагедия есть обязательно трагедия судьбы или рока. В

роли указанного надличного начала может выступать природа в тех или иных ее

функциях, может выступать общество, государство, история, психика. У Шекспира,

например, трагедия разыгрывается в результате именно разрушительного действия

психических стихий, с которыми не может совладать сознательная человеческая личность.

Следовательно, для трагедии необходимо то или иное надиндивидуальное, т. е. общее

начало, которое действует закономерно, а не случайно, и в результате этой

закономерности, т. е. в результате своего необходимого и неотвратимого развития,

разрушает ту или иную индивидуальность, именно когда стремится в ней осуществиться,

и разрушает всерьез, не односторонне и поверхностно, но, так сказать, субстанциально.

Таким образом, трагедия отличается от эпоса не изображением общих начал или их

закономерного воплощения в виде индивидуальной катастрофы (катастрофа может быть

предметом и эпоса), но именно выдвижением на первый план самой индивидуальной

катастрофы, когда два равноправных индивидуальных воплощения общих начал (или одно

из них) гибнут при взаимном столкновении, каждое ориентируя себя как единственное.

Типов трагического у Гомера очень много.

б) Так Ахилл – герой огромной мощи, и физической, и духовной – он сын большого

героя и богини. Ему суждены великие подвиги. Однако уже при рождении ему было

предопределено судьбой рано умереть, если только он станет на путь героизма. Он стал на

путь героизма; и вот, он должен умереть молодым. Это делает весь его образ скорбным и

печальным, несмотря па массу отрицательных сторон его характера. Ахилл прекрасно

знает свою судьбу. Правда, он не гибнет в пределах «Илиады». [189] Но события

«Илиады» происходят всего за несколько дней до его смерти, которая изображалась в

циклической «Эфиопиде».

И эти события, в которых участвует Ахилл, глубоко трагичны. Ведь здесь Ахилл

является воплощением мировой судьбы, и воплощение это кончается катастрофой.

Следовательно, это трагедия. Во всяком случае образ Ахилла в «Илиаде» овеян

трагическим смыслом его жизненного дела.

С этой стороны можно сказать, что два основных конфликта Ахилла, именно потеря

пленницы и потеря Патрокла, имеют даже второстепенное значение. Но в контексте

рассуждения о трагедии их нужно подчеркнуть, поскольку в них находятся элементы

драматизма, которые нужны и строгому эпосу, и которые обильно представлены в позднем

и смешанном эпосе. Здесь можно привлечь работу Е. Патцига «Трагедия Ахилла в свете

античного и нового трагизма».29)

Автор устанавливает возрастающее напряжение действия после отнятия пленницы у

Ахилла параллельно с ростом поражения ахейцев: посольство к Ахиллу (Ил., IX), посылка

Патрокла Ахиллом к Нестору, пребывание Патрокла у Нестора (оба эпизода – XI, 605-805)

и мольбы Патрокла к Ахиллу в связи с катастрофой ахейцев (XVI, 2-100). В результате

этого развития действия гнев Ахилла уже сломлен, и Ахилл разрешает Патроклу вступить

в бой. Когда же Антилох сообщает о смерти самого Патрокла (XVIII, 1-21), то у Ахилла

наступает полный перелом настроения. Его печали и скорби нет конца, он готов к

самоубийству, но в дальнейшем решает вернуться к боям. По мнению Патцига, трагедия

Ахилла заключается в том, что он, рассчитывая на свое торжество над ахейцами, в это

самое время теряет самое для себя дорогое. Тут еще нет судьбы, и даже нет смерти

трагического героя. Но, по мнению данного автора, такая трагедия еще более глубокая и

напряженная, какой она была, например, у Эдипа или у Креонта в трагедиях Софокла.

Заметим, что тот же самый автор в другой своей статье под названием «Трагедия

Ахилла и гомеровский вопрос» («Die Achillestragödie+) und die Homerische Frage» в том же

журнале и в том же томе, стр. 115-135) считает трагедию Ахилла основным зерном всей

«Илиады», в отношении которого все прочее в поэме может рассматриваться только лишь

как позднейшее добавление и расширение.

в) Гектор и Андромаха – тоже трагические герои «Илиады». Гектор тоже действует

не просто от себя и не просто за себя. Он тоже есть реализация высших сил, теперь

сказали бы, природы или общества, а греки говорили – рока, или судьбы. Он тоже сам

знает свою судьбу, и он тоже ее не боится. И эта судьба приводит его к катастрофе. Тут

трагедия.

Андромаха, его жена, не гибнет в «Илиаде». Но, несомненно, и она является

трагическим характером. Теперь же к [190] этому еще прибавляется и смерть Гектора с

последующим надругательством над ним Ахилла. Всякий слушатель Гомера знал, кроме

того, еще и дальнейшую судьбу Андромахи, тоже не менее трагическую. Тут, несомненно,

трагедия.

г) Троянская война. Наконец, не нужно забывать к того, что «Илиада» изображает

всего только один эпизод из десятого года Троянской войны. Нет никакой возможности

рассматривать «Илиаду» в полной изоляции от всей этой Троянской войны, тем более, что

о разных других ее эпизодах и прежде всего об ее причинах, равно как и об ее начале и

конце, в «Илиаде» говорится недвусмысленно и много раз. Но троянская мифология,

несомненно, трагична: высшие силы в лице судьбы, богов и демонов, реализуясь в

человеческой обстановке, несут с собой необходимое противоречие, а это противоречие

приводит к грандиозной катастрофе, к войне, к гибели Трои, да и к катастрофе с

победителями-греками, по крайней мере в массе случаев, связанных с их возвращением

домой. Недаром крупнейшие греческие мыслители считали «Илиаду» трагедией; среди

них прежде всего Платон и Аристотель. Об этом говорит как основная тема «Илиады»,

связанная не столько с гневом Ахилла, сколько с гибелью Илиона, так и ее торжественно-

траурный финал – погребение Гектора.

д) Гибель женихов. Осознанность трагизма в трагедии вовсе не обязательна. Ахилл

знает свою судьбу и, следовательно, знает свою трагедию. Но ахейцы и троянцы в своей

массе вовсе не знают того, что война между ними возникла исключительно ради просьбы

Геи к Зевсу об уменьшении населения. Провидец Феоклимен нагляднейшим образом

представляет себе близкую гибель женихов. Женихи эти пьют вино и едят мясо, веселятся

и хохочут, не подозревая своей близкой гибели, хотя интересно будет подчеркнуть, что

Гомер все же отмечает наличие в них инстинктивного предчувствия близкой смерти (Од.,

XX, 345-349).

И тогда в женихах возбудила

Смех неугасный Афина и все у них мысли смешала.

Неузнаваемы сделались их хохотавшие лица.

Ели сырое кровавое мясо. Слезами глаза их

Были полны, и почувствовал дух приближение воплей.

Заметим этот интересный и сложный психологический комплекс: обжорство,

пьянство, помрачение в мыслях, искаженные лица, хохот, слезы и предчувствие близкой

гибели. Но то, что женихи предчувствуют только инстинктивно и глухо, то самое

Феоклимен видит воочию и прорицает в самых ясных и страшных образах (351-357).

О вы, несчастные! Что за беда разразилась над вами?

Головы, лица, колени у вас – все окутано ночью!

Стоны кругом разгорелись, и залиты щеки слезами! [191]

Кровью забрызганы стены и ниши, прекрасные залы!

Призраков сени полны, собой они двор заполняют.

В мрак подземный Эреба несутся стремительно. Солнце

С неба исчезло, зловещая тьма на него набежала.

Ясно: гибель женихов есть дело высших, хотя в то же самое время и темных сил;

даже и хохот возбудила в них, как сказано, сама Афина Паллада, которая вообще готовит

их гибель, а когда Одиссей перебивает женихов, она в виде ласточки с потолка

невозмутимо наблюдает происходящее. Такая гибель человеческих индивидуумов

вследствие вторжения в их сферу надличного начала, когда эта гибель закономерно

возникает из их жизни и поведения есть трагедия.

Закономерное и гибельное раздвоение надиндивидуального начала в

индивидуальном везде в этих случаях налицо: у Ахилла – личный героизм и

предопределенная кратковременность жизни, у Гектора – личный героизм и жестокость

победившего, врага, у Андромахи – героизм и интимное счастье, у женихов –

беспредельное стремление к власти и нерушимое и свыше узаконенное могущество

постоянного обладателя этой властью, у всех ахейцев и троянцев – безграничный

патриотизм и предопределенная ограниченность их существования.

5. Общая трагическая картина мира. Однако не нужно ограничиваться

отдельными примерами трагического мировосприятия у Гомера. Это мировоззрение

насквозь трагично, трагично до последней глубины, хотя это удивительным образом

диалектически совмещается у Гомера с героическим и бодрым жизне-утверждением, с

отсутствием всякого уныния и безвыходности, с какой-то ликующей радостью и личным

общественным самопроявлением.

а) Пессимизм Гомера. Ж-А. Гильд в своей работе о пессимизме Гомера и Гесиода30)

прекрасно раскрыл пессимистическую сторону творчества Гомера, хотя и не сумел ее

совместить с глубочайшим гомеровским оптимизмом.

Когда-то боги и люди жили общей жизнью. Но совсем не то у Гомера (а о Гесиоде и

говорить нечего). Минос когда-то был собеседником Зевса (Од., XIX, 179). Боги

присутствовали на свадьбе Пелея и Фетиды (Ил., XXIV, 62), Андромаха получила

свадебное покрывало из рук самой Афродиты (XXII, 470 сл.). Теперь совсем другое. Даже

Фетида живет отдельно от своего смертного супруга: она у своего отца Нерея в море, а

Пелей на земле во Фтии. Зевс вообще никак не показывается людям. Остальные боги,

правда, иногда показываются, но отнюдь не в своем виде. Антиной прямо говорит (Од.,

XVII, 485-487), что боги появляются среди людей главным образом в виде странников.

Только в виде исключения боги являются в своем собственном виде феакийцам да еще

близким им киклопам и дикому племени гигантов (VII, 201-206). Боги – «блаженны», а

люди – «несчастны» (deiloi). Вся человеческая жизнь – борьба сильных и слабых, причем

верх берут сильные. Общеизвестны сравнения героев со львом, разрывающим [192]

слабых животных. Сам Зевс говорит, что на земле нет несчастнее человека (Ил., XVII, 445

сл.), Агамемнон утверждает, что тяжесть жизни назначает при появлении человека сам

Зевс (X, 70 сл.). Боги и людям и даже царям «выпрядают» несчастье (Од., XX, 195 сл.).

Мертвые у Гомера – это вообще «усталые» (Ил., XXIII, 72). Царь Одиссей прямо завидует

свинопасу Евмею, что этому последнему Зевс даровал наряду со страданиями и некоторый

достаток (Од., XV, 488 сл.).

Божества никогда не раздают благ равномерно и всегда кого-нибудь в чем-нибудь

обделяют (VIII, 167, Ил., IV, 320). Одиссей и Диомед храбры, но божество готовит им

беды, и они трусливо бегут (III, 165-167). И у Ахилла и Гектора – славная жизнь. Но

судьба сделала ее слишком кратковременной (Ил., IX, 410-416, XV, 610-612). Демодок –

славный певец, но он заплатил за это своим зрением (Од., VIII, 63 сл.). Аякс и Диомед

славятся своими подвигами, но они не очень умны. Ахилл, Агамемнон, Гектор, Аякс,

Патрокл, Антилох, Одиссей – все это почти в сущности несчастные люди. Никто из

ахейских героев не вернулся из-под Трои благополучно. Вернулся, да и то с великими

бедствиями, Менелай. Но своими богатствами он владеет с постоянным сокрушением

сердца о погибших героях под Троей, постоянно плача и стеная в своем роскошном

дворце, а когда он вспоминает об Одиссее, то не может даже пить и есть (IV, 93-109).

Приам и весь его дом тоже погибают. Остается только терпеть и быть выносливым (III,

209, XX, 18, Ил., XXIV, 49). Герои не скрывают своего страдания и, несмотря на свою

богатырскую силу, очень часто плачут. Даже Ахилл, не говоря уже об его мирмидонцах и

об его матери Фетиде, исступленно оплакивает своего Патрокла. Приам и вся его родня

исступленно оплакивают Гектора; Одиссей плачет в Аиде при встрече с матерью, плачет у

Калипсо на берегу моря при мысли о своей родине, плачет у феаков, слушая песни о Трое.

А Ниоба, как об этом помнит Гомер, проливает целые потоки слез по поводу убийства ее

12 детей и будет проливать эти слезы целую вечность.

Боги тоже не отстают от людей в отношении страданий. Арес ревел от боли после

ранения его Диомедом, как ревут 9 или 10 тысяч отважных мужей. Афродиту тоже едва

залечили и успокоили на Олимпе после ранения ее тем же Диомедом. Если Зевс только

собирается бить Геру, то Гера на самом деле колотит Артемиду, так что та тоже заливается

слезами (XXI, 489-493). И вообще Гомер нигде не спешит к счастливой развязке, а больше

старается столкнуть в жесточайшем сражении не только одних людей с другими, но и

людей с богами. Одиссей после всех своих треволнений, правда, пришел к

благополучному концу, но на эти треволнения он затратил целых двадцать лет, в течение

которых он сотни раз смотрел смерти в глаза. Эти треволнения отняли у него самую

цветущую пору жизни.

В частности, не только у Гесиода Пандора является началом всякого зла, но также и у

Гомера. Елена – причина всей этой ужасной Троянской войны, является в этом отношении

ни больше и ни меньше как орудием самих богов (Ил., III, 162-165). Эрифила погубила

Амфиарая (Од., XV, 247), Клитеместра убила Агамемнона и Кассандру (XI, 409-428),

Хрисеида и Брисеида являются причиной ссоры царей и величайших бедствий в

«Илиаде», Пенелопа – невольная виновница гибели женихов и многих итакийцев (о том,

как разгораются страсти у женихов и слабеют колени при появлении Пенелопы, можно

читать в XVIII песни, 208-213). Только одна Навсикая не причастна к злу. Остальные

женщины, не исключая божественных, почти всегда соединяют свою красоту с

причинением большого зла. Таковы Калипсо и Кирка, таковы сирены, такова Гера со своей

ревностью, такова Афродита со своими любовными страстями, такова Афина со своей

виртуозной хитростью. Гекуба и Андромаха – высоко добродетельные женщины, но у

Гомера они выступают как жены несчастных мужей и как матери несчастных детей. Таким

образом, любовь у Гомера ведет только к несчастью.

Все эти события и лица, все эти факты и переживания, вся эта бездна горя и ужаса,

которую мы находим в гомеровских [193] поэмах – все это, взятое само по себе, не

является трагическим, а является только ужасным. Но дело заключается в том, что все эти

картины ужаса именно нельзя брать изолированно, как данные сами по себе. Их можно

брать только в контексте всей Троянской войны, которая происходила по просьбе Земли,

по решению Зевса, т. е. по велению высших сил. Высшие силы, создающие и

направляющие человеческую жизнь, реализовались в. ней в виде глубочайшего и

совершенно неустранимого противоречия, приводящего к гибели одну или обе стороны,

которые при таком противоречии сталкивались. А это есть самая настоящая трагедия. Этот

гомеровский трагизм во многом компенсируется и компенсируется хотя бы той

бессмертной славой, которую получают многие погибающие у Гомера герои. Тем не менее

трагизма это не снимает.

б) Трагическая философия Гомера. Мэрион Тэйт в своей статье о трагической

философии «Илиады» ( Marion Tait. The tragik Philosophy of Iliad. Transactions and

Proceedings of the American Philological Association. Vol. LXXIV, стр. 50-59, 1943)

доказывает наличие трагического конфликта в «Илиаде», далеко выходящего за пределы

всякого эпоса. Боги не являются здесь умиротворителями и разрешителями трагического

конфликта. В этом смысле они враги людей. «Боги не играют существенной

интеллектуальной или моральной роли в развитии этой темы». Когда человек борется у

Гомера за свою жизнь перед лицом смерти, то не существует никаких посредствующих

сил, которые бы ему помогали в этой борьбе.

Две фигуры в «Илиаде» безусловно трагичны. Это – Ахилл и Гектор. Гектор – более

тонкая фигура, чем Ахилл, но трагедия Ахилла тоньше трагедии Гектора. Для него меньше

всего стоит вопрос о собственной личности. Его конфликт с Агамемноном есть конфликт

со всей той жизнью, которая повергла его в глубокую печаль в связи с отнятием пленницы.

Когда он отвечает послам Агамемнона, он ссылается прежде всего на философию жизни и

смерти. И если сначала он стоит за жизнь, то в дальнейшем, после гибели Патрокла,

поскольку он знает о своей близкой гибели, он стоит за смерть. Он сам приходит к

своему самоотрицанию. Об этом говорит его желание прибегнуть к самоубийству.

Самоубийство не последовало; но зато Ахилл вступает в смертельный бой, в котором он

гибнет не сразу, но гибнет быстро (уже за пределами «Илиады»). Вместе с Патроклом он

хоронит свою собственную жизнь и уже дает распоряжение о том, что делать с его телом

после смерти. И его мать Фетида и сам он знает, что его жизнь связана с Патроклом

(XVIII, 95-100). Поэтому дело даже и не в Патрокле, о котором он совершенно забывает,

когда идет в бой, а дело – в его предопределенном самоотрицании, которое глубочайшим

образом переживается в целом ряде внутренних кризисов и противоречий.

Если у Ахилла трагизм внутренних конфликтов, то у Гектора трагизм возникает в

результате внешних обстоятельств. Его страстный патриотизм, его уверенность в себе и в

своем народе привели его к трагедии на поле сражения, которая для его родственников

была большей, чем для него самого. Гекуба, Андромаха и Елена в связи с этим подлинно

трагические фигуры. Трагизм Гектора – в неравенстве его сил с могущественным врагом.

Но у него нет внутреннего конфликта. Вместо патетических кризисов Ахилла, вместо его

протестов у Гектора вполне спокойное, хотя и безнадежное [194] отдание себя в жертву

своей родине; и ничто так не выражает психологии Гектора, как его известные слова об

единственном для него знамении – это о необходимости храбро сражаться за отечество.

Ахилл доходит до иронии над самим собой (Тэйт, вероятно, имеет в виду приведенное

выше место из Ил., XVIII). Но Гектор не способен к такой иронии. Он слишком

прямодушен и прямолинеен.

В конце концов Ахилл, как показывает его беседа с Приамом (XXIV, 525-551),

оказывается выше жизни и смерти, выше всякого счастья и несчастья, выше всех

человеческих стремлений. Аполлон вполне прав (XXIV, 49): «Смертных богини судьбы

одарили выносливым духом». В результате этого человек становится выше богов, не

знающих никакого горя. У Фетиды такое горе (тут Тэйт забывает, что Фетида тоже

богиня), что она сомневается в необходимости разговора с Зевсом, когда этот последний

призывает ее на Олимп (XXIV, 90-106). Приам упрекает богов; и это сильнее, чем

откровенное неверие Гекубы. Божественное сострадание недействительно. В своей

трагедии люди гораздо больше находят утешения, общаясь с себе подобными. Будучи

антагонистами людей, боги являются идеальными зрителями их судеб. Это хор

гомеровской трагедии. Функция этого трагического хора – комментировать и собирать в

одном фокусе, резюмировать человеческие судьбы, как это и происходило в позднейшей

трагедии.

Концентрация гомеровского Олимпа – это Зевс. Он резко отличается от прочих богов

тем, что часто покидает нейтральную позицию трагического хора и начинает питать

подлинное сочувствие и жалость к людям, не испытывая их даже к собственным

бессмертным детям. Он искренне жалеет и Ахилла, и Гектора» и Патрокла. А когда он

высказывает свое общее суждение о бедственной сущности человека, то здесь уже

начинает звучать чисто человеческое отношение к человеку. Поэтому Зевс как бы

перестает пребывать в обычной божественной независимости от проблем жизни, смерти и

судьбы и как бы привлекается Гомером для разрешения трагической проблемы человека,

страдающего между жизнью, смертью и судьбою (ср. о мольбах в IX песни, 502-510).

Здесь – предвосхищение эсхиловского Зевса.

Однако Гомер очень далек от примирения богов и людей (XXIV песнь).

Можно считать скептицизмом Гомера то обстоятельство, что у него наличен разрыв

между «внешней реальностью» олимпийцев и их «внутренней пустотой». Несмотря на их

индивидуальность и субстанциальность, их реализм совершенно иллюзорен. Они не

знают ни печали, ни радости. Из смертных людей, может быть, только Парис до некоторой

степени подобен богам, поскольку он не является реальным участником борьбы, а есть

только олицетворение красоты самой по себе. А когда боги вступают в человеческую

жизнь или являются человекоподобными, то это прежде всего пародия на человека. Их

пороки общеизвестны. Но абсурднее всего то, что любые пороки и преступления

существуют у них решительно без всякого сознания своей недостаточности, преступности

или греховности. Они не знают цены жизни, потому что они никогда ее не приобретали.

Все они, кроме Зевса, ничтожны, глупы, злы, ревнивы; да и сам Зевс только для людей

сохраняет свое величие, а в своей собственной [195] семье так же ничтожен, как и прочие

боги. Афродита и Арес даже и вообще являются принципами человеческой трагедии, т. к.

именно от них исходит всякая человеческая любовь и всякая человеческая ненависть. В

этих делах не помогает даже и сам Зевс, сколько бы его ни молить. Тут человеку

совершенно не на кого надеяться, кроме как на самого себя. И та небольшая победа над

этими стихийными силами, которую он, возможно, одерживает, выражается у Гомера

бурлескной трактовкой олимпийских олицетворений сил Афродиты и Ареса. Вот этот

пессимизм и объясняет нам, как эпос начинает приближаться к трагедии. И хотя

гомеровские боги восходят к древним эпическим прототипам, свободная артистическая

игра воображения у поэтов сделала их живыми индивидуальностями, участниками

трагедии и комедии, лишенными всего сверхъестественного.

У Гомера меньше всего примитивности и наивности. У него уже определенное

интеллектуальное недовольство древней мифологией. Он уже стоит на плоскости

ионийской натурфилософии, и он предшественник интеллектуальных, моральных и

духовных проблем позднейшей греческой философии.

в) Заключительные замечания о трагизме Гомера. Для правильного суждения о

трагизме Гомера очень важно остерегаться тех обывательских представлений об этом

предмете, которыми отличаются весьма многие авторы, писавшие на эту тему еще с XVIII

в.

Прежде всего под трагическим часто понимают просто нечто ужасное или страшное,

тем самым разрушая это трагическое как специальную категорию.

Во-вторых, если воспользоваться в абстрактной форме приведенным выше

определением трагического, то и по этой линии часто было бы весьма трудно провести

различие между эпосом и трагедией. И там и здесь выступают какие-нибудь общие начала

(народ, племя, семья, человеческие идеалы, сословия, учреждения, идеи, и т. д. и т. д.); и

там и здесь эти общие начала выступают в виде отдельных индивидуумов, которые

являются их носителями; и там и здесь эти индивидуумы находятся во взаимном

противоречии, друг друга отрицают, друг с другом борются и часто погибают. Специально

трагизм начинается с того момента, когда на первый план выступают именно отдельные

индивидуумы, а их взаимная борьба или гибель отстраняют на задний план

воплотившееся в них общее начало. Оригинальность и неповторимость дееспособной

личности – вот то, чем трагедия отличается от эпоса, в котором идея вечного возвращения

делает безболезненной, а часто даже и мало значащей гибель отдельных индивидуумов.

Игнорирование этого специфического отличия трагизма от эпоса аннулирует все ужасные

события в эпосе как именно трагические, как бы они ужасны ни были в объективном

смысле и сколько бы мы их ни приводили. Поэтому такая статья, как «Об Омере как о

[196] трагике» (перевод из французского журнала, «Труды вольного общества любителей

российской словесности», 1822, ч. XX, стр. 188-199), излагающая только ужасные события

у Гомера, ровно ничего не говорит на тему об его трагизме.

В-третьих, трагизм вовсе не есть так же просто драматизм, так как драма может быть

не только трагедией. Поэтому определение перипетийных моментов в эпосе, как это

делает, например, Э. Бете, тоже ничего не дает для понимания трагизма у Гомера.

Тем более ничего не дает для понимания трагизма у Гомера формальное

распределение материала по отдельным драматическим сценам, как это делает Бассетт в

своей прекрасной книге о гомеровской поэзии. Ведь подобного рода разделение на хоры и

диалоги было не только в трагедии, но и в комедии.

Наконец, в-четвертых, даже если мы и сумеем выделить подлинно трагические

элементы в гомеровских поэмах, это все же останется абстрактной метафизикой, потому

что у Гомера, кроме трагедии, мы находим и комическое, и юмор, и сатиру, и иронию, и

еще много других эстетических категорий, которые слиты у него в единый и нераздельный

стиль, в единое нераздельное мировоззрение, Еще надо уметь объединять трагизм Гомера

со всеми прочими свойственными ему эстетическими категориями, и только тогда можно

надеяться на правильное понимание гомеровского трагизма. В частности, например,

трагизм Гомера удивительным образом отождествляется у него с полноценным

жизнеутверждением, с глубокой любовью к жизни, с неустанной бодростью и с

оптимизмом.

6. Комедия. Черты комизма тоже рассыпаны по обеим поэмам достаточно обильно.

Кроме того, и оттенков этого комизма у Гомера тоже немало. Сначала скажем несколько

слов о комизме более высоком и тонком, а затем и о комизме низком и грубом. И это не

везде только комизм или комическое, но именно комедия, т. е. само литературное

произведение, построенное комически.

а) Высокий и тонкий комизм мы находим у Гомера в следующих местах. Вот феаки

привезли Одиссея на его родной остров и оставили его там в спящем виде. Проснувшись,

Одиссей не знает, где находится. Но о нем заботится его всегдашняя покровительница

Афина Паллада, которая и является ему в виде прекрасного и нежного юноши. На ее

вопрос о том, что он за человек, он рассказывает о себе целую вымышленную повесть и

притом очень длинную. Тогда Афина Паллада открывается ему и начинает журить его за

все это вранье, улыбается, треплет его по щеке и даже произносит такое признание (Од.,

XIII, 296-299):

Ведь оба с тобою

Мы, превосходно умеем хитрить. И в речах и на деле

Всех превосходишь ты смертных: а я между всеми богами

Хитростью славлюсь и острым умом. [197]

В устах великой богини, недоступной никаким смертным, это звучит, конечно,

комично.

Далее – Одиссей попадает к феакам после кораблекрушения, проводит ночь голым

под прошлогодними листьями, весь в грязи и в тине, которая успела на нем засохнуть. Но

вот его будят крики Навсикаи и ее прислужниц, он решается выйти к ним навстречу. Но

выйти в таком ужасном виде к девицам он не может, да и стыдно ему. Он ломает ветку с

листьями, чтобы немного прикрыться, но все же его появление разгоняет всех девиц,

кроме Навсикаи; и дальше – встреча голого, едва прикрытого листиками Одиссея, грязного

и страшного, а, с другой стороны, Навсикаи, высокой, изящной и стройной (Од., VI, 135

сл.). Эта сцена комична. Кажется, что Гомер здесь как бы несколько улыбается себе в

бороду, рисуя нам такую неожиданную встречу и сам любуясь на своих столь различных

героев.

б) Олимпийские сцены. Гораздо более откровенны в отношении юмористики

олимпийские сцены у Гомера. Несомненно можно прийти в веселое состояние, читая (в

«Илиаде» I песнь 540-611), как Гера, заметивши, что к ее супругу Зевсу приходила Фетида

о чем-то его просить и что он ей нечто обещал, обращается к нему явно со словами упрека

и ревности. А тот не находит ничего лучшего, как предложить ей помолчать и не соваться

не в свои дела, и при этом даже грозит побить ее. Гере пришлось после этого стушеваться;

и из этого неловкого положения, в котором оказались и верховный Зевс со своей супругой

и прочие боги, выводит всех добродушный и хромой на обе ноги Гефест, угощающий всех

богов нектаром. Боги выпили, пришли в благодушное состояние и целый день хохотали, а

когда наступила ночь, то мирно улеглись спать и прежде всего Зевс и около него

златотронная Гера. Так мирно кончился инцидент с появлением Фетиды на Олимпе. Вся

эта сцена, конечно, вполне юмористична; и юмор здесь не такой уж особенно тонкий,

поскольку речь идет о семейных дрязгах у бессмертных.