Текст книги "Гомер"

Автор книги: Алексей Лосев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

(I.11) рассуждает о том, что греки гораздо скорее взяли бы Трою, если бы не стали

заниматься земледелием на Херсонесе и грабежом вокруг Трои. Может быть, это намек на

нашу «Илиаду». Может быть, Фукидид, изображая первоначальные победы греков под

Троей и построение ими вследствие этого укрепленного лагеря на берегу моря, имеет в

виду соответствующее место об укреплении лагеря в «Илиаде» (VII.436-442). Однако все

эти события по «Илиаде» происходят не в начале войны, а в ее конце, именно в 10-й год

войны. Об участии беотийцев в походе против Трои (Ил., II.494) Фукидид (I.12) тоже

знает. Говоря о богатом городе Коринфе (I.13), Фукидид, может быть, имеет в виду

«Илиаду» – (II.570), хотя, правда, ссылается он при этом не на самого Гомера, но на

древних поэтов. Наконец, Фукидид знает (IV.24) о плавании Одиссея мимо Харибды (Од.,

XII).

Ксенофонт, Платони Аристотель сотни раз ссылаются на Гомера и очень часто

пользуются им либо для подтверждения своих идей, либо для украшения своей речи, либо

для его прямой критики. Учет и анализ всех этих многочисленных текстов требует целой

большой диссертации. Поэтому проводить подобное исследование их здесь не будем.

Однако и без всякого специального исследования бросается в глаза большой разнобой в

цитатах у этих писателей из Гомера в сравнении с тем, что мы находим у самого Гомера.

Другими словами, [78] картина здесь мало чем отлична от Пиндара или Аристофана. Одно

только можно заметить, что в эпоху Платона и Аристотеля авторитет Гомера значительно

усиливается, и текст его поэм, по-видимому, делается более стабильным. Конечно, все эти

цитаты из Гомера или изложения тех или других мест из него, строго говоря,

свидетельствуют только об этих самых местах Гомера, но нисколько не свидетельствуют о

других местах. Ввиду хаотического состояния текста Гомера в период греческой классики

никак нельзя делать выводы о всем тексте Гомера на основании правильного цитирования

только его отдельных текстов.

Из Платона мы указали бы только на один интересный текст.

У Платона в «Федре» (Phaedr. 252 ВС) говорится о двух стихах, которые гомериды

приводят якобы из апокрифических песен и из которых один «полон большой дерзости и

звучит не очень-то поэтически» –

Смертные, правда, его прозывают Эротом крылатым,

Птэротом – боги бессмертные, так как он крылья питает.

(перевод Жебелева).

Трудно судить, почему Платон оценивает отрицательно эти стихи (может быть, ввиду

некоторой метрической свободы второго стиха, где частица de падает на слабую часть

стопы, в то время как постановка ее перед двумя следующими согласными должна сделать

этот слог долгим). Однако важно другое. Важно то, что в эпоху Платона ходили какие-то

стихи Гомера, которые считались апокрифическими и не входили в текст принятого тогда

Гомера. Другими словами, какой-то принятый текст Гомера уже был, но что это за текст,

сказать невозможно. По крайней мере Платон и Аристотель, подобно Ксенофонту,

цитируют Гомера весьма неточно, так что едва ли установление текста было в их время

окончательным.

Точно так же и современники Платона и Аристотеля, Демосфен и Эсхин, тоже не

дают ничего, чтобы установить какой-нибудь общепринятый в их времена текст Гомера.

Демосфен в речи LX.29 приписывает Гомеру какую-то поэму, в которой Акамант

посылал за своей матерью в Трою. Но у Гомера этого нет. Вазопись действительно

содержит указания на отправление Эфры из Трои. Но в наших гомеровских поэмах об

этом нет ровно никакого упоминания. Имеется только в «Илиаде», III.114 не относящееся

к данному вопросу упоминание об Эфре, как о служанке Елены. Эсхин в речи «Против

Тимарха» (Contr. Tim., 128) утверждает, что выражение «Молва пошла по войску» часто

попадается у Гомера. Но у Гомера это выражение не попадается ни разу. Значит, и при этих

ораторах [79] текст Гомера тоже находился в движении или если был установлен, то

установлен нетвердо и не признавался многими крупнейшими деятелями литературы.

Таким образом, ни аттическое издание Гомера, ни какое-нибудь другое не содержало

твердо установленного текста, который бы всеми одинаково признавался. Поэтому об

авторстве Гомера можно говорить только чрезвычайно условно; и для нас, повторяем, это

только тот имманентный автор, который читается нами в теперешнем тексте Гомера. Какие

же фактические авторы здесь действовали, когда и как они действовали, это остается

тайной многих веков.

Текст Гомера, которым пользуемся мы в настоящее время, получил свою

окончательную форму не раньше времени александрийских редакторов Гомера.

13. Основной тезис гомероведения. Подводя последний итог 150-летней работе по

гомеровскому вопросу, мы должны сказать следующее.

Очевидно, для современности отпадает вопрос о расчленении Гомера на то или иное

число авторов. Этот вопрос и бессмыслен и неразрешим. Очевидно, отпадает также и

вопрос о нахождении в этих поэмах также какого-то «ядра» или «зерна» с установлением

последовательно ряда дальнейших добавлений. Этот вопрос тоже и бессмыслен и

неразрешим. Отпадает также вопрос об единоличии авторства Гомера, т. к. для решения

этого вопроса нет никаких данных. Ни редакторство, ни компиляторство тоже не могут

быть твердым и определенным предметом для исследования, поскольку здесь возможны

только разного рода фантазии, то сужающие, то расширяющие роль отдельных авторов,

компиляторов и редакторов по собственному произволу исследователей. Отпадает и

необходимость анализа разного рода исторических напластований, если эти последние

понимать механически и изолированно, вне связи с целым. Точно так же и определение

тех или иных интерполяций возможно только в виде органических элементов

художественного целого, но не в виде грубых вставок с грубо политическими целями.

Гомер – это целая энциклопедия всего общинно-родового строя, начиная с его самых

диких времен, и очень мощная, очень твердая оценка социально-исторических основ

наступающего века цивилизации. 150-летняя работа по гомеровскому вопросу не осталась

бесплодной, хотя она и проводилась часто с позиций буржуазного формализма и

индивидуалистической философии. Но ценность всей этой работы только и может быть

спасена при условии постановки основной проблемы как проблемы исторических

напластований органически врастающих одно в другое и притом обязательно в свете того

художественного целого, чем являются поэмы Гомера. С этой точки зрения для нас

сохраняют свою ценность не только теории [80] единоличного творчества или

множественности авторов, но и всякие теории языковые, археологические,

этнографические, социально-исторические, историко-литературные, вплоть до теории

малых песен, хотя с иных точек зрения все эти теории или утеряли свое значение или

являются односторонними. В связи с этим основной тезис гомероведения, получаемый

нами как самый общий результат научной разработки гомеровского вопроса, мы могли бы

формулировать в виде следующих четырех положений.

1) Гомер – это граница между двумя античными формациями – общинно-

родовой и рабовладельческой. Как и всякая граница, он не есть ни то, что ограничивает,

ни то, что ограничивается, но есть та единая и нераздельная точка, в которой неразличимо

совпадает и ограничивающее и ограничиваемое. Исследование должно определить, как

это происходит у Гомера и что при этом делается с теми двумя формациями, на границе

которых находится Гомер.

2) Находясь на вершине, разграничивающей обе формации, Гомер изображает

самые разнообразные периоды и типы общинно-родовой формации и подвергает их

своей самостоятельной рефлексии.

Исследование должно показать, какие периоды и типы этой формации отразились у

Гомера и как он их преобразил соответственно со своей оригинальной социально-

исторической позицией.

3) Находясь на вершине, разграничивающей обе формации, Гомер подвергает

мощной рефлексии также и наступающую рабовладельческую цивилизацию. Он не

входит в ее детальное изображение, и он не является ее сознательным идеологом. Но

высота занимаемой им социально-исторической позиции не только освобождает его от

связанности с этой наступающей цивилизацией и от ее ограниченности, но дает ему

возможность острейшим образом критиковать все ее будущие изъяны и провалы. Здесь он

подобен Шекспиру, интуитивно критиковавшему буржуазный индивидуализм в начале

самой буржуазной эпохи и за несколько столетий до краха этого индивидуализма.

Исследование должно показать, как это у Гомера происходит.

4) Что же касается фактического авторства Гомера, то нет никаких возможностей

установить его в каком-нибудь более или менее определенном виде. Текст Гомера,

записанный в VI в. до н. э., находился в непрерывном движении вплоть до

александрийских времен. К тем многочисленным изысканиям, которые в этой области

были сделаны, могут и должны быть прибавлены еще новые изыскания, принципы и

размеры которых в настоящее время еще не поддаются анализу. [81]

Вот в таком виде мы могли бы формулировать наш основной тезис гомероведения,

выводимый нами из всей научной литературы по Гомеру. Он, очевидно, далеко уходит за

пределы отдельных теорий единоличия или множественности авторов. Если угодно, его

можно было бы назвать социально-историческим унитаризмом, потому что наша позиция

повелительно диктуется двумя нерушимыми оценками гомеровского эпоса – оценкой его

идейно-художественной цельности и оценкой его как результата векового народного

развития. Но и это название нам представляется слишком узким. Потому, не гоняясь за

ярлычками и кличками, попробуем войти в анализ самого Гомера и применить на деле

выставленный нами сейчас основной тезис гомероведения.

14. Очередная проблематика. Среди десятков и, может быть, сотен разных

проблем, относящихся к Гомеру, есть, однако, одна, которая в настоящее время получает

первоочередное значение и которая обнимает собою, в сущности говоря, целую область

проблем. Поэтому мы и говорим здесь не о проблеме, но о проблематике. Проблема эта

относится к художественному мастерству Гомера или к его стилю, но в том новом их

понимании, которое выработано в современном марксистско-ленинском

литературоведении. Стиль художника, с нашей точки зрения, меньше всего является

совокупностью формальных приемов, о которых много шло речи и в предыдущей науке о

Гомере.

Стиль художника есть сам художник как человек, есть само общество, которое

породило его как человека. Стиль художника есть отражение человека, общества, истории,

но отражение не механическое, не буквальное, не фотографическое, а отражение

творческое, обобщающее, переделывающее предметы и зовущее к новым победам

человека.

Это есть сам человек, сам художник, сам Гомер, само то общество, которое его

породило.

Ведь во всяком предмете имеются элементы абсолютно существенные, более или

менее существенные и совсем несущественные. Человек может иметь прямой или кривой

нос, широкий или узкий лоб, пышную шевелюру или лысину и т. д., и т. д. Все это более

или менее существенно для него или совсем не существенно. Но за всем этим есть еще

сам человек, который уже не характеризуется размером членов его тела или фигурой.

Этого человека можно любить или не любить, с ним можно иметь дело и можно не иметь

никакого дела. Но это именно сам человек. И когда он, например, дает свою подпись под

тем или иным документом, то здесь он выступает именно как он сам; и уже никакая

частичная его особенность не имеет здесь никакого значения. Вот эта «самость» для

Гомера и есть его художественный стиль как выражение его нутра, его мировоззрения: и

это есть его внутреннее «я», его мировоззрение. [82] Но это дается при помощи стиля,

когда стиль не является внешним привеском к его «я» и к его мировоззрению, но

существенно его выражает.

Черты такого понимания стиля и художественного мастерства постепенно изучаются

и формулируются в советском литературоведении. Это не значит, что все другие проблемы

литературоведения отброшены. Вопрос о происхождении и составе гомеровских поэм,

вопросы об анализе разнообразных, разнородных и разновременных элементов, вошедших

в состав гомеровского эпоса, будут без конца занимать внимание литературоведов и

филологов. Но ведь существует, говорим мы, имманентный автор гомеровских поэм, для

которого все историко-филологические материалы являются только подмостками, только

подсобными материалами, более или менее вероятными слагаемыми. Все это покрывается

тем, что мы фактически имеем в поэмах Гомера, т. е. тем их имманентным автором,

который не сводим ни на какие аналитические слагаемые.

Вот это художественное мастерство Гомера или его художественный стиль,

одинаково личный, общественный и художественный, и является в настоящее время той

очередной проблемой, которая прежде ставилась весьма мало и особо или совсем не

ставилась и для решения которой современное советское литературоведение обладает

всеми необходимыми ресурсами и материалами. Этой проблемой и необходимо

заниматься.

V. Социально-историческая основа.

Устная словесность, мифология и литература всегда являются тем или иным

отражением, жизни народа. Какая жизнь народа изображена у Гомера, об этом мы сказали

выше в общей форме, а сейчас скажем конкретно на основании текстов Гомера.

1. Борьба нового со старым – это первое, что бросается в глаза, когда мы задаемся

вопросом о социально-исторической основе гомеровских поэм.

а) Упоминание в эпосе о племенах и фратриях (объединениях родов). Нестор

убеждает (Ил., II.362-368) распределить войско в бою по фратриям и филам для выявления

боеспособности войска; и он же (Ил., IX.63-64) приравнивает не включенного во фратрию

человека к находящемуся вне закона и очага. Таким образом, гомеровский эпос содержит

явные указания на общинно-родовую организацию, и эта последняя выступает здесь в

самых ответственных местах и суждениях. Нигде не видно, чтобы выступала какая-нибудь

организация, кроме родовой. Если убивают человека, то защищают его только

родственники. Все родовые объединения живут настолько разъединенно, что даже на

войне действуют в [83] значительной мере самостоятельно, порознь делят добычу; да и

нет такой организации, которая бы хранила общую казну или хотя бы имела общий

военный план. Агамемнона плохо слушаются, так что о государстве, собственно говоря,

нет никакого даже и помину.

Вместе с тем, однако, тот социально-исторический момент, который изображен в

гомеровских поэмах, очень далек от наивного и примитивного общинно-родового

коллективизма и отличается всеми признаками весьма развитой частной собственности и

частной инициативы, правда, пока еще без явного отрыва от родовых организаций.

б) Большое развитие частной собственности и частной инициативы. В

«Одиссее» (XIV.228) мы читаем: «Один человек получает удовлетворение в одних делах, а

другой в других». Такой тезис уже сам по себе достаточно говорит о развитии

потребностей и о большой роли отдельного индивидуума в гомеровском представлении.

Вместе с тем неизбежно начинается и борьба отдельных собственников, которая

зафиксирована в знаменитых словах (Ил., XII.421-423):

... два человека на поле, обоим им общем,

С мерой в руках, меж собой о меже разделяющей спорят

И на коротком пространстве за равную ссорятся долю.

О разнообразии потребностей и о нужде в разных специалистах также читается в

«Одиссее» (XVII.382-385), где идет речь о гадателях, врачах, плотниках и певцах. Но

отсюда вытекает уже большое разделение труда, о чем Гомер постоянно говорит.

в) Большая дифференциация гомеровского общества, его пестрота. Необходимо

прямо говорить о сословиях в гомеровском обществе, поскольку сословия и есть не что

иное, как общность людей, объединенных по тому или иному общественному (например,

профессиональному) признаку на основе либо юридических узаконений, либо хотя бы

обычного права. Энгельс так и пишет: «Греция уже в героический период вступает в

историю расчлененной на сословия» ( Энгельс, Анти-Дюринг, 1948, стр. 165).

2. Сословия.

а) Родовая знать, или аристократия. Здесь обычно эпитеты – «тучные»,

«жирные», «лучшие», «добрые», «богатые». У Гомера мы находим постоянные генеалоги

и от Зевса и взывание к родовой чести. (Например, Одиссей к Телемаху – Од., XXIV.504-

526.) Вождь окружается у Гомера обычно своей дружиной, которая относится к нему с

благоговением. Такое положение вождя соединяется еще и с крупным землевладением

(например, рассказ Одиссея о своих богатствах на Крите, Од., XIV, 208 и сл.). Частые

войны и всякого рода [84] предпринимательство вели к обогащению соответствующей

прослойки родовой общины. У Гомера мы находим изображение большой обеспеченности

и роскоши, известного этикета, ораторское искусство, постоянную похвальбу богатствами,

описание частых и обильных пиршеств, намечается ослабление интереса к домашним и

военным занятиям. Все это черты, показывающие разложение родовой общины, процесс

выдвижения отдельных собственников, которые мало-помалу уже освобождались от

родовых организаций и часто мыслили вполне самостоятельно.

б) Развитие обмена и торговли. Старинная родовая община, основанная на

натуральном хозяйстве, конечно, не торговала; а обмен был тогда настолько примитивный,

что вовсе не был ведущим экономическим фактором. У Гомера намечается совершенно

другая ситуация.

На основе натурального хозяйства у Гомера весьма часто происходят разного рода

дарения, которые иной раз приближаются к тому, что в экономике носит название обмена.

Ойней и Беллерофонт обмениваются дарами (рассказ Диомеда, Ил., VI.216-220), также и

сам Диомед с Главком (там же, 232-236). Менелай и Елена получили от египетского царя

Полиба в дар серебряные тазы, два треножника, десять талантов золота, золотую прялку,

серебряную корзину для шерсти (Од., IV.125-132). Сам же Менелай одаряет Телемаха

серебряным кратером, полученным им в свою очередь от сидонского царя (615-619)

Одиссей, являясь под видом странника, в своем вымышленном рассказе говорит о якобы

сделанных им подарках Одиссею, о 7 золотых талантах, серебряном кратере, 12

шерстяных плащах и покровах, а также о 12 льняных плащах и хитонах и 4 рабынях

(XXIV.274-279). Финикийцы дарят серебряный кратер Фоанту на Лемносе, а сын Ясона

Евней выкупает на него у Патрокла сына Приама Ликаона; Ахилл же, наконец, выставляет

этот кратер как премию за победу на состязаниях (Ил., XXIII.741-749).

Что касается настоящей торговли, то о ней упоминается в эпосе крайне редко.

Однако она уже налицо. Ахейцы выменивают у Евнея на Лемносе вино на медь, железо,

воловьи шкуры на коров и рабов (Ил., VII.467-475). Сам Одиссей выдает себя за богатого

критского купца (Од., IV.222-224, 244.249). Тафийский царь Мент, образ которого

принимает Афина Паллада, едет в Темесу с целью обмена железа на медь (I.179-184).

Настоящими купцами являются у Гомера финикийцы. В «Одиссее» (XV.415 сл., 455-463)

рассказывается о прибытии одного такого финикийского корабля с богатыми красивыми

товарами на о-в Сирию, где он остается целый год, а купцы продают товары грекам и

покупают для себя греческие товары, набивая ими весь свой корабль. Необходимо

прибавить, что предметами купли и продажи были и люди, которые в силу этого

становились [85] уже рабами. Одиссей рассказывает, как один финикиец будто бы чуть ли

не увез его в Ливию, чтобы продать его там в рабство (XIV.295-297). Раб Одиссея Евмей

тоже рассказывает длинную повесть о том, как финикийцы украли его мальчиком и

продали отцу Одиссея Лаэрту (XV.465-484). Сам Евмей тоже купил себе мальчика-раба у

тафийцев в отсутствие Одиссея и без разрешения Лаэрта и Пенелопы на свои собственные

средства (XIV.449-452). Эти тафийцы в свое время тоже украли в Сидоне финикиянку и

продали ее отцу Евмея (XV.425-429). Ахилл тоже торговал рабами, продавая сыновей

Гекубы на Самос, Имброс и Лемнос (Ил., XXIV.751-753). В своем вымышленном рассказе

Евмею Одиссей расписывает, как некий финикийский купец взял его в Египте якобы для

участия в торговле, а на самом деле хотел продать его в рабство, что повторилось с ним и в

других условиях (Од., XIV.287-359). Торговля часто переходила в грабеж точно так же, как

и дружеский обмен дарами часто граничил с торговлей. Пиратство у Гомера, вообще

говоря, не считается чем-то особенно предосудительным. По крайней мере, когда

Полифем спросил Одиссея, не морской ли он разбойник, тот нисколько не обиделся (Од.,

IX.252-255).

Таким образом, торговля в гомеровском мире имеет самое ничтожное значение, хотя

она уже, несомненно, возникает. Ее бывает трудно отличить и от дружеского обмена

подарками и от прямого грабежа. Деньги, конечно, еще отсутствуют. Кроме того, хотя

греческие цари и не прочь иной раз пуститься в то или другое торговое предприятие,

самая стихия этой торговли все-таки им чужда. Когда феакиец Евриал заподозрил в

Одиссее купца, разъезжающего по морям, то тот обиделся и назвал его наглецом (VIII.159-

166).

С торговлей же шло рука об руку и развитие ремесла.

в) У Гомера упоминаются различные ремесленники: кузнецы, плотники, кожевники,

горшечники, ткачи, золотых и серебряных дел мастера, а также прорицатели, певцы,

лекари и глашатаи. Уровень ремесла чрезвычайно высок. Как мы увидим ниже, изложение

у Гомера буквально пересыпано упоминаниями разного рода высокосортных изделий,

художественно-сработанного оружия, одежды, домашней утвари, искусно построенных

дворцов. За ремесленниками идет и демос, начинающий разоряться и отчуждаться от

родных мест. Еще более бесправны переселенцы-метанасты, картину работы которых мы

можем найти в «Одиссее», XVIII.357-375, и батраки-феты, поденщики, часто близкие к

рабам (Од., IV.643-645) и попадающие в полную кабалу к хозяину, как Аполлон и

Посейдон к Лаомедонту (Ил., XXI.441-459). Эта картина служения Аполлона и Посейдона

в виде смертных у троянского царя показывает, что бесправие батраков в своей самой

неприглядной форме хорошо известно Гомеру. Указанное место из «Илиады» для

социально-исторического [86] анализа заслуживает самого глубокого внимания.

Агамемнон резко противопоставляет себя беднякам (Ил., IX.125-267). Общеизвестны

слова Ахилла в Аиде о горькой доле батраков. Одинокая пряха едва-едва зарабатывает

хлеб себе и своим детям (XII.433-435). И уже совсем по-гесиодовски Гомер, вопреки

множеству других своих текстов, прославляет Зевса как принцип справедливости,

утверждая, что он обрушивается бурей и ливнем на людей, злых и неправых, которые

(XVI.386– 388)

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . неправый

Свой совершают на площади суд и насилия множат,

Правду теснят и ничуть наказанья богов не страшатся.

Наконец, у Гомера мы встречаем нищих, которые уже совсем немыслимы в родовой

общине, где все являются своими и родными. Об их жалком и унизительном положении

можно судить по тому Иру, который стоял на пороге перед пирующими женихами и

выпрашивал себе подаяния и с которым Одиссей, тоже в виде подобного нищего, затеял

драку (XVIII.1-100).

г) Рабство в патриархальном виде, но с предвестьем наступающей классовой

борьбы. У Гомера мы находим также и рабов. Эти рабы пока только рабы-пастухи и рабы-

домашние слуги. Имеются также привилегированные рабы – свинопас Евмей, даже

имеющий собственного раба и собственное помещение, и нянька Одиссея, Евриклея.

Евмей сам, в отсутствие хозяина, строит по собственному почину 12 закут для свиней и

обносит весь этот скотный двор обширным забором (Од., XIV.7-16), строит дом, сам режет

свиней из хозяйского стада для угощения прибывших, целуется со свободными при

встрече, как будто бы и сам он свободный. Это в полном смысле слова друг Одиссея и

родной для него наставник, почти руководитель. От таких привилегированных рабов резко

отличаются рабы – коровники, свинари, пахари. Как предвестие надвигающегося

классового рабовладения можно рассматривать дикую расправу Одиссея с неверными

рабами – особенно казнь Мелантия и повешение служанок (Од., XXII.471-477). Но если

эта расправа Одиссея со своими рабами вызвана их виной, то Гомер вполне понимает, что

бесчеловечное отношение к рабам может возникать и совершенно без всякой вины со

стороны рабов. Андромаха ровно ничем не провинилась перед Ахиллом, и тем не менее он

перебил ее родственников, когда брал ее в плен. Она остро переживает свое бесправие, а

также бесправие и своего ребенка (Ил., XXII.477-499). Самому Гектору принадлежат

страшные трагические слова (VI.450-466):

Но сокрушает мне сердце не столько грядущее горе

Жителей Трои, Гекубы самой и владыки Приама,

Горе возлюбленных братьев, столь многих и храбрых, которых

На землю пыльную свергнут удары врагов разъяренных, – [87]

Сколько твое! Уведет тебя меднодоспешный ахеец,

Льющую горькие слезы, и дней ты свободы лишишься.

Будешь, невольница, в Аргосе ткать для другой или воду

Станешь носить из ключей Мессеиды или Гиппереи;

Необходимость заставит могучая, как ни печалься.

Льющую слезы тебя кто-нибудь там увидит и скажет:

«Гектора это жена, превышавшего доблестью в битвах

Всех конеборных троянцев, что бились вокруг Илиона».

Скажет он так и пробудит в душе твоей новую горесть.

Вспомнишь ты мужа, который тебя защитил бы от рабства.

Пусть же, однако, умру я и буду засыпан землею,

Раньше, чем громкий услышу твой вопль и позор твой увижу!

Даже царь Приам и тот прекрасно представляет себе жестокую власть силы

победителя над побежденным. Когда лучшие из его сыновей погибли, он, в от-чаянии не

стесняясь, обращается к оставшимся с такой речью (XXIV.253-255, 261 сл.):

«Живо, негодные дети! Скорей, срамники! Пред судами

Вместо могучего Гектора вы бы все лучше погибли!

О, я несчастный, несчастный!..

Эти лгуны, плясуны, герои в делах хороводных,

Воры, расхитчики коз молодых и барашков народных!..»

У Гомера можно найти даже понимание непродуктивности рабского труда (Од.,

XVII.320-323):

Если власти хозяина раб над собою не чует,

Всякая вмиг у него пропадает охота трудиться.

Лишь половину цены оставляет широкоглядящий