Текст книги "К причалу"
Автор книги: Александра Тверитинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
Я приоткрыла оконце в кабинет шефа, чтобы взглянуть на часы.
– Я когда-нибудь посмотрю, куда это малышка стала бегать после работы, – сказал Мартэн и занес вторую ногу на стол.
– Не туда, куда вы, – сказала я впервые так смело и почувствовала, как краска залила мне лицо.
– Мала еще. У меня встречи – деловые.
– А в портфеле – ночная пижама и зубная щетка, – язвительно заметила мадам Ламбер, как всегда не отрываясь от машинки.
Шеф замахнулся и запустил ей в спину пресс-папье. Легкое, перламутровое, оно мягко шмякнулось о плиточный пол. Мадам Ламбер не обернулась и, только чуть втянув голову в плечи, продолжала стучать по клавишам.
Мартэн уселся поглубже, протянул поудобнее на столе ноги.
– Наша малышка только лицом не удалась, а в остальном девочка недурна, ножки одни чего сто́ят. Находка для Родена.
Я смотрела на него в упор.
– Есть в русской женщине какое-то особое очарование... азиатское...
– Вам недоступное, – сказала мадам Ламбер.
– Это с какой же стороны?
– Со всех.
– Гм. Это мы еще увидим. Пусть только подрастет. Верно, малыш?
Я захлопнула окошко.
На столе зазвонил телефон. Мадам Ламбер сняла трубку и сразу передала ее Мартэну.
– Немедленно выезжаем! – сказал шеф солидно.
– Э-э, малышка! – Он приоткрыл форточку. – Реакция Видаля. Едем!
И, на ходу расстегивая халат, пошел в коридор.
Мы поехали к маркизе де Шатлэн брать у нее кровь на реакцию Видаля, – врач предполагал брюшной тиф.
Шеф за рулем, я рядом. Всю дорогу хвастал: погибла маркиза, быть ей в плену у Мартэна. Флирт во всяком случае обеспечен. А то и больше.
Машина подкатила к богатому особняку за чугунной оградой. Мартэн резко затормозил, и я стукнулась носом в ветровое стекло.
– Ну, малыш, держи марку.
– Подумаешь. Маркизы не видала...
– А может, скажешь, видала?
– Ну не видала. Жива и без них.
– Смотри мне. Нос свой курносый не очень там задирай.
Швейцар в позументах впустил нас в огромный вестибюль, и мы пошли по широкой, устланной красным ковром лестнице. На верхней площадке нас ожидал важный и чопорный лакей и молча повел дальше.
Потихоньку от лакея друг на друга поглядываем. Стены шелком обиты! Никогда еще маркиз живых не видела. Разве только на картинах. В Лувре, в напудренных париках, молочно-голубые, прозрачные...
Лакей остановил нас около закрытых дверей, посмотрел на Мартэна, потом на меня, будто проверяя, всё ли у нас в порядке, и осторожно нажал бронзовую ручку. Двери бесшумно отворились. Лакей посторонился и пропустил нас.
На высокой кровати, с распятием у изголовья, под голубым атласным одеялом возвышалась маркиза де Шатлэн. Темной глыбой, старая, страшная! Она лежала на спине. Лицо крупное, отекшее, огромный, испещренный прожилками нос, голова почти лысая, с остатками седых, давно уже пожелтевших волос. В комнате мрачно и затхло, тяжелые портьеры наполовину задернуты. Слышно хриплое дыхание испорченных старушечьих бронхов.
Я посмотрела на шефа. Он быстро отвернулся.
Я приготовила жгут, шприц, взяла пробирки и подошла к старухе. И тут произошло неожиданное: маркиза сунула руки под одеяло!
– Мама, они же не сделают тебе больно, – стала уговаривать ее молодая женщина, стоявшая у кровати. – Открой глаза, посмотри, какое за окном солнце, какие они молоденькие, солнечные... ну, мама...
– Молоденькие? Солнечные? – чуть приподняв красные веки, сказала маркиза грубым голосом. – К дьяволу их, молоденьких, солнечных...
Шеф шагнул к окну и стал спиной к кровати. Все молчали, боясь взглянуть друг на друга.
После мучительно долгих уговоров мы пришлепнули к спине маркизы кровососную банку, достали несколько капель ее «голубой» крови и отправились восвояси. Молодой маркиз проводил нас до лестницы...
– Мадемуазель – южанка? – спросил он меня.
– Я русская.
– Как это мило – быть русской!..
– Ну, какая же ты, малышка, русская? – стал дразнить меня Мартэн в машине, после того как мы вдоволь
посмеялись над маркизами. – Паспорт у тебя румынский? Румынский. Значит – румынка.
– Никогда и не была.
– Поври еще немножко. А кто ты?
– Русская я.
– Белая, значит?
– Не белая я, – А какая? Красная?
– Никакая. Русская, и всё.
Стрелка на спидометре тянулась к шестидесяти. Мартэн гнал с недозволенной скоростью. Рабочий день шел к концу, а дел еще было непочатый край. Торопись, шеф, торопись, Не грех и самому надеть халат и поработать немножко. А то всё Марину оставляешь да Марину.
У въезда на площадь Бастилии Мартэн затормозил, мы подождали, когда сменятся огни светофора, и ряды машин, скопившиеся на перекрестке, хлынули на площадь, Машины и люди, люди и машины. Мы ехали в густом потоке автомобилей вокруг площади Бастилии. На Июльской колонне, широко распустив свои золотые крылья, ослепительно сиял крылатый Гений Свободы.
Мы выехали на бульвар Бомарше, проехали немного и свернули в наш переулок.
Едва только я поставила реакцию Видаля, как шеф дернул форточку:
– Ну, что там еще?
– Остались «вассерманы» и три посева.
– Поторапливайтесь! – Он всегда говорил со мной на «вы», когда сердился.
Пока я ставила «вассерманы», он открыл окошечко к химику:
– Месье Дюбуа, читали сегодняшний «Энтрансижан»?
– Читал.
– Ну как?
– Никак. Войны добиваются.
– А кто? Кто воду мутит? Москва!
– Вали́те на Москву!..
– Чума! Одно ее существование, Москвы этой...
Дюбуа извинился, прикрыл окошко: «Сквозняк...»
Шеф судорожно стал расстегивать свой халат, и вдруг я увидела: в петлице пиджака значок «Боевых крестов»! Изнутри поползло смешанное чувство любопытства и гадливости.
– С карты сотрем!.. С земного шара! – не унимался Мартэн.
– Вы своих сначала сотрите, – сказала мадам Ламбер, входя с бланками на подпись.
– Своих?! Плевое дело...
– То-то не забываете снимать свой значок, когда в рабочие цеха спускаетесь.
– На месте бы «главного» я этих коммунистов метлой из комбината...
– Вы бы... на месте бы... – шепотом повторила мадам Ламбер.
Я ни разу не видела «главного». Я только знала, что он у нас есть, этот «главный», и что раз в месяц он приезжает на комбинат – пятого числа каждого месяца. И каждый раз в этот день, ровно в десять утра, звонит телефон, и мадам Ламбер, чуть вздрогнув, подождет с минуту, потом не спеша снимет трубку и, слегка покраснев, тихо скажет: «Я слушаю... – и потом, еще тише: – Иду», и медленно опустит трубку на рычаг. Секунду посидит еще, потом встанет, не торопясь скинет халат и достанет пудреницу. Прислонив ее к машинке, близко смотрясь в зеркальце, проведет по лицу пуховкой, поправит аккуратно разложенные на лбу завитки, подмажет губы. Высоко подняв седеющую голову, она спокойно, не спеша спустится вниз, не спросив у шефа разрешения. Минут через двадцать молча возвращается: Так же молча сядет за машинку и будет продолжать недопечатанную страницу. Мартэн будет помалкивать. Только уставится на нее, и на губах заиграет ухмылка.
Я не знала, что́ происходит в кабинете у «главного», пока там бывает мадам Ламбер. Никто не знал. Тяжелая дубовая дверь закрывалась плотно и, пока мадам Ламбер была там, патрон не пускал к себе никого.
Один раз, когда мадам Ламбер вернулась от «главного» и уселась молча за машинку, шеф не выдержал:
– Ну как патрон? Ничего еще?
Мадам Ламбер обернулась, медленно повела плечом, и опять посыпала горохом ее машинка.
Мартэн покраснел, встал и, немножко, кажется, испуганный, ушел в лабораторию.
Как-то в обеденный перерыв полил сильный дождь, и мадам Ламбер не пошла обедать. Я обрадовалась и осталась тоже. Мадлен купила нам сандвичей, мы сняли халаты и устроились в кабинете Мартэна.
Я сидела на стуле шефа и, упершись коленкой в стол как он, раскачивалась. Сквозь стеклянные стены мне были видны лаборатории: моя и за ней химическая.
Мы ели наши сандвичи, и слушали, как в окна барабанит дождь, и славно беседовали. В. тот день я узнала, что мадам Ламбер и ее сестра Клодин приехали в Париж из Руана после мировой войны четырнадцатого года. Обе были молодые, и Клодин хороша как богиня.
Жизель Рембо было шестнадцать лет, когда в Руане она поступила машинисткой в аптеку и приглянулась патрону. Очень скоро он сделал ее своей любовницей. Он тогда только что женился, этот патрон, на аптекарской дочке, и в придачу к дочке получил аптеку. Небольшую, с небогатой клиентурой небогатого квартала аптеку, в стороне от центра. Но молодой месье был парень оборотистый и быстро развернул дело. Он придумал жидкий кровоочиститель в капсулах – «капсулы Ляфон» и ловко стал пробивать дорогу этим своим «капсулам Ляфон». Это было трудно. Легче ему было сделать шестнадцатилетнюю Жизель своей любовницей, чем пустить по стране свои капсулы. Помогла война. Руанский аптекарь разбогател и стал прибирать к рукам патентованные средства тех, у кого не было денег ни на широкую рекламу, ни на производство. Вот так и появился наш комбинат «Ляфон и К°», миллионное акционерное общество с самодержавным Ляфоном во главе.
А маленькая машинистка осталась в Руане и через некоторое время вышла за бухгалтера Ламбера и стала мадам Ламбер. Потом бухгалтера призвали под знамена, и под Верденом его убили. И тогда Жизель бросила в Руане свою квартирку и вместе с сестрой Клодин приехала в Париж и поселилась в районе Бастилии, в мансарде с одним окошечком, и окошечко смотрелось в небо.
Всё рассказала мне мадам Ламбер. Только о том, как в Париже встретилась с «главным», не рассказала. Знаю только, что, с тех пор как в Париже, работает машинисткой в комбинатской лаборатории.
Месье Ляфон сменил с той поры много Жизелей. Но, как всякий порядочный француз, свою первую Жизель месье Ляфон не забывает, Каждый месяц мадам Ламбер получает от него шестьсот франков – сумму; равную ее месячному окладу. Лично сам ей вручает.
Глава двадцатая
А жизнь спешила. Жизнь спешила безумно. Уже кончилось лето, и вернулись в Париж Рене и Жозе, Луи и Франс. Потом приехал Жано. Встретились с ним у Жозе, в отеле «Глобус». Весь вечер мы с Жано чувствовали себя скованно. Как всегда, он пошел провожать меня.
– Твердо покончила с Сорбонной?
– Пока, – сказала я.
– Что это значит – пока?
– В этом году учиться не буду.
– Почему же?
– Не хочу. Позже, когда утрясется.
– Что утрясется?
– Мой срыв по химии. Думаешь, это мне даром прошло?
– Это называется – слабоволие.
– Пусть.
Жано пожал плечами. Мы долго молчали. Мне хотелось скорее домой. Еще издали я увидела в наших окнах свет: Вадим уже вернулся с собрания своей ячейки. Подходя к дому, я почему-то разволновалась. Остановились около парадной.
– Зайдем, Жано?
– Нет.
– Не будешь к нам приходить?
– Буду.
– Жано...
– Что?
– Жано, я не хотела сделать тебе больно...
– Я знаю...
Мы расстались, но Жано сдержал слово.
Раз как-то забежал к Вадиму и попросил отредактировать статью для студенческой газеты, потом стал заходить и так. Но первое время мы все трое держались скованно. Позднее привыкли, и Жано стал приходить уже запросто.
Вадим много работал. Делал переводы, и вел в ячейке литературный кружок, и выступал с докладами в «Обществе друзей СССР», и писал статьи для «Юманите» и для «Регар». Расставались мы с ним утром, встречались вечером.
Вскрылась грандиозная афера! В пограничной с Испанией Байоне некий Стависский открыл ломбард, и беженцы, испанские гранды, сдавали в этот ломбард Слависского свои фамильные драгоценности и получали за них мелкие ссуды, А в кладовых ломбарда испанские бриллианты подменялись граненым французским стеклом. Стекло хранилось в сейфах ломбарда в Байоне, и бриллианты вывозились в Америку и продавались по настоящей цене. И потом еще Стависский этот наводнил страну фальшивыми акциями-облигациями и разорил тысячи и тысячи мелких вкладчиков. А в аферу оказались замешаны видные люди, государственные деятели, и газеты запестрели именами!
– Кажется, чаша полна, – говорил Жано. – Наша буржуазия созрела для гибели.
– Похоже, капли будет довольно, чтобы ее переполнить, – отвечал ему Вадим.
– Думаю, афера Стависского это та капля, которая нужна.
– Чаша переполнена, – говорили левые, – пора наконец очистить страну.
Но так говорили и фашисты! Французские фашисты подхватили создавшуюся в стране ситуацию и тоже требовали «очистить» и тут же замахнулись на парламентскую систему!
Народ требовал решительных мер.
Фашисты – тоже. Под одними и теми же лозунгами требовали решительных мер одни и другие.
Мой шеф ликовал: «Парламент шатается! Вот-вот ухнет!..»
* * *
В тот день Вадим работал дома, и мне хотелось попасть домой вовремя, но около полудня привезли в лабораторию двести мазков на дифтерию, и всё пошло ходуном.
Шефа не было. Когда пришел – ахнул.
– Ух, ты-ы! Кто это?!
– Аптека Деполье, – сказала мадам Ламбер. – Детский сад проверяют. – Она спокойным движением руки задержала покатившиеся по мрамору пробирки.
– Ловкач Деполье. Крупно заработает! – И пошел надевать халат. Через минуту, засучив рукава легкой шелковой рубахи, уже летел с халатом в руках по лабораториям:
– Мадле-ен! Сыворотку, Мадлен!
– Месье Дюбуа, бросайте у себя всё, идите в бактериологическую!
– Мадемуазель Марина, штативы! Освободить все штативы! Термостат! Приготовить термостат!.. Малыш, давай... скорее... стол!.. Малыш – горелки!.. Пробирки! Шевелись! Малыш...
Угомонился, только когда взялись за посевы. На обед не пошли. Мадлен нам принесла сандвичей и гренадину со льдом. Пока ели, шеф подсчитывал, сколько заработает аптекарь и сколько – лаборатория.
– А Марина? Сколько заработает Марина? – спросила его мадам Ламбер.
– Это за что же Марина?
– За то, что в воскресенье приедет проверять культуры. Вы же ее заставите приехать, не так ли?
– Так ведь и я приеду тоже.
– Так вы и проценты получите.
– А ну, кончай. – И шутя он замахнулся на нее бутылкой. – В воскресенье придется и вас тоже побеспокоить, месье Дюбуа.
Дюбуа буркнул что-то невнятное.
Мартэн в последнее время всё больше наглел. Фашисты рвались к власти.
– Де ля Рокк заявил – чуть не сто новых членов каждый день вступает в «Боевые кресты»! – сказал шеф и взглянул на химика. Потом он закурил, аппетитно затянулся.
Химик молчал.
– Если ваш де ля Рокк со своими делярокковцами... – сказала вдруг мадам Ламбер и, не договорив, скомкала бумажку, вытерла ею ладони. – Святая Мадонна! – Она поискала глазами под столом корзинку и бросила в нее бумажку. – Святая Мадонна, убереги нашу бедную Францию от вас! Упаси нас, пречистая и пресвятая дева Мария, матерь божия. Бордель из страны сделаете.
– Бордель? Так он и без нас уже. И потом, знаете что? Ей бы лучше в сторонку, вашей непорочной. Понадобится – сами позовем.
Кончили в восьмом часу. Я торопилась домой. На бульваре Пастер заскочила в булочную и потом еще к «Магги», масло купить, и в лавочку к вдове Жаккар, купить камамбер для Вадима, – никто так не выберет Вадиму его любимый сыр, как это делает мадам Жаккар.
В полутемной лавочке не было никого, и я вновь открыла и закрыла двери, и колокольчик прозвенел опять, и за стеклянной дверью послышались шаги мадам Жаккар, и се хрипловато-напевное: «Иду‑у».
Мадам Жаккар улыбалась, сияя вставными зубами, дожевывая последний кусок, и, проглотив его, заулыбалась снова, и всё же мне показалось, что вместе с куском она проглотила улыбку.
– А-в, маленькая дама пришла. Камамберу? Выберем, выберем. – Она сняла очки, протерла их и снова надела. Достала с полки несколько коробок этого крепко пахнущего сыра, кинула на прилавок. – Месье ваш муж отличный знаток и ценитель французского камамбера...
В дверях торчала записка: «Мариш, пошел за вечерним выпуском. Чай готов». Отпирая двери, я услышала за окном клаксон Сергея Кирилловича. Бросив на кухонный стол свои кулечки, я кинулась в комнату и перевесилась всем телом через оконную решетку.
Высунувшись в приспущенное окно, Сергей Кириллович смотрел на наши окна.
– Дома?
– Вадим сейчас вернется, поднимайтесь, Сергей Кириллович!
Пришли вдвоем – встретились в вестибюле.
– Маринка, ты что так долго? – спросил Вадим, проводя ладонью по моим волосам.
В комнате уже было темно, я зажгла настольную лампу.
– Держится «Дженерал-моторс», – сказал Вадим, развернув «Пари суар» и пробежав глазами первую страницу.
– Молодцы ребята, – сказал Сергей Кириллович. – Кстати, как у вас с русскими шоферами, Вадим Андреевич? Бастовать собираются?
– Не подведут, думаю. Бензин, да еще и стоянка за счет хозяев – дело сто́ящее! Кое-кто из них и в «Юма» стал заглядывать, а то и в «Правду».
– Неплохо бы организовать журнал на русском языке, – сказал Сергей Кириллович, – какой-нибудь иллюстрированный ежемесячник.
– Идея неплоха, – сказал Вадим, подняв глаза от газеты. – Надо будет зайти к Вайяну-Кутюрье. Думаю, благословит на такое дело.
Я отправилась на кухню. Мне нравилась роль хозяйки дома. Поставив на плиту чайник и накрывая на стол, я слушала доносившиеся из комнаты разговоры. Сергей Кириллович говорил, что со дня на день можно ждать падения кабинета, а Вадим отвечал, что падет Шотан, его сменит Даладье, Лаваль, черт, дьявол... дело не в них: на Францию наступает фашизм, и спасет ее только единство действий.
– Похоже, социалисты петляют, – сказал Сергей Кириллович.
– Как всегда.
Потом Сергей Кириллович говорил о деле Стависского, наводнившего Францию фальшивыми облигациями, о том, что трудно поверить, что когда-то французы прошли с «Марсельезой» по всей Европе, и Вадим отвечал ему, что французы те же, что «нет-нет – и потрескивает...», что бастуют такие заводы, как «Ситроен», «Дженерал-моторс», с часу на час станет «Испано-суиза». Держится Страсбург, не сдают докеры Тулона, шахтеры Севера...
– Мойте руки и идите к столу! – позвала я.
– Конечно, всё это не снижает угрозы, – сказал Вадим, когда оба пришли в кухню и стали усаживаться за стол. – Не секрет, что кое-кто готов хоть завтра распахнуть Гитлеру ворота Франции.
– Французы – Гитлеру?! С голыми руками на немецкие танки полезут! – возразил Сергей Кириллович.
– Не будем обольщаться, Сергей Кириллович. Одни – на танки с голыми руками, другие – пытаться с черного хода пустить фашистов во Францию...
Я разливала чай, ставила на стол сковородку с омлетом, брюссельскую капусту...
Вадим посмотрел на часы:
– Я тороплюсь.
– В профсоюз, что ли? – спросил Сергей Кириллович. – Я подброшу.
– И я с тобой, да, Вадим? – попросила я.
– Маринка, милая, ну что тебе там? Ты лучше бабушке письмо напиши.
– Не-ет. Поеду с тобой.
Вадим пожал плечами,
– Ну зачем вам, Марина? – вмешался Сергей Кириллович. – Там же шоферни этой набьется – не продохнуть.
– Правда, Мариш. Оставайся дома, а?
– Хорошо, Вадим.
Сергей Кириллович, медленно помешивая ложечкой в стакане, сказал:
– Марина, мы с вами вот что сделаем: отвезем Вадима Андреевича в его ВКТ и махнем кататься по парижскому морозцу – променад.
Я вопросительно посмотрела на Вадима.
– Нет уж, Сергей Кириллович, – сказал Вадим. – Я спущусь в метро, а вы поезжайте работать. Вот на Монпарнасский вокзал давайте...
– А я к вам прямо оттуда. – Он усмехнулся.
– Когда же это вы успели? – Вадим взглянул на часы. Сергей Кириллович работал в ночь и сейчас мог только-только из гаража прямо к нам.
– Да я и не успел ничего. Вывел машину – и на вокзал, к поезду. Только раскрыл «Пари суар» – слышу, хлопнула задняя дверца. Смотрю – молоденькая женщина. Забилась в угол, на меня испуганно уставилась, и палец к губам: «Облава!» Пришлось включить скорость. Вывез. До самого вашего бульвара Пастер докатил. Ну, раз уж так занесло, дай, думаю, заскочу. Отлично мы с ней побеседовали, ни дать ни взять – материал для юмористической «Канар», честное слово.
– О чем же вы с ней беседовали? – спросил Вадим, скосившись на меня.
– О жизни, конечно. О чем же еще?.. «Тяжело, говорит, месье, добываем мы с вами свой кусок хлеба. Что вы, что мы – одинаково. На улице. И в зной и в стужу, и в дождь и в слякоть – стой, клиента высматривай, и ловчи, и полиции на глаза не попадайся... Ведь правда, месье?» – «Что ж, говорю, такая уж наша с вами доля, мадам».
На бульваре Пастер попрощались с ней. «Хороших, говорит, вам клиентов месье», – «И вам тоже, мадам... Такова жизнь, мадам...»
* * *
Сергей Кириллович и Вадим уехали. Я зажгла настольную лампу и села в Вадимово кресло. Собралась было писать бабушке письмо, потом передумала, – испортилось настроение. На столе лежала рукопись. Я заглянула в нее. Это была статья Вадима для «Регар». Я стала листать.
«...Пожалуй, ни одна историческая эпоха не была столь насыщена важнейшими событиями, не требовала такой точности и обоснованности принимаемых решений, как время, в которое мы живем...»
«...нужно добиваться единства в самом главном, решающем... Сегодня как никогда...»
И в другом месте: «...Кое-кому само существование Советского Союза кажется досадным недоразумением... Не доглядели. Не были своевременно приняты меры, ну и появился на Востоке, по недосмотру, еще невиданный, противоестественный режим, именующий себя республикой рабочих и крестьян. И как могут они, неграмотные, темные, руководить страной?.. Могут!..»
Я отодвинула рукопись. Вспомнила, как Вадим писал эту статью, как просматривал «Дейли мейл», «Ле тан», «Известия». Снимет с полки том Ленина, заглянет в Луначарского, думает, пишет... Потом я вспомнила, как он только что просил меня остаться дома: «Тебе, Маринка, неинтересно»...
Я отошла от стола. Сбросила туфли, легла. Думала о Вадиме, о себе. Долго лежала с закрытыми глазами. И вдруг заплакала.
