Текст книги "К причалу"
Автор книги: Александра Тверитинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)
Мы сидели в Люксембургском саду на нашей всегдашней скамейке возле памятника Флоберу и шумно обсуждали решение Административного совета – восстановить на работе в столовой уволенных студентов.
– Это, между прочим, победа немалая, – сказал Жано.
– Больше шуму, чем победы, – процедил Луи.
Рене взглянул на него, пожал плечами.
– Если хочешь знать, это политическая победа, – настаивал Жано.
– Мастер ты, Жано, из всякой чепухи политическое зерно выколупывать.
Жано усмехнулся.
– И я не понимаю, – сказала Жозефин, – почему – политическая.
– А очень просто: в борьбе победил наш левый лагерь. Поэтому и политическая.
– А может быть, просто Административный совет решил восстановить справедливость, – не унимался Луи.
– Не смеши меня, старик.
– А что? Могли решить и наоборот.
– Если б я действовал один – даже наверняка.
– Им поперек горла стал наш Федеративный союз, – вмешался Рене.
– Административный совет действует в интересах студентов, – сказал Луи. – И последний случай лишний раз доказал это.
– Не сердись, старина, – снова усмехнулся Жано. – Это не доброта, а уступка левому лагерю.
– Вынужденная, – добавил Рене.
– Подумаешь. На что мы им? – сказала я.
– На всякий случай, – веско ответил Жано.
Я не понимала, зачем мы нужны «им», да мне и не хотелось знать. Я была рада, что студентов вернули на работу и они будут учиться. В общем, настроение у всех было хорошее. В портфеле у меня лежало полученное утром письмо от бабушки, и весь день я думала о бабушке, и на лекциях то и дело вынимала письмо, перечитывала его.
Посидели еще, пошумели, потом Луи предложил пойти в «Одеон» на «Даму с камелиями». Я поднялась и решительно сказала, что иду домой. Жано тоже встал. Франсуаз иронически оглядела нас и сказала:
– Я так и знала. Вечно вы ломаете компанию!
Они пошли в «Одеон», а мы с Жано на улицу Веронезе.
– Марина, – сказал Жано, чуть попридержав шаг, – я сегодня вступил в Союз коммунистической молодежи. – И добавил по-русски: – Иа тьепэр комсомольетс.
Посмотрел на меня, улыбнулся и уточнил уже по-французски:
– Призыва тысяча девятьсот тридцать третьего.
– Ну? И что теперь? – Я остановилась.
Жано пожал плечами.
– Ну, чего ты смотришь так? Делать-то что будешь?
– Странные у тебя вопросы.
– Просвещать рабочих? Да?
– Рабочие еще нас с тобой научат, не беспокойся.
– Не сердись, пожалуйста. Уж и спросить нельзя.
– Вместо Верлена и разных там «Архитектур Парижа» почитала бы лучше «Тихий Дон». Может, не стала бы тогда спрашивать, что делать.
– По-твоему выходит – появился «Тихий Дон», так Верлена побоку?
– Я этого не говорил.
– Ну, так думаешь...
Свернули в наш тупичок. Прошли мимо «Отеля Веронезе» до конца улицы, потом обратно, до авеню Гобелен, и опять, и опять.
Мне не хотелось домой. На столе меня ожидала здоровенная пачка конвертов.
Мы подошли к отелю и остановились у подъезда.
– Марина, плюнь ты сегодня на эти дурацкие конверты.
– Что ты, Жано! Нельзя. У меня их там чертова уйма набралась. Но сегодня последние. Всё. Буду химию готовить.
– Хочешь, помогу?
– Что? Химию?
– Конверты.
– Еще не хватало!
– Я серьезно.
– И я серьезно.
Жано легонько отстранил меня от двери и нажал кнопку. Дверь, коротко звякнув, приоткрылась. Жано шагнул в вестибюль и, не оглядываясь, пошел мимо стеклянной двери месье Дюма к лестнице. Это произошло так стремительно, что я не успела ни остановить его, ни вернуть.
Я тихонько взяла с доски ключ и, когда вышла в вестибюль, Жано стоял уже на площадке второго этажа, свесившись через перила, и победоносно смотрел на меня.
– Давай наперегонки, хочешь? – предложил он, идя мне навстречу.
– Тсс... ну тебя, там Дюма, – ответила я шепотом, но тут же бросилась бежать, он тоже.
Когда мы ввалились в комнату, я упала в кресло и долго не могла отдышаться.
Жано подошел к окну, заглянул в глубокий колодец двора.
– Тьма, как в аду, – сказал он, не оборачиваясь.
Я не ответила и сама почувствовала в этом своем молчании какую-то странную тревогу. В комнате было темно. «Надо зажечь лампу», – подумала я, но не двинулась с места. У меня горело лицо. Я приложила к щекам ладони. Ладони были холодные. Ощущение прохлады было приятно.
Жано всё стоял у окна. Я опять подумала: «Надо бы свет...» И опять не двигалась с места. Почему-то боялась двинуться.
Жано притянул стул близко к моему креслу и сел верхом, уткнувшись подбородком в спинку. Уставился на меня.
Мы долго молчали. Это было трудно, почти невыносимо...
– Да не молчи же! – крикнула наконец я. – Поговори со мной хоть на твоем марсельском диалекте. У вас ведь все конечные «е» произносятся, да?
– Совершенно точно. Вот так, – заговорил Жано испугавшим меня хриплым и каким-то сдавленным голосом: – Жэме юне жэне фийе рюссе. Иа лиюблию одну рюсский диевотшка, – повторил он по-русски с напевностью исконного марсельца.
Я опешила:
– Не валяй дурака. Я с тобой серьезно, а ты...
– И я серьезно. Я очень серьезно, Марина. – Он так на меня посмотрел, что я совсем растерялась.
– Пожалуйста, никогда так на меня не смотри. И... никогда не говори со мной так.
– Как?..
– Расскажи мне лучше что-нибудь про Марсель, чтобы я могла думать о нем ночью, когда буду работать.
– Я тебе расскажу про Париж.
– Париж я знаю. Это самый чудесный город на свете, не считая моего. Про Марсель расскажи.
– Мы поедем в Марсель вместе, и я тебе всё там покажу.
– Спасибо, но сейчас расскажи хоть немножко, чтобы мне хватило на ночь.
– Но что же тебе рассказать? Что-нибудь романтическое?
– Да, пожалуйста. У меня дурной вкус, я ведь читаю Верлена.
– Ладно, сейчас расскажу.
Жано взял мою руку и зажал в своей.
– Марина, я давно хотел... Мне ужасно хотелось взять тебя за руки и сказать... всё сказать. Но я не решался. – Мне показалось, что у Жано дрогнул голос. – Марина, понимаешь... никогда прежде со мной этого не бывало.
Вдруг Жано порывисто встал, нагнулся ко мне и поцеловал в губы.
Сердце у меня ухнуло и пошло рывками. На мгновение я почувствовала его влажные теплые губы, и на какую-то долю секунды всё исчезло. Это было как короткий обморок.
Я ударила Жано по лицу. Он выпрямился. В его лице проступило что-то беспомощно-растерянное.
Прошло несколько мучительно долгих мгновений.
– Прости меня, – сказала я.
– Ты поступила правильно.
– Нет, ты меня, пожалуйста, прости. Но это так нехорошо получилось... Понимаешь... отель... Я не хотела сделать тебе больно. Тебе больно?
– Ты поступила совершенно правильно, – повторил Жано. – Я ничуть не сержусь. – Он снова отошел к окну и прислонился спиной к оконной решетке.
– Обидно, что у нас так получилось.
– А ты никогда ни о чем не жалей, мой урсон, миедвиежонок.
– Повтори.
– Миедвиежонок.
– Ну-ка, скажи еще раз.
– Иа тиебиа лиублиу, Марина. – И он добавил по-французски: – И за это тоже.
– За что – тоже?
– За то, что ты – это ты.
– Скверная игра у нас затевается, Жано.
– Я тебя люблю, Марина.
– Не надо. Не надо, Жано. Это испортит нашу дружбу. Не надо. Ладно?
– Хорошо, Марина.
Лицо его было теперь спокойно и серьезно.
В комнате стало совсем темно, и мы уже слабо различали друг друга.
Я встала, подошла к двери и включила свет. Было двадцать минут одиннадцатого.
Жано взглянул на стол.
– Давай вместе. – Он показал глазами на высокую стопку конвертов.
– Нет, нет, Жано. Месье Дюма... И вообще, тебе надо уходить. – Я заволновалась. – Внизу, наверно, уже закрыто. В десять закрывает.
– Ну и что же, откроет.
– Если спросит, не называй, пожалуйста, мою комнату, ладно?
Жано ушел. Стало уныло и одиноко. Я разложила на столе конверты и достала из портфеля ручку.
* * *
В отеле тишина. Такая тишина, что слышно, как шуршит, отскакивая, каждый надписанный мною конверт. Исступленно я сыплю на конверты мои каракульки, сонно вглядываюсь в них, и маленькие черные значки, густо рассыпанные на синей бумаге, вдруг оживают. Буквы, словно шустрые человечки, стремительно появляются, хватаются за руки, догоняя друг друга. Вот появился один – колченогий и кривобокий, тянет за собой другого, этот – еще одного, хромоногого. Выстроились, взявшись за руки, смотрят на меня. И я, вглядываясь в моих человечков, думаю о бабушке и стараюсь не думать о Жано. Если бы Тася была дома... На душе скверно. До чего скверно на душе!
Время было позднее, а Тася не шла, и я уже начала было тревожиться, но потом вспомнила, что у нее встреча с Костровым, и я успокоилась. С восхищением говорит она об этом русском. Костров Вадим Андреевич. Кажется, бывший офицер. А может, и не офицер он. Тася говорит, очень образован. Переводит на русский труды известного ученого-физиолога, в журналах публикует рецензии, в Сорбонне слушает лекции на филологическом и на юридическом факультетах. Даже страшно, честное слово. Тася радуется всегда своим встречам с Костровым.
На лестнице послышались глухие шаги. Тася!..
– Маринка, ты еще не спишь?
– Нет. – Я положила ручку и отодвинулась от стола.
Тася устало опустилась в кресло. Лицо у нее было печальное.
– Где ты ходишь так поздно? – спросила я.
– В кино. С Вадимом Андреевичем Костровым в «Гомон-палас» ходили.
– Что смотрели?
– Спортивный праздник в Москве. Здо́рово, Марина. А какой-то русский не выдержал, крикнул на весь зал: «Эх, орлы!»
– А что – очень уж хороши?
Тася вскинула на меня глаза. Мне стало почему-то не по себе.
– Знаешь, Марина, в последнее время в тебе появилось что-то такое, от чего у меня оскомина на душе делается.
– Тася, не надо. Не сердись на меня. Ну, разные мы с тобой.
– Очень. – Она всматривается в меня.
– Бабушка уехала с Георгиевской, – сказала я, и внутри у меня защемило.
– Письмо получила? Почему она уехала?
– Сменила квартиру, подешевле. Теперь на Николаевской, напротив гостиницы. Помнишь, домик в глубине двора? Там.
– Глупая ты, Маринка, честное слово! Что ж огорчаться-то? Бабушке одной ведь уютнее в маленькой квартирке.
– Может быть, я уйду из Сорбонны, – сказала я. – Работать буду.
– Знаешь что, не выдумывай. Кончай с конвертами и принимайся за химию.
– А студентов из «Университетской взаимопомощи» восстановили! Работают уже.
– Знаю. Жано говорил. Он ведь в комсомол сегодня вступил, – сказала Тася.
– Откуда ты знаешь?
– Встретили сейчас с Вадимом Андреевичем.
Я отвела глаза.
– Вадим Андреевич говорит, что Жано будет настоящим коммунистом, – сказала Тася, делая вид, что не заметила моего смущения.
– И отец у Жано коммунист, – сказала я. – Директор МОПРа или редактор...
– Маринка...
– Нет! – быстро сказала я, глядя Тасе прямо в глаза. – Тася, честное слово, нет! Я по-хорошему... люблю Жано. Просто люблю – и всё. Честное слово!
– Так я же и не говорю ничего.
– Тася, Костров знает Жано, да?
– Я познакомила.
– Где?
– На факультете. Вадим Андреевич иногда приходит к нам.
– А зачем он приходит к вам?
– На лекции, когда бывают интересные.
– Кострову нравится Жано?
– Нравится. Умный, говорит, парень.
– Видишь, даже Кострову твоему нравится.
– И тебе... – Тася улыбнулась.
– Ну, так... я тебе сказала уже.
– Ну хорошо, хорошо. – Тася решительно поднялась. – Поздно как! – Она взглянула на часы. Был второй час ночи.
– Ложись, Маринка, спать.
– Я чуть-чуть еще.
Тася ушла. Я придвинулась к столу. И опять меня обступила тишина ночного отеля и ритмичный шелест отбрасываемых конвертов. Костров... Костер... пламя... Жано нравится Кострову. А почему я Кострова не знаю?.. Влюблена Тася в Кострова или нет? Вадим Андреевич... Красиво. Жано нравится Вадиму Андреевичу... Жано «умный парень»... Жано любит Россию... и меня. Меня – потому что Россию?.. Нет. Просто – меня любит. А я Тасе не сказала... Это же секрет Жано. А про себя я правду сказала. Честно. Я не влюблена в Жано. Я люблю Париж. Это сильнее меня. Жано ни при чем...
Мысли мои стали путаться. Я уронила голову на стол, и сразу всё стало проваливаться – вниз, вниз, вниз...
Когда я проснулась, в комнате чуть посветлело. Борясь с одолевавшим меня сном, я опять принялась за дело.
Жано говорит, что в Советской России студенты не платят за комнату. Дома, в которых живут студенты, принадлежат государству, и студенты не платят за комнату. И за обучение не платят. И еще стипендию им дают. Государство полностью берет тебя на свое иждивение. Вот чудо...
Глава пятая
В «Кафе де ля Сорбонн» было тесно и полно табачного дыма. Я спустилась вниз, остановилась на лестнице и поискала глазами своих. Они сидели в глубине зала. Увидев меня, Жано вышел ко мне навстречу.
– Алло, Марина! Ты что так долго? Я уже собирался ехать к тебе, – сказал он тихо.
– Готовлю ненавистную химию.
– Сдашь.
– Не уверена.
В подвальном зале было тихо, не так накурено и уютнее, чем наверху. Мягкое освещение, крытые красным стеклом столики, красные диванчики, пальмы. Днем здесь пустынно, как в соборе Парижской богоматери в будни. Можно заниматься спокойно. Возьми чашку кофе, а есть на что – так еще и круасан или бриошь, и сиди хоть целый день.
Мы пошли к столику.
– Привет, Марина!..
– Привет!
– Опаздываешь, – сказал Луи, придвигая мне стул. – Скажи сразу, не думай: что́ бы ты сделала, если бы могла сделать всё, что тебе хочется?
Я смотрела на него, не совсем понимая.
– Не думай. Выкладывай сразу.
– Уничтожила бы науку химию, – сказал Рене.
– И повесила б всех профессоров, причастных к химии, – добавила Жозе.
– В Россию бы поехала, – сказал Жано. Он притянул стул от соседнего столика и сел верхом.
– Нет, – возразила я, усаживаясь, – мне нравится в Париже.
– А мне в Африке, – сказала Жозефин. – Я поеду в Африку, в Касабланку: буду там работать.
– Далась тебе Касабланка, – протянул Рене. – Париж хороший город.
– А еще лучше Шербур... – вставил Жано. Он подмигнул Рене.
Мы с Франсуаз переглянулись. Все мы одинаково были влюблены в нашу черную американку, только бретонец, кажется, немножко больше.
На столе лежала листовка, написанная Жано. Я взяла ее и громко прочитала первую строчку: «Студенты! Вступайте в Союз коммунистической молодежи!..»
– Французы, плетитесь в обозе у России!.. – тут же откликнулся Луи и вдруг запнулся, поглядев на меня. – Прости, Марина! Я привык считать тебя француженкой...
Я смутилась, сама не знаю почему.
– Луи, я не очень разбираюсь в политике, – сказала я. – Но только сначала ведь была французская революция, так почему же «французы – в обозе у России»? Первыми были как раз французы, правда, Жано?
– Браво, Марина! – воскликнул Жано. – Русская революция – дочь Парижской коммуны.
– А «Интернационал», кстати, во Франции создан, – припомнил Рене.
– И Зимний дворец, между прочим, русские под звуки нашей «Марсельезы» брали. Тебе это известно, Луи? – добавил Жано.
– Одним словом, первые зарницы коммунизма полыхнули во французском небе, – сказал Луи.
– Во французском! – подхватил Жано. – И как ни вертись этот граф де ля Рокк, доказывая, будто идеи коммунизма заносят к нам «из-за рубежа» и что это доктрина иностранная, – коммунизм всё-таки и наш, французский!
– Коммунизм, – усмехнулся Рене, – с западным гением Франции несовместимая.
– Только для дикарей Востока приемлемая, – в лад ему сказал Жано, пристально глядя на Луи.
– Перестань, пожалуйста, Жано, – попросила я. Мне не хотелось, чтобы они ссорились.
– Тише вы! – шепнула Франсуаз и показала глазами на столики в противоположном углу. – На нас уже оглядываются.
Я обернулась. Там, куда показала Франсуаз, было что-то вроде заседания; за тремя задвинутыми в темный угол столиками сидели русские. Они курили и рассеянно слушали сухопарого, с длинным нервным лицом, человека. На некоторых были серые халаты шофёров такси. Но это не скрывало какой-то неуловимой изысканности в облике этих людей. Медленно пуская к потолку тонкие струи дыма, они изредка посматривали на нас и, прислушиваясь к нашему спору, обменивались ироническими улыбками.
– Керенский, – сказал Рене, кивнув на докладчика.
– Луи! – загорелся Жано, – вот случай так случай! Кто, как не Керенский, подтвердит тебе, что Зимний брали под звуки «Марсельезы»!
– А я его спрошу, хочешь? – И Рене стремительно поднялся.
– С ума сошел! – удержала его за локоть Франсуаз.
– Брось дурака валять, Рене, – сказал Жано серьезно.
– О чем это они? – спросила меня Жозефин.
– А, не знаю! – отмахнулась я. – Какой-то доклад им делает.
– У меня от вашей политики голова разболелась – сказала Франсуаз.
– Ты очаровательна, Франс! – взглянул на нее Жано.
– Нет, честное слово, Жано. Умрешь тут с вами.
Она откинулась к спинке дивана – нарядная, прелестная и капризная. Она была хороша, эта Франс.
– Пошли лучше в кино, – предложила Жозефин.
– Минутку. – Рене потянул к себе листовку, лежавшую на столе.
– Воззвание против де ля Рокка, – скосив на листовку глаза, сказал Луи. – И дался же вам этот полковник! – Он погасил в пепельнице сигарету. – Ну, я домой. А ты, Франс?
– Подожди, Луи, – остановил его Жано. – Что это значит?
– Ты меня требуешь к ответу?
– Нет, конечно. Я просто хочу сказать, что всё меньше понимаю тебя. Словно тебя куда-то уносит, Луи...
– Чепуха.
– Нет, старик, не чепуха.
– Не к «боевым» ли ты собрался, Луи? – улыбнулся Рене. – Давай, старик, сознавайся.
– Ничего не понимаю, – покачал головой Луи.
– Извини, но я не верю, – отрезал Жано.
– О чем ты? Честное слово, не знаю, о чем ты.
– О чем я? О том, что ударные группы «Боевых крестов», которые сколачивает этот полковник, выхватывая из-под носа у нас даже студентов, – опаснейшая штука! А ты спрашиваешь, что нам дался этот полковник!
– Но я-то? Я при чем? Не понимаю!
– Раз так, то мы подождем, когда поймешь.
– Ну знаешь, Жано! – Луи вдруг рассвирепел.
– Не валяйте дурака! – встревожилась Жозе. Она, как и я, всегда боялась, как бы дело не кончилось дракой.
– Ладно, вы тут как хотите, а я отправилась домой, – сказала я. – Жано, ты куда?
Мы посчитали наши сантимы, перевернули блюдечко и оставили их на донышке. Жано сложил листовку.
– Между прочим, – сказал Рене, кивнув на листок, – я не совсем согласен, что для пользы дела так уж важно вступать в Союз коммунистической молодежи.
– Да? – сказал Жано, засовывая листовку в боковой карман и поднимаясь. – Почему же?
– Об этом разговор особый. Я не член партии и имею право на собственное мнение.
Рене усмехнулся.
– Каждый имеет, – сказал Жано и насупился.
– Ну вот тебе пожалуйста, – вмешалась Франсуаз, – опять начинается! До чего надоело, честное слово!
– Пошли! – решительно сказала Жозефин.
– Кто куда? – спросил Рене, беря со стола свою пачку «Селтик» и зажигалку. Он поглядел на Жозе.
– Мне в ячейку ненадолго, Марина, – сказал Жано. – Отнести листовку. Нам по пути.
Мы пошли между столиков к лестнице. В зале было пусто. Одни только русские по-прежнему заседали в темном углу. Перед каждым стоял пустой стакан.
На улице около террасы мы увидели кучку парней в надвинутых на ухо черных беретах, со значками «Боевых крестов» в петлицах. Один из них приветливо кивнул Франсуаз.
– Пошли его... – пробурчал Жано и, взяв ее за руку, увлек вперед.
– Я его знаю, – сказала Жозефин. – Хороший парень.
– Откуда ты его знаешь? – спросил Жано.
– По отелю «Глобус». На одном этаже живем.
– Хороший парень? Так приведи его к нам, – сказал Жано.
– Пусть Франс, – ответила Жозефин. – Они друзья. А впрочем, могу и я...
У метро Сен-Мишель девушка продавала «Авангард». Она стояла на верхней ступеньке и, прижимая толстую пачку к груди, кричала: «Требуйте „Авангард”: Центральный орган французской коммунистической молодежи!»
– Корсиканка, – сказал Жано, кивнув на девушку, – Наша «Неукротимая»...
– Ты ее знаешь? – спросила я.
– Студентка с зубоврачебного. – И он громко крикнул: – Здоро́во, Винчентелла! Как дела?
На другом конце ступеньки зализанный юноша, жеманно играя голосом, предлагал «Аксион Франсез» – орган монархистов.
При каждом новом наплыве выходивших из метро людей этот молодчик выскакивал вперед и, грубо отбрасывая руку девушки, совал в лицо людям свою «Аксион Франсез».
Мы поспешили на помощь корсиканке. Но Винчентелла, ловко ударив молодчика по руке, уже рассыпала его «Аксион» по ступенькам.
Парень кинулся на нее с кулаками, но тут перед ним словно вырос Жано.
И сразу же откуда-то появились молодчики, которых мы видели около кафе, и кинулись на Жано. Луи ударил одного из них. Рене вырвал у Винчентеллы пачку газет и хватил ею по голове другого. Началась потасовка – обычная в Латинском квартале.
В мгновение ока собралась толпа. Засвистели ажаны – парижские блюстители порядка, хлеща направо и налево и старательно обходя черные береты.
Винчентелла вцепилась ажану в рукав:
– Франция, слава богу, еще республика!.. Лестница метро принадлежит всем!..
Было уже поздно, когда Жано пошел провожать меня домой.
На бульваре Араго было пустынно. Мелко сыпал холодный дождь. Капало с деревьев. Мы шли по мокрому асфальту, по зыбким полосам электрического света. На противоположной стороне маячила парочка. Они остановились около тюремных ворот. Целовались долго. Потом пошли, обнявшись.
Мы поравнялись с тюрьмой, и я громко прочитала над воротами потускневшее: «Свобода. Равенство. Братство».
– Братство... Свобода... Постой! – сказал Жано, задержав шаг. Мы остановились. – Где это они ее тут устанавливают?
– Что устанавливают?
– Гильотину. Где-то здесь. – Он посмотрел вокруг.
– Думаешь, тут? На самом бульваре?
Мы вглядывались в массивные темные ворота, запертые наглухо, как будто видели их впервые. За ними были видны красная крыша тюрьмы и верхушки узеньких окошечек, захваченных железными прутьями. В окошечках было темно, и вокруг стояла густая и тревожная тишина. Казалось, вот-вот раздастся перестук молотков, появится черный цилиндр Дейблера, палач протянет руку в белой перчатке, опустит топор гильотины, и в корзину покатится голова...
– Пойдем отсюда, – сказала я шепотом.
– Подожди.
Он всматривался в темные окна.
– Знаешь, Марина, смерть – это страшно, и всё-таки есть вещи поважнее жизни. Есть такое, ради чего не жаль умереть. Я часто думаю об этом в последнее время.
– Дороже жизни? Что?
– То, ради чего я вступил в комсомол.
Жано крепко взял меня за локоть, и мы пошли, не оглядываясь.
Мы шли, молча глядя перед собой. Миновали тюрьму. И не знаю, что́ это было – позднее безлюдье улицы, или разговоры о гильотине, или ночь... но на душе было беспокойно.
– Испоганили хорошую улицу... – сказал Жано, обернувшись.
Мы ускорили шаг.
