Текст книги "К причалу"
Автор книги: Александра Тверитинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)
Лекции кончились. Жозефин и Рене собирают свои записи и складывают в кожаные папки. Жозефин посматривает на мои беспорядочно исчерканные листки, и на лице у нее не то укор, не то озабоченность:
– Записывала?
– Не-е. А ну ее к чертям, химию эту!
Я не успевала записывать за профессором. Я не любила химию. Всегда после лекции по химии настроение у меня было испорчено на весь день.
– Ладно, – сказал Рене, – возьмешь мои. – Он закрыл папку и встал. – Пошли. Там Жано уже бушует, наверно. – Он потянул за руку Жозефин, поднял ее. Мы стали протискиваться к выходу.
Мы торопились на площадь Пантеон. Сбор был назначен около юридического факультета. Пойдем в Ситэ-Университэр, в студенческий городок, – там из столовой несправедливо уволили двух студентов-подавальщиков.
Жано стоял посреди тротуара и, широко растопырив свои длинные руки, останавливал выходивших из Сорбонны студентов; пропуская одних, задерживал других: «Стоп! В Ситэ... Все, все в Ситэ!.. Уволили Пелисье и Дарбуа!.. Студенты без работы... Восстановить парней!.. Кто, как не мы сами...»
– Здоро́во, старик!.. – крикнул ему Рене.
– Кой черт держит вас там дольше всех!
Жано шагнул нам навстречу. Он злился.
– Ты очаровательно сердишься, старина... – сказал Рене, глядя на него с нежностью.
– Ах, оставь! Ступай скорее на медицинский. Волоки их сюда...
– Жозе! – позвал Рене.
– Бежим, Марина!.. – Жозефин схватила мою руку, и мы бросились за Рене.
– Стой! Куда? – Жано вцепился в мой локоть. – Марина, ты не со мной?.. – и вскинул на меня глаза. Глаза громадные, черные, блестящие.
– Хорошо, Жано, мы вместе, – сказала я и стала рядом.
– Вот тут и стой. – Он зажал мои пальцы в своей мягкой ладони и, не отпуская, повернулся навстречу красивой паре: – Соланж! Здоро́во, Гийоме!.. Минутку... Стоп!..
– Что это означает? – спросил белозубый Гийоме, показав глазами на нашу компанию. – Ты что баламутишь Латинский квартал?
– Давай, старик, спускайся с орлиных высот, – сказал Жано, – пойдешь с нами!
– Куда?
– В «Университетскую взаимопомощь»...
– Что делать?
– Порядки наводить!
– Что там еще стряслось?
– Ребят с работы уволили! Пошли!
– Справедливость восстанавливать?
– Совершенно верно. – Жано улыбнулся.
Гийоме пристально поглядел на него. Мне показалось – с грустью.
– Сложишь ты когда-нибудь свою голову, Жан.
– Если во имя того, ради чего живу – не пожалею. Извини за выспренность.
– До свидания, Жан, – сказал Гийоме. – Ты подашь мне руку? – Он протянул Жано руку ладонью кверху.
– Конечно. Почему же нет?
Мы стояли с Жано и смотрели, как, сдвинув черный берет на затылок, Гийоме переходил на другую сторону улицы. Он держал за плечо голубенькую Соланж. Он что-то говорил ей.
– Кто это? – спросила я.
– Студент с нашего факультета, – ответил Жано не сразу. Он смотрел вслед уходящей паре.
– А что он так?
Жано повел плечами:
– Не понимает. Может быть – не хочет. – Он решительно повернулся. – Ну как, пойдем?
Нас собралось уже порядочно. Студенты шумели:
– Пошли!..
– Есть хочется!
– А чего еще ждать!
– Справимся! Нас уже достаточно...
– Отлично. Пошли, – сказал Жано. Он повернул меня за плечи, и мы пошли с ним впереди.
– Наши аристократы, – сказал Жано.
Франсуаз и Луи шли к нам через дорогу.
– Вот это колонна! – сказала Франсуаз. – Здо́рово, просто замечательно!
– Да-а, протянул Луи, пристраиваясь подле Жано, – выглядит солидно. – В голосе Луи мне послышалась ирония.
На углу бульвара Сен-Мишель мы увидели Жозефин с Рене. С ними еще пятеро парней и две девушки. Все с медицинского факультета. Они присоединились к нам, и мы пошли по Бульмишу до площади Обсерватории, и дальше через парк Монсури в Ситэ-Университэр. Мы шли мирно, без выкриков и возгласов, и люди не обращали на нас внимания. Шагали в ногу. Франсуаз иногда сбивалась, но, подскочив, опять попадала в ногу.
– Марина, ты не знаешь, – спросила Франсуаз, – за что уволили студентов?
– Ни за что. Жано узнавал.
– Мадам директрисе улыбаться не захотели, – сказал кто-то сзади.
– Когда во Франции будет революция, мадам директрису «Университетской взаимопомощи» первую призовут к ответу.
– За что?
– Не дает студенту забывать, что благодетели его кормят.
– Ну да – кормят. Работают – вот и кормятся, – сказала я.
– Кстати, официант бистро кормится за счет хозяина и еще оклад получает, – сказал Рене.
– Собственно, почему наша студенческая столовка называется «Университетская взаимопомощь», никак не пойму, – говорит Жано. – Где тут ее «взаимо» и в чем «помощь»?
– А пятифранковый обед? Это тебе не помощь? – смеется Луи.
– По-омощь...
– В общем, дерьмово, – с хрипотцой в голосе произносит Рене, затянувшись сигаретой. – Парням теперь либо с голоду помирать, либо с университетом расставаться.
– Будем воевать, – говорит Жано.
– Рене, как ты думаешь, душа существует? – спрашивает, как обычно невпопад, Франсуаз.
Жано улыбается:
– Моралисты сделали из нее тюремщика, Франс.
– Душа – это...
– Животворящая сила...
– Благородные порывы...
– Вдохновение. Великие устремления, – заканчивает Жано.
– Жано сегодня в ударе, – говорит Луи.
Какое-то время мы идем молча.
– О чем ты думаешь, Луи? – спрашиваю я.
– О легких хлебах времен Людовика-Филиппа! – говорит Рене.
Луи пытается обратить всё в шутку:
– Люблю мое собственное малодушие, старик, мой индивидуализм люблю. Очень уж глубоко засели во мне отягчающие пороки моего класса.
– Которым я поддаюсь, потому что не нахожу в себе силы противостоять им, – добавляет в тон ему Рене.
– Будет тебе, Рене, – прошу я. Я люблю Луи, нашего аристократа, и меня бесят постоянные издевки Рене.
– Они хотят преобразить мир, Марина! – говорит Луи.
– Преобразишь, черта с два!
Франсуаз опять заговорила о душе.
– Ты опять о душе? – смеется Жано.
– Ну ее, душу, в такой чудесный день!
– Это годится для дождливой погоды...
– А всё-таки, может быть, душа – самое главное?..
– Какой ты злой, Рене.
– Это потому, что я счастлив...
Мы подошли к Ситэ-Университэр.
– Постарайтесь только без драки, – говорю я.
– Кто это там боится драки? – кричит за спиной Рене.
– Марина, – говорит Жано.
– Марина? Я так и знал.
* * *
В столовой было не много людей, и мы расселись кто где, и на нас не обратили внимания. Жано и я прошли в глубь зала, Рене и Жозефин сели за соседний столик. Франсуаз и Луи застряли у входа, там и уселись.
Я посмотрела вокруг: наших много. Но за столиками и «камло дю руа» – «королевские молодчики». Холеные, прилизанные, в надвинутых на одно ухо беретах. Монархисты. «Королевские молодчики» – патриоты, мальчики, которые приезжают в Сорбонну на своих автомобилях, у которых есть еще за́мки предков, верховые лошади, аристократическое чванство и показное рыцарство.
Молодчики «Аксион Франсез» заявляют, что они внуки и наследники Рабле и Мольера лишь потому, что имеют возможность их изучать.
Наш Федеративный союз студентов в постоянной с ними вражде, с этими голубчиками из «Аксион Франсез»; да еще с молодчиками полковника де ля Рокка из «Боевых крестов». Этот граф сколачивает свои фашистские бригады под лозунгом: «Преградим путь красной опасности». Оголтелые проводники фашизма. С этими у нас – насмерть!
– Что-то мало камло сегодня, – шепнула я Жано.
– Наверно, не знали. А то бы... – ответил он.
– Может быть, не будет драки, а, Жано?
Жано молчал. Я испытывала чувство легкой тревоги. Одно дело – драка на улице, другое – в столовой. Жано мельком взглянул на Рене, шаркнул стулом и встал. Потом поднял руки и попросил минутку тишины. Лицо его было строгим.
Жано рассказал о том, что директриса столовой уволила студентов-подавальщиков Пелисье и Дарбуа только за то, что они не позволили мадам разговаривать с ними в оскорбительном тоне. Она попрекала их даровыми обедами, будто ребята получали эти обеды как милостыню!
Пока Жано говорил, я вглядывалась в лица сидевших вокруг и старалась угадать их настроение.
Рене посматривал тоже, и Жозефин подмигивала мне, и всё шло как будто ладно, и настроение у всех было единое. «Королевские молодчики» и те сидели тихо и не двинулись даже тогда, когда Жано объявил, что Федеративный союз студентов потребует от Административного совета взаимопомощи рассмотреть это дело. Студенты Парижа, студенты Сорбонны, не только что директрисе, а и самому господу богу не позволят посягнуть на свое достоинство... Кое-кто даже захлопал.
– Как по маслу, – подмигнул мне Рене.
– Та́к держать, Жано! – Жозефин с восхищением смотрела на Жано.
Всё идет хорошо, думала и я. Всё идет лучше, чем я ожидала. Студентов восстановят. И не будет драки. Теперь уже не будет. А Жано... Я даже не знала, какой он, этот Жано.
Я бросила случайный взгляд на закрытую дверь, и вдруг она распахнулась, и на пороге остановилась мадам директриса. Она стояла и смотрела на Жано и, конечно, всё слышала.
А Жано громко продолжал:
– Студенты не позволят унижать себя!
Заметив мадам, он посмотрел ей в глаза, догадываясь, что директриса за дверью подслушивала.
Вдруг мадам взорвалась:
– Я больше не пущу вас в «Университетскую взаимопомощь»! Слышите? Я запрещаю вам вход!
– Не имеете права, – сказал Жано спокойно.
– Имею.
– Нет, мадам, не имеете.
Уже застучали ножи по графинам. «Камло» начали вставать с мест. Задвигались стулья. Рене отбросил свой, готовясь ринуться в драку. Жозефин встала. Я тоже. Но тут Жано, подняв кверху обе руки, громко попросил слова. В зале мгновенно стихло.
Едва Жано заговорил, директриса исчезла, и на пороге, как из-под земли, появился вдруг ее помощник – начальник конторы. Он миролюбиво пообещал, что Административный совет соберется в ближайшие дни и все вопросы, беспокоящие студентов, будут разрешены.
– Еще посмотрим ка́к! – запальчиво выкрикнул Жано и, сев, придвинул к себе тарелку с остывшим шпинатом.
– Похоже, струхнула мадам, – сказал Рене и подтянул свой стул к нашему столику. Жозефин тоже подсела к нам.
– Малость струхнула, – уже успокаиваясь, сказал Жано. – Мадам слабонервная и очень не любит студенческой бучи.
– Я думала, будет драка, – облегченно вздохнула я.
– Драка так драка, – усмехнулся Жано. Он отодвинул тарелку, достал из кармана пачку «Голуаз» и закурил.
– А ведь было пять минут до мордобития, – сказал Рене.
Жано взглянул на меня:
– Недаром Марина тряслась.
– Испугалась, Марина? – спросил Рене. Он протянул на столе руку и положил ее на мою.
– Был грешок. Не люблю драки.
– Вот и я, – сказала Жозефин, – терпеть не могу. Всегда боюсь, когда деретесь.
– Ничего, научим и тебя, – сказал Рене. – Сама первая с кулаками полезешь. Еще как! И тебя тоже, Марина...
В столовой стоял ровный жужжащий гул.
– Пойдем, что ли, – сказал Жано. Он потушил в пепельнице сигарету и поглядел вокруг, ища кого-то глазами.
– Пошли, – сказал Рене и встал. – Франсуаз и Луи там с тоски погибают.
Мы направились к выходу. Франс и Луи, увидев нас, тоже встали.
Пока мы шли между столиками и здоровались со знакомыми студентами, обмениваясь репликами, задерживаясь то тут, то там, мимо прошмыгнули двое «королевских молодчиков» и понеслись к дверям.
Жано посмотрел им вслед:
– Что-то затевают. Не поддаваться, ребята!
Выйдя из столовой, мы увидели человек десять «камло». Они стояли, загородив дорогу, выстроившись по стойке «смирно». Жано шепнул: «Провокация! Не реагировать!» – и в эту минуту «королевские», вперив в нас глаза, дружно выбросили руки в фашистском приветствии. Рене шагнул к ним. Но Жано схватил его за руку, шепнул: «Тихо! За мной!» – и мы молча обошли строй. Вслед нам понесся свист, но мы не обернулись.
– Всё-таки приятно, когда ты не дрянь, – сказал Рене, когда мы вышли на аллею.
– О ком это ты? – спросила я.
– О себе, разумеется.
Жано посмотрел на этого коренастого, с коричневым румянцем на скулах, упрямого бретонца. Усмехнулся.
Дойдя до конца аллеи, мы решили побродить немного по Ситэ, перед тем как вернуться в Латинский квартал и засесть в библиотеке Сент-Женевьев.
Мы шли между изящными коттеджами богатых студентов-иностранцев. Домики разных стилей: от крылатых пагод до пышного барокко. Останавливались, определяли по архитектуре домика страну и шли дальше.
– Луи, как думаешь, восстановят студентов? – спросила я. Отец Луи – генерал и член Административного совета. Может быть, Луи знает то, чего не знаем мы.
– Совет разберется, не беспокойся, – ответил Луи с аристократической небрежностью.
– Забарахтается мадам директриса, как курица в пруду, – улыбнулся Рене.
– И тихо опустится на дно, – добавил Жано. Он перешел на мою сторону. – Эта победа очень нужна. Тут уже не в одних парнях дело...
– Боже мой, скорее бы вернули этих студентов на работу! До чего надоело, – тяжело вздохнула Франсуаз.
– Ты помолись, Франс, – посоветовал Жано. – И святая Мадонна сразу всем поможет. Вот увидишь.
– Никогда еще ничего не исполнялось, о чем я молилась. А у тебя?
– А моя молитва сегодня, кажется, дошла до неба, – улыбнулся Жано.
– Во Франции революция начнется с Ситэ, – сказала Жозефин, – с «Университетской взаимопомощи».
– Твою руку, Жозе! – Жано протянул ей свою открытую ладонь, и Жозефин вложила в нее свою черную руку с розовой ладошкой.
Мы вернулись в Латинский квартал и, как обычно, отправились заниматься в библиотеку Сент-Женевьев.
* * *
Когда мы вышли из библиотеки, уже смеркалось. Все были за то, чтоб завернуть на часок в Люксембургский сад. У меня кружилась голова, было скверно на душе, и я не хотела никуда идти.
Как всегда, когда на душе у меня делалось тревожно, мне хотелось домой, к Тасе. Дома меня ждали кучи конвертов, которые я надписывала ради заработка. Мне хотелось скорее попрощаться и уйти и чтоб меня не упрашивали. Я всегда смущалась, когда меня просили остаться, и мне было трудно умолчать про эти конверты и про то, что мне надо работать.
– Черт, как бы это и нам хоть чуть-чуть миллионерами пожить, – мечтательно произнес Рене.
– А ты думаешь, так уж им и хорошо. Жить под вечным страхом... – улыбнулся Луи.
– А мне кажется, что тебе понравилось бы быть миллионером, – поддразнил его Жано.
– Жано, тебе изменяет чувство меры, – сказал Луи.
– Довольно вам! – вмешалась я. – Луи, не валяй дурака. И Жано тоже! Вы как хотите, а я пошла.
– Минутку, – остановила меня Жозефин. – Она запустила руку в свой портфель. – На́, тут разборчиво. – И протянула мне пачку скрепленных листков. Это были лекции по химии.
– Может быть, дать мои? – спохватился Рене.
– Нет, не надо, – сказала я. – Я перепишу, Жозе, и завтра верну тебе. Хорошо?
– Не надо. Я возьму у Рене.
Я взглянула на Жано. Он смотрел на меня. Я почувствовала, как горячий поток хлынул мне в лицо.
Я обняла Жозе за шею и, притянув к себе, поцеловала ее в обе щеки. Мы подружились с ней сразу, с нашей черной американкой, с первой же лекции. Сначала я не могла понять, что мне так нравится в ней? – Ее лицо – яркие черные глаза, легкая полуулыбка, ямочки на тугих, лилово лоснящихся щеках? Или, может быть, плавность движений, ее статная, изящная фигурка? Но нет, всё-таки не это. Должно быть, ее внутреннее обаяние.
Жано взял у меня портфель, и мы пошли с ним вверх по Бульмишу.
Глава третья
Был теплый февральский вечер. В наступающей темноте то тут, то там появлялись разноцветные неоновые вспышки. По бульвару сновали автобусы и люди. Автобусы были набиты до отказа. Люди спешили домой с работы. Мы прошли мимо продавца прыгающих лягушек. Жано отскочил в сторону, чуть было не наступив на нитки, которыми продавец приводил лягушек в движение. Мы остановились посмотреть. Продавец уговаривал купить игрушку.
– Хочешь? – спросил Жано.
Я отказалась.
Мы завернули на бульвар Пор-Ройяль и вышли на бульвар Араго. Здесь было тихо и почти не было людей.
Мы шли под голыми по-зимнему каштанами, медленно, взявшись за руки, мимо длинной тюремной стены. Стена была глухая и очень высокая. Над темными воротами большими буквами: «Свобода. Равенство. Братство».
– Жано, отчего ты с Луи так?..
Жано молча посмотрел на меня, о чем-то думая.
– Иногда Луи ужасно злит меня, – сказал наконец.
– А мне он нравится, – сказала я. – Я люблю Луи. Не нужно на него злиться.
– Ему бы Наполеона, твоему Луи. Любого Наполеона.
– Надеюсь, вы не будете ссориться из-за политики?
– Еще как будем! И драться будем, если понадобится.
– Вот еще...
– Марина, знаешь, я в последнее время много думаю. Самое страшное – это когда человек связан с жизнью простой необходимостью продолжать существование. Нельзя так.
– А как можно?
– Поговорим?
– В другой раз.
Стало уже совсем темно, когда мы пришли на улицу Веронезе. Мы остановились возле отеля. Жано отдал мне мой портфель:
– Как твои конверты?
– Ничего.
– Будешь еще работать сегодня?
– Буду.
– Хочешь, помогу?
– Нет. – Я торопливо протянула ему руку.
– Не уходи.
– Нет. Я пойду.
Мы долго смотрели друг на друга в темноте.
– Покойной ночи, Жано.
– Покойной ночи. – Жано отпустил мою руку.
Я нажала кнопку, дверь отворилась. Жано не двинулся.
– Ну, до свиданья же. – Я помахала ему портфелем и нерешительно ступила за порог.
Жано медленно повернулся, пошел.
Письма от бабушки не было, и я как-то сразу почувствовала себя одинокой. Я взяла с доски ключ и направилась к лестнице.
Комната моя была в конце коридора, полумансардная, окнами во двор, на глухую стену. Услышав мои шаги, Тася приоткрыла свою дверь. Ее комната была наискосок от моей.
– Маринка?
В моей комнате было темно. Пахло застарелой пылью. На столе синели высокие стопки конвертов. Я зажгла свет, сняла пальто, свитер, пошла за перегородку к раковине и умылась холодной водой. В комнату вошла Тася.
– Ты что так рано? – спросила она, тихо притворяя двери.
– Так. Тася, опять от бабушки письма нет.
– Будет. – Она подпрыгнула и уселась на высокой кровати. В руках у нее была книга.
Вытираясь, я глядела на Тасю. Она была красивая, моя Тася. Высокая блондинка с золотистой кожей, с серыми глазами. Мы были одних лет, но Тася мне казалась много старше меня. Мы были похожи во многом и всё же очень разные. Тася всегда знала то, чего не знала я.
– Что это у тебя? – спросила я, показав глазами на книгу.
– «Капитальный ремонт».
– Про что?
– Про революцию. Русскую.
– Тася, у тебя деньги есть?
– Есть. Сегодня получила.
– Одолжи мне сто франков. Отдать месье Дюма... половину хоть.
– Сейчас. – Она соскочила с кровати.
– Я тебе потом сразу всё отдам. Ладно? – крикнула я ей вдогонку.
– Мне пока не нужно, – сказала Тася, убегая. Сразу же возвратившись, она бросила на стол бумажку и, подскочив, вновь уселась на кровать. Старые пружины прозвенели и стихли.
– Тася, ты мой верный друг... – Я кинула на стол полотенце, обняла ее за плечи и крепко-крепко стиснула.
– А ну тебя...
– Тася, я тебе верну, честное слово, с первой же получки. Я буду искать работу по объявлениям. После экзаменов. Наверное, найду, да, Тася?
– Ты лучше скажи, как у тебя с химией?
– А никак.
– Что же?
– Ничего.
– Что – ничего? Да говори ты, ради бога, толком.
– Ну, идет понемножку.
Тася смотрела на меня.
– Ну что ты на меня так смотришь?
Тася покачала головой.
– Бросай конверты, Марина. Подгони химию. У меня денег на двоих хватит.
– Нет, не надо, Тася. Я, конечно, брошу. Мне немножко еще – и всё. Вот эти сделаю. Потом еще один раз – и всё.
Я натягивала свитер и глядела на синюю стопку конвертов, разваленную брошенным полотенцем.
– Смотри, Марина, чтоб плохо не кончилось.
– Самое противное на свете, Тася, это химия. Если б не микробиология, честное слово...
– Надо было тебе на другой факультет.
– Факультет ни при чем.
Я отнесла за перегородку полотенце, посмотрелась в зеркало над раковиной, пригладила волосы. Потом достала из портфеля ручку. Села, разложила конверты лесенкой.
– Тася, просто я неспособная. Учатся же Рене, Жозе... Записывают за профессором, все понимают, все им ясно. А Жано, так тот и в Федеративном союзе верховодит. И в газете факультетской – Жано, и листовки – Жано, и всюду – Жано, и еще журналы и книжки читать успевает. И ко всему еще русский язык изучает тоже, говорит, надо. Тупая я, Тася, вот и всё.
– Не выдумывай. Факультет Жано – это тебе не твой, не естественный. Наш, юридический, считается самым легким, если хочешь знать.
– Тася, а что это от бабушки письма нет?
– Запропало где-нибудь. Придет другое...
Тася листала книгу.
– Маринка, у тебя не бывает...
И умолкла.
– Что?
– Как в Россию хочется, если б ты знала...
– Да? А мне нет. Даже никогда и не думала.
– Ну да? Неужели не хочется?
– Нет. Мне нравится в Париже.
– Жано?.. – Тася прищурилась.
– Ни капельки. Ты думаешь, у нас любовь? Честное слово, нет. Просто я люблю Париж. Париж я люблю – можешь ты это понять?
Тася повела плечом. Отвернулась к окну. Мне почему-то стало не по себе.
– Тася, это плохо, да? – сказала я.
– Мне так очень.
Она глядела в окно, о чем-то думая.
Мы умолкли.
– Тася, что будет, если я провалю химию, а?
– Катастрофа. Ты лучше кончай со своими конвертами и приступай к занятиям по-серьезному, слышишь! – Она захлопнула книжку.
– Не уходи.
Мне стало вдруг страшно, и я не могла оставаться одна.
– Хорошо. Посижу немного.
Она стряхнула с ноги туфлю, подтянула на кровать ногу и уткнулась подбородком в коленку.
– Тася, помнишь нашу беседку? Сколько слов хороших там оставлено, Тася...
– Маринка, а как сбежали с математики помнишь?
– И в ограде греческой церкви с мальчишками встретились...
Долго продолжалось наше «а помнишь...». Потом Тася замолчала, притихла, медленно листала книгу. Спрыгнула с кровати.
– Хочу в Россию, Маринка. Поеду! Вот посмотришь, поеду...
Тася ушла, а я еще долго не могла начать работу. Я думала о бабушке, о моем далеком родном городе.
* * *
Старая греческая церковь, в ограду которой мы бегали играть, повисла над самым лиманом. По склону, почти до самой воды, спускалось заброшенное кладбище. Осевшие в землю кресты клонились в разные стороны. Там, где когда-то были погребены люди, земля поросла высокой травой, а надписей на крестах давно не было.
К стенам церкви лепились замшелые темно-зеленые плиты, под которыми лежали древние епископы. С обрыва над лиманом был виден противоположный берег. Мы, ребятишки, приходили сюда, шумели и спорили и всматривались в подернутую молочно-сиреневой дымкой «ту сторону». В ясные солнечные дни мы различали на той стороне лимана легкие очертания тесно сгрудившихся домиков. Домики казались игрушечными. К вечеру берег темнел, становился голубым, синим, лиловым. Там была Россия...
Румыны пришли в наш город на второй год после революции, и мы были отрезаны от России, а город с его древней крепостью, бережно хранившей память о ссыльном Пушкине, с памятником Скобелеву у притихшей теперь пристани, оставался прежним. И люди в нем жили русские.
Моя бабушка преподавала французский язык в государственной русской гимназии. И когда гимназия превратилась в государственную румынскую гимназию, бабушка первой покинула ее. И меня взяла: «Не дам калечить ребенка!» Потом ушли и другие преподаватели. Тогда многие родители стали хлопотать о разрешении открыть частную русскую гимназию. Это удалось. В первый год моя бабушка и другие преподаватели работали бесплатно, – учеников было еще мало и не хватало денег на содержание штата преподавателей. Бабушка перебивалась частными уроками, и нам было трудно, а помощи ждать было не от кого. Дедушка умер, и мама умерла, едва я появилась на свет. Единственный бабушкин сын – мой отец – умер вскоре после мамы. Так мы с бабушкой и остались одни на целом свете.
И каждый раз, думая о бабушке – ведь она там, в Румынии, одна и ей трудно и одиноко и она тоскует обо мне, – я плачу.
После окончания гимназии нас разметало по свету. Мальчики стремились в Россию, в Красную Армию. Они уходили по льду, через лиман. По ним стреляли, и всё-таки они шли, добирались до того берега...
Мы с Тасей приехали в Париж, когда нам было неполных шестнадцать. Сначала испугал бешеный парижский ритм жизни. В первые дни меня тянуло домой, к бабушке. Маленький наш городок, на тихом берегу Черноморского лимана, белый и тихий, казался мне полным сказочной прелести.
Беспорядочно разбросанный вдоль берега, с узкими, обсаженными акацией тротуарами и торцовыми мостовыми; с главной Михайловской улицей, сонной днем и оживающей к вечеру, когда загораются огни в кинематографе Скляренко и ярко освещается единственная витрина в парикмахерской. Летний ветер приносит с лимана вечернюю прохладу и солоноватый запах моря, и на бульваре, где днем под палящим солнцем носятся белоголовые ватаги мальчишек, раздаются первые звуки духового оркестра, которые тянутся вверх и торжественно плывут над окунающимся в сумерки городом, моим городом, до боли милым сердцу...
Но потом я обжилась в Париже. Рядом была Тася, которая ступала по земле твердо.
И оттого, что трезво-разумная Тася ступала твердо, оттого, что Тася всем была нужна, – от этого мне, маленькой, худенькой фитюльке, всегда немножко романтично настроенной и мало кому интересной, было не так страшно в этом огромном чужом городе.
Приоткроет вечером мою дверь: «Фитюля, еще работаешь?» – и усядется на высоченную кровать, стряхнув туфли и подобрав под себя ноги. «Фитюлька, помнишь?..» И тогда я кладу авторучку, устраиваюсь поудобнее и начинаются наши: «А помнишь?»
И когда потом Тася уходит, на душе у меня тихо и немножко грустно.
