Текст книги "К причалу"
Автор книги: Александра Тверитинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
Так проходила моя зима. Зима тысяча девятьсот тридцать третьего года. В постоянном страхе за завтрашний день, в постоянной думе о бабушке, в борьбе с адовой химией, которую никак было не втиснуть в меня. Каждый новый день убеждал, что жизнь – это труд. И я трудилась. Жила и любила эту жизнь, любила Париж, Латинский квартал, друзей; любила наши встречи, наши споры, даже наши ссоры...
Зима как будто отступила, и всё вокруг становилось похоже на весну, и хорошо было ранним утром бежать в Латинский квартал, вдыхая весенний воздух и отгоняя ночную усталость. Я трудилась на совесть, и всегда у меня было такое чувство, как будто кто-то подгоняет меня и мне нельзя останавливаться.
В тот день я сдала зачет по физической химии и, твердо поверив в себя, решила сразу же засесть за органическую.
Вечером я принялась за оставленные на время конверты. Было уже очень поздно, когда я почувствовала, что меня просто мутит от них. Усталость обрушилась на меня, и я хотела лишь одного – спать.
Я пошла за перегородку, открыла оба крана, и вода полилась в умывальник. Раздеваясь, я глядела в зеркало. И видела мертвенно-бледное лицо, тонкую шею с выступающими ключицами, узкие, почти совсем еще детские плечи. Я отвернулась. Едва нырнув под одеяло, заснула.
Проснулась я оттого, что кто-то включил свет. В комнату вошла Тася. Она бросила на стол свой портфель и села в кресло. Я с трудом открыла глаза и опять закрыла:
– Где ты ходишь... третий час...
– Маринка, не спи! Сдала? Физическую химию сдала? Ну, не спи же!
Усевшись на кровать, Тася легонько погладила меня по лицу. Было приятно чувствовать на щеке Тасину мягкую ладонь.
– Маринка, мы в Шартр ездили... Были на «Фаусте». Слышишь? Ну, проснись скорее. Зачет сдала? Ну, открой же глаза, Маринка... У Прокопа ужинали...
– С кем? – Я открыла глаза, уставилась на Тасю.
– С советскими инженерами!
– С какими советскими?
– Из Москвы. В Америку едут.
– А ты?.. При чем тут ты?
– Позвали.
– Кто?
– Торгпредство. Переводчиков не хватало. Студент знакомый порекомендовал меня.
– И ты показала им Париж?
– И Шартр.
– Шартрский собор понравился?
– Понравился.
– Расскажи мне про советских инженеров. Какие они?
– В них есть что-то общее с Костровым, – сказала Тася, немного подумав.
– Русские, – сказала я.
– Нет. Не только это.
– А что?
– Не знаю. Неуловимое что-то. А только до чего с ними легко, если б ты только знала! Как будто всю жизнь друзья.
– А с Костровым не так? – спросила я.
– И с Костровым.
– Познакомь.
– С Костровым?
– Да. Почему ты удивляешься?
– А знаешь, ему сколько? Двадцать девять!
– Ну и что? С Жано ведь подружился.
– Если тебе хочется, пожалуйста, – сказала Тася. – В Вадиме Андреевиче что-то есть от этих советских инженеров. Хоть разные они, а в чем-то очень одинаковые.
– Вот и интересно.
– Ну ладно, Костров – за мной, а теперь спи, – сказала Тася. Она соскочила с кровати и взяла свой портфель.
– Подожди. А что они строят, эти инженеры?
– Метро будут строить. В Москве. Андрей сказал.
– Кто это – Андрей?
– Главный у них. Постой, Маринка, ты сдавала сегодня?
– Сдала.
– Ну, видишь. Всё пойдет хорошо. Спи.
Глава седьмая
Теперь мы с Тасей встречались только поздно ночью. Целыми днями и вечерами она пропадала с советскими инженерами. Пропускала лекции, не готовилась к экзаменам. Возвращаясь ночью, заглядывала ко мне.
– Маринка, хорошо, что ты не спишь!
– Где были сегодня?
– В Версале.
– Понравилось?
– Андрей говорит, до сих пор никто еще не отважился повторить Версаль.
– Еще бы!
– Андрей считает, что Мансар неповторим...
– На то – француз! – не дала я ей досказать.
Тася улыбнулась. В другой бы раз обязательно стала со мной спорить. Но сейчас она была переполнена другим.
– Андрей говорит, в Париже каждый камень умно положен.
– А другие что говорят? Другие – ничего не говорят?
Тася покраснела.
– Хорошо мне с ними, Маринка! Будто каждое утро в Россию ухожу.
– А вечером во Францию возвращаешься? – подхватила я.
– Да, – сказала Тася, – на улицу Веронезе...
Я отлично понимала Тасино волнение. Я не хотела этого, но каким-то краешком оно трогало и меня.
* * *
У меня ничего не изменилось. Только теперь уже по-настоящему пришла весна, и было тепло, и на деревьях появились маленькие листочки, и лужайки в Люксембургском саду ярко зазеленели. И забурлил по-весеннему Латинский квартал. Близились экзамены. Дни мои были трудные, напряженные. Но, когда они кончались, я сразу же про них забывала, будто их и не было вовсе. Одни вечера: нарядный бульвар Сен-Мишель – наш студенческий Бульмиш, «Кафе де ля Сорбонн», где меня ожидали мои друзья Рене и Жозефин, Франсуаз и Луи и неизменный Жано. Мы пили кофе и ели теплые промасленные круасаны, потом шли в Люксембургский сад или бродили по Бульмишу до площади Обсерватории и обратно до площади Сен-Мишель; или переходили мост и шли на набережную Сены, за собором Нотр-Дам. Потом наши аристократы Луи и Франсуаз, подчиняясь домашнему распорядку – быть дома к определенному часу – отправлялись в свой фешенебельный район Этуаль, где жили оба, а мы вчетвером отправлялись чаще всего в библиотеку Сент-Женевьев, где у Жано всегда находилось какое-нибудь неотложное дело: то статью написать в студенческую газету, то листовку составить или приготовить доклад.
А мы с Рене и Жозефин набирали кучу разной литературы и просто читали. В эти вечерние часы Сент-Женевьев казалась мне удивительно уютной и приветливой в отличие от тех дней, когда я мучилась здесь над проклятыми формулами.
Я читала историю архитектуры Парижа, и последний роман Дюамеля, и стихи Вийона, и Верлена. В эти вечерние часы стены Сент-Женевьев исчезали для меня и вновь возвращались, только когда, скользнув тихо по столу, подскакивала ко мне записка Жано: «Кончай свой омлет!» И тогда мы выходили на угрюмую площадь Пантеон, немножко осоловелые. Первые несколько минут шли молча, всё равно куда. Вечера были теплые, и мы просто бродили по милым сердцу улочкам Латинского квартала.
Мы поднимались по крутой улице Кардинала Лемуана, шли до площади Контрэскарп, круглой, с развесистыми деревьями, очаровательной и несуразной, где старинные облупленные дома с резными деревянными ставнями стоят как попало, одни выдвигаются вперед, другие отступают назад. Потом сворачивали на улицу Муфтар, узкую и темную, в эти часы совсем пустынную. Днем здесь не протолкнуться, потому что лотки с грудами рыбы, птицы, овощей и фруктов выезжают почти на середину мостовой, и лоточники орут, зазывая покупательниц, и каждый старается перекричать соседа, потому что покупательниц на всех лоточников не хватает: денег ведь у муфтарских хозяек только-только, от получки до получки.
Гул над улицей Муфтар не смолкает до конца дня. В воздухе носится вонь от рыбы, угар от картошки, которая жарится тут же на улице в огромных жаровнях. Кулечек картошки за пятьдесят сантимов и бутылка дешевого красного пинара – обед муфтарского труженика.
Улица Муфтар со своими тружениками, своими проститутками, своими пьяницами, что глушат пьянством нищету, замурзанными малышами, копающимися с утра до ночи на улице, в грязи и смраде, с вечно мокрыми носами, – дети нищеты, собравшейся сюда со всех концов света.
Мы шли посередине мощенной неровным булыжником мостовой, мимо закрытой лавочки угольщика, – днем он торгует еще дешевым пинаром и щепками. В свете фонаря тускло поблескивала лошадиная голова над закрытым входом в мясную лавку, где днем продается конина. Ее витрина с желто-красной тушей была освещена.
Двери бистро, как всегда, открыты настежь. У длинной, обитой цинком стойки парни в кепках пропускают рюмку-другую, отводят душу.
Потом мы сворачивали на улицу рядом, такую же узкую, с высокими, на веки вечные прокопченными домами и дешевым отелем, где умер Поль Верлен.
Побродив вволю, уставшие, мы шли к Жано пить кофе. И, если кто-нибудь был при деньгах, покупали бутылочку мартеля и спускались по улице Карм, той самой Карм, что, извиваясь змеей, стремительно сбегает к Сене, и если бы не парапет с вросшими в него ларями букинистов, так бы и ухнула она, эта Карм, в Сену.
Мы подходили к отелю и останавливались около запертых дверей. Жано подносил к губам палец: «Теперь – заткнуться!» – и, нажав на кнопку звонка, входил первым. Он брал с доски свой ключ и, кивнув нам: «За мной...», шел к лестнице, и мы гуськом, на цыпочках, по вытертой ковровой дорожке, поднимались за ним. И когда вваливались наконец в комнату, кто-нибудь делал глубокое: «У-уфф!» – и все сразу чувствовали себя так, будто мы долго шли туго связанные и нас вдруг развязали.
Мы любили мансарду Жано, со скошенным окошком на соседние крыши, с огромной кроватью посередине и высокими стопками книг на полу, с просаленным, но уютным креслом и хромым умывальником возле дверей.
Мы с Жозефин доставали из шкафа толстые чашки и ставили на стол рюмки, а Жано и Рене, присев на корточки, варили на спиртовке кофе.
Потом мы усаживались, каждый на свое постоянное место: Жозефин садилась в кресло, вытянув красивые лилово-черные ноги, а Рене, упершись ногой в мой стул, примащивался на подлокотнике ее кресла.
Мы пили крепкий кофе с ароматным мартелем и разговаривали вполголоса, и если кто-нибудь из нас забывался и повышал голос – а всего чаще это случалось с Рене, – Жозефин закрывала ему рот своей розовой ладошкой и Рене, нежно взглянув на нее, переходил на едва слышный шепот.
Парни чадили дешевыми «Голуаз», и от дыма и крепкого мартеля у меня кружилась голова и всё шло кругом: и комната, и широкоскулый бретонец на подлокотнике, и лилово-черная, будто лаком покрытая, Жозефин, и нужно было смотреть на оранжевый квадрат неба в скошенном окне, чтобы комната остановилась и я могла опять ясно видеть, смотреть на друзей, думать о своем и ловить обрывки нескончаемых разговоров... Вот Жано зовет идти к коммунистам, к рабочим. «На Францию наступает фашизм... Мы замкнулись в Латинском квартале... плаваем в мире абстракций...»
– Не знаем, чего хотим, – вторит ему Рене, усмехнувшись, – не то, что эти рабочие парни...
– Да, эти рабочие парни знают, чего хотят!.. Они крепко стоят на земле, – запальчиво говорит Жано.
– Знаешь, Жано, не навязывай мне свою «Коммунистическую молодежь». Я и без партии знаю, что́ мне и ка́к мне.
– Ну и дурак же ты, Рене!
В такие минуты Жозефин испуганно хватала за руку Рене, боясь, что он кинется на Жано с кулаками. Но Рене не кидался. Он отпивал глоток мартеля, медленно ставил рюмку на стол и, сморщив лоб, думал.
– Дурак я или не дурак, а свой фронт я держу.
– Какой твой фронт?! Где он, хотел бы я знать?
– В Латинском квартале, к твоему сведению. Не забывай, что каждый упущенный нами студент – это еще один потенциальный враг!
– Кого тянет к «Боевым крестам», пусть уходит, – вмешалась я. – Раз он такой, невелика и потеря.
– Марина, – взмолилась Жозефин, – ты хоть помолчи. И говоришь-то не дело. Выдумала: делярокковскому сброду людей отдавать...
– Правильно, Жозе! – поддержал ее Жано.
Он был хорош в эту минуту, наш смуглолицый марселец с глубокими умными глазами.
– Как будто без политики и жить нельзя! – сказала я.
Жано метнул на меня сердитый взгляд. Я отвернулась.
– Господи Иисусе, как мало дано понимать женщине! – воскликнул Рене. Ему явно хотелось разрядить нарастающую напряженность и перевести разговор на другое. Но с Жано это было не так-то легко.
– Много понимать тоже вредно... Я тебе уже говорила, – сказала я.
И мне тоже хотелось прекратить эти разговоры, потому что они частенько кончались ссорой. Но Жано уже закусил удила.
– Беда наша в том, что мы забываем об очень существенном: борьба между фашистами и антифашистами вышла за пределы Латинского квартала, – сказал Жано.
– Не понимаю, о чем ты? – вскинул глаза Рене.
– О том, что борьба предстоит жестокая, – отрезал Жано. – И надо быть готовыми. Вот о чем.
– Не идти ли нам учиться у рабочих?
– Не плохо бы!
– Может быть, лучше всё же окончить университет? – сказал Рене, пряча улыбку в глубокой затяжке.
– Ты хочешь сказать, что им образования не хватает. Не беспокойся, эти рабочие достигли того, к чему я хотел бы прийти. А что до образования, была бы возможность учиться, они бы... Вон в России как учатся! Институты кончают крестьяне, рабочие...
– На страницах «Юманите».
– Неправда, Рене, – сказала я. – В России рабочие университеты кончают. Это абсолютно точно!
– Ты что – знаешь? – наступал Рене.
– Знаю. И даже за границу их посылают. Специализироваться! – сказала я. – Понимаешь ты это или нет?
– Можешь убедиться сам. Живые, из плоти и кости, – сказал Жано. – Тася им Париж показывает.
Рене пожал плечами.
– Вряд ли тебе удастся удержаться на середине, старик, – сказал Жано. – Прибьет-таки к берегу.
Это были мои друзья. И когда возвращалась потом, после этих вечеров, в отель «Веронезе», они долго еще оставались со мной.
Обычно Рене провожал Жозефин на улицу Эколь, в отель «Глобус», где она жила, а Жано меня – на Веронезе.
Идем не торопясь. На сонных улицах тускло светят фонари и почти нет людей. Посматриваю сбоку на Жано. В жилах моего французского друга течет кровь тех, кто брал Бастилию...
И обступают тесным кругом с детства милые сердцу герои любимых книжек. Герои 1789‑го. И я всматриваюсь в лицо Жано, – лицо, какое бывает у людей, думающих о чем-то добром, хорошем.
Глава восьмая
Пришла Тася. Как всегда, уселась на край кровати. Медленно и молча стягивает перчатки. Глаза улыбаются. На ней новое платье. Ярко-зеленая ткань красиво облегает каждый изгиб ее стройной фигурки. Заложенные вокруг головы толстые косы отливают под лампочкой светлым золотом.
– Андрей отыскал в версальском парке «три ступеньки розового мрамора»... – говорит Тася.
– Какие три ступеньки?
– У Мюссе, помнишь: «Три ступеньки... розового мрамора»...
– Разве это в Версале?
– В Версале. Под этими ступеньками подвал. Там версальцы запирали коммунаров.
– Кто это тебе сказал?
– Андрей.
Тася смущенно улыбалась.
– Завтра уезжают, – вдруг тихо сказала она.
– Куда?
– В Америку.
– А потом снова в Париж?
Тася молчала.
– В Москву же им через Париж?
– Да. А потом через Негорелое.
– Что это – Негорелое? – спросила я.
– Так называется станция на границе России. Советская граница, – поправилась она, и вдруг: – Маринка, я выхожу замуж за Андрея!
– Ты – замуж?
– Да, я. Ну что ты так смотришь на меня?
Тася покраснела.
– Ты... уедешь? – Внутри у меня будто что-то оборвалось.
– В Россию. И ты тоже, потом. Ведь поедешь?
– Не поеду я.
– Поедешь. Сдашь экзамены и поедешь. Там зачтут. Андрей говорит – зачтут.
– Я не поеду!
– Ну что ты, Маринка? Всё будет хорошо. – Она ласково гладила мою руку. – Я знаю, ты приедешь, и всё у нас будет хорошо. Потом можно будет и бабушку забрать. Твоя бабушка с радостью поедет в Россию.
– Нет. – Я отняла свою руку. – Нет. Я буду в Париже. Я не хочу даже, чтоб и ты...
– Маринка, ты как маленькая, честное слово.
Мы долго молчали.
Когда Тася ушла к себе, я почувствовала себя одинокой и брошенной...
Советские инженеры уехали. Тася ждала писем, Андрей не писал. Она стала лениво готовиться к экзаменам. Домой являлась рано. Иной раз заглянет: «Маринка, дома? Ну, работай». А чаще шла прямо к себе.
Шли недели. Андрей молчал.
Я не спрашивала ее ни о чем, и мы не говорили об Андрее. Мне так хотелось сделать для Таси что-нибудь хорошее, обрадовать ее, но я не знала как. Каждый раз, возвращаясь вечером домой, я думала о Тасе, и мне хотелось, чтоб в Тасином ящичке было письмо от Андрея. Я бы его принесла ей. Я бы взбежала по лестнице через две, через три ступеньки, и я бы принесла ей письмо. Но каждый раз, входя в вестибюль отеля, я еще издали видела, что в Тасином ящичке пусто, и мне становилось грустно.
Как-то раз месье Дюма, увидев меня сквозь стеклянные двери, окликнул. Всё во мне захолонуло. Я сильно задолжала ему за комнату. Ведь на время экзаменов мне пришлось расстаться с конвертами. Теперь вся надежда была на лето. Найду работу – и первую же получку снесу месье Дюма. Сказать ему это почему-то я не решалась и только избегала встреч.
– Ну, иди сюда, иди, – позвал месье Дюма. Я остановилась на пороге. – Сюда, поближе, – сказал он сердито и опустился в круглое кресло за письменным столом. Упитанный, широкоплечий, с тугим животом и розовыми, тяжело обвисшими щеками, он сидел, сцепив на столе пальцы, и молча смотрел на меня.
Это было тягостно. Я стояла перед ним, крепко стиснув в руке ключ, прижав к груди набитый портфель и кулек с ужином, и ждала. А месье Дюма молчал.
– Что там у Таси стряслось? Провалила экзамены? – спросил он наконец тихо, по-прежнему не сводя с меня глаз.
Я не ответила.
– Транжирите свое время, потом расплачиваетесь. Молчишь? Твои-то как дела?
– Сдала биологию... и физическую химию.
– Гм. Химию. Это хорошо, – сказал он подобревшим голосом.
– Нет, месье Дюма, не всю еще, – заторопилась я, – еще органическую надо. Самую трудную.
– Гм... орга-ни-ческая... трудная она, говоришь?
– Очень. Ужасно трудная!
– Та-ак. Ну, иди, учи ее, эту орга-ни-ическую.
– Покойной ночи, месье Дюма.
– Покойной ночи.
Притворяя дверь, я обернулась. Месье Дюма сидел всё так же, сцепив на столе пальцы. Он смотрел мне вслед.
* * *
Было воскресенье. Я проснулась рано и, наскоро проглотив тартинку с паштетом, собралась в библиотеку, когда услышала, что Роже, наш коридорный, постучал в Тасины двери:
– Мадемуазель, к телефону...
Звонил Андрей. Только что вернулся из Америки. Тася понеслась в торгпредство.
Потом Тася стала собирать свои документы, и они с Андреем отправились на улицу Гренель, в советское консульство. Там Тасе дали листки с напечатанными вопросами, и на каждый вопрос надо было написать ответ, а кроме ответов надо было еще написать Тасину биографию, и мы с Тасей долго сидели и думали, как ее писать.
Пришел Андрей.
– Здравствуйте. Он протянул мне руку. – Андрей.
– Здравствуйте, – ответила я, несколько смущенная.
Тася поставила чайник на спиртовку.
– Маринка, неси свою чашку. И вилку захвати, и тарелочки.
– Вот это разговор, – обрадовался Андрей. – И рюмки несите. Будем ужинать. – Он достал из портфеля бутылку шери-бренди и фруктовый пирог.
Я стояла, прислонясь спиной к стене, и смотрела на Андрея, с непонятным волнением вслушиваясь в его речь. Московская, непривычная. Когда он замолкал, я нетерпеливо ждала, когда он заговорит опять. И не хотела я, чтобы мне нравилась его речь, но это было сильнее меня.
– Ну что ж, выпьем! – сказал Андрей. Он вынул из кармана складной ножик, ногтем подцепил штопор, не спеша вытащил пробку, налил нам с Тасей и себе.
– Через неделю уже этот липкий квас пить не буду.
– А что будете? – спросила я.
– Водку, Марина.
Тася бросила на Андрея взгляд – нежный, тревожный.
– Ничего, ничего, Тасюша. Пока ты тут будешь с экзаменами разделываться, в Москве и документы оформят, – сказал Андрей. – Недели пробегут – и не заметишь. Да, кстати, биографию написала?
– Да вот, – Тася взяла с камина густо исписанные листки. – Посмотри, пожалуйста.
Андрей положил их на стол и стал читать.
Мы с Тасей стали перед столом, как на экзамене, и с волнением следили за Андреем: что он скажет? Мы старались ничего не забыть – и улицу, где Тася жила в детстве, и на какой улице была гимназия, и как училась – всё, всё. Пробежав глазами две-три странички, Андрей хмыкнул:
– Дай-ка бумагу, Тасюша!
Андрей вынул ручку с минуту подумал и, придвинувшись к столу, написал всю Тасину жизнь на одной страничке.
– А почему вам нельзя ехать вместе? – спросила я.
– Как ты не понимаешь? – вскинулась Тася. – Нужно же подданство! Советское гражданство! – поправилась она.
– Кстати, девочки, паспорта-то ваши румынские не перерегистрированные – теперь уже не паспорта, – сказал Андрей. – Повисли вы между небом и землей. Бесподданные. Вы знаете, что такое «бесподданный»? Это штука страшная.
– Во Франции это не считается, – сказала я упрямо. – Даже замуж можно. Французы не будут биографию у человека спрашивать. Верно, Тася?
Я повернулась к Тасе и увидела суровые, запрещающие глаза.
– Замолчи, Маринка! Замолчи, говорю! – Тася вся залилась краской.
Но я закусила удила:
– А то нет? Никогда в жизни мне не пришлось бы писать биографию по требованию французов!
– Почему? – спросил Андрей спокойно, и это спокойствие меня особенно обидело.
– Потому что это унизительно!
– Гм... Унизительно, говорите... во Франции не требуют... То-то нечисти всякой слетелось сюда!
Тася молча покусывала губы. Мне было досадно, что я испортила Тасе и Андрею их праздник. Мне было стыдно.
– Пойду спать, – сказала я. – Мне завтра рано надо в Сент-Женевьев.
Я потушила на столе лампу, распахнула окно и села на кровать. Потом лежала и глядела в черную стену, пытаясь разобраться в хаосе противоречивых мыслей и чувств, нахлынувших на меня, пока не поняла, что это – безнадежное дело. Может быть, потом когда-нибудь... Потом я услышала, как открылась Тасина дверь и они с Андреем, тихо ступая, прошли по коридору, и скоро Тася вернулась и тихонько притворила свои двери, а потом я уснула.
На другой день Тася пошла с Андреем на улицу Гренель, в советское консульство.
– Знаешь, – сказала она мне вечером, – оказывается, не так-то легко получить советское гражданство.
– У тебя не приняли документы?
– Приняли.
– Ну так хорошо же?
– Неизвестно. В Москве решать будут, смотреть, какой я еще человек.
