Текст книги "К причалу"
Автор книги: Александра Тверитинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
Вечером мы пошли с Вадимом в зал Бюллье, на митинг. Выступали вернувшиеся из Москвы профсоюзные делегаты. Весь день тряслась: если Мартэн заметит, что тороплюсь, обязательно задержит.
К началу мы опоздали. Зал был набит битком – не втиснуться. Держась за руки, мы по боковой лестнице помчались наверх. Чем выше мы поднимались, тем жарче становилось. Мы бежали по каким-то лесенкам, пробирались какими-то переходами, и нас подгоняли гнусавые звуки репродукторов.
Когда мы взобрались на самый верхний балкон, оратор кончил, и председатель дал слово делегату от забастовщиков завода «Ситроен». Сначала раздалось было глухое улюлюканье. Но когда на трибуну зашагал крепкий старик, улюлюканье заглушили аплодисменты.
– Так это же папаша Анри! – вскричал Вадим.
На обширной сцене сидели Анри Барбюс, Марсель Кашен, Вайян-Кутюрье... И тут же – профессор Ланжевен, художник Жан Люрса, писатели Жан Кассу, Андре Жид, Андре Мальро.. За спиной Марселя Кашена я узнала Вальтера Штокера, международного секретаря «Ассоциации друзей СССР», Всех их я уже знала в лицо.
В последнее время я стала ходить с Вадимом на митинги и на доклады, иногда даже – на марксистский кружок русских шоферов такси, который теперь вел Вадим. Иной раз и скучно мне бывало, и спать хотелось, но я напрягала внимание и старалась слушать и не думать ни о чем другом.
Пока хлопали, старик смущенно топтался на месте. Председатель поднял руку, и в зале стало стихать. Папаша Анри откашлялся, всмотрелся в притихшую громаду зала и хрипло, срывающимся голосом сказал, что путешествие в Россию – важное для него событие, что он ни к какой партии не принадлежит, но то, что он увидел в России, заставило его многое передумать.
Репродукторы несли к нам под крышу взволнованное, хрипловатое: «...Мы ходили... мы смотрели... мы старались разобраться сами... Смотрел я, и, честное слово, захотелось самому пойти с ними, с этим дружным потоком... Вот где можно увидеть новое отношение к труду! Конечно, так, и только так, можно построить то новое, чего и хотят народы всей земли. И сделают это – там, у них. У них есть для этого главное – люди! Я видел этих людей. Такие построят! Можете мне верить. Мы были на митинге железнодорожников, и там старый рабочий сказал мне. «Достроить всегда можно, если есть прочный фундамент. Надо, чтоб выдержал фундамент ту гигантскую стройку, которую мы воздвигаем здесь...» Этот рабочий говорил как хозяин положения! Как говорит у нас в стране только какой-нибудь высокопоставленный государственный человек...»
– Заливаешь, старик! – раздалось вдруг из зала. – Кто он, этот твой рабочий?
– Машинист! – гаркнул папаша Анри. – Простой машинист! Вот кто имеет там право говорить за всех! От имени всего своего государства. Разве у нас поверят, что в правительстве у них сидит наш брат – пролетарий! От сапожника до чернорабочего! Я видел их, этих хозяев! Сам, своими глазами видел... Разве у нас поверят, что государство за свой счет строит санатории для рабочих? Что везде на самых ответственных местах – рабочие?
В зале стихло. Слушали папашу Анри внимательно. Я заглянула вниз: мозаика голов, черных, рыжих, светлых. Женщины в легких платьях, мужчины без пиджаков, развязали галстуки, – жарко, дышать нечем. Многие курили. Дым тянулся кверху и синими пластами переваливался над головами. Люстры казались масляными пятнами, лица просвечивали смутно, как блики.
– Вадим, брось хоть ты дымить. Задохнуться можно.
Он удивленно посмотрел на меня, придавил большим пальцем тлевший в трубке огонек и сунул ее в карман.
Я уселась поудобнее и, уткнувшись подбородком в скрещенные на барьере руки, вглядывалась в папашу Анри и силилась представить этот русский митинг, о котором он говорил, и русских железнодорожников, но они виделись мне в плоских кепи французских железнодорожников – «шемино», а старый машинист говорил хрипловатым срывающимся голосом – точь-в-точь, как папаша Анри.
Папаша Анри кончал уже свою речь, и всё обошлось бы тихо, если бы он не воскликнул напоследок: «Россия – наш маяк! И нам, французским пролетариям, светит советская звезда!» И вдруг плотную, напряженную тишину взорвало. Раздались пронзительные свистки, послышались крики: «Агенты Москвы! Продажные! Предатели Франции!..» А внизу уже посыпались стекла – били окна, замелькали в воздухе палки, летели стулья. Тут-там вскочили, но настоящей драки не произошло, так как фашиствующих молодчиков быстро выбросили в боковую дверь. А зал стоя скандировал:
– Бой фа-шиз-му! Бой фа-шиз-му! Бой фа-шиз-му!
Делегаты сменяли друг друга – работники почты и телеграфа, работники Газовой компании. Коммунисты и социалисты, католики и неверующие. Все говорили о том, что в России они ходили куда хотели, и видели что хотели, и говорили с кем хотели, и чувствовали себя среди настоящих друзей.
Внезапно в зале поднялась буря. Все вскочили и с громкими восклицаниями забили в ладоши. Это пошел на трибуну Марсель Кашен.
Среди мощных возгласов я узнала знакомый голос. Привстав на носки, я заглянула вниз и увидела Жано и рядом с ним Рене и Жозе. Они сидели двумя рядами ниже нас. Я окликнула их.
– Спускайтесь к нам, – позвал Жано, – потеснимся!
Пока мы устраивались, в зале стихло.
Марсель Кашен говорил спокойным голосом, медленно и напевно, немножко по-старинному.
Старый пролетарский борец говорил о миролюбивой политике Советского Союза, который один на всей планете серьезно и искренне борется за мир, о том, что Франция переживает грозное время: растет опасность извне, а внутри изменники, ничтожные люди, стоящие у власти, рядясь в одежды якобинцев, потихоньку прокладывают дорогу фашизму...
– Не проложат! – крикнула я. Вадим повернулся ко мне.
Мы встретились глазами.
Глаза Вадима улыбнулись мне и опять устремились на оратора.
– Господин Даладье рядится в плащ Робеспьера, – говорил Кашен. – Жалкая имитация! На деле же Даладье фашизирует Францию! Никогда не спрятать ему своих темных дел под маскарадный плащ Робеспьера! Фашизм – это бедствие, самая большая угроза свободе человечества! И мы будем бороться! Бороться вместе с Советским Союзом! Нам некогда играть словами. Дело советского народа – наше дело, дело французского пролетариата, дело всех людей труда! Всего мира!..
Я смотрела на Вадима, он не спускал глаз с оратора, и вдруг я увидела, что у Вадима русское лицо, единственное тут среди тысяч. И что-то похожее на чувство гордости охватило меня – за это лицо, и за страну, о которой тут говорят, что стала надеждой всех честных людей мира, и что страна эта – наша Родина – Вадима и моя. Странное это было чувство, новое, незнакомое.
– Преградим дорогу фашизму! – выкрикнул вдруг Рене.
– Преградим! – подхватили в зале.
На верхнем ярусе свежий голос молодо и звонко затянул:
– «Это есть наш последний...»
И все, встав, подхватили.
Я скосилась на Вадима: он стоял по-военному – руки по швам – и пел по-русски. Лицо у него было строгое и взволнованное, и на чистом лбу обозначалась одна-единственная морщинка.
Пели Анри Барбюс и Поль Ланжевен, Вайяи-Кутюрье и Марсель Кашен; пели возвратившиеся из Москвы делегаты, и Жано, и Рене, и Жозе.
Когда кончился последний куплет, снова понеслись возгласы: «Советы в Париже! Советы повсюду!..» Председатель поднял руку и, подождав, когда зал попритихнет, объявил, что митинг окончен. Люди устремились к выходам.
* * *
Мы решили подождать, пока схлынет толпа, но, увидев, что ждать придется долго, влились в людской поток, и он медленно понес нас по узким лесенкам, через тесные площадки, к выходу. Мы старались не потерять друг друга, и всё время перекликались. Держаться за руки было невозможно, – нас то и дело разъединяли. И только Вадим крепко стиснул мой локоть и не отпускал.
На улице толпа перемешалась с полицейскими, которых тут было столько, что от них в глазах рябило.
– Трясутся, – обернулся Жано.
Мы старались поскорее добраться до ночного кафе «Лучше здесь, чем напротив», где нас ждали Сергей Кириллович и Жежен – секретарь Вадимовой ячейки. Это было маленькое шоферское бистро с длинным названием и симпатичным хозяином. Он назвал свое бистро «Лучше здесь, чем напротив», потому что напротив было кладбище.
– Ну, теперь шире шаг, – заторопил Рене, когда мы выскочили из автобуса. Он втиснулся между Жозефин и мной и, обняв нас за плечи, увлек вперед. Вадим и Жано пошли сзади.
Мы шли по длинной улице мимо запертых дверей и освещенных витрин. По левой стороне тянулась длинная, тускло освещенная кладбищенская стена.
Далеко впереди светилась вывеска: «Лучше здесь, чем напротив». Золотые буквы то загорались, то гасли, расплавляясь в оранжевом пламени парижского неба.
– Черт, я бы поехал делегатом в СССР, – сказал Рене, – Я бы хотел.
– Все бы хотели, – сказала Жозефин.
– Интересно, от кого бы ты поехал делегатом, Рене? – спросил за спиной Вадим.
– От кого! От факультета! От Федерации студентов-антифашистов, конечно.
– Любопытно посмотреть народ, который сумел дать своей буржуазии коленом под зад, – сказал Жано.
– Молодцы! Ай, какие молодцы! – воскликнул Рене не оборачиваясь.
– Молодцы-то молодцы, – сказал Вадим, – да нелегко им там приходится.
– Главное – направление взято правильное, – сказал Жано.
Я поминутно оборачивалась. Вадим и Жано. Друзья. И всё-таки что-то их разделяло. Хотя каждый старался делать вид, будто этого «что-то» не существует.
Мне было слышно, как Вадим говорил, что в СССР надо посылать людей, которые умели бы не только смотреть, но и видеть, а Жано говорил, что ездить могут все.
– Нет, не все! – горячился Вадим.
– Не ершись, Вадим.
Всегда сдержанный, Вадим великолепно владел собой в любых ситуациях. И только когда речь заходила о России, случалось, срывался.
– Не ершись, Вадим, – со смехом повторила я.
Жано шагнул вперед, отделил меня от Жозефин и Рене, и мы пошли с ним.
В небе снова загорелось: «Лучше здесь, чем напротив», поморгало, поморгало и потухло.
– А хозяин бистро не дурак, – сказал Жано, – метко придумал.
– На то француз. Ваш галльский юмор.
– «Ваш»...
– Не надо, Жано.
Он молча взглянул на меня.
– Не смотри на меня так!
– Прости! Я нечаянно. – И улыбнулся.
– Ладно. Я тебя люблю и могу простить.
– Скажи еще раз, что ты меня любишь.
– Пожалуйста: я люблю тебя, Жано.
Заглянул в глаза и опять улыбнулся.
– Как хорошо, что есть люди, которые не лгут!
– Замечательно, но они встречаются очень редко.
Нас обогнало такси. Шофер помахал нам.
– Серж! – крикнул Жано.
– Ну-ка, остановится? – сказала я.
Жано взял меня за руку, и мы ускорили шаг.
Сергей Кириллович резко осадил у самых кладбищенских ворот, в желтой полосе света, лившегося из широких витрин и стеклянных дверей бистро «Лучше здесь, чем напротив».
Я подбежала и вскочила на подножку автомобиля.
– Вадим Андреевич здесь? – спросил Сергей Кириллович, устало на меня глядя.
– Идет. Там они с Рене и Жозефин.
– Здоро́во, Серж! – Жано вскочил на подножку с другой стороны.
– Как митинг, Жан?
– Отлично.
Он сунул руку в кармашек на дверце, достал черный колпачок, медленно натянул его на щиток счетчика.
– А ну пойдем отсюда, ребята, – усмехнулся Сергей Кириллович, кивнув на кладбищенские ворота. – Не по нутру мне что-то эта стоянка. – И он легко выскочил из машины. – Пошли-ка лучше «напротив».
На противоположном тротуаре, – около пустынной, с перевернутыми один на другой столиками террасы кафе, – нас уже поджидали Вадим и компания.
Первого, кого мы увидели в бистро, – это Жежена. Длинный, как нудный день, он топтался в своих неизменных сабо у цинковой стойки.
– А-а, друзья СССР! – крикнул Жежен, завидев нас в дверях, и с протянутой рукой пошел навстречу Вадиму. – Привет Кострову! Э-э, да ты, старик, вон сколько народу за собой тянешь!
– На том стоим, – улыбнулся Вадим. – Как жизнь, дружище? И папаша Анри здесь?! Когда ж это ты успел?
Старикан, переваливаясь на коротких ногах, засеменил навстречу Вадиму.
– Моя жена, – представил ему меня Вадим. – А это Жозефин, наш друг.
– Марина! Жозе! Что пить будем? – крикнул Жано через весь зал.
За цинковой стойкой стоял хозяин. Приземистый овернец в синем фартуке. Он выжидательно смотрел на нас.
– Мне пива, – сказал Рене, подходя к стойке.
– Твое здоровье, старина. – Вадим уже чокался с папашей Анри, – Ты молодец.
– Ну уж и молодец... Что видел, то и рассказал. Может, по-вашему, что и не так...
– Так, старина, И только так.
– Привет папаше Анри, – сказал входя Сергей Кириллович и крепко пожал руку старика.
– Как поживайт, Серж? – Папаша Анри старательно выговаривал русские слова.
– Отлично, – ответил по-русски Сергей Кириллович.
– Это карашо.
Сергей Кириллович любил папашу Анри. Работали когда-то на одном станке у Рено. Тогда Сергей Кириллович в первый раз пришел на завод, и рабочие приняли недоверчиво белого офицера, «вранже́ля». Папаша Анри помогал ему, показывал, как надо обращаться со станком, учил работать. И полюбил его, бывшего белого офицера, внешне такого же «вранже́ля», как и все другие «вранже́ли», но в чем-то главном на них непохожего.
– Ну как – съездил, повидал? Эх, черт побери, не удалось мне на митинг попасть.
Сергей Кириллович заглядывал папаше Анри в лицо, и в его блестевших глазах переливались добрые смешинки. Старик чмокнул бледными толстыми губами и сказал не сразу (у папаши Анри слова выступали не сразу, а будто долго еще шли на костылях оттуда, где рождались) :
– А для тебя повторять тут не буду. И не улыбайся. Сказал – не буду. Точка.
– Митинг был что надо. Какую речь закатил папаша Анри! – сказал Вадим и, чиркнув зажигалкой, прикурил, втягивая огонек в трубку.
Мы с Жано и Рене с Жозефин стояли поодаль у цинка, ели креветки, запивая их пивом.
В кафе ввалилась компания парней. Из тех, что являются на митинг специально скандалить. Берет на ухо, в руке палка – типы из фашиствующих.
Они направились к другому концу стойки и, проходя мимо нас, один кивнул на Жано:
– Красный!
– Ты тоже был бы красным, если б имел голову на плечах! – крикнул ему вдогонку Жано.
– Марина, – шепчет мне Рене, поглядывая на Жозефин. – Я тебя люблю, Марина!
– С ума сошел!
– Сошел не сошел, а всё-таки отдаю тебе мою любовь, – смеется Рене.
– Ладно. Спасибо.
– Марина, сохрани ее, чтоб она не увяла, – усмехается Жано.
– Только упаси бог хранить ее на льду! – говорит Рене. – Погубишь!
– Сумасшедший, – качает головой Жозе.
– Я сумасшедший! Это просто замечательно.
– Всё равно что быть влюбленным, – говорю ему я.
– Совершенно верно. Только не пугайся, я не буйный.
– Давно это с тобой? С ума сошел давно?
– Всегда был такой, – смеется Жано.
– Верно, старик. Всегда. Это единственная возможность быть счастливым в наше время.
– Будет тебе, Рене, – говорю я и обнимаю его за плечи и другой рукой прижимаю к себе Жозефин.
Мы радуемся, что опять вместе. Мы все реже и реже бываем вместе.
– Твердо решили в Касабланку?
– Твердо и неколебимо! – говорит Рене.
Я знала, что Жозефин полюбилась родителям Рене, и теперь мои друзья были уже неотделимы друг от друга.
– А Париж? Помнишь, Рене, как не хотел ты расставаться с Парижем?
– Париж со мной, – сказал Рене. – Во мне.
В кафе вошли два шофера такси. На ходу бросив хозяину: «Два кофе с коньяком и сандвичей!» – они прошли в темный угол зала и сели за мраморный столик.
Русские.
Я видела, как Сергей Кириллович взглянул на них и сразу отвел глаза.
Они медленно ели свои сандвичи, запивая их кофе. Потом отпивали из рюмок коньяк и курили, изредка тихо переговариваясь. Подтянутые, надменные, барственные.
– Однополчане Сергея Кирилловича, – шепчет мне Вадим по-русски, так, чтоб Сергей Кириллович слышал, и с ухмылкой на него щурится.
Сдвинув брови, Сергей Кириллович смотрит на Вадима, и улыбка блуждает в уголках его рта. Он тщетно старается скрыть ее и делает насупленное лицо:
– Пейте лучше свой коньяк...
Мы уже было собрались по домам, когда в кафе вдруг появился Ваня. Как обычно, заскочил перехватить чего-нибудь, Любой шофер, куда бы его ни занесло, к полуночи непременно вернется к своему бистро.
– Сразу все! Вот здо́рово! – Он стоит в дверях и белозубо улыбается.
– Что будешь есть? – кричит ему Вадим и заказывает хозяину бутерброд с ветчиной и кальвадос, и еще чашку горячего кофе с мартелем.
– Папаша Анри, кажется, снова рассказывает о России, – говорит Ваня и легонько хлопает старика по спине, – Митинг на дому, черт меня побери!
* * *
Далеко за полночь мы возвращались домой. Падал мокрый снег с дождем. На пустынных улицах было промозгло и неуютно. Сергей Кириллович вел машину медленно. Я забилась в угол и закрыла глаза. Меня мягко покачивало. Вадим и Сергей Кириллович тихо разговаривали, потом умолкли. Я приоткрыла веки и на мгновение встретилась в зеркале с глазами Сергея Кирилловича, и взгляд его показался мне каким-то непривычно потухшим. – Ностальгия, Сергей Кириллович? – сказал Вадим.
– Есть вещи, Вадим Андреевич, которые не вырвешь из сердца.
Мы подъехали к нашему дому. На улице не было ни души, в домах не светилось ни огонька. Напротив, около аптеки, возились двое парней.
Вадим вышел из машины и протянул мне руку. Выскочив из автомобиля, я громко хлопнула дверцей. Парни испуганно обернулись, схватили ведерко и, не оглядываясь, торопливо зашагали вверх по бульвару. На стене осталась какая-то надпись.
Сергей Кириллович вылез из машины, и мы подошли к аптеке. На стене белой краской расползались большущие буквы: «Война фашизму! Защита СССР – спасение Франции!»
– Молодцы ребята! – сказал Сергей Кириллович шепотом.
Вадим осторожно потрогал пальцем краску:
– Не содрать будет.
Глава двадцать вторая
Двадцать пять тысяч такси не вышло из парижских гаражей. Забастовали металлургические, газовые, военные заводы. Лозунг у всех один – против фашизма и подготовки войны.
На дворе февраль тысяча девятьсот тридцать четвертого года.
Из фашистской Германии хлынула в Париж лавина немецких эмигрантов. Всё длиннее цепочки людей с бидончиками за «народным супом». На улицах – демонстрации фашистов, контрдемонстрации рабочих, драки...
Дуют сумасшедшие ветры. Свинцовое небо низко опустилось над городом, и кажется, что солнце никогда больше не пробьется к земле.
Люди в постоянной тревоге, в ожидании чего-то неминуемо грозного.
Пал кабинет Шотана, замешанного в деле Стависского. Новый кабинет возглавил Даладье. Папаша Анри говорил: «Шотан или Даладье, Даладье или Рейно, Рейно или Лаваль – дерьмо одно».
– Что ж, поглядим, что он нам принесет, этот Даладье, – говорил наш полковник в отставке месье Матюрен.
– Пинка хорошего ему под зад, вашему Даладье, – отвечал Мартэн, – Стране нужен вождь, который вытащит нас из дерьма, и твердое правительство.
– Шестое не за горами – предстанет перед палатой...
После работы я полетела домой. Знала – там меня ждут Вадим и Ваня.
В кухне было тепло. На плите варилась картошка. Крышка на чайнике подскакивала.
На стол накрывали все трое. Вадим поставил мой табурет впритык к калориферу и придвинул ко мне стол.
– Мартэн ругает русских, – сообщила я. – Говорит – мы пустили их, приютили, а они безобразят. То президента убили, то фальшивые облигации делают...
– Вот и не надо было подбирать то, что другие выбрасывают, – сказал Ваня.
– А тебя? Тебя ведь тоже приютили.
– Меня? Во-первых, меня никто не выбрасывал, а во-вторых, таких, как я, просто-напросто ишачить нанимают! Знаешь, что это значит – ишачить?
– Делярокковское «Фламбо» призывает честных французов освободить Францию от нечестных, – сказал Вадим,
– А заодно и от парламента, – добавил Ваня.
Увидев, что я безуспешно пытаюсь очистить картофелину, Ваня взял ее у меня, ловко снял кожуру и молча придвинул ко мне.
– А если бы очищенную покупать, а, Вадим? – сказала я.
– В мундире вкуснее.
– Главное – дешевле, – подмигнул Ваня.
Нам в эти дни приходилось трудно. Вадим сдал метру Дюшену перевод и сразу же послал часть денег бабушке. Он получил на этот раз мало, но не послать раз и навсегда назначенную бабушке сумму никому из нас и в голову не приходило. А тут еще Юлька Ванина заболела. Врач, лекарства. У меня ставка не ахти какая, да и Ваня тоже зарабатывает немного, всё больше делами ячейки занят. А теперь вот забастовка. А работы Вадиму метр еще не дал, и мы с трудом перебивались.
– Мадам Ламбер говорит, что у «Максима» картошка в пижаме подается с зернистой икрой, – сказала я.
– В пижа-аме, с зернистой... Снобы собачьи, – ворчит Ваня.
– Не ругайся, пожалуйста. Революция скорее не придет оттого, что у «Максима» перестанут есть картошку в пижаме с зернистой. А если людям нравится валять дурака, пусть себе валяют.
– Если б эти твои Максимовы клиенты только такого дурака валяли, оно бы еще ничего, а то...
– Такого сваляют, – сказал Вадим, – что пижамы, поди, на мундиры сменить придется.
– Шестого собрания ячеек отменяются, – сказал вдруг Вадим. – Сбор на демонстрацию в девятнадцать ноль-ноль. Интересно, куда поведут социалисты.
– «Попюлер» зовет на улицу, – сообщил Ваня, – а директив никаких не дает.
– Зато фашисты дают директивы, – сказал Вадим. – Очистить Францию от «истлевших», от «прогнившего парламентского строя», «поднять страну на уровень Чистоты и Чести». Чем не директивы? «Боевые кресты» прошлись сегодня днем по городу с этими лозунгами, и ни один ажан глазом не моргнул.
– И шестого выйдут, – сказала я. – Мартэн хвастал. К палате депутатов пойдут. В самый, говорит, Бурбонский дворец двинут!
– Кажется, запахло баррикадами, – нахмурился Ваня.
– Парижский «проло» шутить не любит.
Я встревожилась.
– Вадим, я с тобой! – сказала я твердо.
– Куда?
– Куда ты. На демонстрацию. Шестого.
– Ты же с Жано договорилась пойти в палату. Он тебе и пропуск устроил.
– В палату? Шестого? – удивился Ваня. – И ты еще раздумываешь! Голова садовая, это же историческое заседание будет!
– Ты и иди, раз тебе «историческое» нужно.
– Так меня же к палате на пушечный выстрел не подпустят.
– Сходи, Маринка, сходи. Будешь потом внукам рассказывать, – говорил Вадим, прохаживаясь по кухне, – Правда, баррикад в Бурбонском дворце тебе не обещаю, но пух и перья кое от кого полетят.
– Черт побери, нет ли у них там закулисного сговора, ты не думаешь, Вадим? – спросил Ваня.
– Неисповедимы пути твои, господи!
– Страшновато. Распахнет Даладье ворота Бурбонского дворца делярокковцам, и дело будет сделано...
– Франция еще не перестала быть Францией, – сказал Вадим.
Оба ушли в комнату пить чай, и Вадим читал Ване свою статью о советских кинофильмах за рубежом, написанную по заказу Вайяна-Кутюрье. Мне Вадим прочитал ее накануне вечером.
Убирая со стола, я сначала тоже слушала, а потом стала вспоминать, как мы с Вадимом смотрели «Путевку в жизнь».
Французы целуются в потемках, аплодируют, свистят, а у меня слезы застилают глаза, и я не могу совладать с собой.
Странное со мной в последнее время делалось: иной раз стоишь у окна, смотришь, на дворе снежинки падают – мокрые, жиденькие, вперемешку с дождем, – и сердце сжимается. Снег – Россия, мое детство...
«Разве это зима? Снег? То ли дело наши рязанские метели! – говорил Вадим. – Маринка, поедем в Россию. И будет у нас с тобой чудесная жизнь».
Хорошо бы. В своей стране. Там никто не попрекнет, что ты ешь чужой хлеб, или занимаешь чужое место, или отнимаешь чужую работу. У себя дома. На равных правах... И главное – не знать страха за Вадима. И мне хотелось туда, в Россию, чтобы щеки жег морозный ветер, и сыпало в лицо острым снегом, и мы с Вадимом в валенках – непременно в валенках! – и, как те, что на фотовыставке в советском торгпредстве, – на лыжах, и чтоб дух замирал от счастья.
И мне становилось жалко, что годы нашей жизни проходят здесь, – не вернутся же назад эти годы! И никак уже их не догнать.
Вот и сейчас я глядела на угрюмую сетку дождя за окном, на печальные капли, что падали с карниза дома напротив, и меня обнимала гнетущая тоска.
– Маринка, ты что там? – позвал из комнаты Вадим.
– Так. У печки греюсь.
– Хочешь со мной на занятия?
– Очень.
Ваня, по всегдашней своей привычке, сразу стал торопиться. Поехал в свой профсоюз «кучеров и шоферов», а мы с Вадимом – на занятия.
